Текст книги "Связующие нити (СИ)"

Автор книги: Ксения Татьмянина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 25 страниц)

Глава 28. «Чудовище»

После душа, переодевшись в чистое и сухое, я уселась на кухне и с аппетитом стала есть яичницу с жареным луком и сыром, которую приготовил Трис.

– Прости, ты ел что‑нибудь перед сном? Я не успела домой, потому что автобус сломался, и я застряла в нескольких километрах от города.

– Ел. Ты не простудишься?

– Нет. Как там дела у Нила и Дины? Они хоть раз заглянут к нам в агентство вдвоём?

– Нет, скорее всего. У Дины другой распорядок сна и бодрствования.

– Как я хочу спать…

– Может, останешься дома? Я скажу, что ты заболела.

Я внимательно посмотрела на Триса:

– Разве похоже, что я заболела?

Пить я не стала. По – моему, я даже как‑то странно разговаривала. И сейчас я говорила так, словно мне жутко хотелось говорить не так как обычно.

Ещ` несколько минут после ужина я в своей комнате сидела на подоконнике, не включая света. Я знала, что для того чтобы докопаться до причин своих непонятных чувств и поведения, я, прежде всего, должна разобраться во всех своих ощущениях. Я знала, что у меня совсем немного времени тишины для раздумий, а потом – вперёд, на работу, а там будет народ отвлекать, а то ещё и придёт кто‑нибудь, и спать хочется, и Трис что‑то спросит. А ведь он спросил меня сегодня, где я была… Удивительно!

Гелена осудила бы меня за такой рациональный подход к загадкам внутреннего мира. Но я хотела разобраться в явлении так же, как учёный, – разложить на части и понять. Я стала думать и внезапно вспомнила как однажды, будучи девчонкой, поссорилась со своей подружкой…

Она была с соседней улицы, мы подружились, когда нам обеим было по десять лет. Всё было хорошо поначалу, – гуляли, играли, болтали. А потом пошли обиды. Она постоянно опаздывала на встречи, она критиковала мою внешность, она начала смеяться над моими увлечениями и отказалась от наших общих прежних увлечений. Она часто бросала меня ради «тусовок» с другими девчонками, а я обижалась. Она стала помыкать мной, а я всё прощала, и ещё сама же извинялась. Это была мучительная для меня дружба, я часто плакала, но порвать, поссориться не могла. Во – первых я считала её лучшей подругой и мои представления о дружбе были идеальными и жертвенными. А во – вторых мне казалось, что если я только скажу «мы больше не друзья», то я автоматически стану предательницей, плохой, недостойной вообще никаких настоящих привязанностей, это меня очернит, все будут плохо обо мне думать, а я не хотела быть плохой. Я хотела быть преданной, терпеливой, хорошей, настоящей подругой, – не изменницей. Мы продружили семь лет. И с каждым этим годом я всё больше чувствовала, что об меня вытирают ноги: первую влюблённость в одноклассника презрительно обозвали «яйцом», с которым я, «курица», ношусь туда сюда. Мои мысли были спущены в разряд глупых, мнение советовали засунуть туда, куда обычно всех отсылали, внешне я была признанна безнадёжной уродкой и вся роль сводилась к роли свиты при королеве: подожди тут, понеси это, ты только послушай… мало того, к моим пятнадцати годам моя лучшая подруга стала вносить коррективы – что мне нужно носить, в какой цвет красить волосы, как и о чём рассуждать, а попытки засомневаться сводились к фразе: «Ты что, хочешь так и остаться дура дурой, или сделать, как я говорю и стать нормальным человеком?». Это всё говорилось не просто так, а ещё с добавлениями: «Я же твоя подруга, я плохого не посоветую…», «Да, у тебя вообще лица нет, и не обижайся. Кто, как не подруга тебе ещё правду скажет…»

А я соглашалась… я думала, что, наверное, она права. Как можно не верить друзьям? Друзья не лгут. Я меняла одежду, красила волосы, отказывалась от увлечений, поддерживала увлечения её и её большого круга знакомых. Ведь пойти против – это пойти против дружбы. А это непорядочно. Это всё равно, что предать. Я серьёзно так думала и несла это знамя "настоящей подруги" высоко – высоко, на стихах и книгах взрастившая это звание. Господи… наивно и по – собачьи. А свои гордость и достоинство подмяла под слово "долг".

И вот однажды настала такая череда дней… нет, ничего особенного не случилось. Обычные дни, привычные наши отношения, но я будто заболела. Подруга сказала "Нет, на то кино, какое ты хочешь, мы не пойдём – тебе нравится, ты и смотри отдельно. Ты пойдёшь с нами на другое. Мы с девчонками уже договорились, так что это решено", а я ответила "Нет". Я помню её округлившиеся глаза, и помню своё собственное недоумение. Я же в мыслях проговорила "конечно, как скажешь" и готовилась произнести именно это, а кто‑то внутри меня шевельнул мой язык, и я сама будто бы со стороны услышала "Нет".

Подруга настолько была поражена, что не сразу нашлась что ответить. И я тупо уставилась на неё, испугавшись содеянного. Наконец та демонстративно набрала в грудь побольше воздуха и процедила "Ты что, мне не подруга?". Я извинилась и мы пошли на жуткую картину от которой меня тошнило ещё неделю. Это был первый день, это было начало. Потом я ходила подавленная больше, чем прежде, но меня грызла не совесть, а что‑то непонятное, болезненное, я не могла с собой справиться. Я, человек очень миролюбивый, спокойный и неконфликтный, не смогла однажды удержать раздражения и на что‑то огрызнулась. Подруга не разговаривала со мной полдня, пока я опять не извинилась. В другой раз взяла и не накрасилась, как обычно, и вышла гулять с компанией как есть, – да ещё и одетой по – простому. Меня засмеяли, попросили подругу опять "взять надо мной шефство", а та весь вечер стеснялась моего общества и болтала с другими. Я обещала больше так не делать… передать всё то, что со мной происходило тогда, практически невозможно. Я была больна, меня словно укусил оборотень, и с каждым днем я всё больше чувствовала в себе другую сущность, и уже никакая сила воли не могла её контролировать. Если раньше от оскорбления, прикрытого "добрым советом", я чувствовала, как у меня краснеют уши, и в горле булькала горечь, а голова покорно кивала и я опускала глаза, то теперь шея не гнулась. Я чувствовала мурашки агрессии на спине и будь я настоящим животным, у меня бы загривок ощетинился. Я улыбалась, потому что мне непреодолимо хотелось оскалить зубы, и я смотрела в глаза, ничего не говоря.

Мне серьёзно казалось, что я превращаюсь в чудовище. Что во мне страшный волк сейчас разорвёт людскую оболочку, и я навсегда потеряю человеческое лицо, то есть – откажусь от своих добродетелей, терпения, долга, образа хорошей девочки, я стану плохой, жестокой, непримиримой, разозлённой, зарычу на свою подругу… и что самое ужасное – сама, своими собственными руками разрушу "великую" дружбу длинной в целых семь лет, дружбу, которую я сохраняла столькими жертвами, душевной болью и слезами. Мне не будет прощения!

Подруга это чувствовала, и со своей стороны всё туже затягивала мой "ошейник" разными методами воздействия. Но это привело не к смирению, а наоборот – мой монстр меня одолел. Мы поругались прямо на улице, и меня поражало мое собственное спокойствие. Холодное, равнодушное. Я не своим, а стальным голосом говорила, что никогда больше не буду… это носить, туда ходить, разделять эти увлечения, лгать, что думаю также, принимать эти лжеценности, унижаться, прислуживаться, просить прощения не будучи виноватой… я сказала подруге, что она самолюбивая, эгоистичная и невыносимая скотина.

С меня хватит!

"Завтра ты приползешь ко мне как собачонка, когда поймёшь, что с тобой, таким ничтожеством, никто больше не способен дружить" – таков был ехидный её ответ.

Я помню, что это было на той улице, где жила леди Гелена. И как раз тогда, когда в мою сторону к ногам полетел плевок, и подруга, задрав подбородок, ушла, я заметила, что Геле была свидетелем этой ссоры. Тогда, конечно, я не знала, что её зовут Геле. Её во всём нашем частном секторе знали как странную старушку, со своими "тараканами" в голове, все знали её в лицо и знали её дом, поговаривали разное. Старуха стояла на дороге в стороне и смотрела прямо на меня, а потом открыла полубеззубый рот и что‑то крякнула вроде усмешки. Я поспешила уйти.

Моя голова говорила мне, что я совершила ошибку, что теперь я одна, что я совершила гадкий и некрасивый поступок – обозвала человека, не смогла себя сдержать, наговорила всего. А вечером мне станет плохо, вина меня загрызёт, я пойду извиняться, ведь столько лет не просто взять и выбросить, они много значат… а душа пела! Мне казалось, что воздух звенит, что я отгорожена от всего мира, что меня несёт куда‑то в пропасть и я жутко счастлива от этого. Это была какая‑то дикая радость вырвавшегося на волю пленника. И самое удивительно для меня началось потом… чувство вины не пришло. Мой "гадкий" поступок в воспоминаниях приносил мне только радость. Тяжести одиночества я не чувствовала. И более того – встретив и подругу, и её компанию у кинотеатра, я прошла мимо с колотящимся сердцем. Мне казалось, что меня разорвёт от ликования, – мне не надо с ними! Я иду мимо и мне теперь не надо быть с ними! Я как завороженная ехала домой из города, потом шла по улице, потом не удержалась и, размахивая пакетом и сумкой, побежала с криком "Ура – а-а!" по проезду, и не домой, а в сторону леса. И, добежав до какой‑то поляны, упала пузом в траву и долго лежала под солнцепеком, сравнивая эти лучи солнца с всепоглощающим счастьем свободы.

Потом я сдавала экзамены в университет, поступила, – это тоже был праздник. И как обозначение новой эпохи своей жизни, я повыкидывала противную мне одежду, постриглась очень коротко, ровно чтобы состричь все крашеные пряди, перестала пользоваться косметикой. Часто стала гулять в лесу, наслаждаясь одинокими молчаливыми прогулками, окунулась в книги, пересмотрела все свои любимый фильмы, и к концу августа я была совершенно другим человеком. Даже не другим, а будто бы тем самым. Человеком, который был замурован в стене и почти превратился в мумию, но последняя капля крови в жилах спасла сердце от остановки. Вспоминая о той дружбе с девчонкой, я жалела только об одном, – почему я не сделала этого раньше?! Почему я столько лет терпела?! Это же не дружба была, а раковая опухоль!

А первого сентября, когда я вприпрыжку мчалась с остановки в сторону дома, как раз после самых – самых первых пар в университете, я увидела леди Гелену, которая шла с двумя большими сумками мне на встречу. Я настолько любила весь мир и всех людей, что я, даже не спрашивая, подлетела к ней, забрала у неё ношу и с настоящим рвением потопала к её дому.

– Вам такие тяжести таскать нельзя!

– Да я и тебя вместе с сумками унесу, если ты мне на шею сядешь! – Геле возмущенно замахала сухими своими руками, как палками.

– Ой, напроситесь, бабушка! Возьму да и сяду!

Так мы и познакомились.

От окна тянуло приятным влажным запахом. Трис постучал в двери и сказал из прихожей:

– Если не спишь, пошли на работу.

Я вышла, обулась, взяла свой зонт и вышла вместе с Тристаном из дома.

Я не могла сравнивать эти свои два состояния, – сегодняшнее и то, когда мне было семнадцать лет, – сейчас никто надо мной не властвовал, не было ничьего гнёта, мне не хотелось ни против чего бунтовать. Общее было то, что я опять сопротивлялась своей головой чему‑то внутреннему, что стало вырываться из меня… нет, не вырываться, а тихонечко прорастать. Так будет точнее. Я уже поняла, что ещё два дня назад к этим симптомам относилась слишком настороженно, и я опять боялась. Да, боялась! Только если раньше это был страх оказаться не как все, не понравиться, и стать совсем не доброй. То теперь причина была иного рода – я боялась перемены. Всё так налажено. А это что‑то новое потребует от меня жертв! Я ещё не знала, буду ли я счастлива, если вдруг снижу свою оборону и выпущу своё новое "чудовище". Но такое ли это чудовище, если сегодня день превратился во что‑то сказочное?

– Гретт, ты сегодня сама не своя, что с тобой стало?

– А?

– Я спросил, куда ты сегодня ездила, а ты идешь и не слышишь совсем. О чем ты думаешь?

– О себе.

– Эгоистка, – но честная. И что же ты думаешь?

– Я запуталась. Пытаюсь разобраться.

– Давай вместе.

– Нет, я пока сама, хорошо?

– Хорошо, только не ходи по лужам босиком, ещё всё‑таки не лето, сама понимаешь.

– Ничего не обещаю, – я в шутку скривила ему капризную рожицу, и на душе у меня полегчало.

Хватит с меня пока что воспоминаний, хватит мыслей, нужно всего лишь отдохнуть.

Правда, когда мы пришли на работу, уже через час я почувствовала, что спать мне не хочется. И не хочется от какого‑то неестественного эмоционального возбуждения, которое накладывался на усталость, и всё вместе получалось, что отдыхать у меня не выходило. Все были в сборе, у всех был рабочий день, который ночь, и все разбились на пары. Трис, видимо так и не наговорившись с Нилом накануне, ушёл с ним болтать на лестничную площадку. Зарина и Пуля сидели вдвоём в обширном кресле Настройщика и смотрели журнал мод с коллекциями предстоящего летнего сезона. Один Вельтон заложил себя зачем‑то папками со старыми делами. И я не знала, чем себя занять. Вспоминала поездку, вспоминала глаза Виолы, её куколку. Спрашивала сама себя – рассказывать или нет об этой истории всем в агентстве, или сначала только Тристану? Или даже ему не рассказывать, а рассказать Гелене? Или никому?

Как всё запутанно. И с другой стороны по – хорошему страшно – потому что после некоторых раздумий, я стала понимать, что это не просто необычный случай для Здания, а посылка. И посылка через меня Виоле. Через меня, а не через Нила, хотя это ему положено по должности искать и входить в квартиры, и он ведь тоже был у неё, он тоже знал о том, что Виоле дороже куколка, чем керамист. Или всё дело в том разговоре на кухне и моём данном обещании, и моей попытке исполнить его, пусть первый раз и неудачно?

Нет, мне нужно было отдохнуть. Я тихонько, не привлекая ничьего внимания, скользнула в свою каморку и уселась на пуфик, потом, сдвинув его с другим и накрыв небольшим пледом, легла. Бра погасила, и окунулась в тишину и темноту.

Глава 29.Томас

Через какое‑то время, открыв глаза, я поняла, что всё же заснула, потому что и рука затекла и поджатые ноги. Тут же услышала, как приоткрылась дверь, и в каморку зашёл Трис. Оставив узкую полоску света, чтобы ориентироваться между рядами хлама, он подошёл к пуфикам и присел рядом на корточки.

– Да ты не спишь?

– Я только что проснулась…

– Уже утро, я не стал будить тебя на обед, но сейчас нам пора уходить. Сегодня воскресение, на работу не нужно, так что отдохнёшь по – настоящему. Вставай.

– Сейчас, – я медленно вытянула ноги и села. – Как в одежде спать неудобно, теперь чувство, что даже кожа мятая.

– К нам сегодня приходил посетитель…

– Как? Я прослушала всю историю… Кто это был? Кого хотят найти? Трис, это не честно, ты же знаешь, что такое упускать, просто кощунство, это же так интересно!

– Не обижайся, – Трис включил свет, и я зажмурилась, – как будто ты никогда во время выходных не пропускала новых посетителей агентства…

– Чтобы всё подробно рассказал.

– Только дома. Пошли.

До дома я уже всё из Тристана вытянула. Правда, история оказалась короткой, – молодой человек, лет восемнадцати, не очень разговорчивый, за то дёрганный и настороженный, пришёл потому, что потерял свою семью. Мать, отца и маленького братишку. Как такое могло случиться, он не мог сказать. Даже не смотря на все усилия Настройщика. Найдите, и всё! Агентство нашёл потому, что любит он такие вот заброшенные дома, а как табличку заметил, так сразу и понял, что это за место. Сразу понял, о чём здесь просят.

Весь воскресный день мы с Трисом провели дома, и каждый в своей комнате. Давно мы с ним так скучно не тратили время, но за завтраком, собираясь на работу, решили, что в следующие выходные нужно будет куда‑нибудь сходить. Хотя бы в кино.

В Здание я шла немного волнуясь. Сегодня мне предстояло поработать, а с молодым человеком я даже не была знакома. Он появился к часу ночи, дверь открыл бесшумно, и сначала просунул только голову:

– Здравствуй, – мы все почти хором поздоровались.

Я бы ни за что не дала ему восемнадцати лет. Томас или, как мне сказал Тристан, Том выглядел худощавым подростком, на нем болталась футболка и штаны, и походка у него была такая, словно его суставы были более подвижными, чем у остальных людей. В совсем коротком ёжике волос у виска заметны были два шрама, под глазами были тени, а губы – в трещинах. Ничего из внешности Тристан мне не пересказывал, но это нерадостное впечатление о беспризорности пришло мне в голову в первую секунду, как я взглянула на него.

– Вот, я пришёл, – Том встал посреди комнаты, обращаясь прежде всего к Зарине, – что делать?

– Мы будем рисовать, – я постаралась поприветливей улыбнуться, как только он обернулся, – давай знакомиться. Я – Гретт. А ты Том? Мне рассказали, что ты приходил вчера.

– Да. Я не умею рисовать.

Он взглянул исподлобья, колюче как‑то и одновременно со страхом, а я с трудом подавила в себе желание начать разговаривать с ним, как с маленьким.

– Тебе и не нужно. Рисовать умею я.

– Иди, иди, не робей, – Вельтон помахал рукой в сторону каморки и подмигнул Томасу. – Сам увидишь, как это легко.

Я пропустила мальчишку вперёд, и закрыла дверь.

– Сейчас, я только пуфики расставлю. Вчера заснула здесь. На беспорядок не обращай внимания.

– Ладно.

– Садись, – устроившись, как обычно, я взялась за альбом и за простой карандаш. – Тебе сейчас нужно, Том, вспомнить тот ключевой момент, когда, как тебе кажется, ты и потерял семью.

– На вокзале это было.

– Нет… просто вспомни, говорить ничего не нужно. Даже если ты был совсем маленький и не помнишь никаких деталей, просто вспомни ощущения. Даже если тебе было очень страшно, не бойся сейчас думать об этом, так нужно, хорошо?

– Меня потом в детдом отдали, – Том сидел напротив и буравил меня глазами. Он так напряженно смотрел, что я даже замешкалась. – Я на станции пошёл к киоску конфеты смотреть, а поезд уехал.

– А почему ты вчера об этом нам не рассказал?

– Какая разница. Вы же их найдете, да?

Этот случай выглядел странно. Как он мог потеряться на вокзале, или на станции, ребёнком? Нет, потеряться он мог, но потеряться так, что его не искали и отдали потом в детдом? Если так, то где же здесь связующая ниточка? Но Зарина сказала, что это не случайный мальчишка, что ниточка чувствуется, она есть – она натянута и дрожит, она не дает ему покоя, и он действительно ищет.

– Найти, наверное, найдём. Но тебе же вчера говорили, что нужна обязательно обратная связь. Ты понимаешь, о чём я?

– Они меня не забыли, я знаю.

– Начни вспоминать, – я опустила руки на лист, – только воспоминания. Никаких посторонних мыслей, фантазий, выдумок и прочего. Чётко или не чётко – не важно. Сосредоточься и ни на что не отвлекайся.

Он медленно кивнул, но ничего следом не произошло. Я подождала несколько секунд.

– Если тебе будет легче, можешь закрыть глаза.

Он закрыл. Моя рука очень неуверенно стала двигаться вверх и вниз, вырисовывая графитом поезд. Но тут же всё смазалось, и прямо поверх первого рисунка я стала рисовать совершенно другой, а потом, не в силах остановить движение, перечеркнула крест на крест всё.

– Нет, всё было не так, – одними губами сказал Том, – я пошёл смотреть конфеты…

На новом листе под карандашом стал появляться рисунок плитки шоколада, потом она стала обрастать чертами многоквартирного дома по типу новых построек. Потом я вырвала лист, и стала рисовать прилавок…

И всё кончилось. Томас распахнул глаза:

– Нормально, да? Это то, что нужно?

– Нет не то. Посмотри на меня.

Он посмотрел, но не сразу. Я плохо разбиралась в человеческих чувствах, но сейчас для меня всё было более чем очевидно.

– А я знаю, почему вчера ты ничего подробно не рассказал. Вчера ты был застигнут врасплох, и не успел ничего придумать, так? К сегодняшнему дню принёс историю, но я тебе честно скажу – не очень убедительную. Всё врёь.

– Я не вру!

– Врёь.

– Не вру…

– Томас, у тебя есть связующая ниточка, есть поворотный момент, – это настоящее. Но если ты не расскажешь правду, тебе никакие силы их не найдут.

Он молчал, но я видела, что сейчас оборона прорвёся.

– Вы скажете, что я не имею права…

– Все имеют право. Если Здание тебя пустило сюда, если ты пришёл и не обманул, значит тебе выпал шанс. Мы все тебе помощники, но без твоей правды мы бессильны. Боишься осуждения – уходи сейчас. Больше шансов не выпадет.

– Нет!

Глаза у него были не детские. Не знаю, сколько в них было взрослости, но страдания там было с лихвой. Том смотрел на меня, как дикий зверь на человека, которому никогда и ни за что нельзя доверять, так учил его опыт, но голод и ранение вынуждают покориться и вынуждают довериться.

– Томас, ты веришь в чудеса? Не смотря на всё что было у тебя в жизни. В сказку, Томас? В настоящее чудо? Посмотри вокруг, пойми до конца, куда ты попал. Ты только что рисовал собственным воображением… дай мне свою руку. Том, я не буду тебя обманывать, твоя семья, может быть, утратила связь, и ничего изменить уже невозможно, но попробуй поверить как когда‑то в детстве. Чудо прячется не только в шляпах и волшебных палочках, оно может быть спрятано в сердце, а тебе лишь стоит поверить ему. Поверить самому себе и ничего больше не бояться. Сделай первое чудо сам, Том.

Он протянул свою ладонь и коротко пожал мою. Колкость его исчезла, он смотрел гораздо спокойнее и уже не на меня, а в сторону. Губы перестал сжимать, только подышал поглубже прежде, чем начать говорить:

– Мой отец умер, а мать спилась. Из‑за этого я доучился только до второго класса, а потом не стал ходить в школу. Дома – притон, водка, мать поколачивает, и на улицу выгоняет. Там из органов какие‑то люди приходили, сроки для исправления назначали, суды вроде, но я сейчас не помню ничего. Я ненавидел мать, отца не помнил вообще, родни другой не было. За полгода до того, как мать по пьянке убили, я встретил случайно… ну, жрать хотелось, я на рынке сырую картошку таскал, – она обычно пониже, то в вёрах, то в мешках. А тут всётаки поймали, как я картофелину в карман штанов сунул. – Том откинулся спиной на стену, и в карман сунул кулак, показывая, даже улыбнулся горько. – Большая была, пожадничал, выпирала так, что видно… я в слёзы, вырывался как бешеный. А тут женщина одна за меня заступилась, деньги даже заплатила. Меня отпустили, а я как пришибленный, даже не мог поверить, что всё прошло, всё равно ревел… а та, что за меня заплатила, говорит, хватит реветь, помоги лучше сумки донести. Я пошёл. До самой квартиры донёс, она не разговаривала, я вообще… она меня чай пить оставила, ну, там, умыла, накормила. Малыш там у них ещё был, года три, наверное, не знаю, мелкий ещё, мне тогда с маху свою машинку подарил…

Второй раз Том улыбнулся без горечи, стал поглядывать – слушаю я или нет. Видимо, моё выражение лица его успокаивало, потому что дальше он стал рассказывать более раскрепощёно. И события, которые он вспоминал, кажется, были самыми счастливыми днями за всю его жизнь.

– …муж у неё тоже нормальный, настоящий мужик. Я часто к ним ходил, они даже, если я пару дней, бывало, пропускал, меня на рынке искали. У них так хорошо дома. Они так ко мне относились… пацан даже без ревности всякой, как будто я всегда у них был, как старший брат что ли. Я им про отца и мать своих сказал, а адрес никогда не говорил и фамилию. Мне десять лет было, мало соображал, а чувствовал, что стыдно. Потом мать убили и меня сразу забрали. Я только через несколько дней подумал, что можно этим, начальникам, адрес той семьи дать, вдруг усыновят… но не стал.

– Почему?

– Потому что на самом деле чужой я им. Кормить меня надо, да и вообще… это я сейчас понимаю, чего испугался, – испугался, что не возьмут по – настоящему, насовсем. Испугался, что если и возьмут, то, скрипя зубами – вроде как приручили, теперь совесть бросить не позволит, и ненавидеть меня начнут… не поверил я тогда, что всё может быть хорошо.

– А сейчас?

– Месяц назад я, как из детдома этого выпустился, к ним пошёл. Просто во дворе сидел сначала, сутками. А потом в квартиру позвонил. Дурак… восемь лет прошло… а там уже другая какая‑то женщина живёт, без семьи. Она сначала не поняла ничего, а потом кинулась по коробкам лазить, говорит, адрес они оставляли, как переехали и даже письма раз в полгода слали первое время… придет, мол, мальчик, дайте ему адрес…

Том внезапно сморщился и прикрыл лицо руками:

– А эта гнида всё выбросила! Ни клочка не нашла, ни конверта! И так не помнит, южный город какой‑то! И всё! А они мне и были семья, понятно! Семья… мама, папа и братик… настоящая семья. Настоящая.

– Том, успокойся, – я положила ему на плечи ладони, – успокойся. Я всё понимаю, Том, я тебе верю.

Спустя полчаса, как только рисунки по воспоминаниям были готовы, я наблюдала за выражением его лица, когда он на них смотрел. На первые он глядел, ещё сдерживаясь, а когда я показала ему рисунок всей семьи, – его глазами, сидящего за обеденным столом, где мама улыбалась и смотрела в его сторону, а отец в это время убирал младшему сыну макаронину с подбородка, Томас скрючился на пуфике и зарыдал.

Я не удержалась и, сев рядом с ним, погладила по жёсткому ёжику волос.

– Верь в чудо.

В понедельник после классов я была у родителей и у Геле. Геле подметила мою молчаливость, но пытать не стала, просто утащила гулять в лес. А когда я ехала домой, я подумала, что мне слишком тяжело стало работать в агентстве. Последние случаи так или иначе меня волновали, а раньше такого не было. История с Анной сначала взбаламутила меня с придуманным поцелуем, да и то, что дружба после построенного моста, как подозревал Трис, уж больно была бы похожа на мой случай с подругой. Керамист довёл до того, что я на него наорала, Виола с куколкой, Нил с Диной… теперь этот мальчик, потерявший семью.

Я тогда отпустила его из каморки, а сама не вышла. Заперлась и не открывала на стук, просматривая и просматривая нарисованные какие карандашом, а какие пастелью воспоминания о семье. И думала о Тристане.

Сам Тристан позади двери спрашивал "ты чего там?", а я думала о нём в прошлом и вспоминала, как кололся в лоб его свитер, как я плакала на кухне, обнимая его, и как я потом держала его за руку, когда он мне показывал старые снимки. Семья.

Конечно, после я взяла себя в руки, вышла, как ни в чём не бывало и все как обычно занялись просмотром. Новое дело вдохновляло всех. Том должен был прийти через ночь, чтобы работать с Летописцем, и как раз попадал на мой выходной, чему я втайне радовалась. Слишком много для меня эмоций.

И ещё по дороге домой я поймала себя на мысли, что справиться с другой проблемой будет сложнее – мне смертельно хотелось опять пойти вместе с Нилом, чтобы посмотреть на этих людей вживую, и увидеть тот миг, когда Сыщик покажет дело. Я чувствовала, что они его не забыли, и что вопросов даже не будет – да или нет, и это будет для них тоже настоящее чудо. Но я не могла пойти…

К моему возвращению Тристан уже был дома, но заговаривать с ним о деле Томаса я не хотела. Вместо этого я напомнила ему, что в следующие выходные нам нужно ехать на годовщину свадьбы моих родителей, а подарок мы так и не купили.

– Трис, я не хочу одна ходить по магазинам, вдвоём веселее, ну, пожалуйста…

– Нет, нет, я всю неделю занят! – Судя по тому, как он улыбался, Тристан говорил это не всерьёз. – У меня работы много… кстати о работе, Нил наконец‑то устроился. Тяжело было найти такую, чтобы график к нашему агентству подходил.

– Здорово, а где?

– Не поверишь, чинит швейные машинки в училище. За то время, которое мы не общались, я даже не знаю, что он ещё освоил.

– Уже давно хотела тебя про него расспросить. Он же сам не распространяется, а мне интересно…

– Что? – Тристан схмурился и с недоверием посмотрел на меня. – Я секретов не выдаю.

– Если секрет, то не выдавай. Они жениться собираются?

Ужин мы уже закончили, теперь сидели за столом с большими кружками вишневого компота, который Трис выпил со вкусом и залпом, а теперь только доставал чайной ложкой вишенки. Переложил в мою кружку:

– Я не ем.

– Я знаю. Так что тебе Нил о своих планах говорил? Они вообще вместе живут или порознь?

– Порознь, но по нескольку дней и вместе. Он говорит, что Дине его новый график сна и бодрствования слишком непривычен. Правда, представь какая какофония?

– Это ты мне говоришь? Мы с тобой уже полгода здесь жили, прежде чем ты меня в агентство привёл. Уж я‑то знаю, каково провожать мужа на работу к двенадцати ночи и видеть его спящим по полдня.

– Правильно. Пошли спать.