Текст книги "Связующие нити (СИ)"

Автор книги: Ксения Татьмянина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 25 страниц)

Глава 12.Нравится

К ужину я Триса не дождалась, легла спать. Оказывается, он после работы встречался с Нилом, чтобы обсудить его обустройство в городе и поиски официальной работы. Трис занял ему денег на первое время, и вместе они смотрели несколько комнат в наём, получше, чем у Нила была сейчас. Со своими родителями он категорически отказывался жить, даже учитывая трудное положение. Кто знает, от чего сам Нил уехал когда‑то из родового гнезда, этого он не рассказывал.

Одним словом, с Тристаном поговорить о деле мне удалось лишь за завтраком. Завтрак всегда готовил он, и обычно так получалось, что я всегда становилась зрителем этого процесса. За то зачастую Трис никогда не видел, как готовлю я, потому что отсутствовал дома. Черта совершенно потрясающая для мужчины, если он не повар по своей профессии, – не уставать готовить каждый день. И не просто пожарить яичницу, щедро засыпав её зелёным резаным луком, а довольно сложные блюда, требующие времени и внимания. Его нисколько не смущала кухня, он знал, что где находится не хуже меня, а может быть и лучше, и управлялся со сковородками и кастрюлями просто. Сказались годы самостоятельной жизни и любовь к вкусной еде.

– Твой упущенный рисунок, это иллюстрация того случая, что произошёл ещё раньше звонка. В тексте этого нет подробно, но и так уже можно понять, что Анна её чем‑то обидела. Что‑то пустяшное, и Ирен стерпела, сделала вид, что это её нисколько не задело. И поэтому потом, много времени спустя, когда их обоих выписали, всё равно решила позвонить ей и не дать дружбе забыться. Если бы Анна не струсила и не скапризничала, они бы стали подругами, дружили все эти годы…

– А в чём загвоздка тогда? – я сидела на стуле, подобрав ноги и подперев коленками подбородок, рассеянно следя за тем, как он резал овощи, и внимательно слушая.

– Я уверен, что все эти годы Ирен будет глотать обиды, делать вид, что всё в порядке, только бы сохранить дружбу. У неё в детстве не было подруг. А у Ани полно. Только её как подругу, никто не ценит, и с её сложным характером мириться не будет. Никто, кроме той самой Ирен, что ещё в больнице стерпела обиду.

– Поэтому Анна сейчас так и страдает об утраченной возможности дружить с той, кто может её терпеть?

– Да. Ирен, как выяснилось, тоже порой вспоминает об Аньке, как она говорит. И тоже бы хотела, чтоб то, что когда‑то пошло не так, повернулось иначе, но она не представляет сейчас, что дружба выйдет мучительной. Что такая подруга больше отравит ей жизнь, чем принесет радости и сочувствия. Анна будет счастливой, а Ирен будет о своих ранах молчать.

– И что делать? Ты будешь восстанавливать такой мост?

– Я должен поговорить с этой Ирен.

– Ты ей скажешь всё? – я удивилась. У нас ещё не было случая повторного визита, и тем более не было случая посвящения в ход возможных событий жизни участников дела.

– Я лишь хочу выяснить, может, ей сейчас живется в сто раз горше в своем одиночестве…

– А если ты выяснишь, что нет, ты возьмёшь на себя такую ответственность?!

– Нет, конечно. Мы все решать будем.

– А Анна?

– Её нынешняя тоска, это тоска вампира по донору… её спрашивать не стоит.

Интересный оборот. Больше всех этому воспротивится Вельтон, он у нас сторонник порядка и отклонение от поставленных правил считает риском.

– А если это не понравится Зданию?

Трис пожал плечами, накрыл блюдо для запекания фольгой и поставил его в духовку.

– Тогда Здание не пустит к Ирен, мы не сможем найти дверей. Если найдем, значит, дано добро… ладно, ужин буде готов через полчаса. Я в душ, воду на кухне не включай.

– Знаю. Рубашку не забудь…

– А ты руки, наконец, вымой…

– Это не грязь! – Заорала я уже в коридор.

Не во всём мой муж для меня был идеальным. Нашлось то единственное, что мне не нравилось в Тристане. По настоящему это не было недостатком, это для многих женщин даже было привлекательным в мужчине, а я не могла не поморщиться, когда он после душа или после ванны, или, наоборот, только после сна собираясь умываться, разгуливал по дому с голым торсом. Мне не нравилась волосатая грудь. Если говорить обобщенно, то мне было всё равно, лысая или волосатая грудь у мужчины, я всего лишь считала отсутствие волос более эстетичным. Но на Тристана смотреть равнодушно я не могла, – если брови у него были бесцветные, щетина на подбородке вылезала русо – седая, голова пестрела каштаново – русо – седыми прядями, то на груди у него росли абсолютно чёрные волосы. Короткие гладкие волоски, усеявшие кожу наподобие прореженной шерсти, и располагались таким ровным участком, что это выглядело специально обритым! Ни к шее, ни к животу, никаких дорожек, никаких поползновений даже, – ровный, овалоподобный, совершенно чужой на теле. Он знал, что меня это раздражает, и в большинстве случаев был снисходителен, но порой плевал и ходил так, как ему хочется. Особенно летом, когда дома было душно и жарко.

Тристан отвечал мне взаимностью. Ему тоже кое‑что не нравилось во мне и раздражало, и это тоже относилось к внешности:

– У девушки должны быть красивые руки…

В прошлую среду я получила заказ на роспись глиняных фляжек. Я делала сначала эскизы, потом работала со специальными красками, и ничего не могла поделать с тем, что многое въедалось в ногти, не смывалось полностью с кожи, особенно застревая в мелких царапинках. Я стригла ногти коротко для удобства, у меня были заусенцы, потому что никогда не следила за маникюром и считала пустой тратой денег и времени. Слишком часто я вырезала свои орнаменты на деревянных заготовках для оформления каких‑либо помещений, бралась за декорирование стен, за глиняные растительные панно, за тушь, за бумагу, за перья, за ножи. Весь этот рабочий процесс был обречён на порезы пальцев, на обломы даже коротких ногтей, на то, что если растворитель и брал краску, то, вычистив, сушил кожу до белых трещинок, и никакие кремы не помогали.

А Тристан считал, что о красоте женщины в первую очередь говорят её руки. Они должны быть изящными, нежными, элегантными. Ему, наверное, было также неприятно смотреть на мои запущенные и замусоленные пальцы, как мне на его голую грудь, но, в отличие от меня, он был вынужден лицезреть их всегда. За то он никогда меня не упрекал первым, говорил "помой руки" только когда я первая говорила "надень рубашку", это стало даже привычкой, устойчивым сочетанием, как вечный пароль – ответ.

Овощи и мясо запахли в духовке, а я кончиком полотенца оттирала с указательного и большого пальцев лёгкий серый налёт туши. В ванной у меня лежала специальная старая зубная щётка для чистки рук, на кухне у раковины стоял пузырёк с моющим средством, но я ограничивалась попыткой стереть всё полотенцем.

За окном давно был поздний вечер. Времени до одиннадцати как раз оставалось только поужинать, и не спеша на работу. С Анной мы договорились, что придет она завтра, а сегодня, если Трис будет настаивать, соберём совет.

Хаотично попрыгав мыслями то с нашего дела, то с того, что мне не нравится у Триса, то вернувшись мыслями к своим рукам, я оставила полотенце на столе и проверила духовку. Почти готово. Достала тарелки, вилки, нарезала хлеб и увидела, как он с мокрой головой, одетый, как я просила, вновь появился на кухне.

Это было наше обычное утро, как всегда перед работой в агентстве, но почему‑то именно сегодня я особенно пристально обращала внимание на то, что мне в Тристане нравилось. Даже не совсем верно. Нравилось мне многое, а это особенно. Тристан очень красиво ел. Что бы ни было у него на тарелке, в руках, в ложке или на вилке, непременно хотелось съесть то же самое, даже если вроде и сыта. На придирчивый взгляд, он ел также как и все прочие люди, но в каких‑то неуловимых для разбора мелочах, он превращал это в очень привлекательный процесс, причем не специально. Даже когда он сидел, обедал, думая, что его никто не видит, он был верен себе. Это, видимо, дар божий, которому я слегка завидовала.

Яблоко ел с ножа, – тоже начинало хотеться яблок. Просто кусал, перехватывая за чтением книги, – хотелось отнять половину и попробовать, такое ли оно сладкое, как кажется. И пил он красиво. Я за ним каких только напитков из‑за этого не перепробовала, – и кофе с лимоном, и овощные соки, и спирт, и кислого красного вина, и тёплый кефир с растворенным мёдом… многое он сам не любил пить, но узнавала я это только после того, как он со вкусом опустошал стакан, а потом смотрел, как кривлюсь я.

Что это была за тайна – уму не постижимо. Не я одна это знала. Зарина и Пуля рассказывали мне, что, когда они только начинали работать в агентстве, они не могли нормально съесть свой обед, потому что, случайно взглянув на Тристана, были заворожены зрелищем, а потом они понимали, что свой обед из буженины, свежих огурцов и белой булки не так уж и вкусен, как ломоть чёрного хлеба с солью и сыром, который этот невероятный Строитель ел неспеша за своим рабочим столом. Даже у Вельтона, бывало, пропадал аппетит к горячему супу из термоса и ароматным котлетам, если он позволял себе обращать внимание на обед Тристана. Потом привыкли все. Но Пуля мне однажды призналась, что попадись ей такой муж, она бы закармливала его и запаивала всем, чем только возможно, лишь бы почаще любоваться тем, как красиво и аппетитно он ест и пьёт. В своё время я даже пробовала анализировать и сравнивать, но понять, что он такого волшебного делает, не смогла. Слава богу, на нашей кухне мы ели одно и тоже, и пили одинаковые напитки, и приступы острой зависти меня не грызли.

Сам же Трис не придавал этой обаятельной черте никакого значения. Он этим не злоупотреблял, не гордился, не смущался, – просто не замечал.

В этом случае я о взаимных чувствах не знала, – я не знала, нравится ли Тристану во мне что‑то особенно, как мне в нем. Никакими талантами и обаянием я не славилась, волшебством тем более, и могло так быть, что особенно ему не нравилось ничего. Но от этого я не страдала.

Глава 13.Керамист

Сыщик двери снова не нашёл. С Ирен поговорить не удалось, и на нашем совете возник горячий спор о том, стоит ли восстанавливать этот мост. Я сама колебалась, потому что вспомнила одну свою собственную печальную историю с дружбой. Зарина тоже была неуверенна. Пуля меняла своё мнение, как и Нил, и только Вельтон твёрдо сказал с самого начала:

– Если всё так, как ты говоришь, то девчонки сами рассорятся через какое‑то время.

– А смысл?

Вельтон показал в сторону стеллажей:

– Посмотри по всем прежним делам, не было такого, чтобы агентство отказывало пришедшему в помощи, если была у людей связующая нить! И с каких это пор, ты, Трис, стал предвидеть будущее?

– Я вижу этот мост, – произнёс Тристан, – есть легкие конструкции, есть тяжёлые, есть такие, как произведения искусства, а есть… как этот, – изломанный, с проплешинами арматур, не крепкий. Нормально бы, кажется, но взглянешь и подумаешь, – кто выстроил здесь этого урода?

– Успокойся. И не выкабенивайся, архитектор.

– Доброй ночи…

Зарина всплеснула руками и после нескольких секунд ступора первая из нас ответила:

– Добрый…

В открытых дверях стоял мужчина, нерешительно посмотрел на нас, нерешительно оглядел комнату, и как‑то качнулся назад, собираясь уйти.

– Куда же вы? Проходите.

– Да я… не уверен даже, зачем зашёл.

Мужчина стал крутить в руках свою кепку и переминаться с ноги на ногу. Ему было точно за пятьдесят, лицо крестьянское, только что ни бороды, ни усов не было. Глаза глубоко посаженные смотрели с прищуром, и поблёскивали, как у мыши.

– Чаю хотите? – Спросила Зарина и взяла из‑за стола Пули её термос с чаем.

– Да, пожалуй. Хорошая у вас конторка, – он прошёл и сел на диван, не снимая куртки, только кепку из рук выпустил и положил рядом. – Название только не пойми какое.

– А то, не без этого…

Пока Зарина наливала ему в чистую кружку чай, мы потихоньку разошлись по своим местам. Пуля ни словом не пикнула про свой термос.

– Кого потеряли‑то, а? Отчего ноги домой не идут?

– Да я один живу. Один. В школе вот задержался, печь днём включил, а время рассчитать забыл. Пришлось со сторожем до самой ночи вот просидеть.

– Как вас зовут?

– Виктор.

– Здесь все свои, Виктор.

Мужчина отхлебнул чаю и прищурился, закачал пальцем.

– Я знал, знал… я второй день хожу мимо. Я знал, что это моя дверь!

Настройщик разговаривала с новым человеком так, словно бы сразу знала, как с ним нужно разговаривать. С нескольких первых фраз девушка принимала стиль речи посетителя, умела к месту хмыкнуть, к месту схмуриться, или сделать выражение лица "да – да, я тоже бы в это не сразу поверила", притом, что собеседник ещё не успел высказать своего отношения к сказанному, а она попадала в точку.

Виктор оказался керамистом, ему было пятьдесят пять, и уже десять лет он был в разводе, – жена и взрослый сын жили отдельно.

История, о которой он до сих пор не может забыть, случилась когда ему было сорок. Школа отправила его в командировку в другой город, там проходила большая ярмарка, и на ней он должен был показать работы учащихся, и заодно мог попродавать что либо из своих изделий. Было лето, хороший солнечный день, лотки растянулись в несколько рядов и зрителей было много. Напротив Виктора расположилась молодая девушка с мягкой игрушкой, судя по табличке, из местной школы рукоделия, и тоже продавала свои работы и показывала детские. Всё бы ничего, да пошёл дождь, – с утра солнце, а ближе к двум часам полило. Народ кто чем позакрывал товар, да побежал прятаться под козырьки ближайших построек, одна лишь девушка заметалась, пытаясь быстренько подгрести под себя валяных из шерсти медвежат, мышат и кукол, и закрыть их собой.

– Дарю зонтик только за поцелуй!

Виктор поспешил на выручку со своим зонтом. Самому вымокнуть было не страшно, и керамика ни как не могла пострадать от воды. На счёт зонтика он, конечно, пошутил, отдал его просто так и вернулся к себе, но, что самое удивительное, – после того как кончился дождь, зонт девушка отдала обратно и поцеловала Виктора в самые губы. До конца ярмарки он больше не мог оторвать от неё глаз, а когда приехали автобусы и он уносил свои коробки, чтобы возвращаться домой, заметил, что она тоже на него смотрит и что лицо у неё расстроенное.

– Поверите ли, – продолжал свой рассказ посетитель, – я всю дорогу назад оправдывал себя, что я умный для мальчишеских выходок и приключений, не молодой, женатый, у меня сыну уже тогда восемнадцать исполнялось… я ехал домой, и это было самым правильным. А через месяц в нашу школу пришла маленькая посылка. Адрес наш, а кому, было написано "учителю керамики".

– И что там? – выдохнула Зарина, распахивая глаза.

– Там маленькая куколка из лоскутков и записка с именем и адресом, а в конце слово "напиши". Я догадался, что город и название школы она запомнила с моей таблички, и как‑то смогла найти более точный адрес… Ох, сказать, что я начал думать тогда, вспоминать не хочу. Ну, кто я такой? Самый обыкновенный мужик, горшки кручу, всю жизнь это делал. С детишками стал работать, с женой уже двадцать лет как, всё притерлось, я даже в молодости глупостей не совершал, и фантазии у меня не было, а тут… а тут словно приглашение… – Виктор стал крутить в ладонях пустую кружку из‑под чая, как крутил кепку. Видимо, вращение предмета в руках его успокаивало. – Не мог я ни на что такое решиться тогда, постарел уже, а девушка во мне обманулась, придумала. Глупо это всё, вот, что я тогда думал.

Слушая, я поймала себя на том, что сижу и улыбаюсь. Я была влюблена во все зонтики на свете, и который раз испытывала огромное счастье и облегчение оттого, что создала, а не упустила свой счастливый случай в свой судьбоносный день.

– Брак мой разваливался, я долго закрывал на это глаза, но с женой у нас было слишком мало понимания. Всё стало более явным, когда сын стал студентом и уехал учиться, и больше нас ничего не связывало. Я слишком боялся перемен, но жизнь стала невыносимой и для меня и для неё, и мы разъехались. Вернее я ушёл, – забрал чемодан с вещами и документами, первое время жил в подсобке в школе, потом снял комнату. Так и живу.

– А игрушку вы забрали с собой?

– Нет. Письмо‑то я выбросил, а кукла сама исчезла спустя неделю. Домой я её не принёс, в школе на полке оставил. Да что там, всё потерял. Ведь семья разваливалась, не было семьи‑то уже тогда, и пятнадцать лет назад. Да и я, дурак, слишком много думал, когда нужно было вот, – Виктор похлопал себя широкой кистью по груди, – сердце‑то послушать.

Потом спохватился, что сидит до сих пор в верхней одежде, расстегнул молнию, вытер пот со лба, а Зарина, сидевшая всё это время рядом с ним на диване, кивала одобрительно головой.

– Ребята, я ведь понял, что у вас тут что‑то особенное. Как мимо шёл, увидел, так и понял. Тоже ведь вчера рукой махнул, а сегодня иду и думаю, ну, сколько ты ещё так мимо проходить будешь, уже просрал жизнь… извиняюсь. Помогите, братцы, барышни! А? Вдруг она меня ещё не забыла? Конечно, я уже старый п… – он крякнул, – пенсионер, а она‑то ещё молодая…

– Так, всё! – Настройщик категорично оборвала его. – Никаких больше "такой я и сякой", никаких "глупо", раз пришли, – решайтесь. Если вы готовы, то и мы будем работать, но! Но если она и знать забыла о вашей встрече за эти пятнадцать лет, то не обессудьте.

– Готов я, готов! От меня‑то что, я готов!

Мужчина решительно встал, снял свою куртку, повесил её вместе с кепкой на вешалку, снова провёл по лбу ладонью и обвёл взглядом нас.

– Что там, заявление какое написать, или аванс внести…

– Денег не нужно, что вы! И заявлений нам не нужно, и договоров мы не оформляем.

– Гретт, – позвал Тристан, – ты сейчас сможешь поработать?

– Сейчас?

– Да. Зарина сегодня в ударе, он в идеальном настрое, на всё пойдёт.

– Конечно, Трис.

– Проходите сюда, пожалуйста.

Глава 14.Зависть

– Думаете обо мне, что я старый дурак?

– По – моему это вы сами о себе так думаете.

Мы с Виктором уселись в каморке на пуфики, и я не мола не улыбаться его застенчивости. Даже не застенчивости, а какому‑то прорисованному на его лице чувству, что он хочет счастья, но считает, что его не заслуживает.

– Меня зовут Гретт, и с моей помощью вы сможете нарисовать воспоминания.

– Я и сам нарисую, так бы и сказали.

– Это не обычные рисунки…

Но Виктор сам дотянулся до альбома и до пастели:

– Такой солнечный день был! Я даже запахи помню!

Зимой и в холодные дни в нашем агентстве никогда не ощущалось недостатка тепла, – кто и как топил заброшенное Здание, неизвестно. Было холодно в подъезде, на лестнице, но только не у нас, а Виктор, просидев так много времени в тепле, да ещё выпив горячего чаю, сидел и обливался потом, постоянно пытаясь стереть его с лица. Возможно, это было от волнения. Я не мешала ему рисовать, мне было любопытно, что получится.

– А вы, барышня, значит, тоже художник?

– Тоже.

– М – м… люблю я нашу профессию. Душа поёт. Как вечная любовь в сердце, как другой мир. Я когда за круг сажусь и начинаю работать, я как бы и не здесь сразу. Когда учился, такого не было, а как начал творить, так и пришло ко мне это – колдовское.

– Как поэтично вы стали говорить.

– Вы же меня понимаете, сами же рисуете.

– Да…

– Во – о-от… – он шуршал пальцами по листу, вглядываясь с прищуром в изображение, глаза поблёскивали из глубины. – Это же и сравнить не с чем, когда ничего не было, а после тебя возникло. Как в глину переходит и тепло рук твоих, и мыслей, пока ты крутишь этот горшок или кувшин, а на него, как на пластинку душа твоя через отпечатки пальцев переходит. Это ещё древние знали, глина – земля, основа, суть природы нашей, из неё человек сотворён. И теперь ты творишь, меняешь эту природу, придаёшь ей форму, чтобы не ты один, а всякий её почувствовал. Да… Ах, какой солнечный день был, не поверить, что дождь потом.

Лицо посетителя изменилось, сделалось мечтательным и помолодело. В слабом освещении бра, не смотря на все морщинки и седую, перец с солью, копну густых волос, он светился чем‑то. И он уже не был похож на сбрившего бороду крестьянина.

– Я вам завидую.

– А?

– Я не помню этих чувств. Или даже совсем не знаю их. Когда я училась, я старалась рисовать хорошо, когда работаю, – тоже стараюсь. Я всегда думала, что это и есть творчество. Все были довольны мной – и преподаватели и заказчики. Покажите мне, что у вас вышло?

– Сейчас, почти закончил. Что же вы, Гретт, если поставить перед вами две работы одного и того же натюрморта, например, не отличите где творческая работа, а где учебная?

– Не знаю. А творчеству можно научиться?

– Нет. Научить творить нельзя, барышня.

– Отдайте мне альбом, я должна выполнить свою работу.

В рисунке Виктора было лицо девушки. Мягкие, размытые, как во сне черты, тёмные тяжёлые волосы. Не портрет, а впечатление.

– Сосредоточьтесь, закройте глаза и вспоминайте. Даже образами, чувствами, запахами, если хотите, как угодно. Без выдумок, без оговорок, просто вспоминайте тот день.

Когда мои руки стали выводить его чёткие рисунки, у меня стало сжиматься сердце. Это была настоящая сказка, поэзия, солнца было так много, что я могла выразить это только цветом. Ни разу я не схватила ни угля, ни сангины, ни соуса, пальцы сами тянулись лишь к нежной пастели и сочетания этих штрихов и растёртостей, переливы света в тень, и цвета в оттенок – это были не рисунки, это была мечта. И опять я рисовала чужой, теперь уже не воображаемый, поцелуй, рисовала портрет той девушки, рисовала куколку, которая была похожа на свою хозяйку, рисовала тёмно – синий зонт, который Виктор так и не смог выбросить, не смотря на непоправимую поломку.

Вернувшись из мира грёз, протянула пачку листов керамисту, и откинулась в изнеможении на стену каморки.

– Это она! – Виктор скупо всплакнул, задохнувшись и снова вспотев. – Боже, а я ведь забыл так подробно её черты! А говорите, Гретт, что творить не умеете… это же волшебно…

– Я знаю. Моя работа закончена, теперь вы можете идти.

Я не вышла с ним, я захлопнула дверь каморки и закрыла её на задвижку. Сидела, оттирала от пастели пальцы и по – тихому плакала. От зависти, от разочарования, от тоски по неведомому, от сентиментальности, оттого, что пастель не стиралась полностью, от того, что я страстно хотела чего‑то и не могла понять – чего.

– Гретт?

– Я скоро выйду, Тристан, подождите!