Текст книги "Хинд (СИ)"

Автор книги: Лала Мубаракши

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 15 страниц)

– Что такое прощение, человек может узнать, лишь опираясь на опыт своего детства. Что для тебя есть детство?

– А вам-то что? – она брякнула это не подумавши, но как говорится – слово не воробей.

Тётя неожиданно стало ярко-красной, а затем кровь так же стремительно отлила от щёк и лба, оставляя безобразные синие пятна.

– ХIунайда! Ты мне хамишь?

– Нет. Нет, что вы! Лия Сулимовна!

Назревал третий скандал, но допускать очередную порцию криков, безаппеляционных заявлений и рассуждений о росскийско-грузинской войне 2008-го года, ХIинд не хотелось.

Она пробежала в тётину комнату, достала пузырёк с каплями Зеленина. Накапала в стакан с водой, считая шёпотом:

– Раз-два, три.. Двадцать пять, двадцать семь.. Тридцать. Хватит.

Принесла.

– БисмилЛяхI.

Тётя выпила стоя, залпом, после тяжело опустилась на стул.

– АльхьамдулиЛляхI.

Возвращаясь в своё обычное состояние, заметила ехидно:

– А ты, небось, и не знаешь, как надо правильно пить воду?

– Знаю. Пить воду днём надо стоя, в три глотка, ночью – сидя. Перед питьём сказать «бисмиЛляхI» , после – «альхьамдулиЛлях».

– Молодец. – Тётя удовлетворённо вздохнула. – А откуда ты знаешь? Мама научила?

– Что вы.. – ХIинд решила немного польстить. – Это я на вас каждый день уже смотрю-смотрю, и вот – выучилась.

Тётя расплылась в улыбке.

– Уж сколько раз твердили миру.. Эх. Помилуй, Господи, меня грешную.. – махнула она рукой, но внезапно вернулась к своим прежним мыслям. – Так.. мы забыли наших тараканов.. – И поднимая глаза на уныло застывшую от перспективы вернуться к обсуждению отвлечённых материй ХIинд, спросила:

– Что для тебя есть детство?

– Детство.. – ХIинд маялась, не зная, что ответит. – Детство.. – И углубляясь в себя, повторила опять, тише. – Детство – оно вообщем..

Как это было давно.. От того времени – от быстролётно промелькнувших ранних годов жизни у ХIинд остались даже не воспоминания, а обрывки их:

… Вот высокая красная гора. Мимо горы плывёт облако. ХIинд смотрит на него и из-за белого, похожего на пух окраса и фактуры, облако представляется ей пушистым бараном. Необыкновенно сильно хочется потянуть маму за рукав платья, и спросить, указывая пальцем вперёд:

– А где у него ножки?

ХIинд так и собирается сделать, она уже тянет вверх лицо, но останавливается – мама в газовом розовом шарфе мечтательно смотрит вдаль, говоря на незнакомом языке:

– Ночевала тучка золотая

На груди утёса-великана..

Маленькому ребёнку скучно слушать непонятные слова, но стихотворение очень короткое – и в память врезаются отдельные строчки, мелодика строфы. Через четыре года она уже будет знать и автора стихотворения, и само стихотворение наизусть, но ничто из этого ей сейчас неведомо и, дождавшись, когда мама кончит, ХIинд, не отрывая глаз от горы, взволнованно спрашивает:

– Что это?

Но пальцем не показывает, вспоминая мамины наставления – «никогда не показывай пальцем. Это неприлично и некультурно.» Наверное, из-за этого отсутствия конкретики, мама понимает её вопрос по-своему, следит за взглядом дочери, блуждающим вверх и вниз, и, понимающе улыбнувшись, приседает на корточки, а затем, подобрав горсть земли протягивает ХIинд, говоря:

– А это.. Это, дочка, твоя Родина.

До ХIинд не доходит смысл слова Родина, поэтому, закрыв глаза, она представляет себе апельсин – он такой же круглый, как ком земли в маминой ладони, и такой сказочно-заманчивый, недоступный, что кажется – весь мир отдашь, лишь бы попробывать это чудо, так красиво изображённое в детской книжке с рисунками.

.. Хорошо то, чего у нас нет. Через некоторое время – может через несколько лет, а может через пару месяцев – в детстве временные промежутки ощущаются слабее, даже не слабее – по-другому. Это по-другому верно описал Вадим Шефнер в «Чаепитие на жёлтой веранде» – лучше него никто не сможет.. Через некоторое время перед ХIинд стоит целая ваза, наполненная апельсинами – ешь-не хочу, но как раз уже и не хочется – и она тянет руку к привычному винограду, кажещемуся синим в свете разноцветных ламп.

Теперь на горизонте ежедневно видимого ею неба нету гор – как нет и горизонта – его заслоняют огромные шестнадцатиэтажные дома, оставляя от голубого пространства небольшой кусочек, который и из окна не разглядишь. Зато из окна просматриваются окна домов напротив – и так интересно гадать по теням на занавесках, чем занимаются другие люди. Жаль лишь, что гадание выходит только вечером – когда в квартирах горит электрический свет. А вечером ХIинд почти никогда не бывает дома – отец берёт её с собой в рестораны, где над нею смеются его друзья, засовывая в руки горькие шоколадки.

В ресторане интересно, но однообразно – люди с приклеенными выражениями лиц, смеющиеся и танцующие, громко говорящие женщины, одетые странно по-детски – по крайней мере ХIинд никогда не видела маму в платье с открытой спиной, да ещё и без платка. ХIинд смотрит на свои голые плечи и коленки, заворачивает голову назад – да, у неё голые лопатки, и накрученные на щипцах волосы, но она ведь маленькая. Она спрашивает об этом у отца – тот хохочет, спрашивает у его друзей – они веселяться тоже, непонятно подмигивая друг другу.

В ресторане много еды – фрукты, овощи, мясо – что хочешь – и всё вкусное. В отдельных тарелках лежат салаты – нарезанные кусочки всякой всячины или горкой возвышается красная, реже чёрная масса с непонятным названием икра. Название непонятно от того, что ХIинд ясно помнит, как отец пришёл домой поздно ночью, а потом вместо того, чтобы спать, ругался шёпотом вначале с мамой, затем со своим отражением в зеркале, а направляясь в ванную, остановился и сказал на языке, который ХIинд уже начинала слегка осваивать:

– Ну подумаешь – прострелили икру! Главное – не голову.

Первую часть предложения ХIинд не поняла, но спросить у родителей не решилась – слишком грустно выглядели обое. Да и не до этого было, когда каждый день приносил что-то новое – куклу барби, у которой ноги сгибались в коленях, а руки в локтях, каучук с разноцветными лентами внутри, большеэкранный розовый томагочи, смешно пиликающий, когда живущая в нём игрушка просилась в туалет.

– И понял тогда, что стою я над бездной, когда я тебя потерял.. – пел со сцены певец, а в папином бокале плескалась удивительно шипучая жидкость, от которой – если улучить момент и быстренько отпить глоточек, пока никто не видит – кружилась голова и заплетался язык.

– Устала, милая. И что отец делает.. – бормотала мать, укладывая её спать, а настенные часы маятником били четыре утра.

Они постоянно переезжали с места на место, отчего российские города калейдоскопом катились перед глазами ХIинд, не цепляя сердце. Первый класс, второй, четвёртый – промелькнули по разным школам будто сон – она не помнила ни одноклассников, ни учителей. А время шло.

Зимним чудесным днём – незадолго до нового года, отец принёс диковиную игрушку по имени «Ферби» – и она полностью захватила ХIинд – игрушка сама говорила, ходила, танцавала. Ни у кого в классе больше не было такой, и чтобы игрушке было с кем общаться, отец принёс ещё одну – и с той поры ХIинд больше всего на свете любила поставить их друг против друга, включить, и подперев голову руками, наблюдать их верещание. В упоении чудом техники конца двадцатого века прошло несколько недель.

Очнулась она в очередном ресторане, и, оглядевшись, испуганно зажалась в угол – её окружали частью устало-спешашие, частью спешаше-траурные лица, а женщины были полностью одеты и курили молча, настолько похожие друг на друга заторможенностью движений, что она не сразу узнала среди них свою мать. Мать в синем платье стояла, прислонившись к стене, судорожно сжимая руку младшего сына. Заур же корчил недовольные мины и рвался к мужчинам.

Весь вечер говорили длинные, скучные речи от которых тянуло в сон. От надрыва ресторанных песен щемило сердце. Далеко заполночь, утыкаясь носом в подушку, ХIинд, прежде чем крепко заснуть, успела подумать, что как-то не так, неправильно, было что-то, но что именно – не смогла ухватить.

А на следующий день она, держась за карман маминого кашемирового пальто и чувствуя в своей ладони ладонь Заура с отвращением смотрела на подъезжающий к остановке автобус, никак не понимая, почему нельзя позвонить по мобильному телефону, чтобы подъехал на светло-серой машине под ласковым названием «гелик» дядя Слава, которому они, по словам мамы, зря платили деньги за плохое качесто извоза.

Автобус долго тряс их, а за окном мелькала снежная каша. Наконец, они вылезли, перешли через дорогу и попали в необычный садик – садик, в котором было мало деревьев, но были чёрные клумбы, поставленные некоторые горизонтально, а некоторые вертикально, а некоторые крест накрест.

– Они что, дураки, эти садовники? – пробурчала ХIинд, но тут Заур дёрнул её руку с такой силой, что мать обернулась и нервно прикрикнула на него, а сама ХIинд взвизгнула от боли, и уже собираясь дать брату сдачи, нечаянно заметила на одной из клумб надпись и вдруг по-ня-ла.

– Папа!.. – закричала она внезапно севшим голос, подбегая к могиле, на вертикальной плите которой глаза увидели полумесяц.

Почему-то срочно надо было уезжать – и они уехали – вначале к Лии Сулимовне в Петербург, а после того, как в квартире, находящейся на седьмом этаже, выбили окна и нашли три «жучка» – дальше на запад.

ХIинд легко выучила похожий на русский язык, пошла в школу. Нарушений с памятью больше не случалось и мама всё сильнее стала склоняться к мысли, что и тогда не было – просто постоянно недосыпание, провождение времени в злачных местах сделали своё дело и от этого в одиннадцать лет она повела себя неадекватно, словно шестилетний ребёнок. Хотя, смотря какой шестилетний – Зауру не пришлось объяснять, почему в их доме стало на одного человека меньше.

– У меня нету папы. Дядя Слава – это шофёр – сел в машину, а потом папа сел. И когда они поехали, машина сделала ба-бах! – и Заурчик разводил руками, изображая взрыв, после добавлял. – А если бы я сел в машину, я тоже был бы ба-бах, но я не сел.

Всё это говорилось на уроке, в подготовительном классе, почему-то названным в этих краях “нулевым”. Тощая от вечной диеты учительница охая, восклицала:

– Российска мафийа! Криминал!

Брат этой учительницы – двадцатишестилетний недоучившийся юрист отбывал наказание где-то в Ирландии за подделку в составе преступной группы паспортов стран Бенилюкса по заказу граждан африканских стран. Она называла его не криминал, а «милый мальчик» и восторгалась его умением изготовляять фальшивые кредитные карты.

– Он кого хочешь обманет. Прирождённый талант. Господь помогает ему, потому что в детстве он не пропустил ни одной мессы. – Хвастливо заявляла она детям, ходившим на подготовку.

– Ты не прав, – говорила ХIинд – брат бежал на шаг впереди неё – они возвращались домой из школы. – Так нельзя говорить – у меня нет папы. У нас есть папа, он всегда с нами. Ничто не отнимет его.

– А ты откуда знаешь, говорил что я? – вспыхивал Заур, – ты слишком большая для жучка! А ну, колись, какая фирма выпустила такой брак?

ХIинд смеялась, смеялся и братишка.

Каждое слово Заура пересказывалось его учительницей в учительской – и вся школа знала их, повторяла, а класс, где училась ХIинд – и подавно.

– Эй, ты, Кында, а это правда, что твой ойтец в федеральном розыске России был? – дёргали ей на переменах одноклассницы. – Твой брат опять та-акое рассказывал..

Мама внушала им – тишина, скрытность, молчание, цитируя каждый раз Гиппиус:

– Стыдись молчанья своего.

Иди, и проходи спокойно.

Ни слёз, ни вздоха, ничего

Земля и люди не достойны.

И ничего из этого не выходило – маленький Заур был болтуном от природы. Его язык постоянно крутился туда-сюда и самые страшные тайны выбалтывались непроизвольно. Мать из-за этого постоянно боялась правоохранительных органов, допросов, тюрьмы – боялась, в первую очередь за детей, но ничего такого не происходило – ими никто не интересовался – то ли учительницы не доносили ничего, то ли полиции было лень что-то предпринимать.

Потом уже, не так давно, ХIинд сообразила в чём дело – их просто боялись. В Европе осело достаточно выходцев из бывшего СССР и полиция, напуганная биографией большиства, старалась не вмешиваться в их жизнь, до тех пор, пока они не начинали слишком активно возраждать на новом месте старые порядки.

Семья Некиевых вела себя тихо и никому не была нужна.

ХIинд поделилась предположениями с мамой – это было в прошлом году – и да, это правда, сказала она – но страхи давно улеглись..

– Папа всегда с нами, – продолжала тогда ХIинд и Заур останавливался прямо перед ней, глядя ей в лицо ярко-голубыми глазами. Потом глаза его потемнели, стали серо-зелёными, но тогда, в шесть-восемь лет, это был голубоглазый мальчик.

– А где он? Я не вижу. – Спрашивал он каждый раз одно и то же.

– Там, – отвечала ХIинд поднимая вверх указательный палец.

– Они находят свой покой ютясь в зобу у райской птицы.. – бормотал Заур заворожённо и дорога по пяти заснеженным улицам домой казалась короче.

– Мама, наш папа шахIид или? – допытывался он у матери.

Мать грусто кивала головой.

– Мама, почему ты грустишь, это же очень, очень хорошо! Это значит, папа в раю, и когда мы умрём, он заберёт нас к себе! – лезли к ней на колени Заур и ХIинд, пытаясь утешить.

– Лучше бы он был живым.. ХIинд, ты большая девочка.. Как себя ведёшь. И уйми брата. – Мать резко поднималась, отчего дети чуть не падали с ног и уходила в другую комнату съёмной квартиры в доме старой постройки. Из комнаты скоро раздавались приглушённые рыдания, а ХIинд с братом молчали, переглядываясь многозначительно и уныло.

Так прошли первые два года их заграничного житья. Потом раны не то, чтобы зажили, но постоянные мысли о них приелись и жизнь вошла в обыденную колею тихого проживания оставшихся с девяностых небольшой суммы денег, которую в последнее время делили очень просто:

10 тысяч евро на год – и ни больше, ни меньше.

Хватало на скромное житьё – и даже на съём дачи на северном, но всё равно в августе тёплом море. Правда, когда ХIинд поступила в институт, расходы их довольно увеличились. Ну, что делать, всё равно приходится..

Мысли оборвались – институт, несданная сессия – это уже совсем-совсем не детство, а тётя спрашивала как раз-таки про…

Впрочем, спросить и ждать ответа – вещи абсолютно разные.

Тётя не заметив ступорного молчания племянницы и забыв про готовящуюся лекцию на тему прощения, опыта детства, углубилась в воспоминания:

– И когда я была маленькая – матка Боска! Я же помню, я помню. По улицам ходили такие страшные люди. Это сейчас все красивые, ну, не красивые, так холёные – салоны красоты, операции, татуаж, ботокс. А тогда? Послевоенное время. Постблокадный город. Какие все были худые. Какие все были костлявые! В чём держалась душа – это и подумать страшно, до чего может дойти человек – и ведь всё равно жить – жить, пробиваясь сквозь все ненастья, как робкий зелёный росточек подорожника сквозь асфальт. Какое чудо! Я помню – да, ХIунайда, я ясно помню, как уже в конце 45-го года в Ленинград стали возвращаться эвакуированные. – Из самых разных губерний, из самых различных волостей. Да! И представь себе, представь себе.. Ты меня слышишь? Посмотри на меня! И вот тогда, приехали эти эвакуированные – все такие сытые, все лощёные – толстые от того, что ели много хлеба. Румяные. Весёлые. Самые страшные их девушки без труда выходили замуж, только потому что у них был не зелёный цвет лица. Мы смотрели на них, как на пришельцев из сказки. Но они! Им было мало. Они не понимали своего счастья. Человеку всегда мало. Я слышала недавно одну азербайджанскую песню, из этих, новомодных – я слышала у тебя в телефоне. Ты ведь ничего не имеешь против того, что я беру твой телефон? Это ведь так естественно. В этой песне поётся – очень в неприятной манере быр-дыр насчёт того, что человек – это колодец с желаниями, которые невозможно наполнить. Верно, да! Вот мне было пять лет.. Пять лет, это какой год? Дай-ка, я вспомню. Правильно, 48-ой. И вот значит я стою на углу какой-то там улицы, название её, название.. АллахI с ней! Я стою, жду Матлабчика. А рядышком девица говорит с другой девицей – и жалуется, жалуется. Говорит, вот – я в эвакуации от голода аж распухла. Вот, ничего вкусного за всю эвакуацию не съела. А я смотрю на неё и вижу – не от голода она распухла, а от хлеба! Когда есть хлеб – это не голод. Да! Это не голод.

ХIинд зябко поёжилась, очнувшись, как от сна. Она знала этот «не голод» – он остался жить в где-то глубоко в душе постоянным желанием есть как можно больше, навсегда сохранив животный ужас, мешающий вспомнить более подробно доресторанное, дороссийское детство, оставляя на поверхности лишь единственную чёткую картинку с красной горой, глядя на которую, мама читала стихи Лермонтова.

– Не голод? – крикнула она истерически, чувствуя, как судорожный спазм сжимает горло. – Ах, не голод! В таком случае желаю вам посидеть на хлебе и воде! Да, посидите-посидите! – лицо Лии Сулимовны вытянулось в продолговатый элепсис. – Хватит вам уж объедать Германа! Вы объели его настолько, что человек помешался на бриллиантах, которых нет.

ХIинд понимала, что несёт ахинею, что не тётя объедает Германа, а скорее уж наоборот, Герман с любовью к лебяжьей печёнке объедает тётю, что скандал получается на ровном месте, так как распухла девица в эвакуации от хлеба или его отсутствия, тётя определить в 48-ом году, через три года после войны, будучи сама пятилетней, не была способна, что разговор яйцы выеденного не стоит, что просто у неё, у ХIинд, сдают нервы, но остановится не могла.

Боль из прошедшего захлестнула её – откуда-то из далека, казалось, послышались автоматные очереди, визг гусениц танка.

– Не голод? Вы в блокаду кошек ели, а у нас и кошек не было. Не голод?!

Швырнув с плиты на пол кипевший чайник, она развернулась и с громким плачем выбежала в коридор.

– Вы меня достали своими статуэтками, своими лягушками-рыбками, достали своим Саакашвили, Некрасовым, форд фокусом, своей политикой, – бормотала она, влезая в куртку, поворачивая ключ в замке.

– Я не хочу политики! – крикнула с надрывом, и оттолкнув Лию Сулимовну, пытавшуюся ухватить её за концы платка, выбежала на лестницу.

– Девочка моя, что с тобой? – Лия Сулимовна заглянула в пролёт. – Куда ты?

– Довоспиталась? – саркастически произнёс Герман за её спиной. – Давай, одевайся, и иди искать. А то братец у неё подрастает – тот ещё головорез, если с ней что будет – меня, инвалида, пожалеет, а тебе достанется.

Лия Сулимовна хотела было возразить мужу, что дескать, Заур культурно воспитан, не способен на плохие поступки, не обучен драться и вообще – ангел во плоти, но словословие, не начавшись, прервалось мелким, но занозливым воспоминанием.

Года два назад, Лия Сулимовна гостила на съёмной даче. Она лениво лежала на низеньком диванчике, на деревянной застеклённой терассе, попивая чай с малиновым вареньем, и беря со стола мелкие камушки, швыряла по одному в снующих у крыльца ворон, привлечённых запахом еды.

– Брысь, кыш, ну же, птица.

Приятное занятие было прервано появлением ХIинд – та вбежала, испуганно вжимая голову в плечи, и не слушая тёткиных негодований, затворила окно. Более того – разбуянившаяся девчонка принялась кричать, что нечего дразнить гусей, а то гуси – то бишь вороны, и поклевать могут, и в окно влететь. Она даже топала ногами, а под конец спросила довольно спокойно:

– А чем вы кидали в птиц?

Лия Сулимовна, уже разозлённая, показала на камни, отчего ХIинд побледнела, и с криком «ВаЛлахIи, их надо собрать.» хотела было кинуться к двери, но тётка схватив её за плечо, принялась мелко трясти племянницу.

– Ты как со старшими разговариваешь, да ты вообще, кто такая? Со мной, с кандидатом наук? Ты кто такая?

ХIинд молчала, прикусив губу.

Лия Сулимовна распалялась всё больше и больше.

И тут вошёл Заур.

– Душно очень, что вы окно закрыли? – начал он, но остановился на полуслове.

Дальнейшее Лия Сулимовна помнила настолько чётко, что порой сомневалась в реальности произошедшего. Для начала Заир прикусил губу точь-в-точь как ХIинд, после чего между ними появилось сходство, доселе незамеченное. Затем он одной рукой вырвал ХIинд из её рук, а второй схватил за волосы, что, впрочем, было совсем не больно, так как парик моментально свалился, повиснув в руке племянника кустом порыжевшей листвы.

Племянник выбросил парик за дверь, а перед тем премерзко сморщился.

Лия Сулимовна вздрогнула и закрыла глаза. За дверью была лужа малинового сиропа – которую она сама и разлила, неся из кухни на терассу банку с вареньем. Она тогда решила не подтирать за собой, а оставить всё как есть, и в случае, если племянница не догадаеться убрать, наговорить на неё матери. – Решение ей было продиктовано не зловредностью, а желанием заполучить повод давать вдове своего брата воспитательные советы – до этого повод никак не подворачивался, и вдова советов не слушая, призывала сноху больше заниматься собственными детьми.

Лия Сулимовна вздыхала – она занималась воспитанием своих детей с усердием, достойного лучшего применения, ровно до тех пор, пока детям не подвернулся шанс сбежать из дома. Дочь вышла замуж в далёкое грузинское село, старший внук, отданный дочерью в расчёте на петербургскую регистрацию, не воспользовавшись заранее заготовленной отцом протекцией в СПБГу на факультет журналистики, сбежал в Москву. Воспитывать, кроме племянников, стало некого, а те никак не давались.

И вот Лие Сулимовне пришлось с ужасом следить за тем, воспитание которого, по её мнению, не должно было доставлять никаких хлопот – всегда вежливый, воспитанный, скучноватый мальчик, с перекошенным лицом сорвал с неё парик, не дал проучить сестру, и на последок ударил ей пребольно под колено. За колено, впрочем, извинился:

– Простите, рефлекс. – и обращаясь к сестре, похвалился. – А ты говорила, от карате никакого толку. Смотри, как я с этой громилой справился.

Слышать подобные слова было обидно. Приезжая в Европу Лия Сулимовна любила воображать, что её рост метр 77 местные жители считают чуть ли не миниатюрным.

– Эти русские – они дикие коротышки. Но приличный западный народ презирает людей ниже метра семидесяти! – рассуждала она, не замечая, как ХIинд с Зауром кривляются за её спиной.

Сжалившись над тёткой, ХIинд замечала:

– Ну почему метр семьдесят, говорите сразу – ниже метра восьмидесяти.

Но Лия Сулимовна не замечала нарочитого, стремящегося обратить на себя внимание, сарказма в голосе и всё продолжалось по-прежнему, до – до самой этой безобразной сцены.

Самое главное, за что ей тогда досталось – за кинутые в ворон камни.

– Необработанный янтарь! Я на карачках полберега лазил, искал, чтобы маме помочь. Мы бы его продали. Он здесь сох на столе. А вы.. Ясная холера! – обругал её Заир.

– Ты, ты того, осторожней.. Маме скажу! – пятилась Лия Сулимовна назад, выставив перед собой повёрнутые тыльной стороной вперёд ладони.

Матери, конечно, она ничего не сказала. Показывать во всей красе свои педагогические навыки наряду с невнимательностью – это надо же, спутать янтарь с обломком булыжника, было как-то не комильфо. ХIинд и Заур тоже смолчали, даже не заставили вытирать пролитое варенье – помыли пол сами, но посматривать стали временами настороженно.

Теперь, вспомнив о том случае, Лия Сулимовна согласилась в душе с мужем, вслух же, чтобы поддержать реноме самостоятельной, никого не боящейся женщины, сказала полушёпотом:

– Пусть попробует, наглый подросток! – и тут же, направилась назад, в прихожую, где манила её старая потрёпанная ветровка, висящая не на вешалке, а на гвозде – ветровка не на ветер, а исключительно – надеть, чтобы мусор зимой вынести.

– Ты куда? Да неужели? – Герман явно удивился.

– Искать. – Пояснила она торжественно и решительно, после чего растаяла во мраке лестничного пролёта.

– Где я? Кто вы?

– Девушка, вам плохо, девушка?

– Да.. Нет.. Ай, не трогайте меня руками!

– Как тебя не трогать, ты в курсе, что ты на труп похожа?

Страх почувствовать на своём теле прикосновения чужого человека пересилил боль, и пошатываясь, она встала.

– Где ты живёшь? Дай, провожу. Смотри, на кого похожа. Чисто труп.

– Не трогайте..

Она сделала один или два шага. Что-то зашуршало, царапая по запястью. Опустить голову, чтобы посмотреть, было слишком больно и она на ощупь освободила руки от чего-то шершавого. Сделала ещё один шаг.

– Девушка, деньги!

Голос был тот же, что до этого.

– Не понимаю.. – выдавила она из себя через силу.

– Девушка, я подберу. Вот Ваши деньги. – в ладонь ей ткнулся бумажный цилиндрик – тот, кто подбирал, скрутил банкноты. Теперь она могла рассмотреть этого человека – начитанность Пелевиным и Упанишадами в глазах, одет не по погоде в одну тонкую майку, зато вокруг шеи обмотан шерстяной шарф в оранжево-зелёную полоску. Узенькие очёчки, короткий нос, рот аденоидно полуоткрыт, на зубах брекеты, в ушах белые наушники.

– У вас айфон? – спросила она, прячя деньги в карман куртки, почти уверенная в утвердительном ответе.

– Айфон, мак, айпод, я принципиально не пользуюсь Виндоуз. А вам куда, девушка? – нижняя челюсть креативно отвисла слегка на бок.

– К тёте. – Вздохнула ХIинд.

На той стороне улицы ярким пятном приковывал взгляд рыжий парик.

– Вот, она переходит дорогу.

– Я отсюда вижу, что твоя тётя интеллигентная женщина. – Доверительно сообщили очёчки, пододвигаясь ближе. – Если тебя положат в больницу, я навещу. Ок? Вот мой номер, – он протянул ей визитку; ХIинд отодвинулась.

– Извините. Я замужем.

– ХIунайда! – взволновано раздалось рядом. – Деточка! Да что с тобой? Да как ты могла? Да меня же Заур убъёт! Да меня же Герман во сне задушит подушкой! Матка боска, что за вид? Ты же вся грязная! Что у тебя на щеке? Немедленно зелёнкой. Пошли. Не хромай, детка. Держись на мою руку. Кругом же люди смотрят! А Вы тут что стоите? Вместо того, чтобы вызвать скорую? Стыдно, молодой человек, стыдно! Сразу видно, не коренной петербуржец. Коренные петербуржцы так себя не ведут. Позор! – Лия Сулимовна сделала картинный жест. – Идём, идём, деточка. Идём.

ХIинд, хромая на обе ноги, поплелась за тётей, чувствуя на спине разочарованный взгляд очёчков. В коленках ныли кости.

По приходу домой, она слегла в постель. Был вызван врач, диагностировавший сотрясение мозга, трещины в предплюсне и плюсне обеих ног и что-то ещё с мениском, по мелочи. Узнав, что он предписал иммобилизацию на целых 6 недель, ХIинд не знала – огорчаться ей или радоваться: она задержится в Северной Пальмире дольше, чем планировалось, тоска по дому одолеет её вконец, но зато не придётся махать лопатой на даче.

11-ое июня, 2009-го года.

Сон не шёл – не то, чтобы слишком поздно, два часа ночи – не четыре утра, но закон подлости – спать хочется именно тогда, когда уснуть невозможно, никак не получается.

Тётя тоже не спала, стояла у окна, курила, непереставая возмущаться:

– Неприлично, позорно, сколько можно! Который день? На сколь долго?

Герман отнёсся к происходящему философски, укатив спать в самое тёмное помещение квартиры – в ванную.

ХIинд ворочалась – с загипсованной ногой это было не так просто, наконец, поняв, что уснуть не удастся – главным образом из-за маячившей перед глазами худой фигуры и рыжего парика, поднялась на подушках и выглянула на улицу.

– Часто у вас так? В прошлые годы, вроде, не замечала.

Тётя неопределённо пожала плечами.

– Видите ли, резалку им освещать надо. Хлебом не корми – дай устроить развлечение иногородним. Верно, чтобы на гостинице экономили – ночь прошляются по городу, утром уедут. Неприлично.

– Памятник красивый, название резалка для него тоже неприлично..

– Невозможно спать. У меня болит голова. Ещё гопота шумит.

ХIинд не слышала шума, видимо, заметив это, Лия Сулимовна распахнуло окно настежь.

– Вон.. Идут.

Тётя вышла; но почти сразу же вернулась.

– На! – и протянула охотничий бинокль. – Смотри.

ХIинд упёрлась подбородком в подоконник, и поднесла бинокль к глазам. Услышать гопоту не получилось, но разглядеть – да. По противоположной стороне улицы шла компания – видимо, от ресторана на углу, к машинам, всего человек пять-шесть. ХIинд не стала пересчитывать, потому что в поле зрения ей попался номерной знак одной из припаркованных на той стороне улицы машин. Номер был московский – и хотя цифры ничего ей не говорили, всё же – где-то она видела его. У неё была плохая память на числа, следовательно, она не раз и не два разглядывала его, и вот – врезалось в память. Только когда и где?

Она не успела задуматься на этим: мигнули фары сразу нескольких машин: компания разъезжалась. В машину со знакомыми номера садился лишь один человек – он постоянно держал голову слегка опустив вниз, но так за те несколько секунд, что она его видела, раза три повернулся вокруг своей оси, подпрыгнул и посмотрел куда-то вверх – она рассмотрела его лицо без труда, и, конечно же узнала.

Узнала и московские номера: она их видела на фотографии, сохранённой в памяти телефона; она видела мельком их вчера – на отъезжающей машине, сбившей её.

Совпадение или нет – она не думала; закрыла окно, отдала тёте бинокль. О чём-то говорила с ней – час ли, два. Кажется, о нравственности, кризисе и российско-грузинской войне 2008-го года. Ничего не запомнилось. Закружилась голова, тётя спохватилась, что врач предписал первые дни не отрывать голову от подушки – принесла лекарства, таблетки, капсулы. Поставила вентилятор; минералку, закрыв окно, занавесила шторы и наконец, оставив её в покое, ушла к Герману, в ванную, напоследок позавидовав способности ХIинд спать при свете.

ХIинд, запустив руку под подушку, выудила мобильник, и отправив смс по знакомому номеру, мгновенно заснула.

Июль, 2009-го года.

Над головой, под потолком раскачивалась огромная, сверкающая люстра, привезённая отцом из краеведческого музея заштатного райцентра. Директор музея подарил – списал в утиль. Раньше украшала “Быт помещика” , теперь – кабинет в Солнечногорске.

– Ты почему на ней не женился? Мне звонила её мать и всё про тебя доложила..

– Папа!

– Молчать! Ты мало того, что не женился, ты сбежал от них, как последний трус да ещё не ночевал месяц дома. Нахамил сестре. Трус! Ты не мужчина.

– Папа, мне Боря сказал..

– Боря? Борис! Прекрасно! Мой сын общается с евреями. Мой сын кормится еврейскими сплетнями. Почему бы тебе не поехать в Израиль? Я не думал, что доживу до такого позора! Сбежать, испугавшись девушки..

– Да..

– Испугавшись, что не сможешь завоевать её внимания.. Стыдно! Мужчина должен уметь добиваться женщины. И чем прекрасней девушка, тем больше усилий надо приложить. Тебе выпал шанс – такой выпадает не каждому!