Текст книги "Научи любить (СИ)"
Автор книги: Лана Черная
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 17 страниц)
ГЛАВА 14
Восемь лет назад.
Я умел убеждать. Катя стала послушной девочкой: больше не запиралась в комнате, хотя по-прежнему избегала моих прикосновений, разговаривала со мной, не замыкаясь в себе, но ходить к психологу отказалась наотрез. Она улыбалась, когда мы смотрели телевизор или ходили в кино, а после делилась впечатлениями так вдохновенно, что у нее зарумянивались щеки и блестели глаза. А потом словно натыкалась на что-то и превращалась в ледышку: холодную и молчаливую. Без меня она никуда не ходила, лишь раз в неделю просила отпускать ее. Куда – не признавалась. И настаивала, чтобы я не следил за ней, иначе она уйдет и не вернется. Она пугала, но без особого энтузиазма, хотя уже тогда я понимал, что ее уход станет для меня катастрофой. И я отпускал ее без лишних вопросов, подозревая, что она ходит на могилу к дочери, и до тошноты боялся, что она не вернется. Сам же пропадал у Плахи. Он учил меня ухаживать за лошадьми. Говорил, что забота – дарит умиротворение. Я умиротворялся, старательно вытряхивая из головы беспокойные мысли о Кате. Так прошло несколько недель кряду. Катя всегда возвращалась, но такая, будто побывала на том свете. Я понимал, каково это. В такие ночи мы напивались, и раз в неделю спали вместе. Крепко обнявшись до самого рассвета. В серых рассветных сумерках я уходил, чтобы не пугать ее. И чтобы не слететь с катушек от дикого желания. В такие ночи Кате снились кошмары: она металась, плакала и говорила. Я бы предпочел не слышать ее снов. Утром она ничего не помнила, а я забывался в работе.
А в начале декабря я познакомился с юной скрипачкой. В то утро Катя снова ушла, а я, промаявшись без дела, потому что большой босс неожиданно приказал отдыхать, поехал к Плахе умиротворяться. Выпал снег, легкий морозец щипал кожу, а я спер гитару и ушел на озеро.
Хрупкая, белокурая девчушка сидела на берегу озера и играла. И музыка срывалась со струн, то взмывая ввысь острокрылой птицей, то опадая горным водопадом, то мчась и рыча диким зверем. И старая Плахина гитара сама легла в руки, и по грифу заплясало зимнее солнце, а пальцы коснулись струн. Легко и волнующе. Девчушка вздрогнула, обернулась, взметнув пшеничными кудрями, выпавшими из-под пестрой шапки. На мгновение я замер, потому что эта девочка была так похожа на Лильку. Сердце гулко ударилось в ребра, а пальцы сбились с ритма. Но неожиданно маленькая скрипачка улыбнулась и пригласила в ее симфонию. Я подмигнул ей весело и присел рядом на припорошенную снегом лавочку. Она закрыла глаза и тронула смычком струны. Мы играли в унисон, не теряя ритма, дополняя друг друга, и я поражался, насколько эта девочка талантлива. А когда мелодия закончилась, она вдруг засмеялась с удовольствием. Совсем не как ребенок.
– Ты что здесь делаешь совсем одна? – спросил, когда она отсмеялась и заперла скрипку в футляре.
– Я здесь живу. Вон там, – и она ткнула пальчиком в сторону старого парка, за которым высилось поместье Ямпольских. И сердце вновь больно шибанулось в ребра.
– Ты гуляешь так далеко от дома? – озеро находилось на приличном расстоянии от поместья, а в парк, хоть и охраняемый, могли забрести посетители конюшен. Мало ли что могло стукнуть в голову взрослым? Да и лошади очень непредсказуемые животные.
Скрипачка кивнула, а потом вдруг виновато улыбнулась.
– Я ненавижу заниматься музыкой, – я не сдержался от удивления, учитывая наш недавний тандем. – Эта страшная тетка все время говорит, что я отвратительно играю. Дура старая.
– Согласен, – улыбнулся. – Дура.
И в ее голубых глазенках вдруг вспыхнула радость. Нашла единомышленника? И она на одном дыхании рассказала о своих мучениях на занятиях, о вредной тетке-учительнице и о том, что кроме папы ее никто не понимает, а папу она видит редко.
– Еще тетя Ирена классная…
Тетя Ирена, значит? Выходит, рядом со мной сидела маленькая Лиза.
И осеклась, нахмурилась, потирая переносицу указательным пальчиком, и выпалила:
– А я тебя знаю! Ты – Крис. Тебя тетя Ирена любит. А я Лиза.
Я подофигел от ее заявления. И Лиза (я оказался прав) часто закивала, доказывая свое умозаключение.
– С чего ты взяла, что я тот самый Крис, которого любит твоя тетя? – с трудом подбирая слова, выпытывал я. – Давай помогу, – предложил, наблюдая, как Лиза зубами натягивает перчатки. Она подставила свои ручки, и я спрятал ее пальчики в маленькие перчатки.
– А она тебя рисует постоянно, – охотно отвечала Лиза, похлопав в ладоши.
Я улыбнулся. Вот такая детская логика. Тетя Ирена меня рисует – значит, любит. Впрочем, наверное, она не далека от истины. Катя действительно много рисовала раньше. Меня много рисовала. Но удивительно, что маленькая Лиза меня узнала. Мы помолчали. Лиза лепила снежки, бросая их в замерзшее озеро, а я просто наблюдал за ней. И чем больше смотрел, тем больше я видел в ней ее мать. И обида скручивалась тугим узлом в солнечном сплетении, подогревала злость и рождала мерзкое ощущение ненависти к той, что клялась в верности и любви до самой смерти. Усмехнулся, запрокинув голову к небу. В одном она не солгала: любила до смерти, моей. Паршиво было другое – одной встречи с Лизой хватило, чтобы всколыхнуть всю ту муть, что так легко затмило собой появление Кати.
Я проводил Лизу до самого поместья и пообещал приходить на озеро каждую неделю. И я приходил. И мы болтали и играли: она на скрипке, я на гитаре. Так и подружились, храня в секрете наши посиделки. До Рождества.
После каждой такой встречи я возвращался домой в полном раздрае. Не оставалось даже сил злиться на Катьку, упорно прячущуюся в своем коконе. А я не понимал, как ее оттуда вытряхивать. Да, я убедил ее жить. Вот только жизнь ее была насквозь фальшивой, как наши беззаботные утренние завтраки и болтовня ни о чем. Она по-прежнему пряталась от меня в своей спальне, хоть и не запиралась больше, ночами же будила, рассматривая и едва касаясь меня, будто изучая заново. Она приходила и ложилась рядом, а потом засыпала. Я притворялся спящим, а потом маялся до самого рассвета, прислушиваясь к ее уже ровному дыханию, и душил в себе нестерпимое желание снова получить ее всю. Похоже, мы оба сходили с ума…
Все изменилось в канун католического Рождества, когда Катя замерла у окна какого-то ресторана и вдруг улыбнулась… елке. Улыбнулась по-настоящему открытой, широкой и главное, живой улыбкой. И ее лицо враз просветлело какой-то глупой детской мечтательностью. Как будто у нее внутри зажглась какая-то лампочка. И сердце хуком врезалось в ребра, а потом сорвалось в галоп.
– Стой здесь! – приказал я. Катя ошарашено посмотрела на меня, но я повторил настойчиво: – Стой здесь. Двинешься с места – зацелую.
Она лишь фыркнула в ответ, но осталась стоять. А я пошел добывать ей это пушистое чудо природы.
Переговоры с управляющим рестораном зашли в тупик, пришлось ждать хозяина, а Катю отправлять домой с Василием, выдернутым из очередного злачного заведения. Дела с хозяином пошли быстрее и уже через час я тащил эту здоровенную и до чертиков колючую елку на девятый этаж. Пешком по лестнице, потому что в лифт мы с ней вдвоем не влезли. Тащил, морщась от скрутившей позвоночник боли – иногда накатывала, как напоминание о прошлом.
На нужный мне этаж я поднялся вымокший и злой до жути. Но когда Катя распахнула двери и замерла на пороге, раскрыв рот от восхищения – все стало неважным. Я протиснулся в коридор, прислонил елку к стене и стал раздеваться. А Катя осторожно тронула колючую ветку. А потом просто понюхала ладонь, зажмурившись от удовольствия. Я перестал дышать, такой прекрасной она была в этот момент.
– Елку куда ставить будем? – спросил только чтобы хоть что-то сказать.
– В гостиную, – не открывая глаз, улыбнулась Катя.
В гостиную так в гостиную. Стянул куртку, и уже взял было это колючее чудище, как Катя произнесла:
– Корф, ты сумасшедший.
– Ага, палата номер шесть отдыхает, – и распрямился, глядя на нее. А она вдруг прижалась ко мне всем телом, обнимая крепко, будто страшась, что я сию минуту исчезну.
– Как же здорово, что ты вернулся, – прошептала она куда-то в плечо и тут же отстранилась. На долю секунды я перехватил ее взгляд. И мне показалось, будто она прощается. Но она не дала додумать, принялась командовать, куда и как ставить елку. И я решил оставить предчувствие и расспросы на утро. Все-таки канун Рождества. Праздник должен был стать волшебным.
А когда елка торжественно была воздвигнута в самом центре полупустой комнаты, Катька откуда-то притащила гирлянду. И тогда я возненавидел и гирлянду, и елку, и Рождество с грядущим Новым годом скопом. Гирлянда оказалась короткой, и ее никак не хватало на всю елку. Если начинали с верхушки – шнур не доставал до розетки. Вешали снизу – половина дерева оказывалась не украшенной. Я вспотел, злился до чертиков, и спина, все-таки сорванная тасканием елки, разламывалась надвое. Раскаленный штырь вгрызся в позвоночник, расплавляя кости, накаляя нервы. Я морщился от боли, но терпел. А Катька, ничего не знающая о моих мучениях, хихикала, наблюдая за моими путешествиями с табурета под елку и обратно. Ее хихиканье раздражало, но я смирялся, стискивая зубы от дикого желания выбросить это чертово дерево в окно и выпить чего-нибудь покрепче. И снова лез под елку или взбирался к макушке. Свитер мешал до одури – я то и дело закатывал рукава, и тело взмокло – но снять его так и не решился. Его сняла Катя. Сперва стянула за свитер меня с табурета – гирлянда упала на нижние ветви, мигая радужными фонариками – и потрогала живот под свитером. Я замычал от удовольствия, такого острого, что едва не задохнулся. Потом погладила ноющую спину вверх вниз, и ввинчивающийся в позвоночник раскаленный штырь вдруг исчез, словно и не было. И стало совсем невыносимо. Но я не шевелился, позволяя Кате гладить, щекотать и прижиматься ко мне. Я так давно хотел этого, так давно ждал. И она словно забыла о прежних днях, о своих страхах. Ластилась как кошка, того и гляди мурлыкать начнет. И от этого темнело в глазах и болезненно ныло в паху от желания. А когда она в нетерпении заскулила и стащила с меня свитер, и укусила за плечо – я сгреб ее в охапку и, наконец, получил ее всю, живую, страстную, счастливую, любимую.
И когда ласки вдруг стали невыносимыми и нужно было спешить, чтобы успеть насладиться свободой вдвоем, Катя вдруг оторвалась от меня и прошептала:
– С днем рождения, Корф.
Мы занимались любовью на полу под сверкающей пестрыми огоньками елкой, потом пили вино и заедали мандаринами, и снова целовались горячо, забывая дышать. И приходили в себя, когда получали друг друга без остатка. Катя тихо смеялась, а я все спрашивал, почему она веселится. И это было так…правильно и привычно, словно так было всегда. А потом Катя уснула, засопев мне в подмышку.
И только тогда я позволил себе ее рассмотреть. Бледное личико в облаке длинных зачем-то высветленных волос. Острые плечики, аккуратная грудь, вмещающаяся в моей ладони; длинные, загорелые ноги. И витиеватая надпись на правом боку о маленькой девочке и мальчике, разбившем ее сердце. Провел по черным буквам пальцем и, сдерживая внезапно подкатившую злость, поцеловал Катю в макушку: в нос забился аромат вишни, карамели и хвои. Я прикрыл глаза, вспоминая ее запах, такой родной, сводящий с ума.
Оказалось, я совсем забыл, какая она. Как пахнет. Как мечтательно улыбается во сне. Как смешно морщит нос. Как часто дышит, когда занимается со мной любовью. Как ни на миг не отводит от меня восхищенных синих, как осеннее небо, глаз. Как обнимает, сильно, прижимаясь всем своим хрупким и горячим телом, словно боится, что я сбегу.
Но спустя две недели после Нового года и моего «воскрешения» сбежала она. Оставила короткую записку, чтобы не искал, и исчезла. Я не знал, что думать, где искать. А я искал. И нашел через месяц в городе, где я вырос. Там, где росла она. Она не пряталась от меня. Жила своей студенческой жизнью и встречалась с парнем.
Я застал их в комнате общежития. И вроде ничего особенного, так, невинный поцелуй, но я как будто снова оказался на арене: один, преданный всеми, кто, казалось, любил. Парень быстро ретировался. А я еще долго стоял у рассохшейся оконной рамы, не в силах смотреть на ту, что сделала больнее всех. Так больно не было даже когда меня рвала тигрица. Потом я ушел. Тем же вечером привез ее вещи, что остались в моей квартире – туда я так больше и не вернулся. А ночью я встретил Лилю в клубе. Пытался напиться, полагая, что это поможет хоть ненадолго задушить мерзкую боль после ухода Кати. Но вместо забытья, до омерзения трезвый мозг подталкивал вернуться к ней и вернуть обратно. Наверное, я мог бы. Но я пообещал оставить ее в покое. Лишь попросил пару ребят дежурить возле общаги, наблюдать, чтобы она снова ничего с собой не сделала. А теперь пил. Но алкоголь не помогал. А одиночество вытягивало наружу самые поганые мысли. И одна из них была самой гадкой: я сам уничтожил все, что было мне дорого. Сам виноват, что Катя ушла. Сам. Отпустил, значит, виноват. А еще не стоило ввязывать ее в свое эпохальное воскрешение. Ни за что не забуду ее растерянный взгляд, когда вместо обещанного вечера вдвоем я притащил ее на семейный ужин Ямпольских. Граф позеленел, видимо посчитав, что призрака увидел. Юля в обморок упала, Катя над ней хлопотала потом. Марк нахмурился, а Лизка повисла на шее. Лили не было.
Граф же не сводил с меня взгляда, полыхающего яростью, весь вечер, пока мы ужинали. Пришедшая в себя Юля срывалась с расспросов и рассматриваний на слезы. Она так до конца и не поверила, что я выжил. А мне тогда остро хотелось рассказать им, где и по чьей заслуге я побывал. Граф понял это, потому тем же вечером предложил сделку: его фамилия и статус в обмен на мое молчание. Я отказался, но и рассказывать Юле ничего не стал.
Стало противно. Я поморщился, опрокинув в себя рюмку водки. С того дня у нас с Катей все и разладилось, только я ничерта не замечал. И от этой дрянной мысли хотелось выть или убить кого-то, или…
Взгляд наткнулся на выплясывающую на танцполе Лилю. На ней была до безобразия короткая юбка и обнажающий живот пестрый топ. Эти две тряпки ничего не скрывали, наоборот, при каждом движении то открывалась голая задница, то выпадала не затянутая лифом грудь. А она хохотала, терлась о какого-то мужика, лапающего ее под юбкой и готового трахнуть прямо здесь. А я смотрел и ярость, щедро приправленная выпивкой, пенила кровь. Моя невеста стала обычной шлюхой. Усмешка скривила губы. Женщина, которую так опекал Марк, прося меня не появляться в ее жизни, сейчас готова была отдаться обдолбанному хрену на глазах у такой же невменяемой толпы. Марк, который запрещал мне общаться с Лизкой. Который позволил сестре самоубиться. Марк, которому было плевать на все, кроме собственного бизнеса. Марк, который должен был вернуться из командировки этой ночью. И идея сама пришла в голову. Залпом допив водку, подозвал бармена.
– Я тут немного пошумлю, – положил на стол визитку. – Пусть главный потом свяжется со мной. И такси вызови.
Бармен убрал визитку, кивнул. А я двинул через толпу к извивающейся на танцполе Лильке.
Хотелось набить кому-нибудь морду. Например, тому юнцу, не отлипающему от жены моего брата. Очень хотелось. И он понял это, когда я схватил его за шиворот и отшвырнул в толпу. Ясного разума хватило, чтобы не лезть на рожон. А Лилька побелела и замерла с широко распахнутыми глазами. Красивая и пьяная.
– Я умерла? – спросила одними губами, коснувшись моей щеки. Я дернулся, перехватил ее запястье, а потом и ее всю, закинув на плечо. Она взвизгнула, попыталась вырваться, но я держал крепко. Кто-то попытался меня остановить, требуя отпустить девушку, но наткнулся на мой взгляд и ретировался. Пошуметь не вышло. И горечь разочарования драла горло.
А когда я переступил порог дома Ямпольских, проснулась совесть, нашептывающая о подлости задуманного. Заглушить ее муки удалось на удивление легко. И победа казалось такой легкой и невесомой, как Лилька на моих руках. Но все вышло не так. И месть обернулась болью в синих глазах маленькой девочки. Я никак не ожидал, что Лиза окажется в соседней спальне. И она слышала, как я развлекаюсь с ее матерью. В тот момент, когда она появилась на пороге, а пьяная Лилька, увидев, рассмеялась, остро захотелось, чтобы Марк ударил. Он жаждал – я видел ярость в его черных глазах. И не из-за Лильки вовсе. Но он лишь забрал Лизу и велел убираться из его дома. Не мне – своей жене. А я сбежал как трусливый мальчишка. И долго бежал. Пока не оказался у озера. Того самого, где однажды родился странный тандем гитары и скрипки.
ГЛАВА 15
Сейчас.
– Тот мост, – говорит Катя, прижимая рыжий букет. И настырный ветер треплет тонкие лепестки, путает ее волосы, но она будто не замечает ничего. – Тот мост случился через неделю после суда, – и голос дрожит. И мне нестерпимо хочется обнять ее, забрать ее боль, как она когда-то забирала мою. Но я стою, глядя на тлеющий огонек сигареты, и слушаю. А она рассказывает, тихо, ломким голосом, останавливаясь и подолгу молча. Рассказывает, как Загорский за два дня до суда упрятал ее в психушку, где ее накололи всякой дрянью и отпустили на следующее утро. Как она не помнит, где была и что делала почти сутки, только что пришла в себя в каких-то развалинах среди бомжей. Кое-как добралась до своей квартиры, вымылась, отоспалась и связалась с адвокатом. А во время заседания с ней случился приступ, так похожий на эпилептический, после которого она снова оказалась на больничной койке. А суд признал Загорского опекуном Маши. – И никто не поверил, что она – не его. Что можно взять с чокнутой? – она криво ухмыляется.
И ярость бурлит в крови, вышибает дыхание. Она клубится сигаретным дымом и руки чешутся, как хочется свернуть шею тому уроду. И страшно…страшно за Катю. За то, в каком дерьме она побывала. И меня не было рядом. Никого не оказалось рядом. И горечь подступает к горлу от ненависти к самому себе. Бросил ее одну и даже не удосужился приглядеть. А ведь когда-то обещал защищать. Хреновый вышел защитничек. Морщусь, сминая окурок о капот Плахиного «Шевроле».
– В общем, из больницы я сбежала, – хрипло продолжает Катя. Я прикуриваю новую сигарету, всовываю между ее губами. Она лишь прикрывает глаза и делает затяжку. – Но сейчас мне кажется, что меня не особо и держали. Я пришла за Машей, а она… – она вся сжимается от той, прошлой боли, и я выбрасываю ее сигарету и рывком притягиваю Катю к себе вместе с подсолнухами. Она всхлипывает, вцепляясь в мою рубашку, что-то лихорадочно твердит. Я понимаю лишь одно: родная дочь испугалась ее и тогда Катя рванула на мост. А еще я чувствую, как она замерзла вся: дрожит, и пальцы побелели от холода. Злюсь на себя. Засовываю букет под «дворники». Катю усаживаю в машину, включаю печку, закутываю ее в плед. Она смотрит в лобовое стекло, на котором пришпилены рыжие подсолнухи, ноги подогнула под себя. Из термоса, припасенного Плахой, наливаю горячий чай, силой впихиваю чашку Кате в руки. Но ее пальцы дрожат и чай проливается. Приходится поить ее. И она пьет маленькими глоточками, жмурясь и ежась от не стихающей дрожи. Я вливаю в нее еще две чашки, когда она, наконец, согревается, и румянец заливает щеки.
– Ты тоже хочешь упрятать меня в психушку? – насмешливо спрашивает Катя. – Зачем, Корф?
– Это не психушка, Катя. И здесь ты будешь в безопасности.
– Уверен?
Киваю, хотя она не смотрит на меня. Но принимает мой молчаливый ответ. А я спрашиваю то, что волновало восемь лет.
– Ты ведь ушла не из-за того гребаного ужина, верно?
Теперь кивает Катя.
– Ты ушла, потому что придумала, как вернуть дочь. И не было никакой могилы, как я думал. Ты сбегала смотреть на дочь. А потом ты затеяла суд и посадила Загорского, но Машу тебе не отдали, – рассказываю за нее, зная, что каждое мое слово – верно. Теперь я это знаю. – Ей грозил детский дом, и ты не придумала ничего лучше, как инсценировать ее смерть. А потом и свою.
– Я все хорошо продумала, – соглашается она, – но Денис как-то нашел нас. Он не поверил.
Нет. Что-то здесь не так. Я изучил все материалы – спасибо Плахе – там не к чему придраться. Катя все продумала до мельчайших подробностей. Любой поверил бы. Но Загорский откуда-то знал, что Катя с дочерью живы. Откуда?
– Кто тебе помогал? – она смотрит внимательно и в ее синих глазах – такая муть, что меня передергивает. Ей срочно нужно под капельницу, а я тут выяснения устраиваю. Набираю Плаху, поторапливаю. А сам жду ответа. – Тебе кто-то должен был помогать: с адвокатом, документами. Твоей семье было плевать на тебя, – хмурюсь. – Хотя я не понимаю, почему ты не пошла к Марку. Ладно я. По каким-то причинам ты сбросила меня со счетов. Но почему не Марк?
– Марк сам по уши увяз в разводе, – слабым голосом отвечает Катя.
А потом и в собственной беспомощности, мрачно добавляю я про себя.
– Тогда кто, Катя? – и противно осознавать, что она могла обратиться за помощью к кому угодно, только не ко мне. Почему?
– Василий, – выдыхает она, поежившись. Ей снова холодно и включенная печка не спасает. И тут же стонет, зажав рот рукой. Распахивает дверцу и выбирается наружу. Я вылезаю следом, обхожу машину. Катя стоит, часто дыша. – Мне плохо, – почти плачет. Я обнимаю ее. Она льнет всем телом. И мне все труднее оставлять ее здесь. Все сложнее находить аргументы, что я поступаю правильно. Но я отчетливо осознаю, что не смогу быть с ней рядом все время, не смогу ничем помочь. А она сейчас как никогда нуждается в помощи и больше всего – во врачебной.
Катя натягивает мое пальто и отступает от меня. Чуть пошатываясь, добирается до капота, вытягивает букет, прижимает к себе.
– Долго еще ждать?
Я бросаю на нее беглый взгляд: стоит, сгорбившись, уткнувшись носом в рыжие подсолнухи.
– Почему, Катя? – вместо ответа. Она смотрит внимательно. – Почему ты ничего не рассказала мне о Маше?
Ее обветренных губ касается полуулыбка, неживая какая-то, холодная, как ветер, хлещущий по лицу.
– Потому что ты всегда выбирал не меня, Корф, – отвечает устало. – Свадьбе со мной ты предпочел тюрьму. Моей любви – месть. Мне – Лильку. А я просто устала. Я устала ждать твоего внимания. Я устала выпрашивать у тебя любовь. Я от тебя устала, Корф. Ты мне всю жизнь сломал. Зачем? – она не ждет ответа, да я и не знаю, что говорить. – Лучше бы ты тогда оставил меня на той помойке.
– Нет, – качаю головой и ловлю на себе ее растревоженный взгляд, полный слез.
Подхожу, обнимаю ее за плечи. Чтобы она почувствовала, чтобы поверила.
– Без тебя не было бы нашей дочери, – говорю тихо, по слогам выговаривая каждое слово. Чтобы запомнила. Чтобы, наконец, поняла. – Без тебя я бы сдох на той гребаной арене. Без тебя я бы загнулся, когда из-за меня Лиля убила Лизку. Меня бы просто не было без тебя. Слышишь?
И слезы все-таки скатываются по ее щекам. А меня уже не остановить.
– Ты же знала, где я. Ты знала обо мне все, – злость перекрывает дыхание, полынной горечью дерет горло. – Ты могла просто набрать номер и все мне рассказать.
– И что? Ты бы все бросил и примчался ко мне? – она тоже злится. И ярость выжигает из нее серую муть.
– Нет, – не бросил бы и не отступился, я точно знаю. Потому что тогда не было ничего важнее того, что я делал. Не было ничего главнее моей цели отомстить графу и доказать всем, кто есть Крис Корф на самом деле. – Но наша дочь сейчас была бы с тобой.
Катя отталкивает меня, и я спиной врезаюсь в Плаху. Тот уже подоспел с главврачом клиники. Но я перехватываю ее за талию, вдыхая прелый запах сырости с каплей шоколада. Ее колотит.
– Ты должна знать: я не бросаю тебя. Я тебя не бросаю. Поняла?
Она не реагирует.
– Я спрашиваю: ты поняла? – встряхиваю ее за плечи.
– Самурай, прекрати! – окрикивает Плаха.
Но я отмахиваюсь. Катя молчит, закусив губу. И я отпускаю ее. Главврач усаживает ее в кресло и увозит.
А я возвращаюсь в машину, чувствуя себя полным дерьмом.
– С ней все будет хорошо, – говорит Плаха, выезжая на трассу. Киваю скорее машинально. Чтобы с ней все было хорошо – я должен быть рядом. А я не могу сейчас. И это бесит. Единственное, что я знаю наверняка – она не должна оставаться одна. Поэтому набираю номер человека, который не откажет мне в маленькой просьбе. Вовка с таким энтузиазмом соглашается, что мне становится не по себе. Пользоваться тем, что я однажды помог его сестре, почему-то неловко, но у меня нет другого выбора и другого человека.
– Это правильно, – кивает Плаха, когда я заканчиваю разговор. – С главным я договорюсь. Катя сейчас нельзя оставаться одной.
Я знаю, но…
– Никто не должен знать, где она. Только ты и я.
Плаха смотрит подозрительно, словно просчитывает что-то. Я не могу его подозревать. Потому что если стану – кому тогда верить? Потому что уже подозреваю и никак не могу отделаться от этого гнусного ощущения предательства.
– Проверяешь? – сощурившись, уточняет Плаха, усмехается, понимая все без слов.
– Не тебя, – качаю головой. Он ничего не отвечает.
Некоторое время мы едем молча, только джаз тихо льется из колонок. Под него думается хорошо.
Итак, что мы имеем. Катю похитил Загорский. Зачем? Ответ очевиден – получить мой бизнес. Или даже не мой, а Ямпольского. Цель ясна, а мотив туманен. Есть кое-какие подозрения, но нужно проверять. По ходу мысли набираю Майера, прошу его покопаться в архивах и найти все документы по возможным слияниям и вливаниям маленьких компаний в Ювелирный Дом Ямпольского.
– Корф, – возмущается Майер на немецком, – у тебя целый штат сотрудников, а ты просишь меня влезть в эту рутину?
– У меня крыса, Майер, – отвечаю ему на его родном. Майер присвистывает, но больше ничего не спрашивает. И на том спасибо.
Следующий волнующий вопрос: как Загорский нашел Катю? Следил? Если один из фотографов работал на него, то он вполне мог выследить квартиру, подаренную Кате Марком. Но как же тогда Василий прошляпил слежку? Ладно, Катю упустил, но не заметить за ней «хвост» он не мог. Значит, не было «хвоста» или же…
Стучу кулаком по колену. Стискиваю зубы. Плаха косится встревожено.
Василий. Неужели все-таки он? Катя сказала, что Василий помогал ей с документами, когда она бегала от мужа. Если он делал ей паспорта, значит, знал все ее имена и места, где она прячется. Значит, мог ее сдать. Он один знал, что она инсценировала смерть дочери, а потом и свою собственную. Он же присматривал за Катей накануне ее похищения. И Василий – начальник юридической службы Дома Ямпольского. Он знает обо всех моих сделках, имеет доступ к счетам компании. И он мой друг. Все слишком очевидно и слишком просто, чтобы быть правдой. Но чутье подсказывает – я на верном пути.
И бешенство давит виски, беснуется, подгоняя к действию. Найти. Прижать к стенке и выбить из предателя все до последней капли. Но я сжимаю кулаки, потому что знаю – он не признается даже под пытками. Мы слишком долго были там, где боль и смерть – лишь слова. Делаю вдох. Выдыхаю.
– Егор, ты знаешь, чем занимался Василий тринадцать лет назад?
– А ты разве нет? – удивляется Плаха. Есть чему. Я всегда проверяю всех, кого беру на работу. Но это же Василий. Я был обязан ему жизнью. И у меня даже в мыслях не было собирать на него досье. А, похоже, стоило. Усмехаюсь собственной глупости, последствия которой теперь приходится расхлебывать.
– Знал бы, не спрашивал, – огрызаюсь.
Плаха сбавляет скорость, входя в слепой поворот. Чуть резковато. Морщится и снова жмет педаль газа.
– Вышибалой он работал. После смерти матери пил много, а потом устроился вот. Стал хорошо зарабатывать.
О матери Василий говорил, но вскользь. Он вообще не любитель задушевных разговоров, да и ностальгировать за бутылочкой нам, собственно, не о чем. Все, что нас связывало, больше походило на ночной кошмар. И забыть никак, и вспоминать нет сил.
– А где работал? – допытываюсь я, чуя – разгадка кроется в прошлом. Оттуда надо копать.
– В клубе, где Катя танцевала. Помнишь?
Такое не забудешь.
– А клуб этот, – продолжаю ход мысли друга, – если мне не изменяет память, принадлежал старшему брату Загорского. Я прав?
Плаха кивает.
– Ты к чему клонишь? – настораживается.
– К тому, что я, кажется, нашел того, кто следил за Катей.
