Текст книги "Конечная Остановка (СИ)"

Автор книги: Ксений Белорусов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 30 страниц)

– Подумаем, поразмыслим, ― веско произнес Евген Печанский в ответ на вопросительный взгляд Змитера Дымкина. ― Прикинем, во что это нам выльется, каким боком выйдет.

– Будьте благонадежны, друзья мои, ― утверждающе заверил Алесь Двинько дарницкое совещание. ― Благожелательное евроатлантическое участие и гласность вам обеспечены. Причем вселякие телодвижения нынешних белорусских властей в сторону наведения туристических мостов и рубки безвизовых окон в Европу тому способствуют как можно лучше. Громкие уголовно-политические дела всегда наносят гораздо больше вреда государству, нежели потерпевшим от государства гражданам.

Так было в уходящем году, так оно и будет в наступающем новолетии от Рождества Христова, ― по праву старшинства завершил конференц-деловую часть Алесь Двинько.

– Прошу к столу, ясновельможное спадарство, ― Евген Печанский прекрасно понял прозрачную двиньковскую аллюзию, вернувшись к полномочиям рачительного и радушного распорядителя всего дарницкого заседания. Не в один присест, естественно, и не в один день.

– Кушать у нас кое-что подано для начала, для разминки, панове и паненки. Чуточки выпьем во благовремении холодных закусок за Рождество и наступающий Новый год. Горячий перекус тоже поспел.

Мишук, Вольга! Смолить ваш тютюн, коли ласка, тут. Сплит-система с кондиционером у меня в кабинете ваше табачное смолокурение хутенька вытягне.

С обоими немилосердно курящими гостями Евген запланировал при случае деликатно побеседовать визави и тет-а-тет. "Лицом к лицу заинтересованных лиц повидать в качестве пассивного курильщика... Не сегодня, так завтра побеседуем, послушаем, в пассиве и активе...

Вон Михалыч двинуть рождественский спич готовится, задумался глубокомысленно... Календарно от древних греков до современных белорусов включительно..."

Со своей стороны Алесь Двинько имел счастливое обыкновение не курить ни трубку, ни сигары в продолжение шляхетного застолья. Табак ему нужен по преимуществу для творческой работы. Тем временем обстоятельные застольные беседы, долгие речи едва ли стоит признавать творчеством. Хотя они очень даже способствуют ревностным писательским раздумьям. Как ни возьми их, изустные мысли вслух.

Однако нет и нет! покамест не время умным-разумным разговорам. Ведь прежде должно в меру выпить, да и на славу закусить. Отдать здравицами, тостами, поздравлениями должную дань уважения гостеприимству и радушию хозяев. И уважить, восславить радостный и веселый праздник Рождества Христова. Причем единомысленно по-европейски и по-американски. Упорядочено истинно по-белорусски от Рождества к Новому году, а не иначе. С чем взаимно солидарны и гости и хозяева, превосходно пиршествуя и великолепно трапезничая за важным, богатым и даровитым обеденным столом в киевской Дарнице пополудни в воскресенье 25 декабря сего или того года нашей христианской эры.

Глава шестьдесят первая

Довольны праздничным обедом

Очень скоро Мишук Коханкович, пусть ему в расхожих словах и ощущениях, но удивительно почувствовал себя как дома, ровно бы в Минске у близких друзей. Да так, что сегодня, вдоволь отметив дивное Рождество в Дарнице, он словно вернется прямиком к себе на проспект Пушкина слегка под хмельком на метро. А не поедет на «мерседесе» аудитора Печанского в Семиполки к небезызвестному Петровичу. То есть на пару с Михалычем запросто отправится на ночлег в шикарную загородную усадьбу украинского магната Андрея Глуздовича, который проводит рождественские праздники с обеими дочерями где-то в Америке.

Шляхетские изысканно изощренные застолья у видного писателя-интеллектуала Двинько проницательному успешному адвокату Коханковичу вовсе не в диковинку. Не раз он удостоился стать званым избранником честь честью, по-двиньковски. Однако его весьма и весьма удивило, заставило даже недоумевать, как этакое сдельно возможно в Киеве у трех свежеиспеченных политэмигрантов? Навряд ли когда-либо, что-либо слыхавших друг о друге в Беларуси до отсидки в Американке? Притом добрых дельных людей так и тянет к ним на дружеский огонек.

"Воедино спаянная неслабая команда природных белорусских шляхтичей...Чего от них в дальнейшем ожидать, а? Ох кому-то выйдет с боку бубновый туз или оба-два, три виста нежданно из прикупа..."

Подобно Мишуку Коханковичу своих подспудных чувств и мыслей Вольга Сведкович никому не показывала. Но настойчивому приглашению в Дарницу до сих пор невыразимо удивляется, также и самой себе, почему же здесь она появилась как ни в чем не бывало. Прикатила, рванула как оглашенная. Хотя раньше дала Печанскому вежливое обещание приехать по возможности, нимало не намереваясь его исполнить.

"А, часом, не влюбилась ли ты, мать? Правда, не понять в кого, то ли в Евгена, то ли в Змитера. Но ясен хрен в кутницу, не в отмороженную сестричку Танечку. Той, что в лобок, что по лбу. Аль подобру-поздорову самозаточкой металлокерамической пряменько в потылицу, каб укладку не попортить. И что потом?".

Вольга с Мишуком побыстрее закончили курить. Бог или черт, дьявол с ним, с табакокурением, потому как в гостиной идет знаковый разговор за десертом между чаем, кофе и несравненными кондитерскими изысками в авторском исполнении Евгения Печанского. Со всем тем солирует сейчас не он и его сладостно деликатесные рождественские шедевры, но Александр Двинько.

– ...О да, Беларусь живет не разбери-поймешь в дьявольских или Божеских сумерках!

Никто из белорусов не в разумении сказать: закат ли это над гнилым болотом или рассвет в чистом поле. Быть может, предрассветное утро в весеннем лесу или же вечерняя хмарь и серая полутьма в безлюдном дачном поселке поздней осенью.

Сдается, иные глухо засели в партизанской землянке средь берез и сосен студеной зимой. Им все едино, что день, что ночь. Лишь бы их не трогали, никуда отсюда не гнали каратели или начальство. Лишь бы не думать о будущем.

Посередь слепых лишенцев и кривой ― король. Поэтому тот, кто по минимуму подразумевает будущность, не скажу, будто прозревает, может вертеть ими, как ему дурной башкой вздумается. Теми, кому без нужды будущее время, править, руководить легко, манипулируя динамическими стереотипами большей части верноподданных. Осознано или непроизвольно.

Ибо души большинства белорусов объяты холодом, мраком и страхом перед неизбежным завтрашним днем. Они безотчетно живут зимой и неосознанно страшатся наступления весны. Может статься, весенней распутицы. Хотя ехать, идти куда-либо они до умопомешательства не хотят, параноидально не желают...

– Как говаривали древние, ― умно ввернула Тана Бельская не без язвительного намека, ― желающих их лидирующие боги и судьбы ведут, нежелающих непременно трахунт. Фатально и терминально трахнут, что в лобок, что по лбу!

– Кстати о фаталистической свершенной древности! ― мигом оживился чуток погрустневший Двинько, ― о социальной динамике испокон веков рассуждали и рядили. В том ряду грек Клеанф и римлянин Сенека, чье изречение последний письменно переложил на латынь в крылатом классическом виде: дукунт волентем фата, нолентем трахунт.

Хотя лучше бы нам обратиться к изрядным греческим трудам военачальника и политэконома Ксенофонта, коему оппонировал всеобъемлющий Аристотель. Не знаю, не то воленс, не то неволенс, ― нескладно по-ленински скаламбурил Алесь Двинько, сам того не заметив, увлеченный подсказанной мыслью.

– По Ксенофонту демос-народ, демократически обладающий правом голоса, следует держать не в холоде и в голоде, но всенепременно впроголодь, в полунищете. По его мнению олигарха и демагога, полнейшая зажиточность, благоденствие развращает народ. Поскольку сытым до отвала людям в теплых жилищах свойственно желать гораздо большего и требовать от властей преходящих лучшей жизни да подлинного богатства, сопоставимой роскоши.

Следовательно, доволе цинично утверждал Ксенофонт, всяческие народные бунты, крамольные мятежи, простите за анахронизм, революции, социальные перевороты, ведущие к переменам во власти, происходят только от хорошей жизни, требующей большего и лучшего, роскошного, шикарного. То бишь лучшее новое ― враг хорошего старого. Оттого большинству в совокупности должно быть-де всегда плохо во имя общественного спокойствия.

Люди живут в обществе, разом, все вместе ― давайте, друзья мои, развернем сию древнегреческую мысль-ноэму-идею в греческой демагогии и полисной демократии Ксенофонта. Разом с тем каждый человек выживает по отдельности. Что для богатого пустяк, гроша ломаного не стоящий, то для нищего есть сухая корка хлеба насущного, вопрос жизни и смерти. Для одного и другого возможная потеря вероятной утрате рознь. Однако они оба могут свободно рискнуть и предусмотрено поставить на кон и все свое богатство, и всю свою нищету. Сколь показывает, доказывает жизнь в реальной истории прошлого и современности, абсолютно нищие и богачи, пресыщенные богатством, зачастую безгранично свободны в собственном выборе образа действий, рассчитывая, здесь не суть важно напрасно или нет, заиметь несравнимо большее и лучшее. На земле или на небеси, кому хлеб черствый, кому жемчуг мелкий.

Люмпен-пролетарию, который ни от кого и ни от чего не зависит, терять нечего, поскольку он даже цепей не имеет. Зато приземленный потомственный совковый пролетариат, отроду батрачащий на государство, страшно боится утратить государственные цепи. Тем более, если он идеологически полагает их своечастным имением и общественным достоянием. Оттого типичный усредненный пролетарий страшится будущего и смотрит лишь в закрепощенное минулое.

По данной же подлежащей причине полунищие и полуголодные белорусы вовсе не склонны бунтовать ради лучшей будущности, буйно устраивать оранжевые революции и майданы незалежности от президентской власти предержащей. Тем не менее стоит им вмале обрасти сальцем европейского благоденствия, мы неминуемо увидим многие и многие разительные перемены в ближайшем обозримом будущем Беларуси. От плохой жизни о революции никто не помышляет. Крепко революционизирует людей только хорошая жизнь, обещающая лучшее будущее.

Тем часом присяжные белорусские оппозиционеры нам беспрестанно толкуют о будто бы грядущем социальном взрыве по причине отчаянной-де народной нищеты и пауперизации. Зная о нем или нет, они час от часу повторяют политический тезис Аристотеля, предупреждавшего власть имущих не доводить народ-демос до крайности, загоняя его в голод и холод, в беспросветное отчаяние. Из этой посылки Аристотель делал вывод, как если б малейшее ухудшение в экономических ощущениях большинства, общее опасливое недовольство людей ведет к демократическим перипетиям, переломам, передрягам, перестройкам и переворотам.

Кто из них прав, Аристотель или Ксенофонт, нам предпослано показывает, экспонирует история европейской цивилизации последних двух с половиной тысячелетий.

– Или же ее толкователи и толковники в прошлом и в настоящем, летописцы былинные и журналеры сучасные? Не так ли, Алексан Михалыч? ― разделительным белорусским вопросом Змитер Дымкин транспонировал некоторое мнение дарницкого общества, несколько подуставшего от долгого писательского дискурса.

– История, как свершившаяся череда фактов и актов, объективна. Со всем тем миром правит субъективность идей и понятий, ― Алесь Двинько не дал себя сбить с толку ехидным журналистским вопросиком. Но кое-какое неудовольствие хорошей умной компании молодежи уловил, принял-таки к сведению и далее не углублялся в глубокую античность.

"Стоит добавить сослагательного исторического оптимизма поближе к имперфектной современности. Даром что здесь всё политэмигранты, как будто собрались в изъявительном наклонении. Коли считать таковыми меня и Михася Коханковича, успешно пребывающими во внутренней эмиграции".

А тут и признанный кулинарный перфекционист Евген Печанский кстати совершил ожидаемую миграцию из кухни в гостиную со свежесваренным кофе по-венски по заказу и шляхетскому историческому рецепту Михалыча.

– Премного благодарен, Ген Вадимыч, ― сдобрив кофе ореховым, легитимно итальянским ликером, Двинько возобновил писательские устные размышления о временах и расстояниях, разделяющих свершившееся и покамест не свершенное.

"В имперфекте и перфекте", ― грамматически и контекстуально примкнул к двиньковским рассуждениям Змитер Дымкин, вслух не вставляя глупую отсебятину в рассуждения Михалыча.

– Так вось, перфектно рассуждая, ни скудоумным и малограмотным оппозиционерам, ни кому-либо иному не пристало повторять предубеждения экономического пессимизма Мальтуса и Маркса о якобы истощении, обнищании всего и вся. Превратно истолковав Аристотеля, оба они измыслили самодельные законы истории, преуспешно ею же на историческом деле опровергнутые.

Увы и увы, ясновельможные друзья мои, и в наши дни хватает безграмотных мальтузианцев и бесписьменных марксистов, ни на альфу не ознакомившихся с печатными трудами упомянутых мною заклятых идеологов. Изустные измышления подчас неистребимы и вековечны наподобие древнейших предрассудков, вдруг выскакивающих на поверхность дюжинного массового сознания, быццам чертик из табакерки.

Вон на моем веку и на моих глазах в семидесятых годах прошлого столетия, неведомо откуда или из инобытия высунулось реликтовое пифагорейское поверие о трансцендентно несчастливых четных числах. Коли дюжина-другая цветков-кветок, значит, на могилки или на похороны. Оный глупейший предрассудок по сей день имеет широкое перманентное распространение во всех странах некогда нерушимого совковского союза...

Алексан Михалыч ни на что имманентно не намекал. Однако двадцать четыре белые и красные шток-розы в напольной вазе, с добрым умыслом уже в Киеве подобранные им в белорусской национальной расцветке, очень и очень украшали дарницкую гостиную. Естественно, наряду с сильно и свежо благоухающей, щедро расцвеченной пленительно живой, пробудившейся от зимней спячки, рождественской елкой под потолок. Цветы, восхитительно нарядная елка, роскошно увешанная сверкающим и блистающим великолепием, говорили, свидетельствовали и желали гостям и хозяевами веселого Рождества и счастливого Нового года.

– Знаете ли, молодые друзья мои, ― диссонансом продлил пространную речь Двинько, ― по дороге сюда я во второй раз в уходящем году обратил мои пристрастные наблюдения, пристальные обсервации, предвзятые воззрения на общую разность настроений, выражений людских лиц в Менске и в Киеве. В городской сутолоке, присущей обыденной или праздной толпе, в суетной кутерьме наших дней возможно увидеть множество построений, выкладки теории и практические результаты политической, плюс экономической действительности.

В Киеве я видел и вижу злющих, замкнутых, мрачнейших стариков, иже с ними дерганую средневозрастную публику, без лукавства недовольную сегодняшними новинками украинской политики и экономики. А им в контраст открытую, жизнелюбивую, невзирая ни на что, в массе оптимистично и безоблачно настроенную киевскую молодь и тех, кто немного постарше.

Напротив, у нас в Менске повсюду мрачные, озабоченные, порой озлобленные лица молодёнов разных годов. Зато в предпенсионной среде белорусской столицы, среди пенсионных возрастов я наблюдаю всеобще торжествующее глубокое самоудовлетворение, словно они уж в райском блаженстве пребывают. Чем старше, тем больше мои дороженькие менчуки, как будто напоказ, веселятся и ликуют в будни и в праздники. Хотя многие из тех тщеславных пенсюков ужотка статистически и демографически достигли погребального возраста, впору о Страшном суде печально призадуматься.

А вы что думаете по этому поводу, други мои? ― взял ораторскую паузу и чашку кофе Двинько.

– Сдается, они так благодарят Луку за счастливую старость... в блаженном неведении старческого слабоумия, ― моментом высказал саркастическое предположение Евген Печанский.

– Понятное дело, злорадствуют, мол, успели выскочить на пенсию раньше, чем Лука пенсионные лета подвысил и рабочий стаж очень многим до беспредела обкорнал, ― наскоро предложил другую сатирическую версию Змитер Дымкин.

Тана Бельская и Вольга Сведкович накоротке без слов обменялись понимающими взглядами. А Мишук Коханкович предпочитал досуже не разглагольствовать за праздничным столом, да не по адвокатскому делу. Разве только комплименты и тосты произносить, но кратенько, степенность и важность старался блюсти при всей своей вертлявости непоседливой. Одарка же Пывнюк в риторические прения сторон намеренно не совалась. Когда еще доведется Двинько вживе послушать? Пусть говорит, обобщает, если его пассажи хоть сейчас в новую статью вставляй, но брать их из звукозаписи все же лучше. Лиза Бельская по обыкновению молчком слушала разговоры старших и больших. Попробуй-ка вякни ― тут же спать отправят.

– Так вот, друзья мои, подброшу-ка вам еще фактиков в моей немудреной текстурке письменницких заметок, ― сызнова вошел во стих красноречия Алесь Двинько. ― Отправлял я этой осенью участковые обязанности независимого наблюдателя на палатных выборах от группы дворовых избирателей. Тож на выборах Луки о прошлом году добросовестно сидел, наблюдал и досрочников, и в основной день голосования надзирал, обозревал, как и кто, за кого. Второй год вось думаю: может, подсказать Луке декретный налог на занадта активных избирателей ввести?

В самом-то деле, молодые и те, кто смалу постарше, оба раза шли досрочно голосовать, словно бы казенную повинность исполнять, подать внести, крепостной оброк заплатить из-под палки. Нехотя, скучно, хмуро, туча тучей. Галочку поставить в квадратике и с плеч долой тоскливую неприятность. Напротив, дряхлое старичье вовсю восторгалось, радовалось, упивалось действом.

Какая-то, в чем душа, древняя ледащенькая старушонка 1927 году от роду, с блаженной улыбочкой проголосовав за некоего палатника, во всеуслышание здравствовать Луке пожелала. Каб дожил до ейных преклонных годков и младшенького сыночка Колю на свое президентское место определил на радость людям...

От ее дуже развеселых словес даже заматеревших непременных членов участковой комиссии, видавшие всякие избирательские виды, перекосило, передернуло...

Тут-то Двинько увидел, смекнул, что здорово перегнул палку в этаком сравнительно-физиологическом очерке сучасно белорусских политических нравов. Не при политэмигрантах и заправских врагах государства лукашистского будь сказано! Потому как Евген заледенел лицом в неподвижности, сжав сразу набрякшие венами кулаки; Тана зверски ощерилась и змеиным движением провела правой ладонью по левому предплечью; Змитер пластично и уверенно повел кистью руки к сердцу, во внутренний карман пиджака полез, точно за пистолетом на боевом взводе или за гранатой потянулся. Даже ранее дружелюбно улыбавшийся Мишук неприятно осклабился и рассержено покраснел.

Евген быстрее всех по-хозяйски взял себя в руки. Вернее, волевым усилием ослабил напряженность, обронил, безрадостно усмехнувшись:

– Не знаю как кто, но я с десятого года на государственные выборы не ходил. Обходился без тому подобных официальных церемониалов и ритуалов.

После наново взял бразды правления праздничным столом и рождественской вечерей:

– Поэтому аполитично предлагаю, шановные! Незамедлительно распробовать мой ромово-фруктовый салат с мороженым!

Одарка, принеси-ка, будь ласка, он у меня в морозильнике доспевает. Тана, давай-тка твоими десертными тарелками из Голландии шляхетно воспользуемся. И богемские креманки, коли ласка, достань из кухонного шкафчика.

"Дом Периньон" девятого года под салатик за-ради Рождества и наступающего Нового года еще будем? Тихенька, каб пробка не в потолок и не в пол к соседям снизу. Бо час поздний.

Лизка! Ромовый салат "Джамайка" не для детей. Шагом арш в ванную, марширт! И на боковую, эрсте колонне. Киндер шляффен, чтоб спала сладко-сладко, когда я из Семиполок вернусь. Обещаю, сон тебе приснится замечательно сказочный.

– И про эльфов, дядь Евген?

– Куда ж без них христианину податься? в ночь-то за Рождеством?..

Едва Лиза ушла, чтобы поскорее лечь спать и увидеть обещанное, Двинько взялся за собственную реабилитацию в глазах благородного дарницкого собрания. Не мешкая рассказал новенький, свеженький, крайне непристойный анекдот только для взрослых про президента Сашелу. Его он давеча присочинил специально к новогодней ночи в семейном кругу за рубежом, с адекватным переводом соли и сюжета. Но тут, была не была, пусть будет сегодня, раз пошла такая пьянка, и он чуть было не испохабил близким людям веселое Рождество. Оттого и почтеннейшую публику он повеселил достойно. Смеялись, хохотали все без исключения.

А ён ╕м яшче адразу пал╕тычны жарт амаль па-беларуску. З пытаннем ╕ адказам:

– Ц╕ будзе кал╕сьц╕ на Беларус╕ нашчадак Лука Друг╕?

– Н╕кол╕, н╕ Кол╕ н╕ Мыколы...

Профессиональным сочинительством и публикацией политических анекдотов Алесь Двинько занимается с начала девяностых; до того, по его словам, выступал преимущественно, как любитель-кавээнщик. Авторство одних шуток он признает: например, смешного до колик стильного гротеска "Санчо с ранчо из Дроздов" или новогодней фельетонной фантазии "Коза в дом". От некоторых других политизированных реприз и каприччио наотрез открещивается. Так и не признался, не он ли сочинил хлесткую предысторию строительства нового здания Нацбиблиотеки?

"Верно, помнит, как в 2005 году по уголовным статьям 367 и 368 в части первой его шибанули нехилым денежным штрафом, припаяли почти три лимона за клевету и публичное оскорбление Президента Республики Беларусь".

К ночи о вышеупомянутом, с юридическими маюскулами на письме, подумал адвокат Коханкович, хранивший в памяти не столько дней минувших анекдоты, сколько подробные досье на именитую клиентуру уровня писателя Двинько.

Глава шестьдесят вторая

Что нам дано, то не влечет?

В понедельник пополудни Мишук Коханкович улетел домой в Минск. Не у всех же досточтимых клиентов по-европейски настали рождественско-новогодние каникулы и отпуска? К его большому мысленному сожалению, «не вся Беларусь в Европу, и не все терпилы в жопу... в траханной юрконсультации на Красной».

До того у него состоялась весьма конфиденциальная беседа с Евгеном Печанским, с почетом сопроводившим гостя в аэропорт Жуляны. Евген конкретно и деликатно озадачил Мишука целым рядом негласных поручений и проверок. "Как говаривал по-еврейски покойный Лева Шабревич, слова к словам, грошик к грошику..."

С Вольгой Сведкович по-аудиторски Евген переговорил дважды до ее отъезда на Беларусь, внимательно выслушал, поставил оперативные задачи. В то же время Алесь Двинько прочно засел в Семиполках в неустанных писательских трудах. Второй том пишет, материалы собирает, набирает виртуально о Второй Восточной войне.

"Михалыч ― почетнейший гость. И Глуздович реально одобряет присутствие очень важных персон в Семиполках. Охрана и обслуга меней расслабляются и оттягиваются. Водку кушают в меру, беспорядки нарушают умеренно...

Тана с маленькой Лизой в Будапеште, Змитер в Гамбурге, маленько. Поездки мною проплачены. Одарка авансом огромаднейший журнальный очерк о трех политэмигрантах ваяет, валяет. Все в разгоне и при делах... Так мы будем Луку-урода валить или нет?.."

В рождественскую неделю Евген кроме закупки новогоднего провианта и пищевого сырья подводил итоги, подбивал баланс, почитай, минувшего года, составлял перспективный план на будущий год. Читал, размышлял, сколь ему свойственно, по-белорусски и по-русски.

"...Ключик, надо полагать, от полного досье Марьяна Птушкина из рук в руки мне сегодня на Бессарабке передал бывший сослуживец Петрусь. Завтра заеду в нужный банк и, вероятно, кое-что вскроется завлекательное... помимо ячейки в хранилище...

...Зазря это Татьяна грешит на Ольгу. Дескать, столбом телеграфным стояла, варежку разинула, женское разводное влагалище раззявила. Девчо гормонально соображает не хуже своей взбалмошной, верней, бесшабашной сестрицы в экстремальной обстановочке. Не расторгуй-манда, ухватила-таки дамскую торбу вдруг упокоившейся Евдокии. А в торбочке вложение ― приметный перстенек на три карата случайно так завалялся... помимо цифрового диктофона, которым всегда пользовалась хитрожопая покойница для записи деловых переговоров. Одна улика долой, зато другую мы очень кстати... ювелирно запустим в многотомное уголовное дело об аналоговом убийстве адвоката Шабревича, с отягчающими...

Итого, в кредите нам дано два, нет, три богатых схрона с оружием. Причем в первом нашлось и станковое, и зенитно-ракетное чисто армейское вооружение. Экое незаурядное наследие привалило мне на баланс от старшего поколения! Завлекательно, однако..."

Наряду с завещанным оружейным складом в подвале дядюшкина особняка в Боровлянах, Евген обнаружил, получил точные сведения о тайно складированном легком и тяжелом стрелковом оружии, средствах спецсвязи в родном доме на Ильича. Его, их, ему еще предстоит обревизовать, инвентаризировать.

"Замаскированный ход ведет из древнего бомбоубежища, деликатно уведомляет электронной почтой с того света покойный Алексан Сергеич. Послано любимому племяннику с полугодовой задержкой, программно по таймеру, из облачного хранилища, закодировано, ключи наши с ним старые, прижизненные... Они же подходят к его сверхсекретному политическому досье, о котором он не сказал даже Алесю Двинько..."

Послание от дядьки Сергеича не стало для Евгена Печанского совершенной неожиданностью. Когда-то Двинько об оном состоятельно предуведомил с прочими следственными частностями, о каких он знал, догадывался или намекал. Тогда как предновогодний визит вольного русско-белорусского стрелка Германа Бахарева тотчас вышел лицеприятным военным сюрпризом. Как-то забылось о том, о нем, о солидной рекомендации питерского брательника Севастьяна и московского пострела Ваньки Буянова.

"Ростов-папа, в кредит и дебет, а Киев ― летописная мама городов русских... Они сошлись..."

– ...С ПЗРК "Игла", хлопче, совладаешь?

– Лёгка! Могу даже сержантом-инструктором.

– А с тяжеленьким "утесом"?

– Без особых проблем, Вадимыч. Но противнику крупнокалиберную проблематику сходно гарантирую, если хорошо обучу кого-нибудь вторым и третьим номером.

– О твоей, Гера, снайперской специализации поговорим отдельно. Скажем, в морозном и снежном январе, пока я буду партизанскую белорусскую думу думать.

На встречу с нами Нового года застанешься?

– Приглашаешь?

– Почему бы и нет? С командой познакомишься, сойдешься за рюмкой чая...

На постой по-простому встанешь завтра у охраны в Семиполках на хате у того самого олигархического Глуздовича. Будешь деда Двинько ко мне в Дарницу почтительно подвозить. Ты инструктор, он тоже... Его позывной ― "Экза".

– А я ― "Герасим", но не тот, который Муму утопил. Собачка лаяла на дядю фрайера, ― выдал смешным речитативом Герман.

– Зырит урка ― фрайер на майданчике, ― в тон Герману спел, пошутил Евген.

– Ну а какую-никакую ненавязчивую работенку в Киеве мы тебе подыщем, Гер Юрич, будь спок...

Герман и Евген эдаки добре засели, много чего усидели, приговорили нескучно вдвоем в дарницкой штаб-квартире в среду вечером.

– Я без чаю не скучаю, товарищ командир, мне бы водочки...

Сказано ― разлито. Пусть в свою рюмку Евген Печанский особо не подливал "Абсолюта".

"Герасим", плюс "Сымонка", "Базыль" ― на благо ротная компания наклевывается, не велька, але бардзо пожондна. Коли никто из них не сдаст, не продаст. Но то вряд ли. Такие вояки-мокрушники в опасных связях с державой сначала предпочитают поиметь от нее наличкой. И побольше! Только потом, внимательно изучив, прошерстив, не фуфельные ли баксы подсунули, проникшись цифирью и текстом на зелени, начинают с начальничками о Боге разважать. In God we trust, the rest ― in cash!

Надо бы сказать Тане со Змитером, каб позывные себе сочинили в шерсть...

Вось так вот, партизанам почестно быть карателями...И на святки не гадай, но планируй в драйв..."

В последнее время Евгению Печанскому весьма пришлись по душе многозначность и многозначительность по-английски и по-русски слов "драйв" и "драйвер".

"Чего-ничего не вышло у нашего старичья, в кайф и в драйв удастся молодым!"

Канун Нового года Евген провел изумительнейшим образом. Раньше-то в последнюю неделю, ― "конец года против шерсти!" ― неотвратимо и непреоборимо наваливалась какая-нибудь срочная работа. Или нудная отчетность, какую ну никак нельзя отсрочить, отложить на следующий год в бюрократическом ящике стола, спрятать в пыльной картотеке, внести по-быстрому в досье, в базу данных и забыть. Теперь же у него полноценные рождественские каникулы, душевно без заморочек, длительно.

"Хай тебе в Киеве политэмигрантом..."

Хорошенько подумав на досуге, Евген принял решение повременить с переносом разных уголовно-политических дел в международные судебные инстанции. Змитер с ним согласился.

"Старшому по-командирски виднее. Тем более, адвокаты бабла потребуют непомерно, навалом. Один Мишук чего стоит! Дружба, она ― конечно же, френдшип, а денежки юристам извольте по таксе за час работы и простоя..."

В четверг 29 декабря Евген ритуально священнодействовал ― по-новому украшал, доводил до совершенства, до идеала живую и большую европейскую елку в дарницкой гостиной. Гармонию наводил, эстетично баланс сводил с учетом гамбургских блистательных приобретений.

Он и Змитера тем увлек, тоже вдруг ощутившего, что такое рождественский отдых по-европейски. Что Новый год для истого газетчика, праздников и будней не различающего, если издание идет по жесткому графику? Это у читателей свято выходные дни, каникулы, а у него сплошь и рядом ― работа. Каб им, разлюбезным, было чего словесно почитывать.

Лиза, Тана и даже Одарка также не остались в стороне от новогодних праздничных настроений, предпочтений в благословенной Дарнице. И они восторженно включились в прекрасную, чудную настроенность на встречу новолетия, всем обещающего несомненные чудеса, исполнение заветных желаний, чаяний, уповании и многое другое в лучших чувствах добрых людей, неспроста придумавших отмечать Новый год. Не правда ли?

30 декабря Евген, словно старый год, проводил Алеся Двинько в Лондон. Распрощались дружески с наилучшими взаимными пожеланиями в канун наступающего новолетия от Рождества Христова. Договорились конфиденциально и сокровенно свидеться в Менске. Точную дату согласуют дополнительно. У растроганного прощанием Двинько ажно глаза повлажнели.

В тот же день Евген в добрых помыслах и думах отчасти продолжил, но и приступил к другим любимейшим кондитерским делам, к иным вкуснейшим приготовлениям к новогодней вечере на шесть призванных персон в Дарнице.

Позывной, ею только что придуманный, Тана сообщила Евгению на кухне с утра 31 декабря: