Текст книги "Связующие нити (СИ)"

Автор книги: Ксения Татьмянина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 25 страниц)

Глава 23.Взрыв

Воскресным утром мы ехали с Тристаном домой, он в одной рубашке и пиджаке, а я в его ветровке. Было достаточно холодно, и я настояла на том, чтобы поймать машину, а не ждать автобуса или тем более идти пешком. По дороге он рассказал мне, что дома у Дины Пуля сразу же взялась за дело с такой энергией, что могла перебудить всех соседей. Она попросила Дину переодеться в домашнее, а Тристан, когда уходил, выкинул в мусорку и лучшее платье, и новые туфли, потому что не хотел, чтобы девушка хоть как‑то вернулась к мысли о самоубийстве, пока идет поиск. Я согласилась с ним, что это может помочь, и пусть она походит в плохом и старом, а без куртки я перебьюсь денёк. Трис не нашёл другой верхней одежды в шкафу, а Дине ведь в чём‑то завтра нужно прийти. Пуля решила остаться с ней на всё воскресение.

Днём мы поужинали рано, и я сразу легла спать. Мне хотелось отдохнуть, и ни о чём не думать, а проспала я так долго, что Трису пришлось будить меня в начале одиннадцатого уже к приготовленному завтраку и отпаивать кофе. Мы не обсуждали больше посетительницу, старались говорить о других вещах, не зная чего ждать от нынешней ночи. Ведь Пуля должна была писать историю…

Как ни странно, к началу работы не было ни её, ни Дины, а вернувшимся с выходного Зарине и Нилу мы только и смогли сказать – вчера у нас была такая гостья, такая гостья, что всех здесь на уши поставила. Вельтон рассказал про мой обморок, но папку с рисунками показывать не стал. Зарина расстроилась, что пропустила посетителя, стала причитать, что тут и без неё прекрасно справляются, но потом пришла к выводу, что будь здесь она, никаких эксцессов с девушкой бы не произошло. Наша троица в остальном хранила заговорческую тайну, дожидаясь прихода Пули и Дины.

Но они не появились и к часу, и к двум, и к трём. Я нервничала больше всех, особенно за исход дела, и не выдержала, чтобы не попроситься пойти за обедом вместе с Нилом.

– Трис, отпускаешь её со мной? Обещаю, что в двери никакие заходить не будем, и пропадать днями тоже, – Нил засмеялся, а мрачное лицо Тристана не выражало ничего хорошего, но как он мог запретить идти в магазин?

– Идите.

Он составил список, на Пулю мы прикинули обед наугад, и выбрались на улицу. Я вцепилась Нилу в рукав.

– Нил, умоляю, ты должен очень серьёзно отнестись к этому делу!

– А – а-а, может, ты, наконец, объяснишь, что там у вас вчера стряслось, и кто та загадочная дама, что приходила?

– Да, Нил, это совсем девчонка, и такого отчаянья я ещё ни у кого не видела. Она порвала с одним молодым человеком, только потому, что считает себя некрасивой. У неё ожоги на теле, она не сближается ни с кем, она готова была умереть! Нил, ты понимаешь, что если тот парень увидит в деле всё… прежде чем ты отдашь ему папку с историей и картинками, такие слова бы сказать… нужные!

– Какие?

– Если бы я знала! Но я прошу тебя подумать.

– Боишься, что провалю задание?

– Ты найдёшь дверь, я уверенна, но в этом деле нельзя всего лишь дать ознакомиться с делом, а потом спросить: вы согласны? Если бы этих иллюстраций не было, то она бы сама рассказала, а так выйдет, что он может испугаться.

– А что я‑то сделать могу? Если он испугается, значит испугается и тогда, когда она скажет… а по мне, так девчонка твоя дура.

– Пообещай мне, что прежде поговоришь?

– И на два дня из‑за этого исчезну?

– Боже мой, надеюсь, что нет! Мне так хочется пойти с тобой, так хочется посмотреть на него и сказать нечто важное… о настоящем чувстве, о настоящей красоте.

– Эта чухня никому не нужна.

– Нил!

– Правда. Если люди знают, что это такое, им ничего объяснять не нужно, а если нет, то никакие слова со стороны не помогут. Зря только воздух сотрясать. Вельтон потому дело не показывает, – так страшно, да?

– Это не страшно, это больно.

– Хорошо, обещаю тебе особый подход. Всё равно итог не зависит ни от тебя, ни от меня, ни от кого в агентстве. Сколько ей лет?

– Двадцать, или около того.

– А ему?

– Не знаю.

– Он кто вообще, как они познакомились?

– Не знаю я кто он, они и не знакомы вовсе, по – настоящему.

Нил вздохнул:

– И как тогда можно работать? А в чём суть?

– Прочитаешь. Пуля её приведёт, и будет готова вся история.

– Ты чего в пальто сегодня?

– Да так, ночью холодно…

Когда мы вернулись с обедом, в каморке Летописца стучала печатная машинка, а Вельтон приложил палец к губам:

– Она здесь. Ни слёз, ни криков пока не слышно.

– А как она?

– Ха – ха… волосы перекрасила.

Ещё с полчаса мы все сидели голодные, отложив обеденный перерыв на позднее время, когда посетительница уйдёт. Наконец, Дина с понурым и бескровным лицом вышла вслед за Пулей.

– Спасибо, – она протянула мне мою куртку и направилась к вешалке. – И вам спасибо, всем спасибо.

От подарка Вельтона Дина не отказалась, надела обновку – короткое красивое пальто зелёного цвета. К её новому бледно – золотистому цвету волос оно очень шло.

– До свидания.

– Вас проводить? – предложил Нил, но Дина замотала головой, ещё раз обвела взглядом комнату и ушла.

Все кинулись к Пуле, но она вцепилась в листы, прижимая их груди, и громко зашептала:

– Я ещё никогда, никогда за всю свою жизнь не писала таких потрясающих историй! Это лишь диалог… подожди, Вельтон! – она отмахнулась от его попытки взять рукопись. – Я сама прочитаю. Здесь есть такие слова, я в слезах вся писала, послушайте:

"…мой мир рухнул. Как я могла так забыться? Как я могла так забыть о том, кто я, и чего я никогда не буду достойна? Теперь весь мой мир сгорел также, как когда‑то сгорел мой дом, от одной его фразы: "я хочу увидеть тебя". И что‑то железное схватило меня за горло. Я на одном выдохе отсекла всё:

– Не звони мне больше. Никогда. Прощай"…

От грохота я подскочила на месте, Пуля оборвалась и округлила глаза, и я, и Трис, и Зарина с Вельтоном, как один обернулись на шум. Наша дверь была настежь распахнута, и никто ничего не понимал, пока Тристан внезапно не схватился за голову, запустив обе пятерни себе в волосы, и не воскликнул:

– Этого не может быть!

Я посмотрела на Триса, на Пулю, – у той глаза ещё больше расширились, она закрыла пол – лица своими листами и тоненько запищала:

– Ни – и-и – льс…

– Это Нил что ли сбежал?

И тут моё сердце куда‑то упало и пальцы похолодели оттого, что до меня всё дошло. Пуля завизжала совсем, а Зарина, не знавшая полностью всей истории, топнула ногой:

– С ума все посходили что ли? Что произошло?!

– Он это, понимаешь!

Я только качнулась в сторону окна, а остальные бросились, но Тристан метнулся первым, и распростёр руки так, словно защищал баррикаду:

– Нет – нет, нельзя! Стойте! Послушайте, – он нервно засмеялся, – вам не стыдно? Оставьте… оставьте это им.

Пуля стала плакать, Зарина за ней следом, они даже обнялись и стали тихо лить слёзы от радости друг у друга на плече, а Вельтон глубоко и обреченно выдохнул:

– Женщины…

У меня так гулко стучало в висках и бухало сердце. Мне стало казаться, что именно там, на улице, секунду назад случился взрыв огромного, как мир счастья, и невидимая взрывная волна накрыла и ночной город, и ночную страну, и встретила будущее солнце далеко на востоке. И меня этим взрывом потрясло, оглушило и вывело из равновесия. Я не могла заплакать, но меня до слёз переполняло чувство чужой взаимной любви, и чужого счастья.

– Вельтон, где дело? – внезапно спросил Трис.

– Вот оно.

– Пуля, давай рукопись!

Он схватил и то и другое и исчез в проёме двери. Я пошла за ним, а, увидев, что он выходит на крышу, поспешила его догнать.

– Трис…

На крыше было холодно. Он остановился у дальнего края, у той части Здания, которая выходила во внутренний двор, и стал рвать и мои рисунки, и работу Летописца. Клочки улетали вниз и в бок, подхваченные ветром, и в темноте растворялись, как в омуте. Ничего нельзя было не восстановить, не вернуть, не увидеть и не прочитать. Тристан правильно сделал, – нужно целиком и полностью оставить это только двум людям, и никому больше.

– Иди назад, здесь холодно! – он заметил, что я стою рядом.

– Нет, я с тобой.

Глава 24.Ностальгия

Конечно же, Нил не вернулся этой ночью в агентство. Его никто и не ждал. Утром мы все разошлись, Тристан меня не провожал, и я одна шла к своей мастерской через парк, и чувствовала, как в моей душе расцветает что‑то прекрасное. Мне казалось, что я лечу, что во мне убавилось веса и ноги мои окрылённые, несут меня легко, не касаясь мостовой. Я заметила, что я не могу оторвать глаза от неба, я с трудом переводила взгляд на светофор, когда нужно было переходить дорогу, а потом возвращалась к розовому звенящему воздуху и чувствовала за этой пеленой сияние скрытых звезд.

Я подошла близко к зверю, распласталась на нем всей грудью, обхватив руками необъятную каменную гриву, и стояла так, прилипнув к скульптуре, пока не продрогла от идущего ото льва холода.

Я побежала наверх по лестнице, сразу распахнула все окна в мастерской, и несколько минут смотрела на просыпающийся город с высоты, прислушивалась к звукам и вдыхала весну.

Как можно было сейчас работать? Как можно было спуститься на эту землю оттуда, куда меня этой невероятной взрывной волной забросило? Нет! Не хочу я рыться в книгах, смотреть на чужие картины! Не хочу, чтобы кто‑то сейчас приходил, шумел, разговаривал… и почему же я не студентка, которая может легко не прийти на занятие, а учитель, который не смеет опоздать на урок?

– Здравствуйте, леди Гретт.

– Здравствуйте…

Группа заметила мое состояние, я ловила краем уха смешки за свою застопоренность в словах, или глухоту к вопросам. Слишком задумавшись, я очнулась от услышанного разговора, конец которого мне удалось поймать только обрывком:

– А Гретти сегодня летящая…

Они называют меня Гретти?! Это я‑то?! Меня так только мама называла, когда я маленькой была.

Родители, когда я приехала к ним, расспрашивали меня как обычно о моём житье, советовались по поводу праздника их годовщины, и я, чуть в более приподнятом настроении, чем обычно, включилась к ним в беседу, уплетая мамину фирменную горячую запеканку. А после пошла к Гелене.

– Влюбилась? – старуха с самой калитки пробуравила меня взглядом.

– Нет.

– Ну, всё равно заходи…

Я совсем немного знала Нила, а Дину и того меньше – день. Но Гелене рассказала, что один мой старый друг нашёл после долгой разлуки свою девушку, и оттого так счастливы и они, и я вместе с ними.

– А твой Тристан?

– Естественно тоже!

– Не только, не только.

– Что не только?

– Ничего. Сейчас будет чай.

Больше Гелена ни о чем не расспрашивала, а я стала рассказывать о тоске на работе.

Дома к ужину Трис не пришёл. Я ждала его до четырёх, потом поела сама и легла спать, всё прислушиваясь к тихой прихожей и ожидая его прихода. Я даже не отключила телефон, глупо рассчитывая, что он может позвонить. Но он никогда не позвонит, как не пришло бы ему в голову звонить домой ночью нормальным людям. Но потом я так и уснула со свербящим в голове «не только».

Спала я чутко, – на мягкий звук защёлки я проснулась быстрее, чем на звонок будильника. Он показывал без четверти десять, я вышла в прихожую босиком и в своих "ночных" футболке и шортах, лишь бы Трис не успел, разувшись, скрыться у себя в комнате.

– Я думала, ты сегодня совсем дома не появишься… – я зевнула. – Не спал?

– Нет. Я бы сразу в агентство пошёл, но вспомнил, что тебя не предупредил. Не оставлять же тебя без завтрака.

– Ты забежал завтрак приготовить? Я бы твой не съеденный ужин доела.

– А что ты приготовила?

– Томатный суп.

– Хорошо, что я пропустил.

– Трис, а что если сегодня в наше кафе сходить? Мы давно никуда не выбирались, всё дома и дома?

– Тогда умывайся, я подожду тебя.

– Сейчас, – я поспешила в ванную, а Трис сел ждать на стул под телефонной будкой.

То было наше кафе в полуподвальном помещении, где мы часто проводили время в первый год знакомства, только сейчас мы всё реже и реже его посещали, все больше по какому‑то поводу. Оно работало допоздна. Когда мы переживали семейное безденежье, то пришлось забыть все места, куда мы могли выбираться по выходным, а после это вошло в привычку. Поэтому, когда мы пришли сюда сегодня, без особого случая, мне даже заностальгировалось по прежним временам. И Тристан вспомнил:

– А как давно мы в кино не были! И на прокат давно кассеты не брали. Надо будет возобновить традицию.

– Согласна.

Мне хотелось спросить его, виделся ли он с Нилом, что там у них с Диной и как, но не стала. Изучала меню, заказала себе большую чашку какао, порцию торта на десерт, а на сам завтрак в качестве основного блюда мы с Тристаном сошлись на одном выборе и заказали пиццу.

Неужели я когда‑нибудь могла подумать, что не смогу спросить Триса о чём‑то? Я могла его не спрашивать, потому что мне было всё равно, где он был, к примеру, это было его дело, это была его жизнь. Но сейчас я очень хотела его спрашивать, и не только об этом. И не только о Ниле. Я ещё хотела его спросить о чувствах, – что он почувствовал вчера? И никогда я не думала, что найдётся подобное, о чём я не смогу ему сказать, – ведь это мой Тристан.

Мы ждали заказа, а я складывала и раскладывала салфетку, изредка поглядывая на него. Я задумалась, и он тоже, и потом только я заметила, что мы оба давно и долго молчим, а такого тоже не случалось с незапамятных времён.

– А помнишь, – я вдруг услышала голос Тристана, нарушавшего тишину, – как в этом кафе я сказал, что не люблю тебя, а ты от радости бросилась мне на шею?

Глава 25.Пульхерия

Пуля на работе была не в настроении. Она сидела за своим столом подавленная и вместо рецептов на листочках рисовала колючие каракули. Нил не появился к началу двенадцати, и после того, как пробило три, было понятным, что он прогуливает, а не опаздывает. Вельтон по этому поводу выразил своё беспокойство, потому что работать‑то нужно, а Тристан переубеждал его, что агентству это нисколько не повредит.

Пулю прорвало тогда, когда Трис ушёл в магазин в обеденный перерыв:

– Я не хочу критиковать ничьей работы, но как он посмел так поступить? Вельтон, хоть ты скажи, что это неправильно – уничтожать дело!

– Это уже было не делом.

– А если я порву его чертежи с мостами, как он на это посмотрит?

– Он всё правильно сделал, – вмешалась Зарина, – это уже личная жизнь, а не работа.

– Слушайте, я тут такую историю вспомнил, как Трис вернётся, я вам расскажу…

– Да к чёрту все твои истории, Вельтон! – Пуля выскочила из‑за стола. – Это же было лучшее, что я когда‑либо писала! Лучшее, понимаете? Теперь это утрачено навсегда, – и этого диалога, этих слов, их смысла, этой тонкости не передать никогда! Мне никогда этого не повторить. А там же всего на нескольких листах три последних звонка, всего три их разговора, а вмещается две жизни, вмещается одна боль и безграничная любовь, о которой никогда невозможно написать словами, а можно только прочесть в молчании между ними! Мы столько раз восстанавливали эти мосты! Находили сотни потерянных людей, но это были лишь возможности, лишь надежды на чувства, лишь начала настоящего, а здесь, впервые в жизни, попалась такая история, где люди потеряли друг друга уже любя…

К моему удивлению Пулю начали душить слёзы, – она махала рукой, доказывая и указывая, сердясь, и в тоже время её движения становились бессильными. Такими горькими, как если бы Трис порвал не дело, а целый роман, который она писала несколько лет, и который существовал в единственном экземпляре.

– Пулечка, не стоит так расстраиваться, – Зарина попыталась к ней подойти и обнять, но та быстро освободилась от объятий и ушла в свою каморку. – Никогда бы не подумала, что она так отреагирует на уничтожение рукописи. Это же не её.

И после этой фразы мне показалось, что я поняла чувства нашего Летописца. Я пошла вслед за ней, и закрыла за собой дверь, не пустив Зарину.

Пуля сидела за столом, уронив голову на руки, и от тихого рыдания у неё тряслись плечи. Обстановка в её рабочей узкой комнатушке была почти такой же, как у меня. Лишь книг больше, да вместо пуфов у стены был стол и пара жёстких стульев. Стопка чистых бумаг была раскидана на полу, а печатная машинка отодвинута на самый край столешницы.

– Ты всегда считала эти истории своими?

– Уйди, а!

– Ты пробовала когда‑нибудь написать своё?

Пуля обернулась и на её лице я уже прочитала ярость.

Насколько я знала, Пульхерия училась на повара, и проработала им всю свою жизнь. Она искусно владела профессией, и к тридцати годам занимала должность шеф – повара в одном из лучших ресторанов города, но с тех пор, как попала в агентство, добровольно сменила официальную работу на ту, где был удобный график, – в школе, в столовой. Неимоверное падение карьеры, но сама Пуля говорила, что из‑за "Сожжённого моста" ей теперь намного счастливее живется, и не нужны ей никакие достижения на поварском поприще. Семьи у неё не было, она жила одна. Человек, который был её спутником жизни на протяжении десяти лет, оставил Пулю совсем недавно, – около года назад. Но, судя по тому, как сама она рассказывала об этом разрыве, он её не очень‑то и опечалил.

Ярость на лице Пули держалась несколько секунд, и, всё ещё кривя губы, она спросила:

– А разве всё, что ты нарисовала, ты не считаешь своим?

– Нет. И порой я даже завидую тому, кто рисует моими руками. За пределами каморки я… я не настоящий художник, я не творю своего. Я лишь выполняю работу.

– О чём ты говоришь? Если художник рисует иллюстрации к книге, разве они ни его? Если писатель пишет чью‑то биографию, разве он не автор?

– У нас здесь не так.

– Так! Здесь целый шкаф моих произведений, и пусть сюжет придумала не я, но я его написала. Тристан не имел права рвать рукопись, не спросив меня об этом.

– Нил его друг. И он имел право сделать это не только поэтому.

– Конечно, ты его защищаешь.

– Пуля, ответь мне – ты пробовала хоть раз написать что‑нибудь не здесь? Что‑то своё?

Она отвернулась и ответила в сторону стены:

– Я не могу ничего придумать. Я пробовала, но выходит полная чушь. Это закон подлости такой, – я прекрасный исполнитель и стилист. Но на этом всё.

– Как это?

– Иди, сядь, не стой за спиной…

Я села сбоку от стола, лицом к ней. Оранжевое бра было включено лишь то, что у дверей, а здесь, у рабочего места, было выключено, и теперь лицо Пули оказалось в тени. Она достала платок, утёрла слёзы, растерла себе нос и спокойно начала объяснять:

– Я помню рецепты всех блюд, которые когда‑либо готовила, они у меня всегда получались с первой попытки. Никакая сложность меня не смутит, я бралась за всё, потому что всегда знала о своем таланте кулинара, пока однажды не решила создать своё и все мои амбиции рухнули. Это получилась несъедобная вещь. У меня была мечта написать и издать книгу своих рецептов, она до сих пор остается мечтой, и всё, что там навалено на столе, всё – провальные попытки создать своё блюдо.

– Да ладно, Пуля, ты, бывало, такими угощала нас…

– Подделками. Рецепты того, чем я вас угощала, придумала не я. Не буду скромничать, я, можно сказать, гениальный пианист, но бездарный композитор. И в писательстве выходит также, – ничего своего придумать не могу. Могу только здесь.

– Подожди, но ты же не контролируешь то, что пишешь! Ты не можешь знать, что за строчка будет следующей, пока ты её не напишешь, как я не могу знать, что вырисовывает линия, пока она не завершится. Разве не так?

– Так, – упрямо повторила Пуля, – но пишу всё равно я. Это мой стиль. Посмотри весь архив, там разные люди рассказывают разные случаи, а стиль у всех историй один. Это я, мой почерк. И у тебя – стиль.

– Нет, это не то.

– Не переубеждай меня, Гретт. Тристан уничтожил лучшее. Тристан меня в клочки изорвал.

– Наши знакомые имеют право на приватность.

– А их никто не спросил. Может и Нил, и эта Дина хотели бы, чтоб их история осталась на бумаге. Хотели бы однажды, спустя годы, прочитать её. Или, если они поссорятся, то помириться им будет легче, перечитав и вспомнив, как всё начиналось?

– Это мне в голову не приходило…

– Может быть, твой Тристан уничтожил листы из зависти?

– Что?

– У вас же всё банально, у вас скучная жизнь. Вы же смотрите друг на друга с равнодушием, это заметно. Вы общаетесь, как чужие, у вас страсти нет, может, только одна привычка осталась.

– Ничего себе… и давно ты так думаешь?

– Ничего я не думаю. Твой Тристан бесчеловечен, и ты на его стороне. А рукопись погибла… у нас вот, видишь, восстанавливают утраченные связи, но не восстанавливают уничтоженное. А всегда буду помнить это. Помнишь тот случай, ты ещё только пришла к нам работать?

– Какой?

– Про старушку. Она зашла по ошибке, к нам же забрасывает случайных людей. Связующая ниточка у неё была с покойным сыном, что умер от сердечного приступа в тринадцать лет. И мы, конечно, ничем не смогли ей помочь. Я понимаю, грех сравнивать, но боль по утраченному может касаться не только людей, но и творений. – Пуля обернулась на двери. – Я ничего не буду говорить Трису, и ты не говори. Не хочу ссор на работе, может, прощу его когда‑нибудь…

Когда я вышла из каморки, надела куртку и двинулась к дверям, мне в спину раздалось несколько удивленных голосов:

– Куда ты?

– Я сейчас!

Я помчалась по лестничным маршам, потом по улице и с Тристаном столкнулась прямо на входе в магазин. Меня разрывало от вопросов, и ещё секунду назад я была готова выкрикивать их, пытать его, чтобы узнать правду. Мне было так горько от одной только мысли, что Тристан может скрывать от меня то, что он завидует другу, что он хочет другой жизни, что у него есть мечты о семье, о любви, о… чёрт её раздери, настоящей, идеальной Женщине? А со мной его держит она – привычка… ошибка, которой мы так взаимно радовались несколько лет назад…

– Что случилось?

Но, взглянув на него, я поняла, что ничего не могу сказать. Мне стало страшно, что если правда эта откроется, то с ней будет что‑то нужно делать, и вариант решения был только один – идти на разрыв. Я не могла потерять Тристана!

– Я забыла сказать тебе, чтобы ты купил хлеба.

– Какого?

Не дожидаясь дальнейших расспросов, я стремительно вломилась в двери магазина и пошла между прилавков. Набрала в охапку батонов и, расплатившись на кассе, вышла с ними обратно, обнимая, словно огромный букет цветов.

– Ты решил меня подождать? Хорошо, поможешь нести.

– Что с тобой, Гретт?

– Вообще‑то я вышла тебя предупредить – там Пуля вся на нервах, злится на тебя. Ты сейчас будь поласковей с ней, для неё это была не просто рукопись…