Текст книги "Научи любить (СИ)"

Автор книги: Лана Черная

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 17 страниц)

А еще Катя помнит, как Корф объяснял ей, что у него с Лилей настоящие взрослые отношения. Их прогулки втроем, где Катя изводила себя ревностью, тогда еще и не смысля ничего в этом.

Помнит, как Лиля отказалась ехать в колонию на опознание Корфа. Как вместо нее с графом поехала Катя. И как граф был даже рад ее присутствию.

Катя помнит, как ее тошнило от запахов. И как она чуть не грохнулась в обморок, когда им показали тело. А еще ей не забыть обезображенное лицо мертвого мужчины, лежащего под простыней. И как ей показали татуировку на бедре трупа. И она едва не задохнулась от обжигающей боли.

Помнит, как граф заставлял ее смотреть и подтверждать, что тело действительно принадлежит Корфу. И она подтвердила. И когда граф ее почти увел, вдруг заметила левую руку мертвеца с распухшими пальцами, одинаковыми, без единого намека на переломы. А у Корфа был сломан мизинец, и сросся он неправильно. Катя потом пыталась доказать, объяснить, что граф всех обманул. Но все решили, что у нее нервное расстройство, так как она потеряла друга. И отправили к мозгоправам.

А потом Катя сбежала из дома. Ее нашли, а снова сбежала. Так и жили: Катя бегала, а ее возвращали. Пока мама не выторговала у графа отдельную квартиру, куда Катя и переехала. Мама потом ей денег предлагала, но Катя отказывалась. Она упорно искала работу. Вот только кто возьмет школьницу?

Денис взял. Вернее, его брат. Она всегда знала, что нравится Загорскому. Граф не раз говорил Кате о единственном шансе реабилитироваться в его глазах – стать женой Дениса. Тогда она не могла понять только одного: в чем она провинилась, что ей нужно искупать свою вину перед отцом? Она не понимала, а граф не объяснял.

Но она умело воспользовалась симпатией Дениса. Она пришла к нему и попросила любую работу. А на вопрос, что она умеет – выразила готовность научиться всему. Но Денис настаивал, и она показала то, что умела лучшего всего – танец. А следующим вечером Катя сидела в кабинете директора клуба «Роза любви» и подписывала контракт…

– Катя, поговори со мной. Пора уже, тебе не кажется? – вытряхивает Корф из воспоминаний, и злость прорывается в каждом его слове. – Давай уже, выскажись, в конце концов.

А Катя находит его руку, гладит кривой мизинец.

– Мне никто не верил, что ты живой. Говорили, что это все нервы. Лечили. И я бы поверила, что они правы, но у того парня все пальцы были целы, – она касается губами его ладони. – Знаешь, граф всю жизнь играл: в бизнес, любовь, в семью, – добавляет она с горечью, выпусти его руку. – А я…я больше не хочу играть в семью.

– Играть? – его пальцы каменеют на Катиной талии. – Ты считаешь, что я играю? С тобой?

Катя молчит.

– Я не слышу. Ты считаешь, что я с тобой играю? – ярость щекочет затылок. Его ярость, живая, которая рвет его фальшивую обертку, вновь обнажая нутро.

– Я тебе не верю, Корф, – признается Катя обреченно. – И я хочу к дочери. Я знаю, ты ее нашел. Иначе тебя бы здесь не было.

– Не веришь, значит. Ну и черт с тобой, – он выпускает Катю и отходит в другой конец комнаты. Робкие лучи золотят спальню, выхватывают из полумрака Корфа, подхватившего с кресла пиджак. Он что-то достает из кармана. Швыряет пиджак обратно. – Я хочу только понять. Почему ты согласилась выйти замуж за Загорского? Почему врала Егору, что у тебя все хорошо? Почему не попросила у него помощи? Неужели твое… недоверие, – он спотыкается на слове и произносит его, как выплевывает, – напрочь вырубило чувство самосохранения? Неужели ты так поглупела, что не понимала, что от такого, как Загорский – валить надо, а не изображать счастье?

– Господи, Корф! Мне было семнадцать лет! – не выдерживает Катя, срывается на крик. – Я была одна, напугана и зла на тебя. Я думала, Денис – другой. А потом поздно оказалось. А Егор…Егор работу потерял. Мы с ним не общались почти.

– Ты могла рассказать потом. Мне. После моста. А ты не захотела, чтобы я лез в твою жизнь. Соврала и сбежала.

– И что бы ты сделал? – горечь оседает на языке.

– То же, что и сейчас, – и он бросает на кровать что-то маленькое. – И мне плевать на твою веру. Ты будешь со мной. Хватит уже бегать от меня. Надоело. И вообще хватит бегать. Ты хоть понимаешь, к чему могла привести твоя самодеятельность? Что ублюдок этот мог следить за тобой, за больницей? Ты на минутку понимаешь, что тебя сейчас могло здесь не быть? Или Машки? Я ведь мог попросту не успеть! – он тоже не выдерживает, повышает голос.

– Не успеть? – и мороз по коже. – Куда? Ты…ты…не нашел Машу?

– С ней все в порядке. И Загорский ее не найдет, я обещаю. Хотя, что тебе мои обещания, – он криво усмехается. А по Катиным щекам стекают слезы. Машка – жива. Корф нашел ее. Она в безопасности. Но где?

– Где она, Крис? Я хочу к ней, слышишь?

– Нет. Пока я не нашел Загорского, ты останешься здесь. И не выйдешь отсюда, пока я не вернусь.

Боль смешивается с отчаянием и непониманием. Прорывается обидой и злыми словами.

– Ты не имеешь права. Слышишь?

В несколько шагов Катя пересекает комнату, со всей силы толкает его в грудь ладонями. Корф отшатывается на шаг. Смотрит мрачно.

– Ты не имеешь права забирать у меня дочь! Только не ты!

Катя бьет его куда попадает и он не уворачивается. Позволяет себя бить. И Катя выдыхается, опускает руки. Всхлипывает.

– Я не отнимаю у тебя Машку. Никогда. Но сейчас нельзя.

– А позвонить? Я ведь могу просто поговорить с ней по телефону, – и голос Кати звучит жалко.

– Нет, – отрезает Корф. – Сейчас ты не будешь разговаривать с Машкой. И вообще будешь делать все, что скажу я. А я говорю – ты не выйдешь отсюда, пока я не вернусь. Поняла?

– Не смей мне указывать, Крис Корф, – почти по слогам выговаривает Катя, стирая слезы. – Я не твоя жена. Ты мне никто.

– Ошибаешься, любимая, – возражает хмуро. – Я очень даже кто.

Катя задыхается от возмущения, а он уходит и запирает ее. Она кидается к двери, дергает за ручку – без толку.

– Я ненавижу тебя, Корф! Слышишь?

– Слышу, – доносится из-за двери. – И я как-нибудь это переживу.

– Ты сволочь, Корф! – рычит Катя, молотя кулаками по деревянной двери.

Но ответом ей лишь удаляющиеся шаги. Обессилев, Катя добирается до кровати. На смятом одеяле лежит капроновая папка. Она включает ночник на прикроватной тумбочке, в комнате все еще царит полумрак, хотя по стене уже скользят первые робкие лучи. В папке Катин паспорт и свидетельство о рождении Марии Корф. Слезы срываются с ресниц. А Катя не верит собственным глазам, вчитывается в каждое слово. И только после третьего раза приходит осознание, что Корф удочерил Машку, забрал ее. И теперь они – ее родители: Корф Кристиан Фридрихович и Корф Екатерина Владимировна. Непонимание зудит в затылке. Катя прячет свидетельство и открывает свой паспорт. И встречается взглядом с серыми глазами дочери, улыбающейся ей с глянцевой фотографии. Забывая обо всем, Катя кладет документы на тумбочку и, не выпуская фотографию, ложится на подушку, натягивает одеяло и обнаруживает в нем что-то твердое. Нащупывает, выуживая из недр пухового одеяла маленькую коробочку. Он резко садится, и дыхание перехватывает. Дрожащими пальцами открывает черную коробочку: на темном бархате сверкают золотом обручальные кольца.

ГЛАВА 18

Сейчас.

Машка спит, подсунув руки под щеку. Тихо дышит. Я поправляю одеяло, всматриваясь в безмятежные черты лица своей дочери. Так и проспит до утра, не меняя положение. Откладываю в сторону недочитанную книгу и выхожу из комнаты, не выключая свет и не закрывая дверь.

На кухне пахнет кофе. Карина сидит за столом, обхватив руками белую чашку.

– Уснула? – спрашивает тихо, едва я переступаю порог.

Киваю и наливаю себе кофе. Отпиваю. Напиток горчит, но сыпать сахар не хочется. Смотрю на сестру.

– Спасибо тебе.

– Да брось, – отмахивается она, слабо улыбнувшись. – Разве я могла поступить иначе?

Пожимаю плечами. Отвык я, когда мне помогают, не ища при этом выгоды.

– Ты так и не рассказала, как у тебя вышло? – сажусь напротив.

– Если честно, я уже отчаялась. Вообще не думала, что будет так трудно изображать из себя отчаявшуюся женщину, для которой усыновление – последний шанс стать матерью. Смотреть в глаза этих детей и понимать, что не в силах подарить им даже крупицу надежды, – она вздыхает, делает глоток. – Машки не было нигде. Крис, ты даже не представляешь, сколько детдомов в одном нашем городе. С ума можно сойти. Мы даже нашли приют, где была сделана та фотография. Но о Машке там даже не слышали: ни персонал, ни дети. А там, где Катя ее прятала, сказали, что ее увезла воспитательница, якобы к матери. Уехала и пропала сама. До сих пор в розыске. В приют Святой Марии я заехала по твоей просьбе, отрабатывая приюты-участники той давней выставки. Машка была там.

Я помню, как Карина позвонила посреди ночи, взбудоражено говоря, что нашла Машку. Она трещала без умолку, а я не мог разобрать ни слова. Резко сел, улавливая самое главное: моя дочь нашлась.

– Где? – перебил тогда, не выдержав.

– В приюте Святой Марии.

Я не верил до последнего, что все оказалось так просто. Что мою дочь прятали там, где воспитывался я с Катей. Не верил, пока не увидел Машку собственными глазами.

– Если хочешь что-то надежно спрятать, – усмехается Карина, словно отвечая на мои мысли и воспоминания, – положи на самое видное место.

Не просто на видное место, а буквально под носом. А ведь я даже подумать не мог, что Машка может быть именно там. Я же бываю там дважды в месяц и последний раз был уже после исчезновения Кати. Она наверняка уже была там. И я наверняка ее там видел. Как так вышло, что я ничего не почувствовал? Не понял, не заподозрил? Что это, как не насмешка судьбы?

Маше сказали, что я хочу ее удочерить. Она не радовалась, отмалчивалась все время и смотрела исподлобья. А когда я договорился, чтобы забрать ее до оформления всех документов, заявила, что ее нельзя удочерять. Что она и не сирота вовсе. И мама у нее есть. И показала мне серебряный медальон на тонкой цепочке. Катин медальон с выгравированной золотом буквой «ять». Ей мама подарила, когда я вернул ее в отчий дом. А в медальоне Катина фотография.

– Моя мама обещала скоро приехать, – упрямится Машка. – И я буду ее ждать. И с тобой никуда не поеду.

Я держал в дрожащих пальцах медальон и чувствовал, как внутренности наливаются свинцом, и ярость растекается по венам раскаленной лавой. И я совершенно не понимал, что делать. Как переубедить Машу? И как понять, что она не играет? Что она действительно моя дочь? Впрочем, с последним все было просто – анализ ДНК развеял все сомнения. Но тогда на это нужно было время. А рисковать девочкой я не мог. Да и не верить Кате тоже не мог. Самым простым решением было просто привезти Машу к матери, но что-то останавливало меня. Поэтому я рассказал Маше нашу с Катей историю.

– Так ты тот самый Корф? – охнула она, дослушав меня чуть ли не с раскрытым ртом. Похоже, у меня карма такая, что незнакомые мальенькие девочки знают меня, еще и восхищаются, судя по интонации.

– Тот самый? – переспросил, уже ничему не удивляясь.

И Машка рассказала, как у нее однажды сильно разболелось ухо.

– Я тогда перекупалась в реке, – говорила Машка. – Мама меня выгоняла, но у меня была миссия: я искала русалок. Много ныряла и мне было весело. И мама сдалась.

– Еще бы, – фыркнул я.

Машка улыбнулась.

– Я и ее потом в воду затащила. Мы были настоящей командой: ныряли, потом грелись на солнышке, строили замок из песка и снова ныряли. И даже нашли на дне какой-то диковинный камень, пестрый и похожий на сердечко. Я его, правда, потеряла. Ревела, – Машка вздохнула. – Ну и донырялись мы, короче. Уже спать пора, а у меня в ухе – война целая, стреляют, аж жуть. И жарко невыносимо, и страшно, что мама в больницу повезет и там меня оставит. Но мама меня напоила горьким сиропом, – Машка скривилась, высунув язык. – И ухо закапала. Тогда хорошо стало, как будто море вместо войны. А потом мама всю ночь рассказывала смешные истории. О тебе. Как вы лазили через заборы воровать клубнику, а потом ты ей отдавал свою долю, и она жмурилась от удовольствия. И как мама с тобой хулиганила, отбирая велосипеды у домашних детей, и потом вы гоняли по дорогам. И как вам доставалось потом. И приходилось извиняться. Зато те домашние потом смотрели на вас с обожанием и давали покататься сами. Мама говорила, что так вы обрастали друзьями

– Все так и было, мышь, – соглашался я.

– Мне очень нравились мамины истории, – призналась Машка со вздохом, – но мама их так редко рассказывала. И я поняла: заболит ухо – будет история.

– Притворялась? – понял я.

– Ага. И мама верила, но недолго. Мне потом влетело. И в наказание мама меня отвела к жуткому доктору. Он у меня в ухе лазил, а у самого воняло изо рта. Гадость. Но, – она подняла вверх указательный палец, – зато потом мама мне каждый вечер о тебе рассказывала. Только она не говорила, что ты мой папа.

– Она просто и сама не знала, – а что еще было говорить?

– А ты точно мой папа? Самый настоящий? – и прищурилась, слегка наклонив голову набок.

– Самый-самый, – подтвердил я.

– Тогда ты должен научить меня кататься на велике, – загорелась она, воодушевленная старыми мамиными историями. – Научишь?

– Обязательно. Ну что, поехали?

Она согласилась.

Но гораздо труднее оказалось потом объяснить Машке, почему она не может увидеться с мамой прямо сейчас. Но она выслушала внимательно и почему-то поверила. И согласилась некоторое время пожить с Кариной.

– Не переживай, братишка, – легким прикосновением Карина выдергивает из воспоминаний. – С Машкой теперь все будет хорошо.

Киваю. Теперь я сделаю все возможное, чтобы ни Машка, ни Катя не страдали больше. Настрадались уже. Хватит. Теперь я всегда буду рядом с ними, даже если Кате это не нравится. Улыбаюсь, представляя ее реакцию, когда она обнаружила, что теперь носит мою фамилию. Хотел бы я видеть ее лицо в этот момент. Отхлебываю уже остывший кофе.

– Что ты собираешься делать дальше? – Карина смотрит внимательно.

И реальность напоминает о себе телефонным звонком.

– Объект на месте, – сообщает коротко Василий.

– Скоро буду, – отрезаю и отключаюсь. Прячу телефон в карман брюк.

– Дальше? – усмехаюсь, глядя в черное нутро кофе. – Дальше я собираюсь допить кофе и свернуть шею одной твари.

Карина больше ничего не говорит и не останавливает, когда я ухожу. Да она и не смогла бы меня удержать. Я должен поставить уже точку. И жить дальше.

Василий ждет у темной пятиэтажки в стареньком «Опеле».

– Давно приехала? – спрашиваю, когда он выбирается из салона. Закуривает.

– Часа полтора как. И тишина. Я все проверил.

– С кем-то встречалась?

– Как прилетела, сразу сюда поехала. Никому не звонила, никто не приходил, – выдыхает струю дыма. – Переоделась, съездила в салон.

– Что там? – напряжение холодком скользит по позвоночнику.

– Пустышка. Сделала прическу, маникюр. Обычные женские штучки.

– Звонки? Записки?

Василий отрицательно качает головой.

– В офисе была?

Снова отрицательный ответ. Странно. Зачем тогда прилетела следом, если ничего не предпринимает? Я предполагал, что ей сообщат о Маше. Не сообщили? Она должна быть как минимум в бешенстве, что потеряла меня. А она спокойно красоту наводит. И с Загорским не связывается. Боится? Хочет сама все разрулить? Но тогда почему отсиживается в квартире? Или же Василий намеренно водит меня за нос? Узнаем, когда Плаха отзвонится. Он тоже вел наблюдение за Алиной. Вот и сравним показания. Хотя я очень не хочу, чтобы Василий оказался сволочью.

– А в самолете как вела себя?

– Обычно. Ничего, что требует внимания. И в такси никаких звонков и волнения.

– И никакой связи с Загорским?

– Разве что мысленно, – Василий выбрасывает окурок, большим пальцем трет переносицу. – Мы и мастера пробили, что с ней в салоне работала. И остальных сотрудников. Даже клиентов. Ничего. Все это очень странно, скажу я тебе.

– Сам вижу. Не дурак, – хмурюсь. Не нравится мне эта тишина, звенящая, как перед решающим ударом. Набираю номер ее домашнего – лишний раз не мешает проверить, жива ли она вообще. А то станется с нее. Она отвечает хриплым «алло», а я отключаюсь. Жива пока.

– Такое ощущение, будто мы уже в ловушке. И все наши движения только плотнее схлопывают ее, – он передергивает плечами, снова закуривает.

– Василий, не нагнетай, – злюсь, хотя интуиция Василия еще никогда не подводила. В то время как моя собственная сейчас настороженно молчит. – Что предлагаешь?

– Не трогать ее сегодня. Подождать. Я понимаю, – пресекает он мою попытку возразить, – что тебе дорог каждый день. Понимаю, что ты спешишь отомстить. Но у нас все козыри в кармане. Пусть этот упырь сам проявится.

Идея правильная и безопасная. Вот только я нутром чую – опаздываю. Если уже не опоздал. И не от Василия слышать мне такие идеи.

И входящий от Марка только усиливает это ощущение.

– Что? – и лед застывает в солнечном сплетении.

– На конюшнях пожар. Егор в больнице, – и от каждого слова лед крошится и вспарывает вены изнутри. В груди боль ломает ребра. – Я сейчас туда.

– Катя? – выдыхаю и перестаю дышать. Если она пострадала – я себя не прощу.

– С ней все в порядке, – успокаивает Марк. И сердце вновь начинает биться. – Она поехала с Егором.

Вдох. Выдох.

– Уже еду.

Марк диктует адрес.

– Самурай? – Василий трогает плечо. – Началось, да?

– Я не знаю, – отвечаю и повторяю слова Марка. Василий ударяет кулаком в капот машины, матерится. Правда так волнуется или же столь искусно играет? Черт, как же надоело уже все.

– Это точно он, больше некому.

Пожимаю плечами и седлаю мотоцикл. Зачем Загорскому поджигать конюшни? Да и о том, где Катя сейчас – знают только я и Плаха. Но кто-то же поджег? Кто?

– С девчонки глаз не спускай, – бросаю напоследок и рву с места.

До нужной больницы всего пара километров, но противное чувство, что я опаздываю, злым ветром толкает в спину, заставляет выжимать скорость до предела. А проказница судьба подкидывает «пробку», скопившуюся из-за аварии впереди. Бросаю мотоцикл и бегу. Врываюсь в приемное отделение.

– Егор Плахотский, должны были привезти после пожара, – почти кричу срывающимся голосом, наткнувшись на изумленную медсестру.

– Корф! – тихо зовет женский и до боли родной голос.

Оборачиваюсь. Катя сидит на стуле, перепачканная золой и копотью. Острые коленки, едва прикрытые ночнушкой, содраны в кровь. Волосы всклокочены. А в больших перепуганных синих глазах – слезы. Жива. Не опоздал.

В один шаг оказываюсь рядом и сгребаю ее в охапку. Она дрожит, всхлипывая. Цепляется за меня, до боли впиваясь в кожу даже сквозь одежду. Плачет. А я глажу ее по волосам, спине, прижимая крепче, чтобы поняла – я рядом. И никуда не исчезну. Никогда.

Но Катя не верит, отстраняется, размазывает по щекам слезы. Я стягиваю с плеч куртку, закутываю ее, снова прижимаю к себе. Она не возражает, кладет голову мне на плечо, но сама напряжена, как скрутившаяся до предела пружина.

– Он ведь не умрет, правда? – спрашивает тихо, водя пальцем по моей ладони. – Он не должен умереть. Не из-за меня.

– А с чего ты решила, что Плаха здесь из-за тебя? – настораживаюсь, заглядывая в ее покрасневшие глаза.

– А разве нет? – смотрит непонимающе. – Все, кто рядом со мной, погибают.

– Я пока еще жив, – перебиваю, не давая ей утонуть в собственных поганых мыслях. Да и неизвестно, кто виноват в случившемся. – И Плаху ты рановато на тот свет отправляешь.

– Он не умрет, – повторяет Катя. – И ты не умрешь. У нас Машка.

– Да, у нас Машка, – соглашаюсь.

Больше мы не разговариваем. Медсестра приносит плед, и я укрываю задремавшую Катю – подействовало успокоительное, которое ей вкололи еще в скорой. Вскоре приезжает Марк: осунувшийся, сильно хромающий на больную ногу и злой.

– Новости есть? – спрашивает шепотом, смерив нас с Катей внимательным взглядом.

Отрицательно качаю головой. И ожидание изматывает. Спина затекла, и колкие судороги прокатываются по мышцам. Сейчас бы размяться, снять напряжение и выветрить мысли, но на руках спит Катя. А она – бесценный дар. Все остальное – подождет.

Марк садится рядом, вытягивает больную ногу, растирает.

– Увез бы ты Катю отсюда.

Я бы с удовольствием, только куда? Сейчас я не был уверен в безопасности даже собственной квартиры. К Карине заявиться посреди ночи да еще с Катей в таком состоянии – не вариант. Сейчас не самое подходящее время для встречи матери с дочерью. К Плахе – некуда уже. К Марку опасно. Есть безопасное место, о котором не знает никто. Там я могу спрятать Катю. Меня останавливает лишь одно – вероятная слежка. Сегодня я не в состоянии «обрубать хвосты». Катя вздрагивает во сне, всхлипывает тихонько и на ее испачканных щеках блестят слезы. Я прижимаю ее к себе, вдыхая запах горького шоколада пополам с дымом. И впервые в жизни хочется просто сбежать. Перекинуть ее через плечо и унести туда, где нас никто не найдет. Туда, где она перестанет искать повод, чтобы выгнать меня из своей жизни. Туда, где я перестану бегать от нее. Туда, где ничто не помешает нам любить друг друга.

– Как Алиса? – спрашиваю, чтобы избавиться от тягостной тишины.

– Привыкает, – отвечает Марк.

Смотрю на уставшего брата и понимаю, сколько же дерьма ему пришлось хлебнуть из-за меня.

– Близких терять тяжело, – говорю тихо, вспоминая веселую белокурую девчушку, покорившую меня своей игрой на скрипке. Девочку, ставшую моим другом. Девочку, что погибла из-за меня. Если бы я не влез в их семью – ничего бы не было

И воспоминания скручиваются тугим узлом в затылке, пульсируют острой болью.

Спасает появившийся врач в белом халате. Немолодой мужик с бородой. Он устало опускается на кушетку рядом с нами, внимательно смотрит на Катю.

– По-хорошему, ее бы осмотреть, анализы взять. Неизвестно, сколько дыма она наглоталась, да и вообще…

– Все сделаем, если надо, – отвечаю тихо. – Как Егор?

– Жить будет, – улыбается врач и встает. – Завтра приезжайте. А супругу домой везите. Ей сегодня и так досталось.

И уходит. А Марк решает остаться. Регин отвозит нас с Катей ко мне. У дома приходится ее разбудить. Она плохо соображает, смотрит осоловело, но послушно выбирается из машины. И, кажется, тут же снова засыпает. Приходится нести ее на руках. Она легкая и такая родная, что дыхание перекрывает. И последние шаги до лифта даются с трудом. У дверей опускаю ее на пол, но она не отлипает от меня, все время падает и что-то бормочет сонно. Я улыбаюсь. И неприятности прошедшего дня отступают. Втаскиваю Катю в квартиру, раздеваюсь сам и снимаю с нее остатки ночнушки, укладываю в кровать и ложусь рядом, крепко прижав ее к себе. Зарываюсь носом в пропахшие дымом волосы и слушаю тихое и ровное дыхание той, что перевернула мою жизнь.