Текст книги "Связующие нити (СИ)"

Автор книги: Ксения Татьмянина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 25 страниц)

Глава 15.Семья

Только раз в жизни Тристан видел, как я плакала.

Не торопясь, прогулочным шагом я шла на работу в мастерскую и вспоминала август того года, когда стояло такое холодное лето, что большую часть свободного времени все люди проводили дома. У меня был отпуск, Тристан только собирался отдыхать в сентябре, как пришла телеграмма, что у него погиб отец.

Историю его семьи я постигала в два этапа. Первый раз очень поверхностно в первые полгода знакомства с ним, когда мы ещё узнавали друг друга, а второй, когда Трис, вернувшись с похорон, привёз зеркало и семейный альбом. Его родители были очень молоды, поженились сразу после окончания школы и уезжать из своего крошечного провинциального городка не хотели. Обоим было по семнадцать лет, молодой отец устроился на работу, а мать сидела дома в положенном ей декрете. Жили они у его родителей, дед‑то, когда у него появился редкий на то время фотоаппарат, и делал много снимков. Он снимал всё – городок, завод, парк и скверы, природу, себя и домочадцев, свой дом, улицу, даже парадную и крыльцо.

Когда Тристану было четыре года, его мать попала в аварию и умерла. Её родители через год уехали из городка к старшей дочери – эмигрантке по мужу. Дед перестал фотографировать совсем, а отец на какое‑то время запил, но потом остановился, нашёл себе женщину и жил с ней в гражданском браке. Тристан же, закончив школу, подался сюда поступать на архитектурный, жил в общежитии, а на старших курсах, когда стал подрабатывать, снимал отдельную комнату. Квартиру он смог купить после защиты диплома благодаря своим бабушке и дедушке по материнской линии. Оказывается они, продав свой дом, и уезжая заграницу, оставили эти деньги внуку именно для того, что бы он, получив образование, смог нормально встать на ноги и не думать хотя бы о проблеме жилья. Тристан уговаривал отца переехать к нему. За его годы учёбы и бабушка, и дедушка скончались, гражданская жена ушла, отец остался совсем один. Тристан боялся, что тот начнет пить опять, да и просто ему не хотелось оставлять его в таком одиночестве. Но отец воспротивился, ему было всего сорок на то время, он твёрдо планировал остаться в своём городке и даже поискать себе новую жену, грозился наградить старшего сына младшими братьями и сестрёнками. Так и общались, – изредка письмами да телефонными звонками три раза в год.

Когда мы поженились, Тристан свозил меня к нему на знакомство. Особенность нашего брака мы ещё раньше условились скрывать от всех, и как бы не было противно лгать отцу, он оправдывал себя тем, что тот всё равно бы не понял наших отношений.

Родовое гнездо не произвело на меня особого впечатления. Дом был не так уж и крепко построен, его ветхость не была благородной стариной, а развалиной, внутри, в квартире, было очень много хлама, накопленных старых вещей, и, не смотря на то, что мой свёкор молодо выглядел, по своему жилищу он создавал впечатление, что был и остается стариком. Тристан был на него не похож, только немного – тонким с горбинкой носом. И в комплекции они отличались, – долговязая фигура Тристана казалась ещё длиннее, когда они вставали рядом, а отец из‑за покатых плечей казался не просто низким, а раздавленным. Особого радушия к моей персоне он не проявил, только любопытство и небольшой допрос с пристрастием тет – а-тет. Все жили своей жизнью, разойдясь давным – давно.

Эти несколько дней, когда меня знакомили с городком, Тристан не уставал сокрушаться, что многое перестроили. Что‑то снесли совсем, и много замечательных загадочных пустырей застроили одноэтажными магазинами, что нет того‑то, нет того‑то…

По возвращении жизнь потекла размеренно, по – новому, и достаточно быстро вошла в такое русло, как мы сейчас живем. Хорошо.

С похорон Тристан приехал серый, давно не бритый и молчаливый. Нет, он рассказал кратко, кто был, что за бумаги он оформил, куда квартиру отписал. Он быстро раздал более менее целую мебель, вещи выбросил, и теперь, если он вдруг вернётся на малую родину, ему даже негде будет остановиться. Да и не осталось её, родины, городок не тот давно, изменившийся, и родных – ни одной живой души. На следующий день зеркало уже висело в прихожей, а Тристан был повеселее, побрился, завтрак вечером готовил как всегда легко и по – хозяйски. Я не помню, зачем я тогда пошла в комнату, но когда вернулась на кухню, встала в дверях, глядя на спину Тристана. Он что‑то нарезал, его голова была полуопущена, а плечо слегка двигалось, всё так обычно, а меня вдруг начали душить слёзы. Я увидела по этой спине, что ему очень больно. До сих пор или всегда, только сейчас или никогда больше, но этого не сказали мне ни его голос, ни его глаза, ни тем более то, что он говорил словами.

Я быстро подошла к Трису, обняла его крепко и разрыдалась прямо в лопатки, вжавшись лбом в колючий свитер. Август был таким холодным, что к ночи без отопления в квартирах, а у крыши особенно, было как ранней осенью на улице.

В мастерской сегодня у меня ещё оставалось много времени до классов. Переобувшись, положив ключ в бочонок, привычно прошла по аудитории и полезла за календарным планом. Я напрочь забыла, что сегодня за занятие должно быть. Но, даже прочитав эту тему, не смогла сосредоточиться на работе. Я села на один из стульев у стены, обняла книгу с репродукциями и стала вспоминать семейный альбом Триса.

Мы так постояли немного на кухне, – я, ревущая, и он, закаменелый. Он сразу понял, почему я плачу, он не спрашивал, что со мной, и не случилось ли чего у меня за время его отсутствия. Обернулся, обнял меня коротко и крепко, а потом сказал:

– Пойдем, я покажу тебе ещё одну вещь, что привёз из дома.

В старом альбоме были фотографии, которые сделал дед. Больше трёх четвертей снимков потерялось, Трис сам собрал, что нашёл среди вещей и книг, и сложил вместе, поэтому кроме портретных фотографий попадались и простые снимки улиц, домов и природы. Да, городок тогда был пустыннее, просторнее и светлее. Ни одного цветного изображения, и бумага такая плотная, как будто раньше печатали на лакированном картоне. Фотографии матери Тристана было всего три, сам Тристан, маленький, был такой смешной и страшненький, что я невольно удивлялась. Забавно, что иногда из кудрявых и голубоглазых ангелочков вырастают блеклые невыразительные внешне мужчины, а из этого насупленного, щекастого мальчишки с широкой и выступающей верхней губой вырастает долговязый аристократ с серо – буро – непонятно какими волосами.

– Как тебя в детстве звали?

– В школе я был Тритон, во дворе Трис. Дома Танчик…

Тогда‑то, сидя на диване, я обнимала его за руку, расспрашивая про прошлое, и узнавала много деталей о его семье. В "Сожжённый мост" мы пошли голодные, потому что недожаренный ужин так и остался на выключенной плите.

Глава 16.Диагноз

Занятие сегодня прошло ещё хуже, чем в прошлый раз. Мои абитуриенты не скучали, а болтали между собой, совершенно не глядя в мою сторону, а я чувствовала себя такой сонной и уставшей, что не пресекала этого. Мне хотелось разогнать всех побыстрее, и остаться одной.

Когда классы закончились, я достала из закоулка портрет и долго на него смотрела. Его же я нарисовала? Без фотографии, только по памяти, цветом. Ведь умею, если захочу! Роясь памятью в студенческих днях, искала свои чувства. Были, были интересные задания, которые пробуждали азарт и желание по – особенному их выполнить. Были и такие, где без самовыражения не обойдёшься, и включалась фантазия.

Запрятав портрет обратно, я пошла по другим мастерским, где ещё шли занятия по основным дисциплинам. Я тихонько напросилась на рисунок, на живопись, на занятие по композиции и по нескольку минут наблюдала за работой преподавателя, параллельно рассматривая работы учеников. Могу ли я отличить творческий рисунок от учебного? Мне все казались учебными. Учебный – это вообще был лучший вариант среди них, много было очень слабых, совсем безграмотных рисунков. Искать ответ здесь не стоило, нужно было ехать в основной корпус, где проходили занятия с уже зачисленными после экзаменов студентами, посмотреть на старшие, опытные, курсы.

Меня это настолько взволновало, что я решила не откладывать поездку.

В стенах университета дохнуло и сладким и горьким. Своя маленькая, отдельная жизнь, в которой каждый день встречаешь одних и тех же людей, и эти расписанные занятия повторяются с завидной цикличностью, подсаживая тебя на карусель времени. Прежняя любовь моя вспоминалась не особенно ярко, даже равнодушно, гораздо сильнее своей любви я запомнила страдания из‑за неё. Сейчас даже смешно, что из‑за человека, с которым у меня не было ничего общего можно было так убиваться. Я стихи писала, дневники слезами заливала, считала, что все мужчины как он, подлецы и обманщики. Это была огромная жажда любви, потом упоение страданием, и сейчас я понимаю, что все это ради одного только желания, – понимать, что я переживаю нечто великое, и в старости буду вспоминать свою первую любовь, как главное событие, сокровище, чувство и смысл жизни. Я даже состариться не успела, как осознала, какая это была огромная иллюзия.

Ректор, который изредка приезжал в мастерские, заседал в основном здесь, и потому я прежде заглянула к нему – спросить разрешения зайти в классы и в методический фонд. Мне так хотелось взглянуть на работы, и отыскать среди них свои. Он разрешил, мне выдали на вахте ключ.

Скажи мне сейчас учиться здесь снова, я бы ни за что не согласилась, а ностальгия была. Я подмечала небольшие перемены в обстановке, в экспозициях на стенах, новых людей в педагогическом коллективе. С радостью отмечала, что кое‑что до сих пор на своём месте, здоровалась со старыми своими учителями, по нескольку минут беседовала с каждым, пока не кончилась большая получасовая перемена и все не разошлись по аудиториям.

Мои работы лежали вперемешку с остальными, да и не за один учебный год – найти их было не так‑то легко. Рисовать я умела, я всегда это знала и об этом мне всегда говорили на просмотрах. Потом даже перестали тщательно оценивать, я создала себе репутацию и мне многие ставили баллы, как говорится, не глядя. Мне легко давались техники, эффекты, материалы и именно поэтому сейчас я могла в мастерской работать практически над любыми заказами, – хоть глина, хоть дерево, хоть гобелен, хоть батик, хоть вышивка. Правда, всё это было декоративным, оформительским больше. Может, всё дело было в том, что никто ни разу не заказал мне портрет, пейзаж, натюрморт или жанровую композицию. Самой для себя рисовать и в голову не приходило. Не хотелось, не было желания. Я любила сидеть и выводить красивые чёрные линии… там пластика, ритм, выразительность. И нет содержания.

– Я всё умею, я же художник.

И мои студенческие работы это подтверждали. Это подтверждали рисунки в агентстве. Надо было только покопаться внутри и найти своё, порисовать для самовыражения. Вернуть утраченное.

После такого решения у меня на душе полегчало, как будто врач только что сказал родным пациента, что он скорее жив, чем мертв, и что при соответствующем лечении он пойдёт на поправку. Главное, правильно определён диагноз…

Домой сегодня я, конечно, опоздала. Ужин у нас получился на скорую руку, и мы с Трисом легли спать на час позднее обычного. Он не любопытствовал, но я сама сказала, что пришлось после работы ещё заехать в главный корпус университета по своим делам. В агентстве у Тристана был выходной, но на сегодня должна прийти Анна, и он самостоятельно решил сместить себе график на одну ночь, за то завтра полностью на сутки будет свободен.

Работа Строителя заключалась в том, что он вычерчивал модель моста. Посетитель должен был увидеть его, и уйти. Чертёж вкладывался в дело, папка ложилась в архив к Вельтону и на этом история заканчивалась. Посетитель уходил, и по выходу из Здания больше никогда не возвращался к нам. Его судьба менялась в далёком прошлом…

Керамиста после вчерашней ночи мы попросили прийти через несколько дней. Он был слишком потрясён после рисования в каморке. И это было очень понятно. Когда натыкаешься на вещь из прошлого, всякого охватывает особенное ощущение, а уж если это что‑то значило, и время было счастливым, то можно даже всплакнуть. А тут – в лицах, всё до каждой мелочи. Иллюстрации словно вернули Виктора во времени назад, что, казалось бы, невозможно. Меня же хвалили вчера и начали хвалить сегодня, поэтому я сбежала на территорию Тристана и встала за его спиной, наблюдая, как он работает.

– А мне всегда казалось, что ты их придумываешь.

– Нет. Поняв историю, я вижу готовый мост. Я знаю, благодаря чему он держится, как сконструирован, и перевожу на бумагу… а что?

Он обернулся на меня, отложив карандаш в сторону.

– Я удивляюсь, что, оказывается, есть вещи, которых я о тебе ещё не знаю.

– Мы никогда не говорили подробно о работе здесь… мне кажется, что твоя специфика похожа на мою, и на Пулину.

– Но это не мои работы.

– И это не мой проект, и у Пули не её сочинение. Так и должно быть.

– А свой проект у тебя есть?

Мы разговаривали в полголоса, не отвлекая от праздности других. Только Вельтон с улыбочкой поглядывал на наше шептание.

– Есть.

– Не заказ на работе, не халтурка со стороны. А свой.

– Да, есть, – спокойно и даже без удивления ответил Трис.

– Покажешь?

– Когда будет готов, обязательно, – и, считая разговор законченным, снова углубился в работу.

Я пошла включать радио. Архивариус сегодня не балагурил, читал книгу. Нил был в магазине, Зарина зарылась в журналы, а Пуля в сочинение нового рецепта, мне не к кому было приткнуться. Вельтон, когда я проходила мимо, расплылся в улыбке:

– Голубки.

Пациент жив! – повторила я в мыслях. Портрет идеального мужчины тому подтверждение, иначе бы я не смогла. Это было трудно, но это – моё. Единственное за последние годы моё произведение.

Глава 17.Дверь

Последняя неделя до первого апреля прошла незаметно. Я всё порывалась начать что‑то рисовать, да откладывала, потому что успокоилась на счёт своего творчества и была уверенна, что в любой момент могу взять в руки кисти и краски и… но времени пока что не находила.

То, что Нил говорил о погоде, сбылось. Последние два дня лил затяжной противный дождь со снегом, это способствовало таянью последних сугробов, но из‑за порывистого ветра на улице казалось холоднее, чем показывал термометр, и хотелось вернуться в зимнюю дубленку, а не заворачиваться по самые уши в пальто.

В агентстве снова было безлюдно. Виктор в условленный день не пришёл, мы стали уже думать, что он не вернётся, но Пуля, бедняжка, добровольно лишила себя выходных, потому что надеялась. Следующий этап должен был быть её, и она ждала каждую ночь, что появится в дверях керамист, и она напишет его романтичную историю. Нилу, Сыщику, пока не довелось проверять себя в самостоятельной работе, но в "Сожжённом мосте" он освоился быстро. У него был лёгкий характер, общительный, и с Тристаном они довольно часто контактировали вне агентства. Я была рада за Триса, – коллеги по официальной работе в ранг друзей не переходили, не знаю, почему, я этого коллектива совсем не знала, и лучшим другом Трис никого назвать не мог. Мы с ним на пару в этом вопросе были одиночками, пока в город не вернулся Нил, и мне он очень нравился своей простотой и улыбчивостью. В нём осталось немного от студента. Трис рассказывал, что работу он ищет не особенно рьяно, комната его похожа на спальный вагон с минимумом вещей, ест он плохо, потому что экономит задолженные деньги, спит всё утро и половину дня, а вечером мотается по городу просто так. Трис пытался пробить ему место в своей фирме, но не вышло.

Около шести вечера, то есть для нас в самый глубокий сон, в прихожей зазвонил телефон. Это я забыла его выключить. До конца не проснувшись, поймав себя лишь на желании не вылезать из‑под согретого одеяла, я услышала, что Трис подошёл первым. Приглушённый голос было не разобрать, но если он не позвал меня, значит это его, или ничего срочного. За завтраком Трис рассказал, кто звонил:

– Тебе заказ со студии интерьера, я всё записал и на доску там прикнопил.

– Угу. А что там?

– Открывается кафе восточной кухни, хотят, чтобы ширмы вязью были расписаны, и все разные. Большой заказ. Перезвони им завтра днём.

– Трис, а ты как давно в отпуске был?

– В агентстве? – он убрал тарелки и поставил на огонь турку для кофе. – Не помню. Года полтора назад, наверное, как и ты.

– Не хочешь летом взять?

– Мне всё равно.

– Съездим куда‑нибудь?

– Из города?

– Да, недели на три.

Трис посмотрел на меня укоризненно:

– Сегодня первое апреля, скажи, что ты шутишь.

– Я знаю, что ж мы теперь, как привязанные к городу из‑за работы. Придёт посетитель раз, ему есть с чем работать, а меня можно и подождать, ты – вообще последнее звено.

– Нельзя, Гретт. – Он немного выждал, следя за нагревающейся водой, а потом спросил, – жалеешь?

– Нисколько. И никогда.

– Может, на пикник?

Пикник с путешествием не сравнить, но я согласно кивнула. Сожалеть, что Трис втянул меня в это чудо со Зданием и со связующими нитями, – невозможно! Я часто думала, как я без этой работы раньше жила?

– Лето хочу, – пожаловалась я, – хочу сидеть в парке и есть мороженое, хочу отпуск, надоели эти анализы художественных работ…

– Я читаю твои мысли, – Тристан глянул на меня серьёзно, чуть улыбнулся, и достал из морозилки мороженое, – купил сегодня к кофе.

В Вишнёвый переулок, не смотря на погоду, мы пошли пешком. Настроение было такое превосходное, что никакая морось его не портила, мы опять вспомнили Виктора, гадая, появится ли он сегодня, и решили, что нет. А из‑за Виктора вспомнили и о зонтиках. Тристан заставил меня закрыть свой зонт, обнял за плечо и сказал, что одного его зонта достаточно. Мы пошли рядом, и мне было так хорошо, что захотелось молчать. Идти и чувствовать, как он меня обнимает. А через несколько минут внезапно поняла, что ужасно не хочу работать ни над какими ширмами.

– Трис, ты будешь сердиться, если я откажусь от заказа?

– Нет, с чего ты взяла?

– Деньги лишними не бывают.

– Сейчас они у нас есть. А почему не хочешь?

– Мне нужен перерыв.

– Смело отказывайся.

У самого крыльца Трис заметил удаляющуюся фигуру и, быстрее, чем я успела узнать его, крикнул:

– Виктор!

Мужчина остановился, затоптался на месте, как тогда на пороге агентства, не зная – уйти или вернуться. Мы сами к нему подошли.

– "Мост" открывается лишь с полуночи, вы приходили слишком рано? Почему вас столько дней не было?

Керамист был без зонта, хотел взять свою кепку в руки, повинуясь привычке, но спохватился, что дождь, и ограничился вздохом:

– Нет, не поэтому. Сомневаюсь я… Я ведь на выходных сам в тот городок съездил, сам пытался её найти, не вышло. Подумал, может, всё‑таки не судьба. И ещё после тех рисунков…

– Что? – я насторожилась.

– Это так прекрасно, – эти воспоминания. А реальность может быть не такой, и всё, что сейчас мне кажется чудесным, опошлиться. Меня греют эти воспоминания, я думаю, что у меня в жизни было нечто особенное, пусть короткое, но как сон. Не всякий сон должен становиться явью, он ведь разрушится, понимаете? Вот о чём я думал все эти дни.

– И всё же вы снова здесь, – заметил Тристан.

– Я пришёл, чтобы всё окончательно понять, что мне следует делать.

– Пойдёмте с нами, наш Летописец…

– Идите домой, – я вспыхнула. – Разворачивайтесь, и проваливайте к чёрту.

– Гретт, ты что?

– Ничего. А вам, Виктор, следует делать то, что и всегда – утаптывать землю и спускать свою жизнь в надлежащее место. Чего вы встали? Шагайте.

– Да, наверное…

– Не наверное, а точно. Вы своей мечты просто не достойны. Девушка, поди, сама не подозревает, как ей повезло, что вы на письмо её не ответили, за то не разочаровалась в своей сказке о художнике, подарившем зонт за поцелуй, и не узнала, что вы на самом деле не романтик, а зануда и трус… идите и вспоминайте дальше свой солнечный день.

Тристан потянул меня к входу.

– Простите нас.

– Не извиняйся, Трис. Это какая‑то ошибка, Виктор, что вы вообще узнали о нашем агентстве! Народ часто ошибается дверью, и вы ошиблись. И о рисунках забудьте, я вам ни листочка не отдам, потому что вы и их не заслужили!

Он тащил меня почти силой, и последнее я выкрикивала уже из парадной, а захлопнувшаяся дверь едва не ударила меня по носу. Мы погрузились в темноту и тишину. Тристан, судя по звукам, закрыл и встряхнул свой зонт, и не стал подниматься по лестнице.

– Ты наорала на посетителя.

– Я знаю. Думаешь, я не отдавала себе отчёта в том, что делаю?

– Зачем?

– Потому что мне надоело.

– Что надоело?

Поднявшись на первую площадку, где окна были не заколочены и пропускали блеклый свет, я стала объяснять Тристану, который поднимался следом:

– Не мне решать, кто что заслужил, это я знаю. Но нянчиться с нытиками тошно, особенно когда это люди в таком возрасте. Ему нужно, чтобы его поуговаривали, начали убеждать, приняли за него решение, на которое ему не хватает храбрости…

Мне показалось, что на третьем этаже одна из дверей была приоткрыта. Я встала на месте, вглядываясь в сумрак, и если бы ни Трис, который был рядом, могла бы запаниковать от такого. Чтобы в Здании открылась без надобности хоть одна из дверей…

– Что там, почему ты встала?

– Ничего, показалось.

– Гретт, скоро четыре года будет, как ты здесь работаешь, пора привыкать к странностям.

– Будто дверь открыта. Вон та.

– Этого не может быть.

– Ладно, глупости. И этот керамист… ему тогда сорок было, Тристан, ты можешь его понять, а? Тебе сейчас тоже… почти сорок, ты что, считаешь себя стариком? Сейчас ты бы уже не был способен на такой шаг, как побежать за автобусом, потому что я… или потому что незнакомая девушка пропала бы без зонта?

– Это не возраст тому причиной.

– И я о том же. Он – трус. Каждый, кто приходит сюда, по сути, струсили однажды в своей жизни совершить поступок, потому что испугались показаться дураками, детьми, неудачниками.

– Не все.

– Кому‑то не хватает времени, да, кого‑то на самом деле разводят непреодолимые обстоятельства, а вот Виктор струсил!

– Не горячись. Тебя никогда прежде не волновали так истории посетителей.

– Это потому, Трис, – мы добрались до нашей двери, и я ещё задержалась, прежде чем открыть, – что она похожа на нашу…

– Но ты меня не целовала, – он усмехнулся.

– А ты не просил. Ты бескорыстно дал мне зонт и перенёс через лужи, не требуя что‑то взамен. – Я помолчала. – Детали не в счёт, всё равно похожи.

На месте был пока только Вельтон, мы застали его за тем, что он вешал на стену график работы на новый месяц.

– Когда прикажите Пуле выходные ставить?

– Когда хочешь. Керамист больше не придёт.

– Как не придёт? А дело?

– В деле пока одни иллюстрации, бог с ними.

Трис повесил на вешалку мои и свои вещи, и подошёл к окну, осторожно отодвигая тяжёлую штору.

– Э – э, э – э… не светись.

– Гретт, иди, глянь, – он перешёл на другую сторону тротуара и ходит взад и вперёд.

– Правда?

– Может быть, ты сказала ему нужные слова?

– Сейчас уйдёт. Помучает себя, пострадает, и уйдёт с таким нужным ему чувством рухнувшей судьбы и обездоленности. – Я встала на цыпочки, выглядывая через плечо Триса, потому что штору открывать шире, – нельзя. И говорила ему это почти шёпотом в самое ухо, глазами прослеживая за Виктором на улице. – Давай поспорим, что он выберет ту жизнь, которая ему больше нравится?

– Не уйдёт. Ему нужны перемены.

– Спорим?

– На что?

– Кто проиграет, весь апрель вне очереди будет ходить в прачечную.

– Согласен.

– И на почту. И выбрасывать мусор.

– Ты с ума сошла, – Трис тихо засмеялся, – а если проиграю я?

– Ну?

– По рукам.

– Голубки… – за спинами раздался голос Вельтона. – Прямо голубки.

Мы с Трисом многозначительно переглянулись, и Трис шторой закрыл окно обратно.

– Что с тобой? Ты последнее время терроризируешь нас своими репликами, я уже боюсь с женой разговаривать, чтобы ты с комментарием не вмешался.

– Как мне приятно на вас смотреть.

– У тебя дома всё хорошо?

– Прекрасно, – он сел за свой монументальный стол и взялся за папку, – а дело керамиста я пока убирать не буду. Сроки неявки не прошли, так что…