Текст книги "Научи любить (СИ)"

Автор книги: Лана Черная

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 17 страниц)

ГЛАВА 12

Сейчас

Тишина звенит напряжением, как в проводах высоковольтки. Пугающая, выворачивающая наизнанку самые поганые мысли, обнажая чувства. Меня колотит. И плед, найденный здесь же, на заднем сидении, не спасает. Корф молчит, но его ярость прорывается рваным дыханием и сжатыми кулаками. И хочется коснуться, расцепить его пальцы, поцеловать ладонь. Но между нами тишина и страх. Страшно заглянуть в его глаза и не увидеть в них солнца. Страшно понять, что он больше не мой. Страшно, что я потеряла дочь. Снова. Я забираюсь с ногами на сидение, прислоняюсь виском к холодному стеклу. Отчаяние душит слезами. Глубоко вдыхаю и выдыхаю, давя в себе истерику. Но предательские слезы все-таки стекают по щекам. Всхлипываю тихо.

– Катя, – голос Егора разрывает тишину, – нам еще долго ехать. Тебе нужно поспать.

– Куда? – и голос шелестит опавшей листвой. Сглатываю, намереваясь повторить вопрос.

– Там безопасно, – вместо Егора отвечает Корф. Смотрю на него. Напряжен как струна, руки по-прежнему сжаты в кулаки и даже под темной щетиной видно, как нервно дергаются его желваки. А в серых глазах рыжим огнем полыхает пламя ярости. Дрожь волной прокатывается по телу, просыпается каплями пота. Кривая усмешка трогает его губы. А мне хочется коснуться его, стереть его злость, как это бывало раньше. И я трогаю его щеку кончиками пальцев, но он отворачивается, стряхивая мое прикосновение, как назойливую муху. Боль прожигает в груди дыру, перекрывает дыхание. А взгляд цепляется за края шрамов, виднеющихся из-под воротника темной рубашки. И собственные слова эхом по вискам: «Лучше бы ты сдох в той клетке…»

Он выжил и вернулся, а ведь мог остаться там, на той проклятой арене. В тот вечер, когда я все-таки его нашла. Закусываю губу и смотрю в окно, но унылый пейзаж расплывается и как мозаика складывается совсем в другой…

…Он вылетел из темноты арены: злой, коренастый парень с расписанным шрамами лицом. С диким ревом он пересек арену и словно атакующий зверь прыгнул на тигра. По залу прокатился ропот. Кубарем они врезались в сетку. Зверь взвыл и зарычал. Парень навалился сверху, обхватил мощную шею тигра. Тот метался, выгибался дугой, норовя скинуть противника. А я смотрела на лежащего ничком Корфа и задыхалась от невозможности помочь ему. Сходила с ума от незнания: жив он или нет. Только смотрела на него и отсчитывала удары собственного сердца, с каждым загадывая, что сейчас Корф встанет. Я больше не видела борьбы, не слышала гула толпы. Только собственный голос, шепчущий: «Встань. Встань. Встань». А он лежал и слезы жгли глаза. Я не могла потерять его снова. Не так. Не сейчас, когда только нашла. Он не мог так поступить со мной. В конце концов, он обещал меня защищать. А сам бросил. Уже дважды. И не имел права делать этого снова. И я не выдержала. Вскочила с кресла, вцепилась в сетку и заорала во все горло: «Вставай! Ну же, Самурай! Вставай! Ну!», – а он не шевелился. И голос хрип, скатывался до шепота, а сердце внутри рвалось на части. Казалось, еще немного и оно лопнет там, внутри. Оно не могло биться без Корфа. Я не могла жить, если его нет. Я шептала, умоляла. И слезы скатывались по щекам. И, наверное, он почувствовал, потому что пальцы его вдруг дрогнули. А я замерла, не веря. А когда он перекатился на бок, радость затопила и прорвалась ликующим: «Да!». И это ликование прокатилось по толпе. А Корф поднимался медленно, кашляя и припадая на бок. Он дышал с трудом. И только когда он рукой перехватил правый бок, я заметила рваную рану. Он поднялся, пошатываясь, тряхнул головой и перевел взгляд на коренастого с тигром. Там тоже все было окончено: коренастый сидел на мертвом тигре, поглаживая зверя по холке. Его некрасивое лицо отражало муку. Корф подошел к нему, тронул за плечо. Тот вскинул на него невидящий взгляд, поднялся и обнял крепко. Толпа взорвалась аплодисментами. На арене появились люди в камуфляжах. Толпа зароптала, а я перехватила встревоженный взгляд Корфа. Он смотрел долго, и его обычно непроницаемый взгляд расчерчивала палитра невиданных эмоций, пугающих и завораживающих. А потом шевеление потрескавшихся губ, складывающихся в буквы, а затем в одно-единственное слово: «Беги!»

– Не знаю, чего сейчас было, – голос Юрки в самое ухо, – но, походу нам лучше валить отсюда.

Я послушалась. Не Юрку – Корфа. И нам повезло. Нас выпустили без проблем. И у всех хватило ума ни о чем меня не спрашивать, только Зацепина косилась недобро. Но мне было плевать. В мозгу засело одно – нужно вытащить Корфа любой ценой.

И в ту же ночь я все рассказала Егору. И странное дело, он мне поверил. Взял Юркины координаты и приказал молчать – он сам во всем разберется. Разобрался спустя почти год…

– Зачем пришел, – спрашиваю, отодвигая боль и так некстати нахлынувшие воспоминания, – если так ненавидишь?

– А ты? – он не смотрит, но в каждом слове рвется злость. – Зачем со мной так?

– Как? – и смотрю непонимающе на его красивый профиль. И боль просачивается сквозь ненадежную броню, латает дыру, что сама же и выжгла.

– Больно, Катя, – выдыхает хрипло и бьет кулаком по колену. – Очень больно.

– Больно? – истеричный смех сводит скулы. – Что ты можешь знать о боли, Корф? Не о той, что с тобой с арены, – добавляю поспешно. – О другой, что причиняет самый близкий. Тот, кого любишь…

– Любишь? – он оказывается совсем рядом, что я чувствую его запах и бешеный стук сердца. И ярость в глазах темнеет, не суля ничего хорошего. Я пытаюсь вырваться, но он прижимает меня к себе так крепко, что может задушить или сломать пополам. – Хочешь, я расскажу, как ты меня любишь? Хочешь?

И смотрит внимательно. Дает шанс отступить? И я отступаю. И Корф отпускает, но не выпускает из объятий, укладывает голову себе на колени, гладит по волосам, как маленькую, и я проваливаюсь в сон.

Просыпаюсь от того, что больше не пахнет смородиной. Корфа нет рядом и машина стоит. Сажусь, растирая лицо. Корф стоит у капота курит. Сигарета подрагивает в его тонких пальцах. А я впервые вижу его курящим. И становится невыносимо холодно. И нестерпимо хочется курить вместе с ним. Просто стоять рядом и вбирать в себя аромат черной смородины, смешанный с запахом дыма и табака. И я вылезаю из машины. Осень обнимает зябким ветром, нагло залазит под тонкую блузку, едва прикрывающую мое тело. Обнимаю себя руками. Пошатываясь, подхожу к Корфу. Он не смотрит на меня, а я присаживаюсь рядом. Из пальцев вынимаю сигарету, делаю затяжку. Дым расползается в легких, а на губах остается вкус смородины. Мы стоим на длинной аллее, в конце которой виднеется белоколонное здание, полукругом прячущееся среди разлапистых елей. Куда же ты привез меня, Корф?

А он молча стягивает с плеч пальто, накидывает мне на плечи и я кутаюсь в него, задыхаясь от родного запаха. Прикрываю глаза. Слышу, как чиркает зажигалка. Гляжу, как Корф закуривает. Задумчиво смотрит на тлеющую сигарету, а я замечаю букет рыжих подсолнухов на лавочке в нескольких шагах от нас. Робкий ветер теребит их лепестки, норовит растащить букет. И я чувствую, как улыбка касается губ. Перевожу взгляд на Корфа. Он тоже не сводит глаз с букета и улыбается мрачно, будто сотворил нечто ужасное. Озноб охватывает тело.

– Крис, – зову тихо, а он вздрагивает, будто я его ударила. Закусываю губу.

– Мы стояли на светофоре, и я увидел их в витрине цветочного магазина. Не смог удержаться, – усмехается, делая затяжку и выдыхая клубок дыма.

– Я помню, – осторожно заговариваю, тщательно пряча за воспоминаниями дрожь и страх, – твои первые подсолнухи.

И слова сами сплетаются в картинку прошлого…

…Он приехал среди рабочего дня: взъерошенный, озабоченный. Вломился в кабинет, бросив моей клиентке, что у него вопрос жизни и смерти, вытащил меня из-за стола, за руку вытянул из салона и усадил в новенький джип.

– И что это значит? – спросила, когда Корф плюхнулся на водительское сидение.

– Я соскучился, – ответил, довольный собой.

Я лишь раскрыла рот от удивления, но так ничего и не произнесла. Да и что я могла сказать, если сама скучала до одури. Каждый день, каждый час, каждую минуту, что мы проводили не вместе. Я ловила себя на мысли, что жду его звонка или прихода. Что вот он появится на моем пороге и я забуду обо всем. И он приходил. И я забывала. А утром снова тосковала по его рукам, губам, его нежности и неистовой страсти. Я растворялась в нем и ощущала себя непозволительно счастливой. Разве что…

– А я подумала, ты решил меня замуж позвать, – и сощурилась, выжидая. – Даже машинку приобрел…семейную такую, – и демонстративно погладила светлую кожу салона.

– А пойдешь? – спросил, выворачивая руль на повороте. – Замуж? – и глянул весело. И в серых глазах его сияло солнце. Я аж засмотрелась и расплылась в улыбке.

– А если соглашусь? – поддерживая его игривость, продолжала играть в нашу давнюю игру. – Неужели женишься?

– А ты проверь, – подначивал он. – Одно простое слово из двух букв. Это же так просто, Печенька.

Я смотрела во все глаза. Помнится, тринадцать лет назад он не был так настойчив. Что же с ним стряслось сегодня? Не заболел часом? Коснулась ладонью его лба – горячий.

– Я так и думала, – покачала головой в ответ на его вопросительно изогнутую бровь, – перегрелся. И мозги наверняка закипели, – нахмурилась. – То-то я гляжу, что с тобой не все в порядке. Ухойдокали тебя в твоем офисе, месье миллионер.

А он взорвался хохотом. Даже машину остановил. Долго смеялся, запрокинув голову. А потом враз посерьезнел: и глаза его потемнели, а рыжая окантовка померкла.

– Это значит: нет? – и в голосе его прозвучала обида. Или показалось?

– Нет, Корф, – и даже головой покачала для убедительности. Только кого больше пыталась убедить сама не знала. – Тебе нужна хорошая девочка, неиспорченная.

– Ууу, – протянул с присвистом, завел машину. – А ты, следовательно, попорченная уже, да?

Даже не представляешь, насколько. А как узнаешь – ужаснешься. Но ты никогда не узнаешь, а я никогда не выйду за тебя замуж.

Но вместо этих слов – я промолчала.

– Ну что ж, плохая девочка, – вздохнул, уводя тему в другое русло. Я выдохнула. – Облагородить вряд ли смогу, а вот развратить, – и подмигнул, – это запросто. Это я люблю, – и облизнулся, как кот, слопавший миску сметаны. Теперь смеялась я.

– Я надеюсь, на разврат-то ты согласна? – и глянул так, что щеки вспыхнули. А тело отозвалось мучительным желанием.

– Разврат с тобой? – закусила губу и придвинулась ближе, опаляя его шею своим дыханием, ощущая, как он напрягся и как усилился запах смородины. – Это я люблю.

А он обхватил затылок, слегка запрокинув голову. Другую руку положил на шею. Прочертил линию вдоль пульсирующей жилки, вверх, большим пальцем коснулся губ. Обвел контуры обеих и надавил на нижнюю, заставляя приоткрыть их, впустить его. Дыхание сбилось, и тело стало податливым и остро чувствующим каждое прикосновение. Я жадно глотнула воздуха, обхватила его палец губами, языком коснулась подушечки. Корф рыкнул, пожирая меня голодным взглядом и проталкивая палец глубже. И я подчинилась, посасывая его.

– Моя… – выдохнул. – Только моя…всегда…

И поцеловал, грубо сминая мои губы, прижимая к себе так, что я задыхалась. И кровь закипала от такого неистовства, от его грубых движений: его пальцев, накручивающих на кулак мои волосы; его языка, властвующего в моем рту; его сдавленного рычания в самые губы. И я вжалась в него, желая только одного – почувствовать его всего: во мне, на мне. Только его.

А он с трудом оторвался от поцелуя, тяжело дыша. Отпустил меня. И сразу стало холодно и одиноко, и я не сдержала разочарованного вздоха.

– Потерпи, Печенька, – произнес хрипло, трогая машину с места. – Скоро приедем. Потерпи…

А через полтора часа я распласталась на кровати, полностью удовлетворенная и счастливая. А Корф лежал на боку, привстав на полусогнутой руке, и хмуро рассматривал мою спину. И я знала, что ему так не нравилось. Свежая татуировка на левой лопатке.

– Ну и нахрена? – и тихая злость пробиралась в каждом слове.

– Фраза красивая, – слукавила я. А непрошеные слезы навернулись на глаза. Корф не знал – эту цитату из пьесы Шекспира я набила в память о дочери. Машка мне снилась каждую ночь. Машка и бабочки. Она любила бабочек. И фраза родилась сама: «Мы все будем смеяться над золотыми бабочками».

– Красивая, – помедлив, согласился Корф. – Как и эта, – и его губы коснулись строк на правом боку. – И кто же разбил сердце моей маленькой девочке? – уже не в первый раз его вопрос остался без ответа. А я перевернулась на спину, притягивая Корфа к себе, целуя и утопая в безумстве нашей страсти.

Мы провели на базе отдыха, неделю. Семь потрясающих дней и ночей, наполненных только природой и друг другом. Наш домик находился на отшибе, поэтому с отдыхающими мы пересекались крайне редко, даже купались в укромном уголке. Только я и Корф. Оказалось, что ему нравится купаться голышом, а я и не представляла. Столько лет знала его, а он по-прежнему меня удивлял. Он плавал, а я загорала на песчаном бережку и любовалась его роскошным телом. Косая сажень в плечах, перекатывающиеся под загорелой кожей мышцы, упругая задница и сильные ноги. И все это идеальное тело принадлежало только мне.

Только мне как никогда хотелось большего, и я остро жалела, что в машине не дала согласие на его предложение. А вдруг нам бы повезло и у нас все бы сложилось? Вдруг я ему нужна так же, как он мне – больше жизни? Но тут же одергивала себя: ничего толкового из нашего брака не вышло бы. Да и я давно разуверилась в успешность сего предприятия. Кто же назовет хорошее дело браком? В общем, пока Корф спокойно плавал, сильными движениями рассекая темную воду, я мучилась терзаниями на берегу.

Корф моих страданий не замечал, выходил из реки, как Аполлон, широко улыбаясь и демонстрируя себя во всей мужской красе, смешно отряхивался от воды и падал рядом, подставляя себя моим ласкам. И я ласкала пальчиками каждый его шрам, которые знала наизусть, каждый клочок его истерзанного тела. Любила до сумасшествия и изнеможения.

А на обратном пути таки приключились подсолнухи. Мне просто захотелось сфотографироваться в красавцах, рыжими полями раскинувшимися до самого горизонта. Одна фотография переросла в целую фотосессию, потому что увлекшегося Корфа уже было не остановить.

Впрочем, увлеклись мы оба, не заметив, как фотоаппарат был отброшен в сторону, а наши руки уже торопливо сдирали друг с друга одежду. Мы спешили, будто не виделись целую вечность, а завтра уже расставаться. И все было так замечательно, но подсолнухи оказались шершавыми и назойливыми: листья все время лезли то в рот, то в ухо, то царапали кожу, – и Корф не выдержал, сгреб меня в охапку и унес в машину. Внутри мы снова заспешили, и все получилось так замечательно и так правильно, что захотелось остановить время и никогда не возвращаться обратно в прежнюю жизнь. Но через минуту мысли испарились под очередным натиском моего мужчины, а когда все закончилось, я бессовестно заснула. Разбудили меня подсолнухи, щекочущие нос. И злой голос Корфа, устраивающего очередной разнос своим подчиненным. Я вздохнула, приводя себя в порядок. Сказка закончилась. Единственным напоминанием о ней остались рыжие подсолнухи в моих руках и солнце в любимых серых глазах…

…Корф молчит. И сигарета давно истлела в его пальцах, а подсолнухи разлетелись по дорожке. Никто из нас так и не поднял их. Зачем, если сказка давно закончилась?

– Что дальше, Крис? – голос дрожит и почему-то сейчас нет сил называть его, как раньше. Уже ничего не будет как прежде.

– Я уйду, а ты останешься здесь, – он щелчком пальцев выбрасывает окурок, ладонями отталкивается от капота и зачем-то собирает цветы. Так сосредоточенно, будто в этом и есть смысл нашего приезда сюда. Возвращается и силой впихивает мне букет. Смотрю недоуменно. Но он не торопиться ничего объяснять.

– Но сначала ты расскажешь мне, Катя, – не просьба – приказ.

– Что еще? Я же…

– Все. Ты все мне расскажешь. А потом я уйду.

ГЛАВА 13

Восемь лет назад.

Катя не спешила. Туда, куда она собралась – невозможно опоздать. И уже никто не помешает. Золотой ноябрь подмигивал догорающими солнечными лучами. Улыбка скользила по обветренным губам. Безумная, как вся эта чертова жизнь. Колючий ветер тормошил черные волосы. Обнимал за талию под распахнутой курткой, доносил запах реки. Осталось совсем немного. Между разлапистыми елями замаячили бело-голубые своды моста. Ей туда.

В наушниках трепетный музыкант осторожно касался отзывчивых клавиш, рождая чарующую сонату. Музыка завораживала, теплом растекалась по венам. Катя запела. Сонная ворона на обочине нахохлилась и озадаченно посмотрела на нее. Катя подмигнула птице и закружилась, поддев ногой радужные листья. Засмеялась. А пианино продолжало страдать в унисон ее смеху.

Катя пела. И казалось, темный лес внимал ее голосу – настолько тихо вдруг стало вокруг. И в этой звенящей тишине эхом разлетались слова песни о грустном клоуне.

Алое солнце слепило, заставляло щуриться и хохотать. Неудержимо. До слез. Урывками вспоминая то светлое, что когда-то было в ее жизни: Корфа и Машку. И жгучая боль прожигала грудь каленым железом, прорываясь криком, мешая отчаяние с диким смехом. Редкие прохожие шарахались в сторону, ускоряли шаг. Кто-то грозил кулаком, а кто-то осуждающе качал головой. Но ей было все равно. Еще один пируэт в облаке листьев. Как вонзившаяся в фортепианное соло скрипка. Как выламывающая ребра боль. И слезы текли по щекам. И кровь проступала на потрескавшихся губах.

А Катя танцевала, потому что больше не осталось ничего. У нее отняли Машку. Ее девочку. Ее дочку. Без нее Катя – никто. Без нее ее просто не существует. Пришла пора отпустить себя. Больше она никому не нужна, даже родной дочери.

Кружась в осеннем листопаде, Катя взлетела по железным ступеням. Ветер усилился. Злыми рывками он выталкивал ее с моста, хлестал по раскрасневшимся щекам. Будто знал, что она задумала. А может и знал. Один порыв толкнул под дых, и Катя упала на колени, ободрала ладони и просто смотрела на них, не чувствуя боли.

А потом закричала, до хрипоты срывая голос, захлебываясь холодными порывами. В наушниках рвал струны отчаянный скрипач, сливаясь в трагической сонате с фортепиано. Катя встала, размазывая по щекам слезы и грязь. Шагнула на мост. По ту сторону мелькнула тень. Или ей показалось? Тряхнула головой. А вокруг сгущались сумерки.

Несколько шагов показались мукой – исчезла шальная легкость и слабость сковывала тело. Но Катя перебралась через ограду и замерла на краю моста, держась за кованую ограду за спиной. Ветер царапал лицо, поднимал бурю на болотистой реке. Высота завораживала. И отчаянно захотелось потрогать ее, ощутить ни с чем несравнимое чувство полета. Стать птицей. Вспорхнуть. Катя подняла голову в серое небо, расчерченное черным клином, всполошенным чьим-то криком. Ее? Она ничего не соображала, реальность расползалась сизым туманом. Дыхание сбивалось.

Музыка в сумасшедшем вихре взмыла ввысь и оборвалась. Хлестко, неожиданно. Будто лопнули струны.

Стало тихо. Катя слышала только биение собственного сердца и далекие птичьи голоса. Птичьи? На мгновение почудилось, будто тишину распороло ее имя. Но лишь ветер звенел в ушах. Послышалось.

Раз. Она закрыла глаза и улыбнулась.

Два. Вдохнула и выдохнула.

Три. Разжала пальцы и шагнула…

Но вместо пустоты Катя ударилась спиной обо что-то твердое, а чьи-то руки потянули ее назад. Так сильно, что стало больно, и, кажется, даже ребра хрустнули. И так быстро, что она и среагировать не успела, как оказалась прижатая к коже куртки, отчего-то пахнущей смородиной.

Из ушей грубо выдрали наушники, причиняя боль. Катя взвизгнула, а потом ее сильно тряхнули.

– Дура! – взревело над ее головой голосом Корфа. – Дура! Идиотка! Совсем рехнулась?! А если бы я мимо проехал? А если бы меня вообще здесь не было?!

Катя задрала голову и столкнулась с глазами цвета серебра, в которых бушевало бешенство. Такое родное и странным делом – уютное. Она слабо улыбнулась, ничего не ответив. Похоже, она все-таки сошла с ума. Корф мерещится. Или она все-таки прыгнула. Посмотрела под ноги: стояла на деревянном мосту. Бред?

– Катя, я с кем, мать твою, разговариваю?! – рявкнул Корф.

Катя рассеянно пожала плечами. Снова улыбнулась неловко и стала заваливаться на спину. Перед глазами расплылся туман, а хриплый голос забил другой, детский и пронзительный, требующий отпустить к папе.

И боль разорвала изнутри. Катя закричала и рухнула в темноту.

Она пришла в себя от резкого запаха. В висках дробно барабанило, тело била крупная дрожь. Катя не понимала, где находится и почему так холодно. Где-то далеко звучал встревоженный голос, разговаривал, звал. И рядом с ним было тепло. Рядом с голосом светило солнце. И Катя рванулась к нему. Стало жарко. Невыносимо. Она задыхалась. И горькое питье, стекающее по горлу, обжигающее язык, выжигало внутренности. Катя хрипела, кашляла, ловя ускользающий запах смородины. Цеплялась за него и за чьи-то пальцы, сильные, горячие. И мир снова приобретал привычные черты, цвета, запахи.

Катя открыла глаза и обнаружила себя на кровати, закутанную в пуховое дело и придавленную чем-то тяжелым. Попробовала выбраться, но ее лишь сильнее прижало, и горячее дыхание обожгло шею. Вздрогнула и замерла. Страх ледяшкой застыл в животе. Где она? Как здесь оказалась? И кто лежит рядом? Паника накрыла с головой. И Катя стала лихорадочно выбираться из пухового кокона, задыхалась, но лишь больше запутывалась. И боялась повернуться, увидеть рядом…кого? Неважно. В висках билась только одна мысль: «Бежать!»

– Катя, не брыкайся, а то свалишься, – раздалось рядом хриплое. Катя перестала дышать. Этот низкий, с переливами, голос не мог сейчас звучать так близко. Его хозяин укатил невесть куда черт знает сколько лет назад и вышвырнул ее из своей жизни. И никак не мог сейчас лежать рядом и разговаривать с ней. Она что, все-таки умерла? Хорошо если так. Но тогда и Корф тоже…мертв? Холод сковал, рассыпал по коже колкие мурашки. – Как ты себя чувствуешь? – допытывался голос, твердой и такой горячей – Катя все-таки выпростала руку из-под одеяла и потрогала осторожно – рукой притянув ее еще ближе.

– Корф? – спросила, не веря, повернувшись на голос. Он лежал на боку, подложив под голову руку, и внимательно смотрел на Катю. Лицо еще разморено ото сна, но стальной взгляд уже цепкий и под ним некомфортно.

– Знаешь, я как-то не так представлял нашу встречу, – нахмурился он.

А Катя вообще ее не представляла. Устала. А поначалу все мечтала, как он приедет и заберет ее с Машкой. От мысли о дочери боль судорогой выгнула нутро и Катю замутило. Настороженное лицо Корфа превратилось в одно бурое пятно, и ее вырвало.

Рвало ее долго, а Корф все это время сидел рядом, держа волосы, шепча что-то успокаивающее. Успокоившись, Катя откинулась на подушки. Ее морозило и все внутри дрожало. И ничего не хотелось, только лечь и умереть. А Корф не давал: заставлял пить, есть, разговаривать.

– Корф, изыди, – пробормотала Катя, кутаясь в одеяло. Но он вытряхнул ее из пухового кокона. Рывком усадил на край кровати. Катя послушно села, слабо соображая, чего он хочет. А он начал ее раздевать: стянул провонявшую потом водолазку, майку, а когда взялся за джинсы – Катя запротестовала. Переоделась в чисто пахнущую одежду сама. Сама же поплелась следом за Корфом на кухню, уселась на стул. Есть не хотелось, от одного вида еды – тошнило. Хотелось вернуться обратно, и чтобы никто не трогал. Но Корф поставил передо Катей тарелку с манкой, сел рядом, набрал в ложку и поднес к ее рту.

– Давай, за маму, – поднес к самым губам, вынуждая проглотить вязкую и сладкую кашу. Катя скривилась. С детства терпеть не могла манку. – А теперь за меня, – еще одна ложка. Катя помотала головой, отказываясь.

– Корф, ты издеваешься, да? – прошелестела она ломким голосом. – Ненавижу манку.

Он весело кивнул и проглотил кашу вместо Кати, прижмурился от удовольствия, облизал ложку.

– И тебя ненавижу, – процедила Катя, ощущая, как в животе заурчало от голода, а в горле застрял противный комок. – Ты зачем вернулся? Жил бы в своей Америке или где ты там был. И другим бы не мешал…

– Подыхать, – перебил он совершенно серьезно. – Я так понял, жизнь тебе стала не мила. А позволь полюбопытствовать, – он говорил вкрадчиво, приблизившись к ее лицу, и весь напрягся, как будто к нападению приготовился, – чем тебе так жизнь не угодила, что ты с моста сигануть решила?

– Не позволю, – прорычала Катя, резко дернувшись назад. И больно стукнулась затылком о стену: в голове зазвенело, из глаз посыпались искры вместе со слезами. – Ты вообще не имеешь никакого права лезть в мою жизнь! Я сама решаю, как мне жить и как подыхать. Понял?!

– Да пожалуйста, – легко согласился он. – Вот ты, – отшвырнул ложку, та со звоном прокатилась по столешнице, – вон окно. Дерзай.

А ведь и правда. Окно так близко и Корф не станет мешать – обещал, а он всегда держит слово.

Катя перевела на него неуверенный взгляд, ожидая подвоха. Но он истолковал ее взгляд иначе. Резко поднялся. Подошел к окну и распахнул створку. Пахнуло морозом.

– Прошу прощения, что без красной дорожки. Принцесски редко ко мне захаживают, – цедил он сквозь зубы. – А уж выходят через окно, и того реже. Прошу, – и сделал приглашающий жест.

И Катю повело. Что-то щелкнуло внутри: она сорвалась с места и ринулась к окну. Туда, в серость утра, чтобы никому не мешать. Но оказалась впечатана в стену мощным телом Корфа.

– Говори! – орал он. – Ну же, Катя! В чем дело? Что с тобой произошло? Говори, давай!

Она мотала головой, вырывалась, но он вцепился мертвой хваткой, не пускал, требовал объяснений. А Катя не могла. Не могла ничего рассказать. Она должна умереть. Она больше не нужна никому в этой чертовой жизни.

– Отпусти, – хрипела, – пожалуйста. Я должна…мне надо…

– Тебе надо мне все рассказать! Иначе я все сам узнаю, и тогда будет только хуже.

Будет. Потому что тогда он узнает правду. И станет только хуже.

– Дочка, – слетело с языка. – Ее больше нет…

– Дочка? – опешил Корф.

Катя слабо кивнула. И на глаза навернулись слезы.

– Черт, – ругнулся он и сгреб Катю в охапку.

Она прижалась к нему, теряясь в крепких объятиях, и, уткнувшись носом в его грудь, завыла.

Катя думала, с Корфом станет легче. Ошиблась. Она боялась его. Днем старательно избегала встреч, а ночью запиралась у себя в спальне. И ревела белугой, не понимая, что происходит. Она же помнила, какой он ласковый. Разумом понимала, что он никогда ее не обидит. Но ничего не могла с собой поделать. Они встречались только утром: вместе завтракали и молчали. Корф хмурился все время, а когда пытался ее коснуться – Катя шарахалась в сторону. Так она перебила у него в доме почти всю посуду, потому что для прикосновений Корф вечно выбирал неподходящее время. Потом он заставил ее купить новую, и они объездили весь город, перебрали кучу наборов: от стекла до фарфора, смеялись над смешными рожами на чашках, а в итоге выбрали набор белых и черных тарелок.

Рядом с Машкой было проще: она спасала от воспоминаний и давала надежду, что все может измениться. Но Загорский отнял у Кати даже это. И стало совсем паршиво. А Корф только все усугублял. Нет, он не доставал Катю расспросами, не пытался быть вежливым или внимательным. Он просто был рядом: готовил ужин, смотрел с ней любимые мультфильмы, ходил гулять. И от этого все выворачивалось наизнанку.

А потом он притащил ее к психологу. Катя отбыла сеанс, как повинность. Психолог, имя которого Катя даже не пыталась запоминать, все время о чем-то спрашивал. Лез своим любопытным носом туда, куда она не пускала даже Корфа. Куда страшилась заглядывать сама. Предлагал что-то писать, рисовать. Катя брала в руки карандаш, долго вертела, пытаясь что-то изобразить – получалось явное безобразие, и в итоге она смяла все листы, сломала карандаш, назвала все этой полной чушью и ушла.

– Я больше туда не пойду! – мрачно заявила Катя, когда они вернулись к Корфу. – Это не психолог, психолух какой-то.

И снова попыталась запереться в спальне, но Корф не дал, схватил за руку и притянул к себе. Катя пискнула, потом взбрыкнула, пытаясь вырваться, но Корф не отпустил.

– Значит так, принцесска, – говорил он с тихой яростью. Катя замерла, невольно вдыхая сладкий аромат смородины, – я не знаю, что творится в твоей голове. Дерьмо, судя по всему. Но я больше не позволю тебе убегать от меня. Ты будешь жить со мной. И радоваться этой гребаной жизни, как бы хреново тебе не было. А захочется порыдать – я явно лучше подушек. Ясно тебе?

– Зачем? – только и выдавила Катя, хотя на языке вертелось куча других вопросов. Но Корф понял все, что она хотела спросить.

– Затем, что я так хочу, – отрезал мрачно, утягивая за собой на кухню, откуда доносились умопомрачительные ароматы.