Текст книги "Научи любить (СИ)"
Автор книги: Лана Черная
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 17 страниц)
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Три месяца спустя.
– Ваша супруга – главный свидетель. Она обязана явиться в суд для дачи показаний.
– Нет, – повторяю я уже не в первый раз. Следователь смотрит на меня сквозь сизый дым. Хмурится. Вот уже больше двух месяцев наша беседа заканчивается примерно так. Но сегодня подполковник настроен иначе. Еще бы, завтра – суд, а я прячу главную свидетельницу против Загорского.
– Вы же понимаете, что я могу вас арестовать за препятствие следствию?
Киваю. Я все хорошо понимаю, как и то, что Кате присылали повестку, но она понятия не имеет об этом. Я сделаю все, чтобы она забыла об этом кошмаре. Для нее Загорский умер еще на том заводе. Все так и останется. Я не позволю ей пережить все это дерьмо снова.
– Думаете, деньги решают все?
Усмехаюсь. Не все, конечно, но многое. А в паре со связями – очень многое. И даже если меня сейчас арестуют, надолго не задержат. И ничего уже не изменят: завтра Загорский действительно умрет, больше я не ошибусь. Хватит и того, что все это время его прячут, и я не могу подобраться к нему, несмотря на всех своих знакомых.
– А если ваша жена не явится, Загорского могут и отпустить. Он ведь тоже не беден.
Подполковник прибегает к крайнему варианту – запугивает. Хотя мы оба понимаем, что никто Загорского не отпустит – слишком много свидетелей, кроме моей жены. И срок он получит перед смертью, и никакие деньги его не спасут. Кстати, о деньгах.
– Совсем забыл, – кладу на стол черную папку, все время лежавшую на стуле рядом. – Здесь все счета Загорского. Даже те, которые вы не нашли.
Следователь открывает папку, изучает.
– Там же все операции по этим счетам: куда, когда и сколько переводилось.
– В этом списке и ваша компания, – но вопрос не задает, предлагает мне додумать самому.
– А в вашем морге тот, кто переводил деньги. Вопрос исчерпан? И еще, советую даже не пытаться втянуть в это мою жену. Я очень дорожу своей семьей.
– Угрожаете? – подполковник изгибает вопросительно бровь.
Но я лишь пожимаю плечами, забираю подписанный пропуск и ухожу.
Домой возвращаюсь поздно: работа затягивает похлеще любой трясины, не замечаю, как сумерки сгущаются над городом. Катя не спит: в окне ее спальни горит свет. Сажусь на ступени на крыльце, вдыхаю прохладу марта. На черном небе растыканы белые точки звезд. Легкий ветерок щекочет затылок. А я вспоминаю, как привез сюда Катю с дочкой. Машке тут моментально понравилось: она облазила весь парк, даже в пруд почти нырнула, не веря, что зимой могут цвести кувшинки. А Катя стояла и молча наблюдала за дочкой. Улыбалась. А потом взяла меня за руку и тихо сказала «спасибо».
Только через неделю, наверное, убирая со стола после позднего ужина, она спросила:
– Он уже тогда был твоим, правда? Этот дом?
– Он был твоим уже тогда, – улыбнулся в ответ и не дал ей вернуться к посуде. Перехватил руки, поцеловал. Она дернулась было высвободить их, но я прижал ее к себе. Вдыхал аромат ее волос, чувствовал сбившийся с ритма пульс, но не отпускал. Так и стояли, пока Машка не потребовала сказку на ночь. Взрослая уже деваха, а без сказки не засыпает.
– Алиса сбежала, – Катя садится рядом, кутается в шаль. Стягиваю куртку, накидываю ей на плечи. – Мне из больницы позвонили.
Усмехаюсь своей нерасторопности. Думал, раньше утра ее не хватятся. Ошибся.
– Нужно ехать ее искать, Корф. Ты должен ее найти.
– Ага, – устало отмахиваюсь, но не двигаюсь с места. Достаю из кармана телефон, набираю лечащего врача Алисы. Тот отвечает быстро. – Доброй ночи, Станислав Матвеевич. Надеюсь, не разбудил? – нет, тот, оказывается, на дежурстве сегодня, вот и ищет пропавшую пациентку. Он обеспокоен. Извиняется. Не понимает, как такое могло произойти. – Не волнуйтесь, Станислав Матвеевич, Алису увез я и сейчас она, я полагаю, мирно спит дома, – успокаиваю я врача. Тот ругается матом. Усмехаюсь. А потом выслушиваю указания, когда пациентка должна явиться на осмотр. Соглашаюсь и прерываю разговор.
– Ты забрал Алису из больницы? – набрасывается Катя. – Зачем, Корф? Она же не просто так там лежит. А если…
– А если ей там плохо, Катя? – смотрю в синие глаза жены, ловя себя на мысли, как все глупо между нами. Сгрести бы ее в охапку, запереть в спальне и не выпускать из кровати пару деньков, чтобы вылюбить всю дурь из ее и своей головы. – А сейчас она, – гляжу на часы: Марк уже прилетел, – с мужем. Уверен, с ним ей гораздо лучше, чем в компании больничных стен.
И в любимых глазах я вижу понимание и что-то еще. Обиду?
– Меня из больницы ты не выкрадывал.
– Как это? – изгибаю бровь, невольно улыбаясь, что все не так страшно. – А Вовка с машиной? Или ты действительно думаешь, что я бросил тебя одну тогда?
И понимаю, что она так и думает. Бросил. Оставил один на один с болью и страхами.
– Катя, ты серьезно? – и горечь катается на языке. – Ты правда не понимаешь, что я не мог поступить иначе?
– Мог, – равнодушно возражает она, – но не захотел.
И слова болью по вискам. А ведь она права: мог. Еще тогда, когда вернулся с Арены. Я мог просто забрать ее с собой. Мог, но не захотел. Все правильно.
– А знаешь, я не буду тебя разубеждать. Ты права, Катя. Во всем права, кроме одного. Я люблю тебя.
Поднимаюсь и иду в дом, но тихий голос останавливает в проходе.
– Тебе снова снятся кошмары.
Да, снятся. Как слепая тигрица раз за разом рвет меня, а я ничего не могу сделать. Снятся с тех самых пор, как ты стала медленно исчезать из моей жизни. С той самой ночи, когда затеяла всю эту игру в жениха и невесту.
– Так спой мне колыбельную, Печенька, – бросаю вместо тысячи объяснений.
Она резко оборачивается, а я ухожу. По дороге в спальню заглядываю к дочери. Машка спит на животе, обняв подушку. Темные кудри заплетены в свободную косу. В ушах наушники, а на лице – улыбка. И я заражаюсь ею, на цыпочках подхожу к кровати, поправляю сползшее одеяло, целую ее макушку, и некоторое время просто сижу на полу, слушая дыхание той, что каждый день делает меня счастливейшим отцом.
Катя приходит ночью. Я слышу ее осторожные шаги, сбивчивое дыхание и запах. Горький шоколад и немного вишни. Притаившись, я выжидаю. Вот она замирает у кровати, тихонько вздыхает и скользит под одеяло рядом.
– Я знаю, что ты не спишь, – шепчет, устраиваясь рядом и обнимая меня. – И знаю, что зовешь меня каждую ночь. Вот я и пришла.
От ее запаха кружится голова, а от горячего дыхания, щекочущего затылок, желание растекается под кожей, пульсирует и отзывается нормальной реакцией организма на любимую женщину. А утром – суд. И я очень устал. И не хочу, чтобы она жалела меня, а утром – сожалела об этом. Но она теснее прижимается к моей спине, перекидывает ногу через мое бедро. Я замираю, с трудом сдерживая стон.
– Катя, ты что делаешь? – спрашиваю хрипло, ощущая ее настырные пальчики на своем животе. Они проворно спускаются ниже.
– А на что похоже?
– Иди спать, Катерина, – рычу, перехватив ее руку.
– И не подумаю, – тянет меня на себя и усаживается сверху. Ее идеальная грудь, затянутая в кружева, тяжело вздымается. С каких пор она носит кружева? Надела, чтобы меня соблазнить? Улыбаюсь, обводя пальцем вокруг ее груди. Глупая. Тебе достаточно просто быть рядом. Хоть в парандже ты будешь возбуждать до темных кругов перед глазами. – И ты не выгонишь меня, – сипло говорит, выгибаясь навстречу моим прикосновениям. – В конце концов, я твоя жена!
– Жена, говоришь? – усмехаюсь, одним движением опрокидывая ее на спину, вжимаю в кровать собственным телом. Она обнимает за шею, прижимается сильнее. И я ощущаю ее возбуждение и рваное дыхание. – Тогда утром не жалуйся, дорогая.
И целую, сминая ее губы и глотая стоны.
Она и не жалуется, потому что спит, когда я ухожу. На кухне сталкиваюсь с дочерью, пьющей воду.
– Доброе утро, мышь, – чмокаю в макушку.
– Кому как, – хмыкает. Замираю, вопросительно глядя на растрепанную дочь, зевающую вовсю. – Вы с мамой когда опять мириться будете – дверь закрывайте. А то шумите очень, спать мешаете.
Фыркаю, давясь смехом.
– Ты только маме не говори, а то мы еще полжизни мириться не будем. Идет?
– Заметано, – широко улыбается моя замечательная дочь и шлепает обратно досыпать. А у меня впереди – трудный день.
Заседание длится долго. Закрытое. Муторное. Показания свидетелей и Алины в том числе. Попытки защиты обставить дело в выгодном для них свете и заменить «зону» психушкой. Обвинение возражает, а судья берет время для обдумывания и вынесения приговора. И через час выносит вердикт, все-таки становясь на сторону защиты. Загорскому обеспечили комфортабельные условия для исправления. Он доволен. Приговор вступил в силу после вынесения и не подлежит обжалованию. Все правильно. Никаких проволочек. И через три часа я стою напротив этого ублюдка, привязанного ремнями к кровати. У меня мало времени. Загорский смотрит с насмешкой. Он знает, зачем я здесь. Но быстрой смерти ему не видать. Всего одна инъекция – и ад обеспечен.
Он умирает долго, корчась в судорогах и мечась по кровати, пытаясь сбежать из собственных видений. А я смотрю в монитор и запоминаю каждую минуту, чтобы знать наверняка – он сдох и больше никогда не причинит боль моей женщине. Его труп обнаруживают лишь вечером, когда приносят лекарства. Но я знаю главное: вскрытие ничего не покажет, кроме банального инсульта, а я теперь смогу нормально жить.
Катя встречает на крыльце. Смотрит встревожено.
– Машка уже спит, что ли? – удивляюсь, что ее нет на улице. Обычно она не возвращается в дом засветло. А до сумерек еще далеко.
– Ее Карина на какую-то выставку утащила. Корф…
Она нервничает, кусает губу и что-то зажимает в кулачке.
– Катя, что…
Но она прижимает к моим губам палец, не давая договорить.
Делает глубокий вдох. Выдыхает.
– Я очень тебя люблю, Крис Корф. И я больше не хочу, чтобы тебе снились кошмары.
Она разжимает пальцы. На ее ладони лежат наши обручальные кольца.
ПОСЛЕСЛОВИЕ
Семь лет спустя.
Крис.
Я лежу на животе, обняв подушку, и млею от прикосновений горячих пальчиков. Они разглаживают шрамы, щекочут кожу, пересчитывают позвонки и дразнят, едва касаясь ниже. Я посмеиваюсь тихо и не ведусь на провокации. Хотя сдерживаться все труднее.
– Егор звонил, пока ты в душе отмокал, – шепчет Катя в самое ухо, трется носом о мою шею, целует мягко в плечо и снова гладит спину. – Говорит: на чердаке случайно нашел твои, вернее, мои письма, – что-то слабо верится в его «случайно». Столько лет не находил и даже не заикался, а тут на тебе. И, конечно же, момент нашел самый удачный. Когда еще ностальгировать о прошлом, как не в отпуске. Вот перестану блаженствовать и морду набью, честное слово. – Почему ты их не читал?
Вздыхаю. Теперь точно набью.
– Могу наверстать, – и делаю попытку встать, но Катя впечатывает обратно.
– Попросишь Егора посылкой прислать?
– Это для него слишком легкое наказание – пусть сам летит.
Катя фыркает, слегка ущипнув меня за бока.
– Полагаешь, море для него – более страшное наказание?
– Море – нет. А вот море без своей благоверной, – отвечаю я довольно, – это сущий ад.
Теперь Катя смеется, скатившись с меня на постель.
– Ты тиран, Крис Корф, – сквозь смех выдыхает она.
– О да, – протягиваю, понизив голос и перевернувшись на бок, – и тебя сейчас буду тиранить, – одним движением притягиваю Катю к себе и кусаю за плечо. Она вскрикивает, а я ловлю ее возмущение поцелуем. Она тут же прижимается теснее, закинув на меня ногу и зарыв пальцы в волосы. Стонет.
– Тсс, – шиплю я, оторвавшись от ее вкусных губ. – Дети спят, а ты шумишь, любимая. Ты должна быть тихой, как мышка. И будет тебе счастье.
Катя возмущенно фыркает, но я уже не обращаю внимания, распахнув ее махровый халат и целуя ее шею, впадинку между грудей, пупок. Она выгибается, как кошка. Дышит рвано и закусывает губу, сдерживая стоны. Но когда я касаюсь губами темной горошины ее соска, она всхлипывает, царапает мою спину. И тут же вздрагивает, прячет руки за голову. Я поднимаю на нее взгляд. Глаза у нее сейчас чернильные с янтарными точками, щеки пунцовые, а на губах капли крови. Я слизываю их языком, углубляя поцелуй. Перехватываю запястья. Мне нужны ее руки. Ее отметины. И она понимает без слов: гладит плечи, спину, слегка оцарапывая, растворяясь в поцелуе. И только когда она начинает расслабляться, становится мягкой и податливой, забывающейся в собственной страсти – я позволяю собственному желанию затопить с головой. Но меня грубо прерывает телефонный звонок. Сначала в номер, а через минуту и на мобильный.
– Твою мать, – выдыхаю, шумно дыша.
– Ответь, – хрипло говорит Катя и протягивает мне телефон. На дисплее высвечивается: «Димыч». Напрягаюсь. Этот человек никогда не будет звонить среди ночи, если у него все в порядке. Мерзкий холодок пересчитывает позвонки. Дергаю плечом и сажусь на край кровати. Вдох-выдох.
– Димыч, какими судьбами? – вместо приветствия. Катя садится за спиной, обнимает за плечи. Становится тепло.
– Нужно поговорить. Спускайся. Я с Алисой в баре внизу.
И тишина в трубке. Вот дела. Резко встаю с кровати, натягиваю джинсы и рубашку.
– Что случилось? – останавливает у двери голос Кати.
– Даже не представляю, – усмехаюсь. – Быть может, твоя подруга наконец обзавелась личной жизнью?
– Алиса? Корф, ты меня пугаешь.
Я обнимаю Катю, целомудренно целую в кончик носа.
– Ничего не бойся. Я со всем разберусь и вернусь. Ложись.
Но она лишь качает головой и отпускает меня, наверняка перекрестив за спиной. Не дожидаясь лифта, сбегаю по лестнице. Катя говорила, что они с Алисой повздорили из-за памятника. Хмурюсь. Говорил же Кате, что это плохая идея. Нельзя хоронить живых, потому что обратное не доказано. Но она заупрямилась и поступила по-своему. И теперь переживает.
С такими мыслями спускаюсь в бар. Приглушенная музыка, пара посетителей у барной стойки и Димон с Алисой за столиком у окна. Алиса смотрит на ночную улицу, а Димон, завидев меня, кивает. Я успеваю только сесть на мягкий диванчик, как Алиса протягивает мне фотографию. Я смотрю долго, убеждаясь, что не ошибся и без очков зрение не подвело.
– Рассказывай.
– Что? – Алиса обнимает себя за плечи, продолжая глазеть на пестрящую светом витрин набережную.
– Все с самого начала.
Она кивает и заговаривает тихо.
Алиса.
Невольно подергиваю плечом от холодных капель, падающих с мокрых волос. Распахиваю дверцы шкафа, машинально перебираю одежду. И мысленно настраиваюсь на рабочий лад, припоминаю перечень дел на сегодня. Шорох ткани сопровождается хрустом бьющихся друг о друга вешалок. И звук этот так раздражает, что сводит зубы. Отрываю руку от одежды, прикрываю глаза.
Итак, на сегодня у меня утренний разбор полетов, после – визит в мастерские и деловой обед, вечером – аукцион. Среди разномастных деловых костюмов, брюк, блузок и платьев выбираю классический черный костюм: пиджак, юбка-карандаш, – и белая рубашка ярким акцентом.
Бросаю костюм на застеленную кровать. Следом отправляются чулки на ажурной резинке, черное кружевное белье, рядом ставлю туфли на шпильке. Теперь образ бизнес-леди завершен, частично. Идеальная и всегда популярная классика с легкой тонкостью моих пристрастий.
В принципе, неважно, что я надену. Алиса Ямпольская всегда выглядит безукоризненно. Это – аксиома.
Холодная улыбка трогает губы, а взгляд цепляется за отражение в зеркале. Идеальное тело: высокая грудь, упругие ягодицы, стройные ноги, плоский живот. Просто создано для сильных рук и откровенных ласк. Создано для мужчин.
Вот только я не стремлюсь кому-то понравиться. Не жажду ничьего внимания. Но пресса так и норовит влезть в душу, в любой удобный момент задать каверзный вопрос. Поначалу я тушевалась, избегала камер. Теперь же – каждый вопрос разбивается о быстрый холодный ответ с легкой полуулыбкой. И теперь я то и дело украшаю обложки модных глянцевых журналов. И не перестаю ловить на себе восхищенные взгляды мужчин и слышать завистливые шепотки за спиной. Всем хочется приоткрыть завесу тайн «Снежной Леди» или просто залезть мне под юбку. Но моя личная жизнь – табу для всех, как и мое тело.
Крупная капля скатывается по шее, в ложбинку между грудей. Торопливо смазываю ее, натягиваю халат, застегиваю на запястье золотые часы – подарок мужа. Делаю глубокий вдох и на выдохе выхожу из спальни. На цыпочках прокрадываюсь по коридору, заглядываю в детскую, где еще дрыхнут мои дети. Легкая улыбка трогает губы. Предназначенная только для них. Для моей семьи. Прикрываю дверь и спускаюсь вниз, останавливаюсь перед темной дубовой дверью, из кармана достаю маленький ажурный ключ. Тихий щелчок замка и я вхожу в темное нутро единственной в доме комнаты без окон.
Запираюсь. Справа щелкаю выключателем, и помещение заливает приглушенный голубоватый свет. Туже завязываю пояс халата, кутаясь от прохлады, накидываю капюшон на влажные волосы. Здесь всегда особый микроклимат. Для особых жителей. Скольжу взглядом по деревянным стеллажам по периметру просторной комнаты. Улыбаюсь расставленным на них куклам, как добрым друзьям.
Эсмеральда по-прежнему парит в своем бесконечном танце, а грустный клоун с тоской наблюдает, не в силах рассказать прекрасной цыганке о своей любви. Чуть выше грациозная балерина застыла в пируэте, а в самом центре одинокая скрипачка замерла, едва коснувшись смычком струн. И где-то под потолком зазвенело эхо ее робкой мелодии.
– Здравствуй, – подхожу к белокурой статуэтке. – Я обязательно сыграю. Вечером, когда никого не будет дома. Обещаю. А сейчас мне пора.
Бросаю короткий взгляд на часы. Через двадцать минут проснутся мои непоседы, и пробраться тайком обратно уже не получится. А они не должны видеть меня в растрепанных чувствах.
Короткий взгляд на одинокое фото в темном углу и в сердце больно колет тонкой иголкой. И воспоминания норовят пробраться сквозь многолетнюю броню, которой я огородила себя, спасаясь от боли и отчаяния. Воздвигла стену и не позволю ей рухнуть. Поэтому поспешно отвожу взгляд и выскользаю из комнаты, заперев ее на ключ до следующей встречи.
На цыпочках вбегаю на второй этаж и ныряю в спальню в тот самый момент, как из детской доносится радостный хохот под: «Доброе утро, сестричка!», – и бешеный крик другой. Улыбаюсь, прислушиваясь, как мои несносные девчонки встречают очередное утро. Затылком прислоняюсь к двери, ощущая, как по телу разливается приятное тепло от того, что они есть в моей жизни.
Грохот в коридоре заставляет меня явиться перед дочками в самом грозном виде (и все равно, что я в халате, я могу быть суровой даже во сне – эти чернявки точно знают!), уперев руки в бока.
– И что здесь происходит? – и с трудом сдерживаю прорывающийся смех. А есть от чего. Ритка, мокрая как хлющ, взгромоздилась на спину сестры, и погоняет как лошадь, а Настя никак не поддается на провокацию, а уронив голову в руки, беззвучно смеется, смешно виляя попой, намереваясь скинуть сестру со спины. И все это посреди коридора, на глазах у изумленной Марьяны и под дикую рок-музыку. Мамочки, и это в семь лет! Что же будет, когда им стукнет по четырнадцать? Разнесут дом по кирпичику?
– Маргарита, Анастасия! – грозно окрикиваю дочерей. Те замирают и синхронно поворачивают ко мне свои сияющие весельем мордашки. И ни капли в них стыда. Вот чертовки!
– Маргарита Марковна, а ну-ка немедленно приведи себя в порядок! Марш в ванную, а то твои косы потом только остригать под корень!
– Запросто, – огрызается Рита, сверкнув синими глазищами, но послушно отпускает сестру и исчезает за дверью спальни.
– Анастасия Марковна, ну что за детский сад, а?
Настя поднимается с колен, пожимает плечами.
– Настя?! – прикрикиваю я, требуя ответа.
– Поняла—поняла, – ретируется та, не смотря на меня своими бесстыжими глазами цвета пасмурного неба.
Я лишь вздыхаю ей вслед.
Марьяна качает головой, глядя на наш традиционный утренний спектакль, а я лишь развожу руками. Такие уродились, что уж тут поделаешь.
Уже в спокойной обстановке надеваю нижнее белье, чулки, привожу в порядок коротко остриженные волосы, неброский макияж на лицо. Теперь черед белой рубашки, юбки и пиджака. Только потом нацепляю туфли и становлюсь снежной леди, которой меня все считают. Поправляю полы пиджака, подмигиваю собственному отражению и, добавив последний штрих – обручальное кольцо – спускаюсь к завтраку.
День начался.
Останавливаюсь на верхней ступени: тишина и пустота непривычна. Раньше каждое утро меня встречал радостный Джун, а теперь лишь сухие цветы в вазах да тени на светлом полу. Делаю глубокий вдох и на выдохе спускаюсь, держа в руке туфли. Так и не научилась ходить по дому в обуви. Ковролин щекочет стопы, а паркет холодит, но босиком я вхожу в столовую, где уже накрывает на стол Марьяна.
Она замечает мои босые ноги и лишь недовольно качает головой, а я усаживаюсь за стол, полный самой разнообразной выпечки для «любимых девочек».
– Опять балуешь, Марьяна? – приходит мой черед качать головой.
Она молчит. И выглядит сегодня грустной.
– Что-то случилось? – тревога колет затылок.
Марьяна вздыхает. Суетливо вытирает край стола, на который ставит большую чашку чая. Весь мой завтрак. Иногда – блинчики с джемом. Пожалуй, эта вольность, моя босая привычка да штамп в паспорте – все, что осталось прежним. Все остальное давно изменилось. Да и я давно другая. Так уж сложилось.
– Марьяна! – с раздражением прикрикиваю, требуя ответа.
– Дочка у меня в больнице, – говорит так, будто в чем постыдном признается. И фартук теребит. Не знает, как просить об отпуске.
– Ну так поезжай, – прерываю ее заминку и отхлебываю чай, смотрю в окно. Там буйно цветет сирень, и яблони шелестят тонкими веточками. На душе становится так муторно, что впору волком выть.
– А как же вы тут…
Начинает Марьяна, но перебиваю ее.
– Да не помрем уж, не переживай, – улыбаюсь. – Девчонки сегодня укатят на две недели с Корфами. А я не маленькая, с голоду не помру.
– Снова будешь есть, что попало, – с укором говорит Марьяна. – Совсем себя измучила.
Я морщусь, но отделаться от Марьяниных нравоучений невозможно. И я не пытаюсь, но слушаю вполуха. Новых открытий она не сделает: я и без того все знаю о своей жизни. Мать-одиночка. Стерва. Снежная леди с циничным отношением к жизни. Меня все устраивает.
– Алиса, ты совсем меня не слушаешь, – вздыхает, а я лишь пожимаю плечами и допиваю свой чай.
– Марьяна, поезжай к дочери…
Но договорить не успеваю – на кухню влетают два маленьких смерча и тут же виснут на мне с обеих сторон, наперебой смеясь и желая доброго утра. И я заражаюсь их весельем, весело охая от тяжести мои любимых дочурок. Как же они выросли! Взрослые уже совсем.
– Ну что, красавицы, на сегодня морской бой окончен?
Они синхронно кивают.
– И кто победил?
– Дружба, – отвечают хором, ударив в ладоши.
– Вещи собрали? – спрашиваю, когда девочки рассаживаются за столом. Черные волосы заплетены в одинаковые косы. Смотрю с подозрением, как они единодушно кивают, молча уплетая завтрак. Слишком тихо. Слишком неправильно. Даже оделись сегодня совершенно одинаково: бирюзовые рубашка и джинсы. И это притом, что они с двух лет не выбирают одинаковых вещей и устраивают скандал, если надеть хоть что-то одного цвета или фасона одновременно на обеих. И никогда не молчат за столом – трещат без умолка, вечно споря у кого что вкуснее. Не говоря уже о том, что крайне редко уплетают кашу с таким аппетитом.
Нехорошее предчувствие холодит спину: не люблю сюрпризы и тайны. А эти две чернявки явно что-то затевают. Но я терпеливо дожидаюсь, пока они доедят овсянку с фруктами и допьют сок.
– И что это значит? – спрашиваю, едва они откладывают ложки и благодарят Марьяну.
В прошлый раз, когда они были вот такими: тише воды, ниже травы, – им вздумалось притащить в дом щенка. Черную овчарку они прятали под кроватью, носили в рюкзаках в школу и тайком кормили, тягая из погреба мясо и молоко. Их тайна была раскрыта на четвертый день, когда неугомонный щенок погрыз мои любимые туфли, которые я имела неосторожность бросить в гостиной. Проказницы были наказаны самым действенным методом: щенка отправили на постоянное проживание Регину. После этого они еще с месяц ходили за мной хвостиком, уговаривая вернуть щенка. Я отвечала молчаливым отказом. И если они надумают снова просить меня о собаке – я взвою.
– Я жду, – подгоняю девочек с ответом. Но те отмалчиваются, опустив головы. Перевожу взгляд на Марьяну.
– Может, кто-то мне объяснит, что происходит? Что за маскарад и невиданная покорность? Ну? В чем подвох?
– Никакого подвоха, – бормочет Маргарита, но тут же получает тычок в бок от сестры.
– Отлично! – хлопаю ладонями по столешнице и встаю. – Значит, каникулы отменяются. Все лето будете сидеть дома и мечтать о море.
– Алиса!
– Так нечестно!
Хором возмущаются Марьяна и Маргарита. А вот хитрюга Настя молчит. Маргарита смотрит на сестру, что-то шепчет, та хмурится, но спустя короткое время сдается. Мамочки, первый класс только закончили, а уже какие шпионские игры!
– Тетя Катя сказала, что она сегодня поедет в одно важное место, – нехотя выдает тайну Настя. – И что ты обязательно должна поехать с ней.
А для этого они должны задержать меня дома своей поразительной покорностью. Потому что я решу, что мои проказницы что-то удумали и не уеду на работу, не выяснив в чем дело.
– Тетя Катя, значит, – вздыхаю.
Молча, покидаю кухню, из сумочки у входной двери достаю мобильный телефон, набираю номер подруги.
– Привет, – отвечает подруга спустя несколько долгих гудков. – Я уже почти у тебя.
– Отлично, – только и отвечаю.
Катя не въезжает во двор, оставляет машину на улице. Я жду ее за воротами. На ней сегодня темно-зеленое платье до середины колена, босоножки в тон и минимум макияжа.
– На бал собралась, подруга? – встречаю ее вопрос непонятной злостью. Она смотрит с прищуром.
– И тебе привет, Алиса, – усмехается. – Раскололись все-таки? – чухает кончик носа. – И кто?
– А есть разница?
Пожимает плечами.
– Ну тогда выкладывай, куда ты должна меня свозить? В какое такое важное место?
– Я покажу. Поехали.
Смотрю на часы и понимаю, что сегодня моим сотрудникам чертовски повезло – «летучка» отменяется. И только странное предчувствие по-прежнему колет затылок. Оно оправдывается, когда подруга привозит меня на кладбище. Я недоуменно смотрю на молчаливую Катьку, лихорадочно перебирая в памяти все даты, о которых могла забыть. И ничего. Сегодня меня не должно быть здесь. Сегодня я здесь чужая. Я хочу спросить у Катьки, в чем дело. Но она уже хлопает дверцей, с заднего сидения забирает букет красных роз и идет в сторону ворот, не дожидаясь меня. Я ошалевшая и ничего не понимающая выбираюсь из машины и нагоняю подругу уже на мощеной дорожке. Я не спрашиваю ничего, терпеливо дожидаясь, куда мы дойдем. Мы проходим мимо небольшой часовни, мимо молчаливых мраморных памятников, мимо одиноких, потерянных душ. Сворачиваем к лесу, дальше и дальше. И уже на третьем повороте я понимаю, куда мы идем. Катька останавливается в нескольких метрах от кованой беседки, где похоронены маленькая девочка Лиза и ее мать, укрытые кронами белоствольных березок. И где гранитной глыбой виднеется третий памятник. Сердце пропускает удар.
– Ты должна пойти туда, – Катька всовывает мне в руки букет, – и отпустить его.
И подталкивает к беседке. Как во сне, я делаю несколько шагов и замираю. Издалека я вижу его фотографию на черном мраморе: я не видела ее прежде, на ней – он чужой, неживой, хоть и улыбается открыто. На ней кто угодно, но не мой муж. И там, под этим бесовым памятником нет моего мужа. Его там нет! Я резко разворачиваюсь к подруге, розы выпадают из рук.
– Ты похоронила его? – злость душит тугим ошейником, срывает голос.
– Я отпустила, – не соглашается Катерина. – И ты должна…
– Я никому ничего не должна, – отчеканиваю холодно. А злость стягивает кольца, воруя дыхание.
– Должна, – настаивает подруга. Подходит ближе, берет меня за руку, заглядывает в глаза. – Марку. Вашим девочкам. Себе. Должна отпустить его, слышишь? И жить дальше.
– Я живу, – осторожно вынимаю руку из ее пальцев. – И я не сдамся. Ни за что.
И ухожу, не обернувшись, ускоряя шаг. Подальше от этого места. Туда, где я снова смогу дышать. И слезы щиплют глаза, размывая очертания кладбища. И я задыхаюсь, рву ворот рубашки. Ткань хрустит, а в пальцах остаются черные пуговки. И ветер шумит листвой, заставляя дышать. И я жадно хватаю ртом воздух, давясь порывами и собственными слезами. Я не плакала уже пять лет. И сегодня не тот повод, чтобы начинать. Я долго брожу по кладбищу, теряясь в молчаливых надгробиях. Таких похожих, что не сразу понимаю – заблудилась. Останавливаюсь на тропинке, осматриваясь по сторонам. Ни единой живой души вокруг. И телефон как назло остался в Катькиной машине. И попытки сориентироваться, куда идти и откуда я шла – не помогают. Топографический кретинизм, мать его. Могу заблудиться в трех соснах, что, собственно, и произошло. Только вместо сосен – сплошь лиственные деревья. Паника подкрадывается легким покалыванием в пальцах.
– Так, не трусись, Ямпольская, – выдыхаю коронную фразу подруги. – Все будет хорошо.
И сама же смеюсь с собственных слов, которые уже давно потеряли свою актуальность. Все бывает хорошо у кого-то другого, но не у меня. По крайней мере, последние лет пять так точно. Прикрываю глаза, придумывая, куда идти. И выбираю самый оптимальный вариант – развернуться на сто восемьдесят градусов и поискать собственные следы. Разворачиваюсь на пятках и со всего маху врезаюсь в дерево. От неожиданности и силы столкновения не удерживаюсь на ногах и падаю прямиком в чьи-то сильные руки. Колючая дрожь охватывает тело, и я кричу. И все-таки оказываюсь на земле, больно ударившись задницей. Крик переходит в вой с оханьем и ругательствами.
– Не ушиблась, красавица? – спрашивает участливо мужской баритон. И в низком голосе слышится смех. Я не отвечаю, а пытаюсь подняться, но, похоже, переоцениваю собственные силы, и нога подворачивается на сломанном каблуке. На этот раз упасть мне не дают.
– Спасибо, – огрызаюсь, выпутываясь из сильных рук, – что снова не уронили.
– Всегда пожалуйста, – теперь он смеется откровенно.
Я прожигаю его холодным взглядом, безотказно работающим на нерадивых сотрудниках или наскучивших партнерах, но мой «спаситель» и бровью не ведет. Стоит себе, засунув руки в карманы джинсов, и улыбается. Вот только в слегка прищуренных глазах цвета коньяка ни единого намека на веселье. И я невольно дергаю плечом, ощущая, как позвоночник холодит неприятным ощущением страха. А я давно ничего не боюсь, тем более вот таких странных мужиков. И голова наливается тяжестью, и я машинально трогаю лоб. Прикосновение отзывается болью в затылке. Закусываю губу, ругая себя за неосмотрительность. Еще не дай Бог «шишка» вылезет или синяк расползется на половину лица. Как в таком виде появляться на работе? А у меня еще сегодня дел невпроворот. Вот смеху будет: Снежная леди с шишкой на лбу. Да уж, пересудов не оберешься. И если последнее меня волнуют мало, то позволить себе выглядеть неидеально – я не могу.
