Текст книги "Хинд (СИ)"

Автор книги: Лала Мубаракши

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц)

Утека-ай..

Слишком часто повторяю я это слово, слишком часто.. А что ему делать, сваливаются же на голову всякие? Например, эта девка. Её лицо показалось ему очень знакомым – словно видел где-то и не один раз. Наверняка, поклонница. Наверняка, сама бросилась ему под колёса, в надежде.. в надежде.. А пусть в надежде на автограф. Бросилась, но упала чего-то. От мук сдерживаемой страсти.. Ахаахаха – да, страсти. Надо бы ей пить бром. Интересно, бром женскому полу помогает в этом плане или..? А может они от него становятся как кошки, валерианы нализавшиеся? Хорошо бы проверить. Вот он вернётся в Москву и даст Ларисе.. Фу, Ларисе?! Нет, ничего он ей не даст. Надоела. Он даст бром Фузе. Вугага, это будет да.. Сюрприз убогому Азизу. Азиз, значит, к ней со своими проблемами, а она – бац, и на бок, спит.. А он ни с чем адалт-канал всю ночь смотрит.. Оо, как ты раньше на додумался?

От мысли, что наконец-то найден способ насолить Азизу, а заодно привести сестру в сознание, ему сделалось весело. Но только на мгновение. В следущую минуту он представил, что будет, если затея увенчается успехом.. Положим, вначале он ночь просидит, и вторую просидит.. А дальше? Дальше энивейно – развод. А после развода – энивейно к нам. Энивейно? Чтобы обожаемая сестричка опять поселилась у них дома, слонялась, уставившись в очередной детектив с этажа на этаж, отталкивала его, желающего погреться у камина со словами «старшим надо уступать» , под покровом темноты забираясь в его комнату, пыталась разыскать айфон, с целью «полазить» ? Ну нет. Пусть живёт, где живёт. Браки на небесах заключаются, значит, Азиз – суженый её. По крайней мере, так Шахин Давудбеков отныне будет считать для ясности.

Надо же, а здесь, в Петербурге, ровный асфальт – не смотря на вездеходную джиповость девочки заметно. Провинция, а тоже, надо же, приличные люди живут – мимо проехали один за другим сразу три Х5. И люди, вроде, не заморыши. Долбанутые, правда, все солёные, как селёдки. Но в материальном плане не отстают. Следует ли из этого, что в России жизнь не одной Москвой ограничивается? Следует. Есть над чем подумать..

Долго думать Шахину не пришлось – телефон противно так – а кто вчера придумал поставить на звонок звук милицейского свистка – запиликал. Наконец-то – Шила.

– Салам алейкум.

– Ва алейкум салам, Шаха. Ну, ты где?

– По городу.

– Давай, брсайшмансикати-намсковскийкмнумнту-пбеды.

– На Московский к монументу Победы – повторил Шахин, чтобы точно запомнить.

– Тмбдетчек – пгврите.

– Понятно. А я его узнаю? Как он из себя, а?

– Ты чё, совсем нюх потерял?

– Ты чего. А как вообще на районе, в городе?

– Без тебя разберёмся Ты как, карту города при себе таскаешь?

– Наизусть выучил, за столько дней.

– Ну давай, братка.

– Лаббас, иншаЛлах всё будет машаЛлах.

– БизниЛлях.. – ответил Шила, – выбери тебя, выбери тебя, птица счастья завтрашнего дня, – пропел он угрожающе-ленивым тоном и отключился, не попрощавшись.

Кажется, дело серьёзно, подумал Шахин, и подбавил газу. С одной стороны чрезмерная осторожность, живущая в глубине души вселяла в него андреналиновый страх, с другой – разгоралась тяга к приключениям. Будь что будет..

Будь что будет.

Будет здорово, будет здорово, будет очень-очень хорошо.

Всё хорошо, когда есть много, много денег.

Жаль лишь, что много, много денег не всегда спасают от одной-одной пули.

Вот и монумент вдали показался.. Какая высокая колонна, интересно, кто построил и сколько на этом сделал.. В Советское время за такие дела на современный эквивалент получали мало, а на советский эквивалент совершенно наоборот – нынче мало. Так как разные системы единиц измерения. При советах – путёвками, дачами, волгами с шофёром ли без шофёра, премиями.. При минувшей просперити – премиями, наградами, личным расположением, главное – гонораром в виде подарочного пакета акций какого-нибудь ООО.. Ба, да тут действительно, некто подходящий разгуливает!

Невысокий худой человек – неприметный в своей подогнанности под обще-нерусский стиль одеждой, манерой держаться – шёл по площади, спрятав лицо в воротник кожаной куртки. Со стороны могло показаться, что идёт по делам – идёт – ну и пусть себе идёт, но лишь задержавшись у монумента минут на десять, возможным становилось заметить, что маршрут его пролегает по кругу – повторяясь, а с первого взгляда, равнодушное выражение – обманчиво, наблюдательные глаза так и косятся по сторонам, выискивая кого-то или что-то.

– Не меня ли? – спросил Шахин лихо тормозя в сантиметрах от незнакомца, чуть не задев девочкой бетонную клумбу ярко-розовых цветов.

– А? – тот испуганно шарахнулся в сторону, приблизив правую руку к поясу.

– Погоди стрелять, вначале салам дай. Я первый даю, ты второй. – Вот Шила, почему не придумал пароль секретный? – Салам алейкум, я Шаха. – и протянул в окно раскрытую тыльной стороной вверх ладонь.

– Шаха? Или Фара? – застенчиво уточнил тот, – я имел дело с Фарой, по телефону..

– И Фара тоже у нас имеется, но это не я. А чё?

– Очень приятно, – незнакомец сдержанно улыбнулся, – я подойду сейчас, мне надо позвонить – и мгновенно исчез, словно его здесь и не стояло.

– Проверять вздумал, прид-дурок, – вполголоса пробормотал Шахин, вылезая из брабуса, подпрыгивая, для разминки, разболтанно на месте. – Звони, звони, гори твой баланс синим пламенем, – и покосился на парня, отошедшего почти к основанию стеллы, косясь на него.

Тот разговаривал недолго, когда направился обратно, Шахин на всякий случай запрыгнул в брабус – вдруг придётся улепётывать. Незнакомец заметил манёвр, наклоняясь к приспущенному стеклу, сказал весело:

– Ты чего это? Ты думаешь, если тебе надо неприяностей, то от меня? На одной крыше человек для подстраховки сидит. – На какой именно? – Шахин снова почувствовав под ногами асфальт, задрал голову, разглядывая окружавшие площадь высотки.

– Так я тебе и сказал. Это так, брат, вообщем, не моя идея. Будем знакомы – Ганжа.

– Приятно. Шахин, обзывают меня по-разному, но не оригинально – Шах, Шаха, редко Хашиш. Выбирай любое. Слушай, чё это за цветы? – он присел на корточки перед клубой, втягивая носом воздух, в надежде ощутить аромат.

– Зря паришься Шах, они не пахнут. – сострил Ганжа, поясняя – недалеко живу, часто гуляю, любуюсь, нюхаю.

Эстет.. окрестил его Шахин мысленно – нюхает, гуляет. Может, звёзды ещё считать любит, несерьёзная личность?

Чистоплюй – подвёл черту Ганжа – ищ как цветы только за лепестки трогает, а у корней хватать – боиться руки в земле будут. Кисельная барышня.

– Не кисельная, а кисейная. – Поправил Шахин, не замечая, как Ганжа вздрогнул, выругавшись еле слышно, – ты чё бормочишь себе под нос, нюхатель? Шизофреник или крэколюб?

– А ты филолог, – сказал Ганжа тоном человека в первый раз в жизни ругающегося матом. – Грамотный, грамотный?

– Да так, – соскромничал Шахин, – местами да, местами нет. В словарном запасе имеется аж слово «измываться» .

Хвастовство эффекта не произвело.

– Так это совсем простое, слово, брат, – сказал Ганжа, повергая Шахина в состояние краски на лице и неловкости в нутре, – ты, наверное, не в России родился, что так не знал?

– Не в России, – подтвердил Шахин, цепляясь за сей факт своей биографии. – Мы только в 2001-ом переехали. А ты откуда?

– Я? – Ганжа сделал неопределённый жест рукой. – А я отсюда. Житель колыбели революции в четвёртом поколении.

– И ни фига себе! Кра-с-савчик, брат. – Шахин разинул рот, скосив глаза к носу. – Но ты ведь не татарин?

– Бог миловал.

– А чё так без уважухи? Фашисто? Хайль Хитлер? Я фашистов, если что..

– Я слишком горжусь своим народом. Может, неправильно это..

– Правильно, правильно.. Вот как я горжусь, так никто, 100 фаизняк, не гордиться..

– Брешешь.

– Я?!

Они чуть не подрались – вовремя одумались, вспомнив, где находятся и увидев вокруг себя недоумённые лица, зажатые фотоаппараты.

– Туристы ходят тут, снимают всё чего-то. Вот была бы штука, если б мы им в кадр попали.

– А может, и попали? – Шахину казалось, что краем глаза он уловил вспышку.

– Вряд ли. Дождик же, технику берегут. А вот если меня с крыши заметили – вот то-то будет. Я ж не драться с тобой должен, а отвести, куда надо.

– Ва-да-дай. Давай, веди, Сусанин, пока милиция не на горизонте.. Ты какого-то роду-племени?

– Я – Ганжа сделал торжественную паузу. – Грек.

Они подошли к брабусу и теперь толклись вокруг него, удерживаемые чем-то от приступаний к делу.

– Из Апсны, что ли? У нас есть один гудаутский грек, ох и хитрая бестия, скажу я тебе, братка..

Шахин хотел рассказать, как Гога нагрел его однажды при игре в карты, как обманул, обещая познакомить со своей несуществующей сестрой, как и не думал возвращать данные в долг пятьдесят тысяч долларов. Ганжа не дал ему этого сделать.

– Из какой Апсны, говорю же, житель Петербурга в третьем поколении! Слушай, давай, лезь в машину, реально мусора подвалить могут.

– Апсны, эт Абхазия.. – Шахин недоговорил. Выражение лица Ганжи заявляло «Я знаю, что Апсны – Абхазия, равно как, что Эллада – Греция. Я вообще всё знаю.»

Ехали молча – то ли надувшись, то ли рассердившись друг на друга. Шахин только кивал, следуя указаниям большого пальца Ганжи, показывающего дорогу на карте. Ганжа не выдержал первый:

– Ты тут у нас в гостях, обижать тебя никто не хочет. Только, ты того..

Шахин вперил глаза в лобовое стекло, почему-то начал считать про себя вслух. «Не отрывать глаза, не отрывать глаза, не отрывать..»

– Ты не думай, пожалуйста, что самый умный. Кого-то словом Апсны можно удивить – этих.. – Ганжа сморщился. – С пятого региона, с седьмого, с девятого. Уличный планктон, так сказать.

– С первого..

– С первого ни фига не надо, адыги с абхазами братья родные. Но кто чуть образованней, те и Нохчийчоь найдут на карте, и Лезгистан с Кумыкистаном, места обитания сванов с мегрелами. Контуры карты гипотетического Турана..

– От Горной Шории до крымских степей Лев Гумилёв отимел людей!..

– Да у него просто мать, якобы татарка, вот его через это комплекс, что не мусульманин. Татары же мусульмане..

– Татары – русские, считающие себя не русскими. В доказательство, что нерусские, полномасштабная стройка мечетей развёрнута..

– Я не люблю, когда меня перебивают!

– Какие проблемы, я не за всех татар-то..

– А мать у Гумилёва чистая немусульманка.. И для оправдания сего факта, раскинул чел мозгами, явил миру тенгрианство..

– Кому оно надо..

– От души кому-то профит. Недавно на одном казахском сайте опрос опубликован – тридцать процентов опрошенных результат.

– Да что в голову результат брать, тролли, небось.. Я вот во время жития своего в Казахстане – никаких тенгрианцев там не видал. Ни тенгрианцев, ни ваххабитов – кругом баптисты.. Слушай, а чё ты по площади пешкодралом туда-сюда был, где твоя тачка?

– У меня не тачка, а машина. Тачка в огороде обывателя. Машина на стоянке. Приехали, вот сюда заворачивай.

– Блин, гаражи, гаражи, сараи.. Где мы?

– Не важно. Вон туды чапай. Я в машине подожду – недостаточно важный птиц слышать, чё там у вас.

Ганжа не слукавил, назвав себя петербуржцем в четвёртом поколении – да, действительно, ещё его прапрадед, предварительно женившись, покинул берега Чёрного моря, чтобы перебраться в тогдашнюю столицу Российской Империи.

Такой поступок, по семейному преданию, был вызван необходимостью сохранить национальное самосознание – не отуретчиться, не отатариться – а остаться греками, что было довольно сложно, так как православные греки к грекам-мусульманам относились с презрением, греки-мусульмане предпочитали Османскую Империю и в Российской их было крайне мало, а тюркские языки значительно легче запоминались детьми, нежели сложные, архаичные диалекты древнегреческого.

Сам Ганжа, правда, в предание верил только наполовину, подозревая, что прадед вляпался в неприятную историю – возможно, убил жандарма или по ночам расклеивал на заборах революционные прокламации.

Как бы то ни было, в 1906-ом году переезд состоялся.

Однако жизнь на новом месте прапрадеду оказалась не под силу – и, он, решив, что лучше держать коров, кур, чем ютиться в грязной комнате верхних этажей доходного дома – переехал в деревню, где и обосновался прочно, так сказать, пустил корни. Деревню присоединили к тогдашнему Ленинграду только после войны, после войны же променяли Румовы добротный деревянный дом на четырёхкомнатную квартиру. Причина банальная: удобства. Бегать во двор среди ночи женщины Румовы больше не хотели, а мужчины Румовы ленились провести канализацию и водопровод.

Квартира явилась своеобразным компромиссом. Клан Румовых – его петербургская часть – ширилась, разрасталась, ветвилась, выросшие дети откалывались, меняя места обитания, а часто и веру на христианскую. Женились на девочках с Азова или из Грузии – после войны из Узбекистана; были времена когда в каждой из помещений квартиры – не только комнат, в кухне, ванной, балконе постоянно жили или подолгу гостили по 10-12 человек, в год рождения Ганжи, женщины Румовы одержали над мужчинами победу и, поправ гостеприимство, выкинули почти всех обитателей вон, поругавшись с таганрогской роднёй, поэтому сколько себя Ганжа помнил, в квартире проживали лишь его родители, бабушка, прабабушка и две сестры – Деметра и Наргиз. Через пару лет – когда Ганжа уже изучал букварь, к списку сестёр добавилась Элена, а не успел пойти в школу – бабушка и прабабушка умерли. Румовых осталось пять человек.

Ганжа рос чувствительным ребёнком: плакал над сломанной игрушечной машинкой и намазанным йодом пальцем; когда сёстры огромными толстыми ногами: для него, двухлетнего, обычные люди имели вид колонн Акрополя – разрушали идя по комнате пирамиду из игрушечных кубиков – он впадал в уныние и по нескольку часов мог не реагировать на попытки его расстормошить. ” Ты не обижай братика, Нара?” -двадцатилетняя Наргиз тупо фыркала, уставившись круглыми глазами на мать:

“А кого мне обижать, тебя или отца что ли? Так вы ж

сдачу дадите…”

– Сладу нет с этой девчонкой, -махала рукой мать.

– Крестить – в монастырь её. Станет игуменьей – найдёт себе кого обидеть… Начинал отец, но видя непроницаемые лица домашних, замолкал.

– Это же против законов! -жаловалась мать на мужа, знакомому актёру провинциального театра Узбекской ССР, тоже греку, записанному в паспорте крымским татарином, подрабатывающему выводителем джиннов. – Мусульманина никак нельзя крестить!

– Никак нельзя,– поддакивал актёр басовито – давайте сорок-сто рублей, справлюсь как-нибудь с вашей.

Она давала, он слюнявя, прятал деньги в портсигар и добавлял : Утешение в младшей дочери найдёте.

Она шла домой, успокоенная, но словам актёра неверившая.

Младшая Деметра была не многим лучше.

– Папа! Я хочу в круиз – Швеция, Финляндия, Дания.

– Нету никаких круизов, не устраивают же – мать повышала голос.

– Не врите! Мои одноклассницы. А я?! Папа, па-апа, ну выбей, а? Ну всё равно, перестройка, всё равно тебя скоро попрут отовсюду, па-апа.

– Денег нет.

– Взятки возьми, па-апа, ну всё равно, перестройка же, тебя скоро посадят – борьба с коррупцией, говорят.

Румов не брал взяток; более чем хорошей зарплаты в 600 рублей не хватало даже на модную одежду дочерям: Деметра не ехала в круиз и, отчаявшись, искала деньги в других местах.

Мать поймала её за руку в буквальном смысле – на одном из вокзалом увидела обхваченное знакомым браслетом запястье и пальцы дочери, держашие чужой кошелёк.

Отцу ничего не было сказано, воровать Деметра, равнодушно отреагировав на слёзы матери и бессильные крики брата – Наргиза сказала, что не верит в сплетни про сестру, Элена ещё была мала, не перестала; то ли она отличалась талантом быть непойманной, то ли заимела знакомых в милиции; никто не знал.

Мать пробовала обратиться к актёру, но тот посмотрев на фотографии Деметры, джиннов в ней не обнаружил, продолжил лечить только Наргизу.

Лечение помогало – на щеках Наргиз начинал играть – заигрывал румянец, а сама она делала по дому свою часть работы без напоминаний, больше смеялась, меньше недосыпала, меньше прогуливала занятия в университете – в 22-а года, сообразив, что девушка за 20 без занятий становится почти старой девой, поступила на учительницу математики.

Мать не интересовалась методами «лечения», отец вообще был не в курсе. Гроза разразилась позже.

Вначале Наргиза, и без того не худая, довольно заметно пополнела – не просто пополнела, а раздалась вширь, а в ногах как будто отекла.

Затем провинциальный актёр неожиданно оказался женатым на еврейке и уехал в Израиль.

А ещё через месяц отец голосом не терпящим возражений велел рожать. Аборт на 6-ом месяце – убийство.

Наргиза грозилась повеситься, кричала о позоре родить вне брака: отец стоял на своём.

Мать сжалилась над дочерью и нашла где-то среднееазиатскую цыганку – то ли люли, то ли мазанг. Та дала густую настойку, пахнущую орехами, с мелко порубленным в гуще лавровым листом.

Случился выкидыш. Не знающий истинной причины произошедшего отец без конца делал дуIаъ о здоровье дочери.

Ганжа знал, попытался рассказать – мать вовремя вмешалась и всё закончилось тем, что его подняли на смех.

Наргиза отходила тяжело, с осложнениями, несколько раз лежала в больнице. Там однажды и случилась с ней ещё худщая беда:

Подробностей не знали, но в общих чертах дело выглядело следующим образом: вышла погулять, зашла в работающую церковь и поговорила со священником о прерывании беременности. Что за разговор вышел, чем начался, чем закончился – тайна, но после этого, выписавшись из больницы, вначале долго она читала православную литературу, а потом, вместо того, чтобы окреститься – запила.

И ушла в разгул.

Теперь она подвозилась домой на белом мерседесе поздно вечером. Водители – всякий раз другие – были всегда пьяны, машина – всегда одна и та же – дребезжала, как стекляшки, брошенные в консервную банку.

Ганжа не знал, что ему делать с сестрой. Выгнать из дома всем – и ему было жалко, до битья унижаться не хотелось. Отец, не поступивщись принципами, прекратил разговаривать с Наргизой и ночью, когда она, пьяная и весёлая, входила в дом, громко хлопая дверью, изображал спящего, в то время как его жена суетливо вертелась вокруг дочери.

– М-мама, я в п-последний р-раз. – Всхлипывала Наргиза, валясь на непослушных ногах на пол и засыпая тут же, зажав в кулаке угол вязаного половика.

Мать звала Ганжу, Ганжа на глазах у матери, обступающих с боков сестёр тащил Наргизу в комнату, на кровать, под неперестающий срывающийся лепет о последнем разе. Во время этого полутораминутного пути от двери до двери по коридору царило настолько сочувственное молчание, словно и мать, и Элена, и Деметра – все верили, что раз действительно был последним, а не очередным.

Утром за завтраком делали вид, что всё как обычно – Наргиза к завтраку не выходила, просыпаясь лишь после обеда – об этом узнавали по стремительно мелькающей тени, стуку задвижки в ванной: Наргиза красилась перед вечером, не смывая с себя вчерашнюю косметику, отчего её полотенце в ванной постоянно сверкало сочетаниями всех цветов, случающихся в коллекциях теней, туши и помад.

По колдунам мать больше не ходила, к люли тоже не обращалась. В ход одно время пускались самодельные туморы, но и они оказались неэффективными. Разочаровавшись в магии, семья с ужасом ожидала развязки.

– Может, мы плохо молились АллахIу? – спрашивала Элена, но вопрос повисал в воздухе – лица родителей, сестёр выражали мрачное сознание покорности судьбе.

– Разве можно молиться АллахIу за пьяницу? АллахI узнает, что у нас в семье пьяница и накажет маму с папой. Ты хочешь, чтобы АллахI наказал наших родителей? Чтобы он узнал, что Наргиза пьёт алкоголь?. – Деметра украдкой таскала младшую сестру за ухо.

– АллахI и так знает. Он на небе. – говорил им Ганжа, если случалось ему присутствовать при этой сцене, на что сёстры отскакивали друг от друга словно ошпаренные; они побаивались брата за молчаливость.

Шло время. Советский Союз давно прекратил существование, отец пытался основать свой бизнес – прогорел, опять пытался – и опять прогорел, не дал пропасть семье работая то в одной, то в другой фирме директором чего придётся, полностью разуверившись в честности окружающих и ненавидя тех, кому в жизни повезло больше.

Мать приняла христианство, часто совершала поломничества к мощам, чудотворным иконам, стараясь выпросить у Всевышнего восстановления разрушенного семейного покоя.

Деметра корпела над учебниками – школа, институт, аспирантура. Тоже педагогический – но не математика, а филфак.

Нагриза с грехом пополам получила высшее образование, но образ жизни остался прежним – только теперь регулярно случались у неё периоды депрессии, во время которых она сидела, заперевшись в своей комнате, месяцами ни с кем не разговаривая.

Элену – самое красивое создание, когда-либо рождавшееся в семье, с лицом греческой статуи – пришлось забрать из школы, оформить экстернат и совместными усилиями Ганжи и Деметры пытаться натаскать на элементарные темы – хоть это и не было явно заметно со стороны, но Элена была непроходимо тупа. Мать не показывала её врачам, боясь диагноза “олигофрения”, впрочем, скорее всего, безосновательно – дочь усваивала всё, но ей требовалось на это значительно больше времени.

Летом всей семьёй выезжали на дачу в Ленинградский район, два раза были в Эстонии и раз десять – в Финляндии.

В 2005-ом году, Финляндии же его родители познакомились с семьёй из Турции – греки по происхождению, они считали себя турками, но всё же, заслышав греческую речь, сами подошли к сидевшим в кафе Румовым и на турецком спросили, знают ли они кого-нибудь в Трабзоне.

В Трабзоне Румовы не знали никого, но Румов-отец немного говорил по-турецки, а работающая по контракту в Финляндии семейная пара – по-русски. Завязалось довольно тесное общение, главным образом обусловленное тем, что у новых знакомых оказалось мало родственников и один-единственный ребёнок – дочь.

– Если они согласятся отдать её за Диму, то всё что у них есть – а они не бедные, отойдёт после их смерти нашему роду. Мне кажется, стоит попробовать. – сказала Румова-мать в тот же день и муж с ней согласился.

Ганжа воспринял знакомство с Айтен спокойно – она была откровенно некрасива лицом, но с хорошей фигурой и это его устроило. Родителей же Айтен устроили Румовы; а Айтен – то, что когда она вместе с Ганжой шла по улице, на них оборачивались люди – как и небольшом дождливом приморском городе, где она жила, так и в Санкт-Петербурге.

Сёстры же, особенно Наргиза, которой было уже около 35-и, восприняли предполагаемую невестку в штыки – им не нравилось то, что какая-то Айтен выходит замуж, а они до сих пор одни.

2007-й год запомнился Ганже жутким голодом, воцарившимся в их семье из-за болезни матери – лейкемия. Через полгода лечащий врач посоветовал искать спасения заграницей. Разрываясь, куда отправить её на лечение – в Израиль или Германию, остановились на последней, и тут встал вопрос денег. Квартира была уже продана, а на дачу в непролазной глуши …-ского района не нашлось покупателей. Ганжа крутился на трёх работах, отнимавших все силы без какого-либо намёка на адекватную отдачу; отец тоже сумел найти приработок по силам; сёстры, невзирая на слезливые причитания, отправились учить детей. Но в сумме всего их нехилого дохода хватило лишь на оплату пребывания матери в Гамбурге да съём двухкомнатной квартиры. Хорошо ещё удалось сэкономить на сиделке – Элена, как нетрудоспособная из-за своей тугодумности, поехала сопровождать мать. Денег не оставалось даже на китайскую лапшу – конечно, сёстры не голодали – они оставляли себе часть жалованья, но что касается Ганжи, то он клал на материнский счёт каждый рубль, – по месяцу не съедая ничего, кроме полкирпичика черного хлеба – одного на два дня. Он осунулся, пострашнел; Айтен бросила его, с усмешкой обозвав “Этсиз кемиклик”, что означало “кости без мяса”. Он пытался объяснить ей ситуацию, клялся, что женится на ней сразу, как станет ясен долговременный прогноз матери, но она села в блестящую шкоду октавию и ему не оставалось ничего, кроме как плюнув вслед задним фарам, вспомнить о мужской гордости. Чувство это укрепилось большим упорством, когда забредя от тоски на российский сайт знакомств он увидел её, пару дней лишь как созданный профиль – с фотографиями в одежде и без, с надписью в графе “о себе”, написанный при включенном Капс Локе: “В нищебродах не нуждаюсь”. Было трудно, но он никогда не любил её, а потому стиснув зубы за пару дней сумел выбросить мысли о ней из головы, а через пару недель произошло то, что навсегда изменило его жизнь.

Он никогда не забудет тот ясный и светлый день – один дней середины осени, когда бабье лето уже прошло, но по инерции продолжает мимоходом греть солнце.

Вечером лучи ложились косо, низко и у каждой встреченной им девушки сияла, сотканная из них корона на затылке в волосах. Мимо по дороге ехали сплошь иномарки, каждые третьи – новые, дорогие, купленные в кредит под залог имущества де юре, а де факто – под залог громадных рекламных проспектов, изобилия вакансий мерчандайзера и собсвенной уверенности в том, что после зимы вечное лето и это просперети – лучше! выше! сильнее! – никогда не закончится.

Мимо Ганжи быстрым шагом прошли трое парней, тихо переговариваясь между собой. Задев плечом, проковыляла накаблучищах девушка – видение “мейд ин СПА” – так называл их Ганжа, увидев однажды на примере Айтен, что может сделать с уродиной грамотный косметолог и релаксация. Эта девушка нагнала тех трёх парней и остановила их, что-то втолковывая.Она спокойно чуть замедляли шаг, совершенно непольщённые её вниманием – вызывавшие таким поведением невольную “белую” зависть. Ганжа увидел, как девушка взяла у одного из парней телефон, принялась давить на кнопки.

“Баланса у неё нет, что ли”,– мелькнуло в голове, и он отвернулся рассмотреть прикленное на фонарный столб объявление, как вдруг раздался крик:

– Держи её, парень! Держи!

Мимо Ганжи мельекнуло розовое платье и он чисто инстинктивно схватил девушку за плечо, сжал вырывающийся локоть.

– Говорила позвонить надо, а сама бежать, а там номера, контакты…

– Наверняка подосланная…

– Записную книжку из бумажных иметь надо.

– Спасибо тебе, парень, колоссальный респект.

Его обняли за плечи, благодарили до звона в ушах, но прежде успел он расслышать говоримое кем-то кому-то:

– Реакцию видел? Мгновенно схватил. Такие люди – талант. Надо брать.

И он “взялся” – без особого сопротивления, но с тайной гордостью и уже к ноябрю парковал во дворе машину.

– Заработал я, папа, достаточно. И матери хватило, и мне.– Говорил он довольно, ощущая себя действительно честным тружеником.

– Ну-с, покажи, – отец довольно потирал усы до той минуты, как увидел чёрно блестящий новенький кузов:

– Это что за гламур-БМП? – спросил он резко.

– Хапятый, двигатель 4 и 8 – скромно ответил Ганжа, любуясь сиянием машины, тупым передом, красивыми фарами.

– “Бумера” насмотрелся? – взвился отец. – Нормальные люди на 2106 денег не имеют, а он… Это не честные бабки, нет. Или ты продавай его, или…

Или.

Той же ночью пришло от Элены из Германии смс о смерти матери – похоронили на турецком кладбище через семь часов после смерти, раньше сообщить не могла из-за нехватки средств – не зная, сколько уйдёт ритуальной конторе, боялась звонить, понадеялась, что врачи сообщат – но от врачей звонков почему-то не последовало и, закинув в сумку ноутбук и с десяток книг, Ганжа утром переступил порог съёмного, но дарившего до недавнего времени уют, а теперь ставшего таким чужим, дома.

Больше он в него не возвращался.

– Ты где теперь живёшь? Ипотека? – Шахин вгрызался в бутерброд с помидором крепкими белыми зубами.

Они сидели в ресторане в аэропорту. Разговор с Виктором был окончен, содержание передано в Москву и Шила велел встречать его вечерним рейсом.

– Завидую. У меня от этих таицких вод во рту одно гнильё. Где как, то у друзей, то вообще в машине. Чё-то не хочется брать ипотеку. Да и за наличку брать неохота. Ничего не охота мне. Слушай, а кого встречаем? И когда?

– Одного человека. – Шахин посмотрел на экран телефона. – Кажись, уже сейчас. Как так прослушали.. Пошли быстрее..

Занервничав, он рванулся как можно быстрее вон, в зал ожидания и выбежав из дверей, чуть не столкнувшись со Ступой пробежал мимо него и через секунду почувствовал, что его ухо схвачено крепкими пальцами.

– Супер я тебя хватал? – спросил сверху кто-то ласково.

– Отпсти йго бстра. – сказал другой.

На какую-то секунду ухо превратилось в океан боли, в котором он чуть было не начал терять сознание – Шахин еле удержался на ногах, но совладал с собой.

– Боря, сволочь, – начал он, однако осёкся: рядом Ганжа церемонно знакомился со всеми:

– Дмитрий, – представился он, протягивая руку Шиле.

Шахин увидел, как левая бровь Шилы поднялась куда-то вверх.

– Ну, Аслан. – сказал тот удивлённо.

– Абыл, но просто Боря. Настоящий Боря.

– Александр.

– Извините, ребят, нехорошо вышло – не встретили. Будильник не сработал, а эти, объявления, прослушали чего-то.

– Будильник? – Шила пристально посмотрел на Шахина, отчего последнему стало немного страшно. – Ага, есть такое. Врождённый папин мажор, но на счастье имеет талант – потом поймёшь, если поймёшь.

– Вы чё, втроём? – спросил Шахин, чтобы скрыть вздох облегчения – обошлось, обошлось. У Шилы прекрасное настроение – чёрт его знает, почему.

Шила не отреагировал – он быстро пошёл куда-то в сторону, что-то шёпотом втолковывая Боре. Ганжа крутился рядом с ними, но было не понятно, учавствует ли он тоже в разговоре. Шахину ответил Ступа.

– Впятером. Фаррух и Гога пошли звонить с такого телефона какой-то местной.

Шахин не сразу сообразил, что под “таким” телефоном подразумевается таксофон.

– Я не хотел лететь, мы с Тамарой собирались вместе гулять. – продолжал Ступа меланхолично.

Шахин покосился на него с ироничным презрением, забыв про ухо, которое всё ещё болело.

– Она мне смс позавчера прислала, смотри, – у Ступы в руке появилось что-то обмотанное скотчем, что и мобильником стыдно назвать. Шахин с видом мученика уставился на монохромный дисплей.

– Вслух. – потребовал Ступа.

– Сун хьо вез, – прочёл он, зевая. – Поздравления, конечно, а давай мы тебе сегодня нормальный телефон возьмём?

– Нет. – сказал Ступа печально. – Я на мели.

Шахин незаметно сплюнул: всё, значит, на развлечения Тамары и очередную аэрографию на мерседес. За два дня до отъезда в Петербург он лично отвозил Ступе от Шилы девять тысяч нерублей. Вот идиот человек, столько на.. на.. баб. Шахин самодовольно подумал, что все его пассии – независимые и обеспеченные; можно расслабиться, получая удовольствия от наблюдения за попытками влюбить его в себя без опасения выйти за рамки – роза, суши-бар, бизнес-ланч, романтический полёт на воздушном шаре, мягкая игрушка в подарок.