Текст книги "Конечная Остановка (СИ)"

Автор книги: Ксений Белорусов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 30 страниц)

– Желал бы я погодить, пока сполна истекут шесть месяцев, мною обещанные блаженной памяти Алексан Сергеичу, тем не менее, время не терпит. О тайнике на даче под Боровлянами вам необходимо знать, друже Ген Вадимыч. Скажем, на всякий занятный жребий.

Автоматического оружия, спецсредств и прочего снаряжения тамотка достанет на хорошую спецгруппу силового обеспечения специфических негласных операций, в которых участвовал мой друг и ваш почивший в бозе многоуважаемый дядюшка. Будьте благонадежны... Об инвентарном списке конкретно поговорим чуточки позже, когда я расшифрую файл у меня на скрытом диске...

Помимо того Михалыч вдруг изложил совершенно неожиданную для Евгена версию безвременной кончины полковника Печанского.

– ...Насколько вы знаете, Алексан Сергеич Печанский скоропостижно скончался от инфаркта не в таком уж пожилом возрасте. Он в полном понимании происходящего, бывши в твердой памяти, осознано выбрал такую вот смерть. Особый препарат, введенный рукой одного из наших проверенных коллег-медиков, подействовал сколь должно, и официальное вскрытие тела ничего, кроме заурядного, пускай, обширного инфаркта миокарда, не показало.

Вместе с тем самоубийством или убийством все прискорбно произошедшее я бы назвать не рискнул. Дело в том, что настоящим образом жить шестидесятилетнему полковнику Печанскому предстояло меньше года. Вопрос жизни и смерти для него не стоял. Главнее было: как и кем дожить до естественного конца. Потому что ему была диагностирована редчайшая болезнь Кройцфельдта-Якоба с погибельными симптомами угасания.

Смерть и смертельная неизлечимая болезнь Александра Печанского по-моему не страшили. Гораздо хуже было иное... Умирать-то ему пришлось бы от прогрессирующего разрушения головного мозга в невменяемом состоянии полнейшей деменции. То бишь преждевременного слабоумия, ― приостановил повествование Двинько.

Глянул пытливо на собеседника. Но тот упрямо молчал.

Руль "мерседеса" Евгений Печанский держал уверено, за дорогой следил аккуратно. Немного вина за ужином на него никак подействовали. Ошеломительное известие тоже. Нечто подобное он как-то предчувствовал, логично предвидел вследствие разговора с Иваном Буяновым.

"Два предложения след в след на одну оружейную тему ― они тебе не просто так... Логистика: фатально, летально и реально. Спрашивается, кому и когда? В продолженный период наибольшего благоприятствия..."

– Симптоматика болезни Кройцфельдта-Якоба сходна с той, какая случается при старческом слабоумии, ― не дождавшись от Евгена ни реплики, ни ремарки, участливым, соболезнующим тоном продолжил Двинько. ― Достаточно заглянуть в медицинские источники в интернете или в энциклопедиях, чтобы их сравнить и прийти к соответствующим выводам.

Наш упокоившийся Алексан Сергеич сделал их в должном порядке. Индуктивно, адекватно и продуктивно... Ажно, креативно, я бы подчеркнул.

Смерть, на мой взгляд, тоже есть творчество. Чтобы нам ни говорил по данному поводу обыденный квазирелигиозный материализм. Или суеверное гуманистическое неприятие остановки жизненных процессов.

Смерть естественна, ожидаема, наподобие конечной станции-терминала. Против того, неожиданная жизнь, она всегда как бы за гранью реальности.

По прошествии того же полугодичного срока мы с вами, мой Ген Вадимыч, оба должны получить от усопшего зашифрованные письма по электронной почте. Смею предположить, преставившийся Алексан Сергеич, намеревался и намеревается поручить нам пост мортем расследование некоторых частных и государственных обстоятельств его гибели. В частности, догадываюсь, что-ничто о преднамеренном заражении его прионами ― болезнетворными агентами Кройцфельдта-Якоба.

Человеческое жизнеустройство ― явление сверхъестественное, друже мой. Великое или малое. В особенности касаемо воздействия на него вредоносных мельчайших прионов в виде протеинов, меньших, нежели вирусы. Вот уж воистину ― живая смерть, мертвая жизнь, чему нас учат и отцы церкви христианской...

Глава сорок восьмая

Вздыхать и думать про себя

Посмертными посланиями, в различной взаимосвязи, родственники не прекратили заряжать, допекать Евгена в сентябре месяце текущего года. «В дебет и кредит, натурально, без кавычек, через запятые!» Так, в своем почтовом ящике он обнаружил письмецо от живого и здравствующего, благодарение Богу, отца из Америки. В нем вложенным файлом Вадим С. Печански с формальным таковским североамериканским прискорбием, занудно юридически, по-английски уведомляет сына об отданных им погребальных распоряжениях в силу скоропостижной кончины дорогой супруги. То есть матери Евгена ― Индиры Викентьевны Печанской, урожденной Харликовой.

В связи с тем и этим срочно отозван из отпуска Лев Шабревич, а из Сан-Франциско спешно отослан чисто американский адвокат. "Лоера, так сказать, батька мой откомандировал переполох на казенных лукашистов наводить".

Отец не довел до сведения Евгена каких-либо криминальных подробностей и патологоанатомической причины прискорбного и траурного фамильного события. Подразумевается, они оба предполагают в чем-то один и тот же естественный исход. А в довесок ― непростые семейные обстоятельства тому предшествовавшие.

Неспроста Евгену тем часом закралась на ум нехорошая мысль. Не исключено: его хотят выманить или на похороны, или на свежую могилку на Северном кладбище. Поневоле пришло на память краткосрочное мнимое освобождение из Американки. Потому он сейчас и дал самому себе подписку о невыезде из Украины в северном направлении.

Вместе с тем, уместно или неуместно, некоторые соображения о насильственной гибели Индиры Печанской он счел параноидальной идеей: "Некому там сейчас устраивать такого пошиба особенные акции... А если все же чья-нибудь дурная инициатива?.. Нет, это тебе бредятина паранормальная!"

Вопрошать, восклицать, предполагать можно разное, неразумное. И от неприятных разнонаправленных мыслей никуда не денешься. "От текущих дел приходится отвлекаться по-дурному...

Мало ли чего-ничего бывает с меньшего и с большой дури? Может, это частное предупреждение насчет Минска, куда мне лучше не соваться?"

Тем паче, по идее, ему нет нужды куда-нибудь спешить сломя голову.

"К тамошнему белорусско-лукашистскому государству на стрелку? Уходить на север, руки в гору?! Нет, дудки вам, сдаваться покуда не порываюсь!"

Как-никак свежеобретенный статус политического беженца и украинское гражданство официально и надежно защищают его от незаконных арестов, задержаний по эту сторону государственной границы. От всего неофициального с большего он самого себя оборонит. Между тем запрашивать экономического столового убежища в Украине ему без нужды домогаться. Посколь уж прокормить-то свою особу сумеет без какого-либо навязчивого государства, прекрасно прокормится в антисоветском Киеве получше и вкуснее, чем в просоветском Минске. И дарницких друзей-соратников, Змитера с Таной, не позабудет.

Но как избавишься от непрошеных воспоминаний о том, чего было, сплыло, ушло, будто и не бывало?

Наверное, со смертью матери в его жизни что-то не оборвалось внезапно. Но предрасположенным образом ожидаемо закончилось в закономерном завершении. Чему быть, того не миновать...

Евген глубоко и облегченно вздохнул, почему-то перекрестился при получении все-таки неожиданного извещения о смерти матери. Поначалу он даже испытал какое-то чувство освобождения. Словно бы она, Индира Печанская, страх как неудобно жила побок с ним, дверь в дверь. Или, ― жутко подумать! ― в одном доме, в одной квартире. Хотя он не так уж часто заезжал к ней на ту их квартиру, на минский Запад в последние годы. Предпочитал без долгих утомительных разговоров изредка созваниваться по стационарному телефону.

"И покороче, каб не раздражаться попусту!"

В самом деле, редкие телефонные звонки, гнуснее того, эпизодические визиты к матери ― не доставляли ему ни малейшего родственного удовольствия. Скорее, наоборот.

В ней и у нее дома он видел и не выносил все то, что так досаждало и донимало его в женщинах. А именно: приспособленческую лень, притворное слабосилие, мерзостное жеманство, врожденную бестолковость и капризную безалаберность. "В таком вот порядке, верней, обратным образом, в диком беспорядке и бесхозяйственности!" А там-сям к ним еще добавились докучно рассеянный склероз и старческое слабоумие. "И это несмотря на возраст далекий от похоронного..."

Евгений давно уж проницательно заметил, до сих пор наблюдает, как с окончанием фертильного и во всех смыслах плодотворного периода жизни во многих женщинах консервируются, усиливаются, усугубляются эти самые, частенько им нехорошо поминаемые, ему ненавистные, противные и неразумные характерные свойства гендерной половины рода человеческого.

Коли взять по уму, к мужским шовинистам либо глупым сексистам он нисколько не принадлежит. И вот-таки помнил гному-максиму лакедемонского мудреца Хилона, разумно предостерегающего не злословить об умерших. Ее впоследствии в средневековье возрожденческом перефразировали дебильно по-гуманистически. Дескать, о мертвых только хорошее или ничего. Но если не вслух, а про себя, то думать, поминать о мертвецах по-всякому не возбраняется.

Не без содрогания Евгений Печанский вспомнил о материнской кухне и о посуде, мать ее! ― давным-предавно позабывшей о первозданной чистоте и производственной стерильности. Те же тарелки и миски изредка отмывались равно лишь сверху, с аверса. Но с обратной стороны, с реверса, девственно и дико пребывали покрытыми жуткими потеками, напластованиями коричневатой грязи и окаменевшего жира. В то же время сковородки вкупе с кастрюлями, напротив, внутри кое-как споласкивались. Однако снаружи навечно оставались в пригорелых следах когда-то приготовленной условно съедобной пищи.

"А на газовой плите у конфорок неистребимые каменноугольные залежи! Во где мерзость!.."

В придачу отчего-то прокоптившийся до умопомрачения потолок на кухне; клочья жирно грязной паутины развешаны по углам. На что маман Индира Печанская всем гордо этаки сообщает: много курит ментоловых сигарет. Оттого у нее копоть. Ночью вон встает табачным дымом подышать, охладиться, насладиться.

Припоминается ему и то, как она всегда распахивает настежь дверь туалета. Мол, пускай проветривается, подсыхает нужник после посещения.

В нагрузку там еще застарелая пыльная вонь везде в незакрывающихся дверях загаженной и захламленной восьмикомнатной элитной квартире, некогда благоприобретенной процветавшим белорусским банкиром Вадимом Печанским для дома, для семьи, для супруги. И это не глядя на то, что примерно раз в два-три месяца в квартирную уборку толокой впрягается по-соседски закадычная пенсионная подружка матери.

"Та, что из отставных дворничих, как там ее? Антуанетта, что ли? Но все едино ― дурдом и кавардак на двух старух-маразматичек!"

Многое еще мог добавить, представить, сопоставить Евгений в той самой нелепо бытовой конкретике. Пусть ему в малоприятные вспомины он особо не углубляется, в памяти ожесточенно не роется. Так просто, день ото дня, ожидая обещанного приезда Льва Шабревича из Минска, припоминал урывками и фрагментами кое-что из своебытного семейного прошлого. Не слишком последовательно.

"То-то деверь Алексан Сергеич, так сказать, верней, подумать, вдохновился неприглядным и ненаглядным примером дорогой невестки Индиры Викентьевны. Лепей уж никакая жизнь, чем такая в преждевременном женском маразме...

Со менскими заупокойными делами Лева уж справился... нужно полагать, в лучшем виде и благопристойном разгляде... на долгую память взрослых людей".

Кстати отметить, оперативными младенческими воспоминаниями Евген никоим видом не владел. Сплошной провал в темном раннем детстве. Совершено нечего припомнить, как у них было в семье или там во дворе. "Будто и не жил!" Обо всем своем в несознательном младенчестве только с чужих слов знает, полагает.

Говоря компьютерным языком, нечто вроде энергонезависимой долговременной памяти у него включилось лишь в возрасте четырех с лишним лет. В ту пору усадил его отец за свой здоровенный десктоп в виде лежачего железно-пластмассового ящика с двумя пятидюймовыми дисководами. Начал просветленно знакомить сынка с буковками и циферками на черно-белом экране. Это Геник впервые в жизни запомнил накрепко и надолго. Потом были детский сад, первые ребячьи знакомства; буквы воспитательницы показывали в бумажных цветных книжках. С тем же Бекой и другими тогда стал приятельствовать, даже крепко дружить. Помнится, осторожно эдак смотрели они с приятелями-дружками из средней группы сквозь дырку в заборе туда вниз, на бурливый грязный поток и мутный потоп в овраге после сильнейшей летней грозы. По-детсадовски глубокомысленно рассуждали: там, наверное, водятся акулы.

В пять лет у Евгена была гувернантка, а у мамы Инди в чванном подчинении ― кухарка с горничной. С гувернанткой Ниной он прекрасно уживался на равных. Чего нельзя сказать и вспомнить о его матери, вскоре ревниво выжившей из дому долой красивую умную девушку Нину, все ж таки успевшую научившую его бегло читать вслух по-русски и по-белорусски. А также безошибочно распознавать время на аналоговых и цифровых часах. "Первая моя училка с педучилищным специальным образованием".

Тогда же у него появилось неосознанное ощущение, что для матери он ― третий лишний человек в их семье. Как, между прочим, и приходящая домашняя прислуга, которую она с большим трудом могла стерпеть. И то не надолго. "На время и во время оно в первой половине так званых лихих девяностых годов прошедшего века".

Прикасаться собственноручно к нему Индира по-всякому брезговала. О какой-нибудь ощутимой материнской ласке он припомнить не в состоянии. И в помине того нет! Тогда как со слов очередной уволенной горничной узнал, запомнил: единственный ребенок здорово мешает гордой мадам банкирше куда-то продвигать историческую науку и кропать докторскую диссертацию.

Относился он в целом к любимой мамочке вполне по-ребячьи, без задних мыслей, наверное, с приспособительной младенческой любовью. Никакой натянутости и сложности семейных взаимоотношений не осознавал, не понимал. Всякое повзрослевшее знание, осознание пришли со временем. Наступили в нелицеприятной ретроспективе беспристрастного, точнее, пристрастного анализа прожитых двенадцати лет в очень благоденствующей и зажиточной семье Печанских. "Пока батька не унес ноги и бабки в эмиграцию".

Чем и как Индира кормила его во младенчестве, Евген не помнит. По утверждению отца кое-что она все-таки умела приготовить в съедобном виде. В школьных летах его от души аппетитно закармливала профессиональная повариха Тамара, служившая кухаркой на полставки в неполном семействе Печанских. Батька из-за океана также обеспечивал до развода оплату услуг горничной для матери, раньше гувернантки с репетиторами для сына. Кухарку, наверное, тоже для него предназначал отец предусмотрительно.

Став взрослым, Евгений не мог без отвращения даже подумать несказанно, чем таким потчевала его маман, когда ему выпадал несчастный случай заглянуть к ней в гости. Один омлет чего стоит с непромешанной мукой в пузырьках на студенистой поверхности, с подгоревшей подошвой! О мыльных смрадных супах, якобы бульонах и сказать-то нечего, кроме соленого словца по-русски. Как-то раз он оплошно употребил на десерт кусочек ее пресных твердокаменных коржей, перемазанных неким чудовищно сладким вареньем из заготовок Антуанетты. Битый час потом изжогой мучился от материнского пирожка, покуда не догадался смыть несъедобную дрянь полутора литрами живого пива.

Евген никогда не позабудет, как в десять лет признался дороженькой маме, что ему нравится отмывать посуду до блеска. В ответ же ничтоже сумняся услыхал вздорную нелепость, верно антипедагогическую. Ей-то, оказывается, не в дугу, не по нраву ни мыть, ни стирать, ни готовить. Притом, насколько он знает, Индира Печанская заурядными бытовыми хлопотами в течение 90-х годов свою высокопоставленную персону нисколько не утруждала, если ниже имелась прислуга.

К некоторому времени на благоверную супругу, с головой канувшую в ее склочную научно-диссертационную деятельность, банкир Вадим Печанский смотрел иронически и саркастически. И подавно, напрочь не желавшую прислушиваться к его осторожным и политкорректным рекомендациям вследствие приснопамятного 1994 года, ознаменованного приходом к президентской власти громогласного оппозиционного нардепа А. Лукашенко.

"В одночасье мой батянька самотка многого враз не разглядел в горлопанистом председателе депутатской комиссии по коррупции, якобы собравшем сорок бочек арестантов разношерстного компромата на тогдашних власть имущих. На чем и на нем едва не погорел вскорости в том банкирском посредническом бизнесе между людьми и деньгами".

К слову возвестить, в кандидатской диссертации, еле-еле защищенной Индирой Печанской в 1990 году, речь шла о выдающихся исторических деяниях пионерско-коммунистического молодежного подполья в оккупированном нацистами Минске в течение 1941―1944 годов. Однако же в докторантуре она сразу перестроилась, набралась гласности, с ускорением взялась за массово репрессированных советской властью видных и сановных белорусских национал-коммунистов в 20-х―30-х годах прошлого века. Но до референдумного, поворотного 1996-го стать доктором исторических наук она нимало не успела.

Не преуспела, сколь едко умозаключил Евген, едва вошедший в тот сознательный период критической переоценки родственных связей и привязанностей. Но этак уж в курсантско-ментовской юности он однажды ретроспективно додумался, свел концы с концами.

"Папа в маму, и прояснение... Вон-таки батька Вадим и покойный дядька Алесь по-мужски больше понимают в политике, знают некий головной толк в актуальной политической истории. Поболе, скажем, по сравнению со всеми наукообразными женщинами вместе взятыми. Потому как головастым мужчинам свойственно мыслить системно и таксономически. На этом свете или на том. Конечно, коли сообразно полагать спекулятивную историю позитивной наукой и кому-то каким-то уроком..."

В университете штатного преподавателя идеологической истории ВОВ Индиру Печанскую безропотно-административно терпели, наверное, политически контракт продлевали. До видимых симптомов деградации, до лучших или до худших времен. Кому как. Затем наверняка с радостью и плохо скрытым облегчением благополучно, безместно вытурили вне конкурса и аттестации на пенсию. "По умственной болезни и инвалидности туды-растуды ее, мать его, мою, мое..."

Года три тому назад явно по совету пенсионной дворничихи Антонины-Антуанетты задумала Индира Печанская развестись с дальним мужем, с простодушным лукавством возжелав оттягать у мистера банкира из Сан-Франциско изрядную долю его состояния и имения. В одном из районных судов Минска ее быстренько развели в некотором штукарском смысле. Видать и знать, по местным душевнобольным побуждениям внешней или внутренней политики. Зато американский судья, видимо и знамо дело, руководствовался несколько иными политическими представлениями, мотивами и категорическим нежеланием Вадима Печански соглашаться на развод. Потому тамошние американцы, включая адвоката, присланного от белорусского консульства, здраво выразили кое-какую юридическую надежду на благословенное воссоединение разделенной фамилии господ Печански. Меж тем сомнительное бракоразводное дело отложили в долгий судебный ящик до выяснения в приватности затемненных и помраченных семейных отношений. А Индира Печанская оказалась только наполовину разведенной женой. В одностороннем местном порядке.

"Темнота не темница, а сполохи не вспышки..."

Чьи-либо душевные движения, чувства, эмоции без промедления вызывали проникновенный интерес Евгена чаще всего на службе во время полномочных инспекций, проверок с ревизиями. При этом у него натренировано возникала мгновенная профессиональная реакция на сказанное и услышанное. А за ней пронизывающий адекватный анализ дальних и данных. Не исключая мельчайших нюансов поведения вблизи тех, кого он проверяет. Напротив, привычно, обыденно общаясь с родственниками и друзьями, его наметанный глаз скользил по поверхности без маломальской проницательной аналитики. Проще ему впоследствии, окказионально в ретроспективе мотивировано и релевантно оценивать ближних своих, ― к такому выводу аудитор Печанский пришел еще в бытность государственным контролером.

"Кто был никем, тот стал ничем... Из праха в прах в мелкой дисперсии..."

Глава сорок девятая

Грозный счет

Евген челночно возвращался к фамильным ретроспекциям и маловнятным реминисценциям между серьезным и скрупулезным делом. Так как пан Ондрий Глуздович за соответствующее его квалификации вознаграждение сполна озадачил новоявленного политэмигранта Евгена Печанского проведением углубленного внешнего аудита собственного рекламно-телевизионного бизнеса. Психологического трепету и бухгалтерского шороху он в нем навел немало за пару-тройку напряженных дней и вечерних размышлений.

Змитер и Тана тоже серьезно поглощены своечастными текущими и текучими делами. День-деньской. С утра до вечера. У Бельской что-то потихоньку наклевывается с приездом дочери Лизы. Тана периодически гостит в Семиполках у Глуздовича с Двинько совокупно с ее непритязательной "ладой" на почетной внутренней парковке. Ломцевич вновь навострил лыжи куда-то в Донбасс. Теперь секретно. В конкретные деловые планы, задачи на ближайшую перспективу оба-два никого во всеуслышание не посвящают. Оттого вечером за совместными ужинами либо поздними обедами в Дарнице нынче больше рассуждают о глобальном, нежели о локальном. Чаще обобщают вчуже, но никоим видом не конкретизируют собственно свои побуждения и собственные намерения.

"Покамест ничего личного, или вам, нам объединено наоборот, ― парадоксально подметил Алесь Двинько, частенько принимавший предложение хорошенько отужинать с разговорами в дружеской дарницкой компании. "С врагами нашими и вашими мы способны разобраться немного позднее... разделать их практически... ежели прежде идет теория".

– ...Вы, друже Змитер, коли я не запамятовал, недавно высказали мысль о советском содержимом и неосоветском содержании лукашенковской Беларуси. Не так ли? Продолжить удельно сей тезис в дальнейших публикациях не желаете ли?

– О том и думаю, глубокоуважаемый Алексан Михалыч, размышляю неутомимо. Соответственная статья мне почти что заказана. С большого эта новосовковая темка тезисно одобрена одним умным редактором. Характерно и касательно популяции граждан Беларуси и Украины, чрезвычайно тоскующих по совсоюзному государству пятнадцати республик, тоталитарно свободных от нормальной рыночной экономики и буржуазной парламентской демократии, ― витиевато, словно уже в печатном дискурсе, возгласил Змитер.

– Вот и прекрасно! ― подал благодушную реплику Евген. ― Привольно и популярно обсудим, осудим твою тему в порядке творческого бреда ради пущего пищеварения. В смысле сжигания лишних килокалорий содержательная оживленная беседа порой заменяет послеобеденную прогулку.

– Если хотите, и я в вашем тексте и в контексте, ― к беседе коммуникативно, насущно примкнула Тана со свежезаваренным чаем, с кофейником и лестной парафразой из Двинько, Пушкина и Августина. ― Чтоб множеству содружных разумных мыслей было тесно, а емким и веским словам ― просторно. Глобально и локально, громада!

От присущей ей неблагопечатной лексики, вскользь и косвенно обратил внимание Змитер, наша Тана, поди, напрочь отреклась. Ну совсем не матершинничает, не матерится ажно в одну буковку с отточиями, с некоторых пор, как ни странно!

– Вот и я, друзья мои, с вашего дозволения открою дискуссию прямой речью, ― риторически вступил Двинько. ― Она довольна близка к моим нынешним литературным интересам.

О какой такой стране, о каком государстве и противолежащем, часом ему противостоящем обществе мы сейчас толкуем? Не исключаю, что вам, моя шановная громада, отныне со стороны, с другого эмигрантского берега, кое-что белорусское отчасти виднее.

Думается, ваши личные, и во многом общественные, скажем, претензии к оставленному за кордоном тому самому сатанинскому царству-государству белорусскому вполне обоснованы.

– А мы лично, во множественном лице, вправе предъявить ему какие-никакие счета к оплате. В дебет против шерсти, ― сдержано и выдержано по-аудиторски обозначил по-своему дискуссионную тематику Евген Печанский.

– Поквитаться с уродами ― оно нам самое то. Во им будет, ― Тана Бельская волнообразно, мечтательно и многообещающе провела по предплечью от запястья до локтя. Как-нибудь к резким запальчивым жестам она не прибегла, кого имеет в виду коллективно, распространяться не захотела, передав слово другим собеседникам

Этим и воспользовался Змитер Дымкин, тут же эмоционально заявив в лучшем политэмигрантском духе:

– Ужо по-белорусски и по-русски кое-что против них у нас найдется по большому гамбургскому счету, а станет еще больше! Потому как разношерстный совковый народец есть плоть от плоти государства, державы на разных языках и притчах во языцех.

Притом, на мою притязательную думку, для совков прежних и теперешних не суть важны политические режимные реалии. Им в общем-то без разницы, какое оно, их государство, держава: советское, неосоветское либо лукашистско-белорусское. Было или будет. Потому что в настоящем совок ― понятие все-таки этническое. Пускай вы со мной не согласны, шановны спадар Алесь. Есть, как бы там ни было, такая нация ― советский народ, как ныне местожительствующий на посткоммунистических территориях в новых странах. Верноподданный или не совсем лояльный по отношению к властям новых государств.

– О верноподданном или не очень, хотя всегда государственно настроенном, просоветском народонаселении могу с вами поспорить, Змитер. Не без удовольствия и приятности, друзья мои! ― Двинько принял детонирующее обращение к нему, разминая длинные пальцы в плотоядном предвкушении раздачи всем сестрам по серьгам.

– Согласитесь-ка, ясновельможные! Сегодняшние совки по разные стороны государственных границ составляют не племя, не народность, но бездумное историческое и истерическое псевдорелигиозное вероисповедание, не требующее рациональных резонов, далекое от доводов естественного разума и здравого общественного смысла, ― Алексан Михалыч сделал намеренную риторическую паузу, приглашая разделить его спорную посылку.

Алеся Двинько без запинки и фактически поддержала Тана Бельская:

– Очень похоже на то, спадар Алесь. Вера у них, совков, по всей видимости такая, которая банально и анально не требует доказательств. К примеру, родственнички моих виленских знакомых, почему-то считающие себя русскими, с 15-года ждут прихода в европейскую Вильню армады российских танков вроде ихней хваленой "Арматы". Как будто они живут в советском 1939-м оккупационном году, но не в двадцать первом веке.

– Какое, милые, тысячелетье на дворе? ― иронично не удержался от вопросительной поэтической цитаты Змитер. Хотя в целом на практике отдает он предпочтение суровой тяжеловозной прозе, нежели верховым легкомысленным Пегасовым рифмам веков прошедших и гужевой попсовой лирике настоящего, нимало не помышляющей о каком-либо раздумывающем железном стихе, едко осыпанном юной горечью и ранней злобой.

Писатель Двинько в своеобычном творчестве высокую поэзию тоже не шибко жалует. Ни раньше, ни теперь. Потому вернул изустные раздумья собеседников к низменным прозаическим вопросам журналистского анализа и масс-коммуникативного синтеза, как в политологии, так и в социологии предержащей:

– Вам, Змитер, стоило бы выявить и выделить общие характеристические черты сегодняшнего образчика нового хомо советикус в различных странах. По моему мнению, сегодня его главная массовая характеристика состоит в эпистемологической приверженности и сакральном поклонении государству-державе. Для типического новосовка-этатиста титульная держава суть высшая иерархическая ценность и абсолютная предпосылка экономического благоденствия вместе с застойной общественной стабильностью.

Его больше всего предержаще устраивает, чтобы власть и богатство на правах частной собственности неизменно принадлежали исключительно сословию государственной бюрократии. Лишь бы не отдельным людям цивилизованным приватным порядком. Без чинов и званий.

Обратите внимание, какое извращенное деспективное значение в речи новосовков приобрел старинный и почтенный термин "олигархия"!

– Присоединяюсь к вашему мнению, Алексан Михалыч, ― вставил по-белорусски, внес малую фактографическую лепту Евген Печанский. ― Ибо у диких белорусских приверженцев, прихильников лукашистской державы доволе задрипанные ювелирные лавки до сих пор находятся в исключительной государственной собственности. Уродский долбанутый "Бел"ювелирторг" больше в дебет, чем в кредит!

– Государство как частная собственность бюрократа ― основный принцип существования реального коммунизма, ― мрачно и безучастно отозвалась интерпретированной марксистской цитатой Тана Бельская. Наверное, в основном имея в виду своего свекра, но отнюдь не одиознейшего сочинителя классического антигосударственного, в сущности на века, антисоветского афоризма.

– Именно так, дорогая Тана Казимировна! Из-за того, в силу посткоммунистического разочарования, социальной фрустрации, маргинализации, фрагментации, атомизации во всем и во вся, сегодняшние поборники неосоветизма возвели на пьедестал какое ни есть государство. Ему они в исступлении поклоняются, в тождестве языческого божества раболепно приносят свои поганские жертвы. А буде державный кумир не исполняет их своекорыстных возжеланий, то исподтишка обижаются на него, ропщут втихомолку. Однако свергать и не помышляют, коли оный истукан состоит у них в обожествленных домашних ларах и пенатах, доставшихся им от якобы великих советских предков.

Оное раболепие они, язычники, возмещают в фальсифицированной лжепамятной истории! ― прищелкнул пальцами Двинько.

– Отсюда, вероятно, проистекают их великоотечественный ретроградный патриотизм, военно-историческая истерия остервенелого парадирования и празднования сепаратного 9 мая. Угарно, неистово с вызовом всему свету. Видимо, иных сопоставимых великих отлакированных парадных побед кичливые новосовки актуально и глобально не находят в шершавом и щербатом маниакально советизированном прошлом, достоверно потерпевшем сокрушительное и титаническое историософское фиаско.

Едва ли в заданном пародийном ретропатриотическом угаре они осознают, почему и отчего государственные краснознаменные и краснозвездные праздники 1 мая, 9 мая, 7 ноября, 23 февраля на сегодня являются демонстрацией их общественной ущербности, тестимониум пауперитатис, то бишь свидетельством о бедности. Являют собой нищету тщетного ума, философию нищеты, комплекс социальной неполноценности. Последнее, так скажем, для красного словца условно с хромоногой метафорой, поскольку я никак не разделяю сексуальных воззрений ни Зигги Фрейда, ни его асексуальных последователей-ревизионистов.