Текст книги "Я - ведьма!"
Автор книги: Лада Лузина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 24 страниц)
– К тебе, кукла, это тоже относится, – скучливо сказала гостья. – Скотч с твоего рта я не сниму, прости. Судя по твоему взгляду, размеренной беседы у нас с тобой не получится. Но лапки мы тебе развяжем. Я вовсе не хочу тебя мучить. Будешь умницей?
Наверное, Алена кивнула в ответ, потому что Иванна добавила: «Вот и славно!» – и устало опустила веки.
– А раз ты у нас такая умница, душечка, хозяюшка, – не глядя распорядилась она, – иди-ка ты на кухню и приготовь своему благоверному ужин. Потому как, по моим планам, он должен умереть не от голода…
«О господи, как затекли ноги!»
Два миллиона иголок – по миллиону на каждую конечность – вонзились в него. Борясь с болью и рискуя свалиться с табуретки, Тёма осторожно размял сначала одну, потом другую. Открыл рот… В первую секунду его губы лишь беззвучно шевелились, как у рыб в аквариуме. Потом…
– Что со мной будет? – спросил он.
Иванна открыла глаза.
– Ты будешь стоять здесь ровно столько, сколько сможешь простоять. Думаю, двое-трое суток ты продержишься. Кто знает, возможно, больше… Но все же в какой-то момент ты не выдержишь и заснешь. Вот и все.
– И ты собираешься сидеть здесь трое суток?
– Мне некуда спешить. Вряд ли где-то в этом мире происходит нечто более интересное.
Артем осторожно ощупал петлю на своей шее.
– Даже если мы уйдем, тебе не удастся снять ее, – откликнулась Иванна. – Веревка натянута слишком туго. Для того чтобы высвободиться, ты должен подпрыгнуть на полметра и одновременно высвободить шею из петли. А ты никогда не был способен на подобные трюки. Мой дорогой, ты отнюдь не Рембо. Да и мы никуда не уйдем…
Непонятно почему; но ему показалось, что она нисколько не изменилась – сейчас он явственно видел, как осунулось, стерлось за годы ее лицо; темные круги, окольцевавшие глаза траурными рамами; трещину первой морщинки на лбу…
– Ты так сильно меня ненавидишь? – вкрадчиво спросил он.
– Да, – ответила она. – Так сильно.
– А я любил тебя… – неуверенно начал Тёма.
– То-то и оно, что я тебя тоже…
«Ничего, – сказал себе он, – Иванна никогда не сдавалась сразу».
Конец XX века
Она так упрямо не влюблялась в него, что он буквально сошел с ума – все забыл, все бросил, занимался только ею. Контролировал их злобную гримершу, пытавшуюся изуродовать Зацерковную бестолковым гримом, учил девушку принимать нужные ракурсы на камеру, сам выставлял свет на площадке. Сидел рядом на эфирах, помогая смягчать присущие ей жесткие, нелицеприятные формулировки, делая их чуть более льстивыми и абстрактными.
В глубине души Тёма поражался, как точно она ухитряется вычислить по, казалось бы, ничего не значащим ответам темное прошлое гостей передачи. Стоило ему зазеваться на минуту, Иванна выдавала убийственный комментарий: «Не исключено, что в детстве вы страдали клептоманией и воровали мелочь из карманов одноклассников… От бессилия вы часто бьете жену и детей… Не далее как несколько дней назад вас бросил мужчина…»
И по тому, какими испуганными, жалкими становились вдруг самодовольные лица знаменитостей, по поту, проступающему сквозь их грим, по нервному оскалу их ртов становилось понятно – воровал, бьет, бросил.
– Не говори «бросил мужчина», говори «вы расстались с любимым». Не говори «бьете жену», скажи «дома у вас скандалы, ни с женой, ни с детьми нет понимания», – терпеливо учил он ее.
А она все не влюблялась и не влюблялась. И с каждым днем ее узкое лицо в обрамлении прямых темных волос становилось все более похожим на лицо юной Кароль Буке из фильма «Этот смутный объект желания» Бунюэля, а сам он все больше напоминал себе нелепого героя картины, от которого все ускользал и ускользал невыносимо желанный объект.
А потом наступила зима… И снег завалил город. И провожая Иванну после очередного эфира, он вдруг притянул и вобрал в себя ее холодные губы. И они целовались долго-долго – так долго, что за это время их любовь успела родиться, окончить школу и получить паспорт, пройти период ухаживания и цветов, комплиментов и полунамеков, веселого флирта и вопросительного служебного романа. Так долго, что когда закончился поцелуй, все уже было сказано и понятно, решено и подписано, серьезно и навсегда…
И они не могли стать ни влюбленными, ни любовниками – лишь женихом и невестой.
– Иванна, – тревожно спросил он ее, – ты выйдешь за меня замуж?
18 декабря XXI века
– Я вспоминал тебя…
– Я, как видишь, тебя тоже не забыла.
– Но ты вспоминала меня с ненавистью, а я…
Он хотел сказать «с желанием». Но поперхнулся словом. Зеркало под часами насмешливо отражало его бледные голые ноги и поникший испуганный член. Его реплика прозвучала бы не только абсурдно, но и жалко.
«Да уж, – злобно подумал Артем, – хотел бы я посмотреть, как Печорину удалось бы соблазнить княжну Мери, стоя нагишом с петлей на шее. В таком положении даже у Дон Жуана опустились бы руки… И не только руки!»
– Мимо, – поморщилась Иванна. – Я знаю наперечет все твои уловки. С тех пор твой арсенал не изменился. Тебе не удастся растрогать меня, рассказав, что я тебе снилась, что ты просыпался, охваченный желанием, и что по большому счету ты никого никогда не любил так, как меня…
«Что ж, – окрысился журналист, – эти слова знает наизусть каждая женщина. Все они банальны до тошноты. Но все же в один прекрасный день каждой кажется, что она слышит их впервые. Если бы кто-то сосчитал, сколько женщин сошло с ума, услышав три слова: «Я тебя люблю», и обнародовал эти цифры, они бы и пикнуть не могли о равноправии. Дуры они были, ими и останутся. Эх, заполучить бы мне хотя бы трусы…»
– Мне холодно, – буркнул он.
Не помогло. Она лишь пожала плечами и приказала включить обогреватель.
Конец XX века
Он любил ее долго – почти год.
Он просыпался среди ночи от нестерпимого, сумасшедшего, не подчиняющегося логике желания обнять Иванну. И звонил невесте в четыре ночи, чтобы сообщить: он не может больше прожить без нее ни секунды, он должен немедленно увидеть, почувствовать, прижать ее, теплую, родную, милую… И, вскочив с постели, ехал к ней через город в полуночном такси. А она караулила его на лестничной площадке в трогательном и смешном байковом халате, чтобы провести на цыпочках в свою комнату мимо спальни родителей. Он уходил от нее в шесть утра, до того как они проснутся… И не мог дождаться часа, когда встретит ее на работе вновь.
Он забыл о карьере, он размяк и растаял, почти год он не смотрел на других женщин. Он сделал ей предложение двадцать раз, и они торжественно обмыли свою помолвку на телевидении. Все в «Безумном мире» воспринимали их как гарантированную семейную пару. Мама с папой одобрили его выбор, мать Иванны называла его «сынок»…
Но когда на Киев обрушилась новая бесплодная, бесснежная зима, он уже не любил ее.
За год от скромного двухминутного психолога-комментатора Иванна доросла до соведущей двухчасовой программы. Жесткость и острота, умение одним ударом сшибить с гостя маску надменности все больше входили в моду, одновременно с профессией психоаналитика. Иванна и бессменный ведущий «Безумного мира» Коля Галкин работали по принципу «доброго и злого следователя», но популярность «злой» Зацерковной уже затмевала Колину звезду…
А Тёма остался одним из пяти журналистов, снимающих более или менее удачные сюжеты. Не он, а она помогала ему сейчас, добавляя остроты в его тексты и подсказывая авангардные идеи. И Артемия тяготила ее помощь, ее понимание и забота, ее ровная, словно проведенная по линейке, любовь.
«Нетрудно выбиться в люди, если к тебе благоволит сам Людин!» – бесился он.
Главный режиссер и впрямь особо выделял Иванну.
Возможно, он положил на нее глаз с самого начала, но неприкасаемый статус невесты пресек его дальнейшие намерения. И теперь Тёма нередко размышлял: не дурацкий ли гусарский поступок – факт, что он ухарски увел красотку из-под носа шефа, уничтожил все перспективы его дальнейшей карьеры?
С тех пор главный подчеркнуто недолюбливал журналиста, регулярно зарубая предложенные им темы. В то время как Иванна, не успевшая ни получить непристойного предложения, ни отказать начальнику, нисколько не пострадала. Хотя она-то и была, выходит, виновата во всем!
Иногда Артем жадно мечтал о том, чтобы невеста изменила ему с Людиным, перечеркнув тем самым и их будущую свадьбу, и неприязнь режиссера к подчиненному Курникову. Людин был не из тех, кто продолжает добивать побежденных соперников, – он любил своих рабов. И уступив ему девушку, Тёма…
Он давил в себе эти мысли недодумав, как сигареты, которые после третьей затяжки вдруг вызывают приступ тошноты. Слишком мерзкими, холуйскими, гаденькими были его мечты. Они не делали ему чести, разъедая и без того колеблющуюся самооценку.
И потому чаще всего он лишь угрюмо злился на Иванну, не пытаясь объяснить себе свою злость и оправдывая ее массой мелких бытовых причин.
Свадьбу, намеченную на лето, перенесли на весну, а затем отодвинули еще дальше – на следующую осень, чтобы невеста могла без проблем защитить диплом. И чем дальше отодвигалось бракосочетание, тем абстрактней и нелепей казалось оно ему – так, чем дольше ты не возвращаешь долг, тем сомнительней становится необходимость его возвращать. Любовь с Иванной была давно растрачена и забыта, и он приходил в бессильную ярость от мысли, что полгода спустя ему придется расплатиться свободой за это, уже канувшее в Лету чувство.
Он не знал, как вырваться из этой чертовой западни. О его долге знали все! Редактор Юля, которую он попытался обнять в коридоре, смерила Тёму оскорбленным взглядом: «Ты что? А как же Иванна?» А журналистка Аня, два года безрезультатно пытающаяся протиснуться в ведущие, напротив – висела на нем при каждом удобном случае всячески демонстрируя «выскочке Зацерковной», что имеет права на Артема.
Изголодавшись по разнообразию, он трахнул коллегу прямо на подоконнике во время ночного монтажа. Теперь, минимум раз в неделю, они монтировали сюжеты вместе… И Тёма не пытался пресечь мстительных выпадов журналистки, направленных против его невесты, надеясь: рано или поздно Иванна догадается об измене и сама сорвется с крючка.
Но при виде развязных Аниных па Ваня только удивленно поднимала брови.
– Почему она так ведет себя? У вас что-то было?
– Конечно нет… Я люблю тебя… – раздраженно бубнил он, не пытаясь скрыть фальшь этих слов.
Она могла бы усомниться и припереть жениха к стене, и он бы признался и попросил прощения, а она, честная и верная Пенелопа, понятно, не простила бы его. А он бы вздыхал и ходил за ней (без лишнего напора!). И остался бы для окружающих нормальным парнем, которого просто занесло, брошенным излишне принципиальной девицей…
Но она верила ему глупо и упрямо. И эта ее наивная вера в его порядочность, в его вечную любовь, его честное слово и их будущую жизнь связывала ему руки морским узлом.
Расстаться с Иванной можно было только одним способом – публично выказав себя подлецом. А это было равноценно увольнению.
Если он без всякого повода откажется жениться на ней, Людин наверняка доведет его до заявления об уходе, чтобы (известный прием!) выглядеть справедливым монархом в глазах Иванны.
Но, к счастью, ситуация рассосалась сама собой…
18 декабря XXI века
– Я правда вспоминал тебя… – завел он снова.
– Не лги, – отшвырнула признание она. – Ты боялся вспоминать меня! Стоило тебе вспомнить об этом, тебя бы в ту же минуту стошнило от презрения к себе.
Конец XX века
Приближался Новый год… Артем с Иванной собирались отмечать его вдвоем на заснеженной даче ее друзей. Но Киев был бесснежным и злым, а сотрудники «Безумного мира» – нервными и обезумевшими. Они лихорадочно готовили ответственный праздничный выпуск, который должен был выйти в свет 31-го в псевдопрямом эфире. По уже утвердившейся традиции, высоковольтное напряжение оканчивалось всеобщим релаксом – попойкой на квартире главного режиссера, умудрившегося родиться аккурат 29 декабря.
Коллектив загодя приготовил ему театрализованное поздравление, завершающееся стихотворной здравицей от ведущих. И все дружно зааплодировали, когда Людин, подойдя к Иванне, проговорил: «Звезда ты моя мировая…» – и, недослушав последние строчки, заткнул ей рот поцелуем. А затем с криком: «Сегодня ты танцуешь со мной!» – увлек ее танцевать.
Шеф вертел ее в руках весь вечер, не отпуская от себя ни на секунду, с каждой секундой становясь все более властным и пьяным. Иванна бросала на Тёму смущенные, извиняющиеся взгляды, а он весело, беспроблемно разводил руками в ответ: «Ну что ты хочешь? Именинник!» Он пил, не считая опрокинутых рюмок, и танцевал с Аней, не желая думать про то, что ситуация грозит обернуться катастрофой и их режиссер не из тех, кто размякает от обилия водки, переполняясь слезливой любовью к человечеству.
И у него получалось не думать об этом, растворившись в горячем от буйных танцев Анином теле, в угаре приближающегося праздника, в пьяной похоти, скабрезных шутках, в щекочущем желании сбежать с бесстыжей любовницей, оторвавшись от обязательной, надоевшей невесты.
– Давай исчезнем… на время, – лихо предложил он.
И прибавка «на время» сразу успокоила совесть, облегчая ему путь к отступлению. Он не собирался совершать никаких необратимых поступков, лишь небольшую суперменскую шалость!
Аня с готовностью кивнула несколько раз подряд.
– Иванночка, идем, я покажу тебе модели моих самолетов… – громко провозгласил Людин и потянул ведущую в смежную комнату.
Невеста вцепилась в Тёму испуганными глазами.
– Идем, – подталкивал ее режиссер. – Тебе понравится… Я их с детства собираю.
– Тём, а ты не хочешь посмотреть? – просительно протянула Иванна.
– Конечно, – откликнулся он, танцуя. – Иди, я сейчас… подойду.
Но едва будущая супруга скрылась за дверью, он спешно поволок Аню в коридор – его глаза блестели хмельным хулиганским азартом.
– Куда? В ванную? – жарко прошептал он.
– Нет, засекут. Пошли… – Аня уже срывала с вешалки их вещи. – Скорее. Ты же знаешь… Я живу в двух шагах…
– Заметят…
– Не заметят.
И усилием воли он заставил себя поверить: не заметят. И пьяный, расплывающийся мозг радостно захихикал, соглашаясь с невозможным: «Конечно… Они ведь только туда и обратно… Вернутся раньше, чем Иванна окончит смотр самолетов». И только когда на следующее похмельное утро он явился в телецентр вдвоем с неотвязной, довольной, как слон, Аней, он осознал, отчего именно так страстно пытался сбежать вчера вечером.
Под глазом главного режиссера Василия Людина красовался огромный, неумело замазанный их безрукой гримершей фингал.
– Где Зацерковная? – грозно спросил он у журналиста.
– Не знаю… – смешался тот. – Я… она… Сегодня же выходной! Тридцатое… Все гуляют.
– Все на работе! – гаркнул Людин, зондируя Артема проницательным, уже растолковавшим его смущение взглядом. – Вчерашние съемки псу под хвост. Брак! Надо срочно все переснять. Вы лично тут на хрен не нужны… Но если ваша невеста не объявится в течение часа, она запорет нам новогодний выпуск!
Он уже знал, что Иванна сбежала вчера не к Тёме, знал, что тот ничего не знает, что он дезертировал, оставив шефу поле боя. Но еще не вынес ему свой приговор.
– Так нужно позвонить ей… – промямлил Тёма.
– Ей звонят с семи утра! Она не берет трубку, – заорал шеф. – Она подставляет всех нас!
«Что же у них вчера произошло? Что? – лихорадочно соображал журналист. – Ясно одно: ничего хорошего».
Но еще отчетливее Артем сознавал другое: больше всего на свете он не хотел видеть сейчас Иванну и, заглянув ей в глаза, узнать ответ на свой вопрос.
Больше всего на свете он хотел бы не видеть ее больше никогда, сделать так, чтобы ее попросту не было в его жизни, чтобы она никогда не рождалась на свет, не встречалась ему и чтобы вместе с ней не было и его вины.
«Так у нее ж сменился телефон! – вспомнил он внезапно. – Поменяли АТС. Она только вчера мне сказала… И свой новый номер 248-28…»
Он открыл рот, чтобы сообщить спасительную информацию режиссеру. И встретился с его взглядом – недобрым, испытывающим, черным, направленным ему в глотку, как дуло пистолета.
И понял: Людин ждет, рискнет ли журналист пойти против него, лишив начальника стопроцентного повода уволить Зацерковную, которую (что бы у них вчера ни произошло) шеф почему-то, точно так же, как он, не хочет видеть больше никогда.
– Наверное, она еще спит, – убежденно заявил Артем. – Вы же знаете, Иванна – жуткая соня…
Приказ об увольнении Иванны Зацерковной был подписан в тот же день. На съемках ее заменила Анюта. И Артемий Курников больше никогда не видел свою невесту. Как, впрочем, не видел он больше и Василия Людина, ни живым, ни мертвым – только закрытый гроб, который они провожали 1 января всем «Безумным миром».
В тот же предпоследний вечер года «пежо» главного режиссера врезалось на мосту в самосвал. И когда его тело вытащили из расплющенных обломков машины, оказалось, что тела как такового уже нет – есть только части рук, ног, туловища и треснувшая грецким орехом голова.
18 декабря XXI века
– Как ты жила, чем занималась все это время? – светски поинтересовался Артем.
– Я закончила институт… И…
Иванна замолчала, как будто не знала, что еще можно добавить к этому единственному давнишнему факту.
– Замуж не вышла? – спросил Тёма.
– Нет, – вздохнула она.
«И вряд ли выйдет, – мстительно подумал журналист. – Сколько ей сейчас? Двадцать шесть? Двадцать восемь?» Он не помнил точно. Но выглядела она на все тридцать. Если не старше…
Чем больше он вглядывался в нее, тем сильнее поражался своей ошибке. С чего он взял, что Иванна не изменилась? Его любовница постарела на десять лет. Увядшая кожа и чрезмерно жестокий взгляд, морщины в уголках рта, на лбу, между бровей столь резкие, что их уже не замажешь никаким тональным кремом.
– Значит, у тебя никого нет? Ты живешь одна?
– С собакой. Его зовут Рэтт. Ньюфаундленд.
«Классическая старая дева с кобелем вместо мужа! Озлобившаяся одинокая неудачница, которая приперлась ко мне, вспомнив, что это я сто лет назад испортил ей жизнь… Нашла виноватого, bitch, fuck you![20]20
Сука, мать твою (англ.).
[Закрыть]»
– Не сложилось? – сердобольно произнес он вслух.
– Не могло сложиться… С тех пор как я ушла с телевидения, у меня не было никого.
В ее словах прозвучала обреченность – темная, тягучая, тягостная. Так калеки говорят о своем ущербе, уже смирившись с ним и зная, что окончательно они не смогут смириться с ним никогда.
– Хочешь сказать, я был твоим последним мужчиной? – искренне удивился он.
– Не льсти себе… – оскалилась она злобно. – Моим последним мужчиной был Василий Людин. И, насколько я знаю, я тоже была его последней женщиной!
Конец XX века
Весь день Иванна неподвижно лежала в кровати, накрывшись одеялом с головой, боясь одним неверным движением всколыхнуть свою боль. Не думая ни о чем и опасаясь подумать хоть о чем-то, ибо, стоило ей вспомнить об этом, боль, ненависть, жажда самоуничтожения поднимались к горлу, словно тошнота.
Во дворе ее дома шли похороны. И унылобезнадежный похоронный марш просачивался сквозь стекло окна, заполняя комнату, как включенный самоубийцей газ.
Ту-у… ту-у… ту-ту-ту… ту-ту… ту-ту… ту-ту-ту… – ныла труба.
На днях умер их старик-сосед. Но Иванне, никогда не сталкивавшейся с ним, казалось, что сейчас там, у подъезда, лежит в гробу не этот незнакомый ей, абстрактный дедушка, а она сама – Иванна Зацерковная, студентка медицинского, ведущая программы «Безумный мир», невеста журналиста Артемия Курникова – все три ее ипостаси, безвозвратно убитые вчера ночью…
И займись она сейчас самоидентификацией собственного «Я», оно уложилось бы в одно самоубийственное слово – OUTRAGE![21]21
Изнасилование, надругательство (фр.).
[Закрыть]
Но ее мысли остановились, как разбитые часы, ее тело, свернувшееся в калачик зародыша, олицетворяло единственное, продиктованное чувством самосохранения желание – не быть, не существовать, не рождаться никогда, чтобы никогда не переживать вчерашнюю ночь…
– Доченька, тебе ничего не надо? – уже который раз поскреблась в ее двери мама.
– Нет… Все нормально…
И небольшого усилия, понадобившегося ей, чтобы извергнуть из себя пятнадцать букв, хватило, чтобы боль-ненависть-смерть пробудились от толчка и схватили ее за горло, стараясь свернуть слабую шею… И ей отчаянно захотелось расцарапать свое лицо, безжалостно содрать с себя кожу и, брезгливо запихнув ее в стиральную машину, стирать, стирать, стирать, чтобы очиститься, высосать из своих пор эту мерзость и грязь.
«Не поможет…»
Черная отрава была внутри нее. Ее кровь стала отравой, неумолимой, как раствор соляной кислоты, ее нутро было лишь разъеденной щелочью требухой. А ее сердце упрямо перекачивало яд, и он бежал бесчисленными коридорами вен, обвивая ее тело сеткой боли. И никаким усилием воли невозможно было вырваться из этой сети… Ее можно разорвать только вместе с жизнью!
Она хотела умереть.
Но боялась думать об этом.
Ту-у… ту-у… ту-ту-ту… ту-ту… ту-ту… ту-ту-ту… – гремел в ее ушах похоронный марш, хотя похороны давно рассосались, и тело старичка-соседа успели, верно, отпеть и закопать, и сесть поминать за пьяным столом.
Углы комнаты размывали сумерки, густея по мере того, как слепое зимнее солнце оседало за крыши домов.
– Доченька, ты хоть чайку попей…
Поставив чашку на пол у кровати, мама тревожно ощупала дочке лоб.
– Таки температура… – В словах матери прозвучало облегчение. – Выпей чаю… Сейчас градусник принесу.
– Не надо… Я хочу спать, ма…
Ночь зашла в комнату и, словно деловитая хозяйка, уверенно зачехлила вещи черными траурными покрывалами – письменный стол, шкаф, саму Иванну.
За окном зажегся фонарь. Тридцатое декабря. Завтра Новый год, конфетно-хлопушечный праздник всеобщей веры в чудо – время, когда весь крещеный мир, впадая в детство, играется в новогодние игрушки. Этот мир решительно вычеркнул ее с непримиримым эгоизмом ребенка, не желающего омрачать свое веселье.
Даже если она умрет, мир отпразднует Новый год светло, радостно и беспечно.
Она слышала, как мама наряжает в гостиной сосну, шорох бумажных гирлянд, хруст папиросной бумаги, в которой спали елочные шары… Завтра Новый год! Но обнаженный, лишенный кожи и мяса – листьев, травы, цветов – костяк мира за ее окном по-прежнему страдал без снега. Мир Иванны казался ей убогой бойней, где садистски убивают все живое, лишив страдальцев даже спасительного белого наркоза забвения.
– Если б хотя бы пошел снег… снег… снег…
Неясно почему, ей казалось, что снег утешил бы ее, успокоил, что если бы сейчас она могла, стоя у окна, смотреть на бесконечно-белоснежный мир, она забыла бы обо всем…
Странно, но даже сами мысли о снеге заворожили и укачали ее, подарив недолгое бездумное беспамятство.
– Доченька, ты спишь?
Мама говорила шепотом, рассудив, очевидно, что если дочка заснула, тихие слова не смогут потревожить ее. А если нет…
– Тебе звонит Юля, по работе.
Работа на телевидении была для мамы святыней. И Иванна рефлекторно протянула руку к трубке, прежде чем подумала, что не стоит этого делать, что будет только больнее…
Расценив этот жест как согласие, мать суетливо внесла в комнату аппарат на длинном черном шнуре и услужливо вложила ей в пальцы трубку.
– Алло, Ванька! – заорал из ниоткуда голос редактора «Безумного мира». – Ты должна срочно перезвонить Людину. Произошло дурацкое недоразумение. Он тебя уволил!
– Уволил… – проговорила Иванна, и слово это не было ни восклицательным, ни вопросительным – никаким.
– Мне Женька звонил только что. Там сегодня, оказывается, такое было! Новогоднюю программу переснимали. Редакторов, журналистов не трогали, а остальных в семь утра с постелей постаскивали! Тебя вызвонить не смогли. Ты трубку не брала. Я спрашиваю Женю: «А вы по какому телефону звонили?» А он мне старый назвал. Я не понимаю… Там же Артем был, неужто он твоего нового номера не знал? Не знал?
– Знал… – механически ответила Иванна.
– Так почему не сказал? – разъярилась Юля. – Женя говорил, твой жених при всем этом тарараме присутствовал. Главный, естественно, весь злостью изошелся. Быстро звони ему и все объясни. Он же к тебе неровно дышит… Простит. Слышишь?
Но Иванна уже не слышала ее. Она медленно положила трубку на рычаг и замерла в нелепой вытянутой позе, глядя на аппарат невидящими глазами, мгновенно утратив чувство времени, места, реальности происходящего – ощущая лишь, как внутри бурлит и пузырится, готовая хлынуть из горла черным гноем отрава.
Боль-ненависть-смерть рвались из нее, как лава из вулкана, и им было все равно кого убивать и ненавидеть – ее саму или…
Или – или!
Беззвучно оскалив рот, Иванна стремительно скатилась с кровати и бросилась к письменному столу. Вывалив на пол содержимое одного из ящиков, она вытащила из лохматой кипы фотографий снимок их творческой группы, сделанный три месяца назад… Вот он, режиссер Василий Людин, царь и бог «Безумного мира». Он стоял в самом центре снимка, сложив руки на груди, глядя на нее высокомерным взглядом ненаказуемого и неподвластного гада!
Не понимая, что и зачем она делает, Иванна схватила со стола ножницы и аккуратно вырезала его фигуру.
Черная, злая лава клокотала в горле, требуя выхода…
Она яростно оторвала бумажную голову режиссера и, швырнув ее на стол, разорвала тело Людина пополам, потом на четыре, на шесть, на двенадцать частей и с силой сжала обрывки между большим и указательным пальцами.
Она не знала, почему ей принесла такое облегчение эта наивная детская месть, лишь чувствовала, как боль-ненависть-смерть отхлынули от горла и потянулись к ее правой руке, ринулись к ней зловонным страстным потоком, перетекая сквозь подушечки ее пальцев в зажатые в них обрывки фотографии. И с каждой секундой ей становилось легче, легче, легче….
Она не знала, что в ту секунду, когда она схватила в руки фигурку Василия Людина, неведомая сила вцепилась в его машину, завертела, закрутила ее на асфальте, увлекая под колеса встречного самосвала… Она брезгливо отбросила обрывки через левое плечо, не зная, что там – за левым – стоит заплеванный черт и что именно ему она вручила сейчас неотпущенную душу главного режиссера.
Она подхватила остро наточенные ножницы и с размаху вонзила их острие в лежащую на столе бумажную голову. И засмеялась…
В комнату плавно вплыла мама с горячим ужином для больной.
Но при одном взгляде на нее, обернувшуюся к двери, поднос в маминых руках с треском полетел на пол, а сама мать отшатнулась от дочери, взирая на Иванну с ужасом и болью, как будто все лицо наследницы рода Зацерковных оказалось изуродованным вдруг страшными, изменившими его до неузнаваемости шрамами.
18 декабря XXI века
– Послушай, – испугался Артемий, – я ничего не знал. Я думал, что Людин хотел тебя, а ты не дала… То есть дала ему по морде и сбежала – за это он тебя и уволил. Клянусь, я понятия не имел…
– Не клянись – верю, – отмахнулась Иванна. – Есть такие невротические больные, которые, обладая стопроцентным зрением и слухом, слепнут и глохнут оттого, что просто не хотят видеть и слышать неприятное. Так и ты, милый… Куда легче прожить жизнь дураком, чем, познав истину, признать себя подлецом и предателем.
– Но я действительно не знал…
– Не хотел знать. Ты спровоцировал мое увольнение лишь потому, что в противном случае тебе пришлось бы узнать правду.
– Да при чем тут я? – Его возмущение, вызванное богомерзким поступком Людина, было столь неподдельным, что, на контрасте с ним, Артем почти уверовал в собственную святость. – Это Людин тебя уволил! Изнасиловал и выбросил на хуй! Это ж какой сволочью надо быть…
– Не делай из него козла отпущения! – свирепо оборвала его Иванна. – Если бы не ты, не произошло бы ни того, ни другого… Ни третьего!!!
– Конечно! – истерично заорал Артем. – Тебе удобней сделать козла из меня! На нем ведь уже не оторвешься! Он умер, а я живой, да? Ну давай, убивай меня! Давай! Чего стоишь? Это все равно ничего не изменит! Хоть на куски меня разрежь, все равно останешься той, кем есть, – сбрендившей старой девой, которую никто замуж не берет. И я их понимаю… Ты ж не женщина – ты уродец!
– Прямо в яблочко, милый, – прошептала она и закрыла лицо руками.
Конец XX века
Ночью ей снился снег…
Но проснувшись, Иванна увидела, что снег не приснился – он был. Мир за окном стал белым-белым, пересеченным косыми нитями снегопада. А рядом с ее кроватью, с видом огромной кошки, терпеливо караулящей мышь у норы, сидела бабушка Ева.
– Проснулась, – констатировала она.
– Бабушка? – изумилась внучка.
Бабушка бывала в их доме крайне редко – последний раз Иванна видела ее в день своего тринадцатилетия. И помнила, что тогда между мамой и бабушкой возник непонятный, погашенный запертой дверью кухни скандал.
– Не смей ничего говорить! – неистовствовала ее всегда спокойная мать, срываясь на визгливый крик. – Я не позволю сделать из нее уродца! Слышишь!
И за всю свою последующую жизнь Иванне не удалось выяснить, отчего мама всегда относилась к бабушке Еве так опасливо, так мало поддерживала с ней связь, так не любила дочкиных вопросов о ней. И почему ее отец, стоило лишь матери в пылу ссоры помянуть имя тещи, вдруг пугался, сутулился и неприкрыто лебезил перед супругой…
Впрочем, сейчас Иванну поразило другое – то, о чем она вряд ли могла задуматься в тринадцать лет, – ее бабушка выглядела едва ли не моложе ее мамы. И, сними она сейчас с носа учительские очки с непомерно толстыми стеклами, наверняка сбросила бы еще лет пять-семь.
– Отлично выглядишь, бабуля! – Комплимент получился скорее недоуменным, чем восторженным.
– Ты тоже выглядишь занимательно.
Бабушка Ева смотрела ей прямо в глаза, долго, изучая, – так смотрят в зубы лошадям, оценивая их возраст и стоимость.
– Ну что ж… – довольно резюмировала она. – Глазки у нас высший сорт. Здравствуй, ведьма!
Иванна трусливо сжалась под одеялом, не понимая, за какую провинность та пытается ее отругать.
– Вчера мне звонила твоя мать… Вся в слезах. И, похоже, оплакивала тебя она не зря, – серьезно продолжила прародительница.
«Неужели мама знает об изнаси…?!» – взвыло внутри. Если об этом знает мать, она просто не сможет жить – две боли Иванне уже не вынести!
– Успокойся, не знает, – твердо сказала бабушка.
– О чем ты? – стушевалась Иванна.
– Ты правильно меня поняла, – улыбнулась она. – А вот о чем твоя мать заливается, тебе, милая, и невдомек. На-ка посмотрись… – Бабушка Ева достала из лежащей на коленях сумочки маленькое зеркало и протянула его внучке.
Та покорно заглянула в зеркальный крут.
НЕВОЗМОЖНО!!!
Ее глаза больше не были голубыми, они стали ярко-желтыми – желтыми, как яичный желток, как расплавленное золото, как обезумевший лесной пожар.
– Что со мной?! – взвизгнула Иванна.
Зеркальце выпало из задрожавших рук, нырнув в складки одеяла.
