Текст книги "Я - ведьма!"

Автор книги: Лада Лузина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 24 страниц)

– Я – это ты, ибо… – начала я.

– Нет. Навыворот. Я – отэ ыт, оби…

– Я поняла. Для этого, – я беспокойно поежилась, вспоминая болезненность ритуала, – придется повторить все сначала?

Впрочем, ради того, чтобы увиденная мною сцена стала явью, я была готова исполосовать себя ножом с головы до пят!

– Нет, – печально возразила колдунья, – достаточно подойти к зеркалу в двенадцать, положить ладони на стекло и произнести заклинание целиком.

Она насупилась и замолчала, явно недовольная собой и своими советами.

– Сколько мы вам должны? – подвела итог встречи Таня, с деловым видом доставая из сумки кошелек.

Но даже тут ей не удалось покрасоваться всласть.

– Нисколько, – неприязненно отмахнулась ведьма. – Я не смогла вам помочь. Вы пришли слишком поздно. А тот, кто придумал завязку этой истории, редко завершает свои труды хеппи-эндами.

Глава третья

Белое потное тело билось на горячих скомканных простынях. Темнота сжирала реальность, обгладывала все наносное – позы, привычки, индивидуальность. Яростно освобождая нутро – похоть – вечный инстинкт совокупления. Пошлое, презрительное слово было сейчас огромным и великим, как храм. Не было «Я» – существовало лишь «Мы» – цельное, сильное, единое. У него не могло быть конфликтов, раздоров, ссор. Одно желание и одна плоть, змеящаяся, многорукая, неделимая. Его руки, расплющивающие мою грудь, были моими руками, мои ноги, обвивающие петлей его спину, – частью его плоти, губы перемешались во рту. Близость – безвкусное, официальное слово! – стала пронзительной, пронзающей, когда двое влипают, врастают друг в друга, и нерушимая твердь кожи, очерчивающая границы «Я», вдруг разрывается, как вода, с плеском заглатывающая тебя в свои глубины. И ты захлебываешься ею, вбираешь ее податливое естество огромными пульсирующими глотками. И вода становится тобой, а ты – водой.

Тело закричало, выгнулось и обмякло, медленно распавшись на две половинки – меня и Валерия. Они лежали на кровати, чувствуя, что безвременье тает, обретая день, час, место. Зная: сейчас великое «Мы» рухнет, как карточный домик, расчленившись на два противоборствующих «Я» и предчувствуя болезненность этого разрыва.

Его рука потянулась к бра – зажегся свет. Мир снова стал реальным и ограниченным. Я выпрямилась на подушке, пошарила в поисках сигарет, нашла пачку.

– Не кури, – приказал Валера.

– Но ты же знаешь, я люблю курить после этого… – просительно начала я.

– А ты знаешь, что я не люблю, когда ты куришь, – отрезал он. – Лучше принеси мне выпить.

Я обиделась.

– Встань и принеси, я тебе не прислуга.

– Ладно, уже поздно, мне пора домой.

– Ты не останешься?

– Не могу.

– Не могу или не хочу?

– Не могу.

– Тот, кто хочет, всегда найдет возможность, кто не хочет – отмазку! – Я демонстративно закурила.

– Хорошо: я не хочу. Ты уже испортила мне настроение.

Валера встал с кровати, брезгливо, по-кошачьи отряхнулся и полез в штаны.

– Останься, пожалуйста… – Я растерянно вертела в руках пачку синей «Примы». – Ты же знаешь, я не люблю, когда ты уходишь сразу после этого…

– А я считаю, самое разумное, что я могу сделать, – сбегать сразу после секса. Мы никогда не сможем жить вместе, – добавил он убежденно.

– Почему?

– Мы слишком похожи, оба властные и упрямые. Каждый хочет, чтобы все было только так, как он хочет. А единственное желание, в котором мы сходимся, мы уже удовлетворили. Можешь меня не провожать. Пока.

Он вышел из комнаты. Я не остановила его. Просто не нашлась, что сказать, ошеломленная его первым за историю наших отношений косвенным признанием своей вины – его и моей.

Каждый хочет, чтобы все было только так, как он хочет… Мы – властные и упрямые. Мы – значит он и я.

Но я не могла нащупать в себе причин для подобного упрека. Я не понимала его, как не поняла вчера и Таньку, заявившую мне практически то же самое. Оба они говорили о каком-то другом человеке: цельном, сильном, уверенном в себе. В то время как я была лишь несформулированным нечто, неспособным четко определить ни одного своего качества, ни одного принципа. Когда я пыталась вспомнить свое лицо, перед глазами возникала безликая, унылая масса – светлый овал без единой характерной черты и особой приметы. И моя дурная привычка напряженно глядеться в зеркала объяснялась чем угодно, кроме самолюбования. Скорее всего, я надеялась, что в конце концов все-таки разгляжу там себя, пойму, какая я, уверюсь, что я существую!

Или я верила, что существую, только когда смотрелась в зеркало?

И еще, когда рядом был Валерка.

Я слышала, как он закрыл замок Дверь всхлипнула. Стало тихо.

Быть может, не нужно было курить и следовало принести ему рюмку коньяка? Да мне и нетрудно было сделать то и другое. Но я знала: стоит раз принять его диктат, завтра я уже и сама не поверю, что имею законное право курить в собственной постели, и начну услужливо скакать вокруг любимого с тряпками и подносами.

То, что они хором величали моим упрямством, было только унизительной самозащитой. Страхом, что, уступив, я буду подавлена окончательно, окончательно превращусь в ничто!

Но то же самое сказала вчера Танька про Валеру: Он боится, что, уступив тебе хоть на пядь, тут же окажется порабощенным. Боится потерять себя…

Если так, мы сходны лишь в одном. Оба мечтаем, чтобы другой был исключительно отражением, с готовностью повторяющим наши слова и движения, истины и законы. Как в сказке Пушкина, где царица заглядывала в зеркало, чтобы услышать озвучку собственного резюме: «Ты на свете всех милее, всех румяней и белее…» И с ненавистью швыряла зеркальце под лавку, когда оно начинало расхваливать другую царевну.

Я вспомнила пророчество Карамазовой и ее упрек: Вам понравилось? Любите самоутверждаться за счет других?

Будь ты чуть более успешной и менее закомплексованной, ты бы стала такой, как он. Ты бы соблазняла мужчин только для того, чтобы помучить их… – эхом отозвалась Танька.

Но их выводы были столь ошибочны, что меня даже не могла задеть их нелицеприятность. Вся навороченная теория отражения объяснялась легко и просто. Когда Валера со мной, я верю: я не ничтожество – ведь у меня есть мужчина, красивый, престижный, с перспективной работой. Он мой единственный повод для гордости, единственный гарант самоценности, мое самоощущение. Мое отражение в зеркале мира.

Но проблема в том, что он – не я. И каждый раз, когда я поступаюсь хоть в чем-то, мне чудится: мое и без того сомнительное «Я» кренится, как Пизанская башня. Я злюсь на себя за измену, дергаюсь, чувствую дискомфорт. И он тоже бесится, оттого что я – не он.

Он ушел.

И я снова услышала размеренное дыхание своего одиночества.

«Одиночество, – сказала я себе, – это не когда ты один ночью. Это когда ночью ты не способен быть один».

* * *

Время приближалось к двенадцати. Я выбралась из постели, пошла на кухню, бестолково запихнула в себя что-то всухомятку. Полила кактус. Надо ложиться спать.

Разгромленная спальня вызывала отвращение. Я перестелила постель. Разделась.

«Может, он еще вернется!» – тоскливо ныла надежда.

«Конечно вернется. Сейчас я верну его!» – убежденно сказала себе я.

Схватив листок бумаги и склонившись над столом, я поспешно нацарапала на нем слова заклинания и начала переписывать его наоборот: «Я – отэ… оби ьворк юом…» Можно сломать язык. Но ничего, прочитаю по бумажке.

Подойдя к трюмо, я положила листок на тумбу. Двадцать три пятьдесят одна. Еще девять минут. Я состроила рожу, надула щеки, сцепила губы и… развеселилась.

Похоже, я заигрываю сама с собой!

И все же как неустанно интересно это лицо, только потому, что это – твое лицо. Твое! Пусть даже некрасивое. Слишком бледное. Большеглазое. Худенькое тельце, маленькая грудь. Неужели Валера любит это?

Это я?

Странно устроено зеркало – когда мы глядимся в него, то, говоря «Я», имеем в виду не себя, а свое отражение.

Я повертела головой, стараясь поглубже разглядеть свою комнату за стеклом. Она была такой же реальной, как и за спиной. С детства меня преследовало навязчивое ощущение ее реальности, мысль, что, извернувшись похитрее, можно войти туда, в Зазеркалье, и… ну, к примеру, переставить вещи.

Я в зеркале улыбнулась своим мыслям. Я возле зеркала прикоснулась губами к своим губам. Почему я не чувствую их? Холодное, безвкусное стекло. Я всосалась в него сильнее – зубы стукнули о твердую поверхность.

Как интересно, наверное, было бы поцеловать свои собственные губы?

Я нарциссистка?

Нет. Все нарциссы самодостаточны. А я, после ухода Валеры, ощущаю себя скомканной и брезгливо брошенной в угол нелепицей.

Ощущала, пока не подошла к трюмо…

Пора!

Я приложила ладони к зеркалу, словно предъявляя два неопровержимых документа, и, протарабанив наизусть первую часть заклятия, наклонила голову и, стараясь не сильно запинаться, стала читать неудобоваримый тарабарский текст.

«Я – отэ ыт, оби…

Стоны напольных часов с боем, доносившиеся из гостиной, сбивали с ритма.

…ьворк юом ьтип, ьтолп юом…

Обилие мягких знаков в начале слова сводило меня с ума!

…ьтсе идирп, йеом иворк то…

Это невозможно произнести!

…ьворк, йеом итолп то ьтолп.

Все. Часы затихли. Я подняла глаза.

Какой облом!

В зеркале не было никого – только я сама.

«Я сама» – так называлась женская передача с феминистским уклоном.

Я сама! Какое невыносимое словосочетание! Оно звучало как приговор, как оскорбление, как…

Вдруг словно волна взрыва отбросила меня от зеркала. Отшатнувшись, я впечаталась в стоящий рядом шкаф, чувствуя спиной его острый угол, врезавшийся мне между лопаток.

«О боже! Это…» – громыхало в голове.

Мое нутро дрожало и ходило ходуном, как дом после толчка землетрясения.

«Нет! Только не это!!!»

Заклятие это – сатанинское. Мы не вызываем привидений из небытия. А один черт знает, какого такого суженого вы позвали в ту ночь! – зазвучал где-то рядом раздраженный голос Карамазовой.

Я слышала его словно наяву. Но слова пролетали мимо моего сознания, распадались на буквы, буквы на звуки. Звуки кружились у ушей навязчивой писклявой мошкарой. Я отмахнулась от них. Дрожь внутри улеглась. И воспоминание, вырвавшееся из подсознания вулканической лавой, успело остыть и окаменеть.

Я вспомнила, чье лицо возникло передо мной в зеркале на Крещение. Я знала это столь же явственно, как и тот факт, что серьезно мое видение могут воспринять только в дурдоме. И немудрено, что его силуэт, походка, черты показались мне такими мучительно знакомыми.

Ведь из глубины зеркал ко мне вышла тогда Я САМА!

Так некстати услужливая память мгновенно сложила все в кучу: мою болезнь – «Симптом Зеркала», или «Симптом Абели», имя первого встречного и вещий сон на новом месте. Помнится, тогда, в детстве, я недоуменно морщила лоб, размышляя, как же можно выйти замуж за себя саму. Но сейчас, в двадцать пять, эти мистические совпадения вызывали у меня только одно – томительный страх. Не означают ли эти навязчивые персты судьбы, что…

Человеку запрещается переламывать свою судьбу, пусть и несчастную, – недобро напомнила мне Карамазова.

Валерий был моей судьбой…

Но вы перечеркнули свою судьбу. Вот в чем проблема.

Но я произнесла заклятие. Я только что завершила его до конца! И теперь мне сужен не Валерий, а Валерия.

А Валерий больше никогда не вернется.

Я обречена на себя саму! На вечное беспросветное одиночество!

Я обиженно отвернулась от зеркала, испытывая одно-единственное яростное желание немедленно наложить на себя руки.

И в ту же секунду чьи-то руки закрыли мне сзади глаза. Я вздрогнула так, что, казалось, сердце должно было выпрыгнуть у меня изо рта. И замерла. Ладони были холодными и гладкими. Я резко отбросила их, развернулась и встретилась глазами с Собой.

Самые сладкие в мире губы прикоснулись к моим, слились, словно два глотка мягкого мороженого, и стали таять, таять, таять…

* * *

Вспыхнул свет. День заливал комнату жарким золотом. Рядом со мной на кровати лежала Я. Стройное, молодое тело, перламутровое, как раковина, из которой родилась Венера Боттичелли. Хрупкое, удивительно родное лицо. Подрагивающие веки.

Глаза открылись – Я улыбнулась мне знакомой, тысячу раз виденной мною улыбкой, которую я видела сейчас впервые.

Тысячи раз и впервые – необычное это было чувство.

Не веря, немея, я провела рукой по ее обнаженной груди. Кожа была прохладной, словно зеркало, но в то же время упругой, живой, вызывающей желание. Она так и притягивала к себе пальцы, ее кожа – моя кожа, ее грудь – моя грудь.

– Нет нежнее тела, чем твое собственное, – произнес мой незнакомый голос. – Нет тела восхитительней, нет любимей, нет дороже, потому что оно твое.

– Не может быть… – выдохнула я.

И Я же, приподнявшись на локте, весело взглянула на себя огромными сияющими глазами, подалась вперед бесстыдно нагим, невинным телом и ответила:

– И все же это я.

– Разве отражение может выйти из зеркала?

– Не может, – покачала Я улыбающимся лицом. – Никогда. Но ты произнесла заклятие, и я не могла не прийти.

– Заклятие… – повторила я эхом.

– Плоть от плоти моей, кровь от крови моей, приди есть мою плоть, пить мою кровь, ибо ты – это я!

– Ты – это я! – ахнула я, не в силах поверить в сказанное.

– Страшное заклятие. Его знают немногие. Но ты произнесла его, и…

– …пришла ты.

– Да, к тебе пришла ты.

– Пришла я.

– Да, пришла я.

– Ты… я… – Я не знала, как назвать ее (себя?). – Как тебя зовут?

– Так же, как тебя, – Валерия.

– Меня все зовут Валей.

– Тогда я буду Лерой.

– И ты будешь пить мою кровь?

Окрещенная откинулась на подушки и засмеялась, скорчив смешную рожицу.

– Не-е… Не буду. Хотя, по-моему, нам страшно хочется есть! Айда на кухню!

Я пошла за ней, все еще не в силах уразуметь случившееся, поверить в осязаемость своего счастливого сна. И лишь когда, сидя за столом, мы синхронно ели брызгающие красной кровью помидоры, посыпая их солью и аппетитно впиваясь в их упругие окружности голодными зубами, я – вдруг, сразу – приняла, вобрала в себя объемную, пахнущую, теплую, восхитительную реальность происходящего. И почувствовала животом, кожей, каждой клеточкой нахлынувшее на меня счастье. Освежающее, как душ. Победоносное, как марш Мендельсона.

Вот она я! Я есть! Я есть у себя!

– Есть твою плоть, – промычала Лера с набитым ртом, – метафора. Посмотри на помидоры: через минуту они станут тобой – твоей плотью и кровью. Силой, которая дает тебе жизнь. Ибо есть – значит жить. Есть – значит принимать в себя. Не на время, как подчас половой акт, а навсегда – так, что иное становится тобой.

– Скажи, ты не бросишь меня? Не уйдешь? – спросила я тревожно. – Не убежишь от меня?

– От себя не убежишь, – скривила она веселый носик.

– Какая ты красивая! – прошептала я с придыханием.

Она была невероятно красивой: пушистые, платиново-белые волосы, быстрый взгляд из-под длинных трепещущих ресниц, подвижный, по-детски пухлый рот и светлая кожа – такая нежная, что я невольно ощутила желание прикоснуться к ее щеке губами…

Лера улыбнулась мне в ответ хитрыми переливчато-серыми глазами:

– Я? Какая ты красивая!

* * *

Бывает любовь огромная, как арбуз, который, попадая в сумку, заполняет ее всю, до треска в швах. Никогда еще моя жизнь не была столь полной и насыщенной. Никогда еще я не чувствовала себя столь самодостаточной и цельной, как сейчас, когда я обрела себя – свою Леру!

Я могла любоваться на нее часами, восхищенно и зачарованно разглядывая ее чистое, выразительное лицо, удивительным образом сочетавшее в себе наивность, серьезность и забавную лисью хитрость, ее хрустальные запястья, маленькую упругую грудь, гибкую, тонкую фигуру.

Лера была похожа на блондинку в театре.

И она совершенно не походила на мое собственное представление о себе!

– Странно… Я представляла себя совершенно по-другому, – неустанно удивлялась я.

– Мы редко любим себя так, как мы того заслуживаем, – усмехалась Лера.

И познавая себя, я училась себя любить.

– Нет на свете человека интереснее, чем ты сам, – учила меня Лера. – Ты – это бездонные небо и океан, достаточно лишь раз окунуться в себя, чтобы понять – там таится огромный сверкающий мир. Покопайся в себе поглубже, и ты найдешь несметные залежи сокровищ. В себе можно открыть все что угодно, включая иные галактики и планеты.

– Какая ты интересная! – восторгалась я.

Ее несколько напыщенная манера говорить завораживала меня, как завораживают людской слух медово-тягучие предания и легенды.

– Какая ты интересная. Ведь я – это ты. И ты себе безумно интересна.

– Получается, я совсем себя не знаю!

– Трагедия людей в том, что большинство из них только сторожа, закрывшие себя на замок и одиноко сидящие у входа. Их истинные таланты, стремления, мечты умирают за забором, как узники, лишенные пищи и воды. Люди зачастую не знают даже собственных желаний, предпочитая стремиться к общепринятому фактическому счастью: к славе, власти, деньгам. А достигая его, удивляются: почему мы несчастны? Да потому, что это счастье – чужое.

– А в чем мое счастье?

– Быть самой собой. Любить себя.

– Только себя? – Я вспоминала Валерия.

– Тот человек, кто обрел самого себя, открыл свой мир, понимает: факт существования других миров и других людей несуществен. Ибо одиночество – это не пустота.

Да, одиночество перестало быть для меня пустотой, стало захватывающим, осмысленным, глубинным.

Наедине с собой не нужно было врать, выпендриваться, соответствовать, перетягивать одеяло, доказывать свою правоту. С Лерой я была априори правой, истинной, единственной, самой лучшей, в то время как мир за окном – лживым, конфликтным, враждебным. Вмиг он отпал от меня, как шелуха, как куколка, ставшая лишь помехой рожденной на свет бабочке. И Валерий отпал вместе с прочим миром.

Я отключила телефон, перестала ходить на работу. И, перебиваясь с копейки на копейку, чувствовала себя миллионершей.

Ибо нет в мире большей роскоши, чем быть самой собой!

– Да? – спрашивала я себя.

– Да, – отвечала мне Лера. – Это очень дорого. Иногда за это приходится платить всей своей жизнью.

И я слушалась себя, верила себе и любила себя днем и ночью, на изодранной от наших страстных ласк простыне.

Я стала своей подругой, любимой, своим бесконечным путешествием, своим собственным мирозданием, своим богом.

Никогда еще моя жизнь не была такой совершенной и счастливой.

Такой моей!

* * *

– Кажется, за право быть собой таки придется заплатить жизнью, – озабоченно сообщила я месяц спустя, подсчитав оставшиеся средства к существованию. – Скоро мы умрем с голоду.

– А сколько осталось? – беззаботно уточнила Лера, и я уже в который раз отметила – оказывается, во мне живет беспробудная оптимистка.

– Двадцать гривен мелочью. – Для пущей убедительности я потрясла замусоленными бумажками. – Так что умирать начнем уже послезавтра.

– Делать нам больше нечего, – хохотнула Лера. – Ну-ка…

И я обмерла, увидев впервые, как, легко перешагнув тумбу трюмо, Лера вошла обратно в зеркало и исчезла – снова стала отражением, скрупулезно повторяющим мои движения, раскрывающим безмолвный рыбий рот в моем отчаянном крике.

– Куда ты?!!

Несчастные гривны выпали из моих рук и рассыпались по ковру. Отражение прыснуло, и теперь уже я рефлекторно повторила улыбку вслед за ним.

Я начала неловко подбирать разлетевшиеся бумажки – Лера в зеркале собрала их с ковра одновременно со мной и вдруг, вопреки всем законам Зазеркалья, перемахнула в реальный мир, держа купюры в руках.

– Вот! – Она сунула мне под нос материализовавшееся отражение денег. – Теперь у нас уже сорок гривен.

– И они настоящие? – поразилась я.

– Совершенно настоящие, только в зеркале больше отражаться не будут. Но это не страшно. Люди редко рассматривают деньги в зеркалах.

– Выходит, – возбужденно предположила я, – прыгая туда-сюда, можно получить любую сумму?

– Не-е, – отозвалась она. – У каждой вещи есть только одно отражение. Вот, смотри.

Лера кинула свои гривны на туалетный столик – столик в Зазеркалье остался пуст. Точнее, там, за стеклом, по-прежнему стояли отражения моих духов, дезодорантов, косметички, но денег не было.

– Ну-у, – расстроилась я. – На сорок гривен мы тоже долго не протянем.

– А зачем нам жить на сорок гривен? Сходи в свой мир и обменяй эти деньги на другие купюры. А когда вернешься, я отзеркалю тебе еще сорок.

Лера самодовольно усмехнулась. А я снова с пристальным восхищением следила за ее чертами, поражаясь: какая живая и непосредственная у меня мимика. Усмешка на ее лице мимикрировала в озорную, затейливую гримаску. И я поняла: это уже отражение моей собственной мордашки, во лбу которой сейчас проклюнулась авантюрная идея.

– Мы что-то придумали? – хихикнула Лера.

– А то!

Включив телефон, я целеустремленно набрала номер Таньки.

– Привет, дорогая, это я.

– Куда ты пропала?! – завизжала она с ходу. – Твой Валерка мне уже телефон оборвал!

– Пусть рвет. Я с ним тоже порвала.

– Правда? – честно обрадовалась за меня подруга. (Даже странно, какой ненужной казалась мне сейчас ее искренняя дружба!) – Значит, мужчинам бой!

– Уж лучше на убой. Но, чтоб не бить, – даю отбой, – прокомментировала я и, без перехода, свернула на интересующую меня тему: – Слушай, ты у нас девушка зажиточная, при деньгах…

Я точно знала: вот уже пять лет Таня скрупулезно копит доллары на отдельную квартиру.

– Допустим, – насторожилась Танька.

– Сколько у тебя сейчас на руках?

Таню явно смутил мой вопрос, но лгать или увиливать от ответа она считала недостойным наших высоких отношений.

– Ну… примерно тысяч двадцать. А что?

– Ты могла бы одолжить их мне до завтра?

– А ты сможешь вернуть?

– Я даже не собираюсь их тратить.

– Тогда зачем?

– Прости, не могу ничего объяснить. Но обещаю, что верну тебе все завтра в целости и сохранности.

– Ну, если завтра… – сдала позиции Танька. – А то в понедельник я собираюсь прикупить чудную норку.

– Норку в смысле квартирку или в смысле шубку?

– Шубу, – похвасталась подруга. – Сейчас в «Меха Украины» такие чудеса завезли.

– И сколько стоит чудо?

Таня замялась, как всегда, когда я спрашивала ее о чем-то, чего не могла себе позволить, и она боялась, назвав сумму, лишний раз подчеркнуть социальную разницу между нами.

– Там разные есть, – произнесла она обтекаемо. – От трехсот и до… Ладно, это все ерунда, подъезжай за деньгами, я сейчас дома.

Выдернув телефон из розетки, я посмотрела на Леру в поисках одобрения. Ее лицо мгновенно впитало мою радость.

– Сейчас быстро мотнусь к Таньке и привезу деньги, – горделиво проворковала я.

– Зачем такая морока? – хитро прищурилась Лера. – У твоей подруги есть дома зеркало?

– Конечно. В комнате, в ванной…

– Зайдешь с деньгами в ванную. Я выйду к тебе оттуда.

– А как ты доберешься туда? – чуть было не спросила я.

Но она предвосхитила мой вопрос.

– Я есть везде, где есть ты и есть зеркала.

* * *

Нервничая и мучительно комплексуя, я зашла в магазин «Меха Украины».

– Что у вас в сумке? – сурово поинтересовалась продавщица, мигом приценившись к моим сапогам и плащу, купленным на Троещинском рынке.

– Деньги, – как можно небрежнее ответила я, дернув замок.

Двадцать тысяч отраженных долларов лежали вперемешку с другим дамским барахлом. Продавщица удивленно клацнула тяжелыми от обилия туши ресницами и тут же меня зауважала.

Выбрав себе нежную, удивительно легкую, почти невесомую шубку из белой норки, я зашла в примерочную кабину. Одновременно со мной туда зашла Лера. И сразу стало легко, уютно, весело. Мы накинули на плечи ласковые шкурки и довольно обозрели друг друга.

Шубка шла нам удивительно. Каждая из нас влюбленно созерцала другую – хрупкую красавицу в снежном мехе, обворожительную, как зимний ангел.

Лера в зеркале умиленно улыбнулась, сняла шубу и протянула ее мне сквозь стекло. Быстро свернув шубку-отражение в тугой валик, я засунула ее в сумку, закамуфлировав сверху другими вещами. Затем горделиво вышла из кабинки. Продавщица подобострастно растянула губы, принимая у меня мех.

– Что, не понравилась?

– Вообще-то очень мило, – высокомерно процедила я. – Но не подошла по размеру.

А дальше пошло-поехало!

Я, всегда сиротливо обходившая стороной сверкающие богатые магазины, жалобно отворачивающая взгляд от соблазняющих витрин, пустилась во все тяжкие шопинг-мании.

Всюду, где были примерочные с зеркалами, мир принадлежал мне. За месяц у меня появилось пять новых шуб: норковая белая, песцовая голубая, рыжая рысья, пятнистая ягуаровая и чернобурка. Четыре дубленки. Три пальто. Пять плащей. Дом пенился от вороха устрашающе дорогого белья, трепетных шелковых блузок, веселых платьев, изысканных костюмов, расшитых бисером и кружевами сверкающих золотыми блестками маечек и топиков, «лодочек», босоножек, шлепанцев, сапог из замши, из белой, черной и крокодиловой кожи, из облегающей ногу «чулочной» ткани. Крохотные ридикюльчики, элегантные сумочки, кошельки, перчатки…

– Можно я возьму это в примерочную, нужно посмотреть, как все смотрится в комплекте?

– Да, конечно…

Конечно, был один печальный минус. Принеся обновки домой, рассмотреть в них себя, такую красивую, роскошную, соблазнительную, можно было лишь отчаянно вертя шеей и притом весьма фрагментарно. Что человек способен увидеть без зеркала? Руки, ноги, грудь в проекции сверху…

– Какая ты иногда смешная, – удивилась Лера, услышав о моей проблеме. – Сейчас я примерю все это, и ты посмотришь на себя со стороны во всех ракурсах, даже в тех, которые ты никогда не углядела бы в своем трюмо.

Двадцать тысяч отраженных Танькиных долларов я поменяла в банке на гривны. Сто десять тысяч гривен превратились в двести двадцать благодаря двум Лериным прыжкам – в зеркало и обратно. Гривны были обменены на сорок тысяч долларов и благополучно удвоены. Дальше, боясь иметь дело с такими крупными суммами, я мухлевала туда-сюда по мелочам до тех пор, пока полученная мной цифра отраженных денег не стала слишком головокружительной для того, чтобы произносить ее вслух.

Мы купили машину – двухместный «мерседес-купе». (Хотя Лера, смеясь, предлагала мне выехать на нем прямо из витрины, в которой отражался кабриолет). Продали мою старую квартиру и, умножив деньги от продажи на два, переехали в новую, трехкомнатную, с евроремонтом и видом на Днепр. Она стоила не так уж дорого, поскольку располагалась далеко от центра, но это нас волновало мало – центр нашей жизни находился там, где были мы.

Свой новый телефон я не дала никому.

* * *

– Послушай, а что там, за зеркалом?

– Ты же видишь – отражение комнаты.

– А что за дверью?

– Открой ее и увидишь коридор.

– А куда он ведет?

– Сама знаешь – в спальню и кухню.

– Это здесь, а там, в Зазеркалье?

– Зачем тебе это знать?

– Ты – я. Значит, тот мир мой.

– Нет, он не твой, – поджала губы Лера.

– Ну скажи, куда ведет коридор?

– В смерть.

– В смерть? – недоверчиво переспросила я.

– Давай не будем говорить об этом…

Но я постоянно возвращалась к закрытой теме. Как и до рождения Леры, меня упрямо тянуло к зеркалу. Интриговали привычные, понятные и такие недостижимые для меня вещи за стеклом: двуспальная кровать с двумя тумбочками по бокам, люстра, кактус на подоконнике… Хотя, пожалуй, недостижимыми были не сами вещи: не знаю, как кровать, а тумбочку и кактус Лера могла бы достать мне оттуда, стоило лишь попросить. Но, несмотря на то что уже четыре месяца я жила с собственным отражением, Зазеркалье так и осталось загадкой. И я стояла, уткнувшись носом в стекло, вглядываясь в такой очевидный и загадочный, близкий и непознанный, закрытый для меня Лерин мир, в то время как Лера наслаждалась миром моим.

Она радостно гремела кастрюлями на кухне, опробовала новые рецепты, обставляла квартиру и обряжала елку к Новому году, читала книги и запоем смотрела телевизор.

– В твоей гостиной не было зеркала, и я раньше никогда не видела кино, – извинялась она, прежде чем погрузиться с головой в тот или иной фильм.

По телику чередой шли старые новогодние киношки: «С легким паром!», «Карнавальная ночь», «Двенадцать месяцев» и «Чародеи», песни из которых неожиданно растрогали Леру до слез, как трогают иных – нормальных любовников – слезливые хиты о любви.

 
Тишина звенящая
В рамке темноты.
Кто здесь настоящая?
Может, это ты?
За лесами, реками,
Может, есть земля,
Где ты смотришь в зеркало,
Чтоб возникла я, —
 

пела героиня своему отражению в зеркале. И, желая сделать Лере приятное, я купила ей видеокассету, чтобы она могла слушать песню «про нас» вновь и вновь.

– А когда ты жила там, как ты знала, что я сейчас подойду к зеркалу?

– Так же, как и ты, – просто подходила и видела тебя…

Но теперь Лера дулась каждый раз, когда я бессознательно заглядывалась в зеркала. Где бы она ни находилась, чем бы ни занималась в эту минуту, ей приходилось бросать убегающее молоко на плите, недомытый пол, недовешенную штору и нырять в Зазеркалье, чтобы отразить мое лицо. Инстинкт отражения был сильнее ее воли. Она не могла остаться дома, когда я отправлялась в город, вынужденная путешествовать со мной по всем зеркальным поверхностям улиц и машин, магазинов и кафе. Не могла ни проснуться, ни заснуть раньше меня и, если я маялась бессонницей до утра, мучилась, бодрствуя вместе со мной.

Утром мы размыкали глаза одновременно и плелись в ванную – я выходила сквозь дверь, она сквозь зеркало трюмо – чтобы умыться и почистить зубы в унисон, каждая на своей стороне стекла. Мне казалось – это очень удобно, – нет нужды толкаться у умывальника и задевать друг друга локтями. Но я осознавала: Леру мучает зеркальное рабство, делавшее ее неполноценной и зависимой. И потому по негласному соглашению зеркала в нашем доме были сведены к минимуму, а мое пользование ими – к насущной необходимости: почистить зубы, причесаться, накраситься.

И мой очередной, внеплановый «залип» в трюмо расстраивал Леру и надолго выбивал ее из седла. Она потерянно кивала, слушая оправдательный лепет про «Синдром Абели», и успокаивалась лишь тогда, когда я завешивала оба зеркала – в ванной и спальне – тряпками, снимая даже теоретическую угрозу.

– А почему, когда в доме покойник, люди завешивают зеркала?

– После смерти душа человека сливается с его отражением. И оно часто подолгу стоит за зеркалом, прощаясь со своим телом… – отвечала она неохотно.

– Значит, я тоже попаду туда рано или поздно?

– Лучше вовремя.

– А можно сейчас? Разве я не могу туда пройти?

– Не можешь! Не говори со мной об этом больше!

Тогда впервые она повысила на меня голос. И впервые я приняла то, что до сих пор считала невозможным: зеркало меж нами, делавшее нас единым целым, тоже может треснуть.

Наша любовь – невероятная, волшебная, рожденная вопреки всем законам природы и бытия, физики и химии, логики и морали, – столь же уязвима, как любая человеческая.