Текст книги "Конечная Остановка (СИ)"

Автор книги: Ксений Белорусов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 30 страниц)

– В Американке спросить все можно. Только не все принесут, сучары. И не на всякий вопрос ответят.

Кстати, на неделе закажу я своему адвокату блочок настоящих сигарет для тебя. А то смалишь здеся всякую махорочную срань государственной стандартизации. Сам травишься, меня травишь.

И вообще, кончай расслабуху, брателла! Сегодня ― чистый четверг. После обеда и до дневной оправки приступим к полной приборке камеры. До ужина ― у тебя стирка. Стиральный порошок я тебе дам. Грязью ты зарос в одиночке по самое не могу.

Мужиков и фраеров у нас тут-ка нету, будем трудиться сами против шерсти. Хоть и западло нам это с тобой по уголовным понятиям с нашими-то статьями и сроками...

Шконки, как видишь, здесь подъемные. К стеночке и на крюки. Для уборки удобно. Полагаю, когда-то в доисторические совковые времена их на замки запирали. При Ежове, при Андропове. Вона как тогдашним зекам было запрещено давить на массу от подъема до отбоя.

– А я, Ген Вадимыч, бывало, лежа работал. А тут ни работы, ни свободы!

– Никак ты уверен, брательник, что за тюремными стенами и через запретку кто-то там свободен?

– Сейчас уж не знаю.

– То-то! По понятиям перетирают не за свободу. Какая тебе тут и там свобода! О воле в тюряге зеки чаще всего базар разводят...

На следующей прогулке в пятницу Евген и Змитер продолжили занимательные разговоры вне какой-либо возможности подслушать, о чем они вдвоем толкуют на свежем воздухе. Но до того у них состоялся примечательный обмен мнениями пока в камере, в ожидании тюремного выгула.

– ...Нет у меня, Змитер, тюремного опыта. И лучше б его никогда и не было! Раз окажешься за решеткой, то крышу, братка, всем сносит, будь у тебя несколько ходок в крытку и на зону. Некоторые с ума съезжают до конца жизни. Вроде похож откинувшийся зек на нормального вольного человека. Однак на сам-речь у него извилины сикось-накось навсегда перекошены.

Сведущие, умные люди утверждают: месяц-два в камере, и ты становишься на удивление другим человеком с перевернутыми мозгами. Мало кому удается потом в общечеловеческую норму прийти.

– Точно так, Евген. Я тут тольки с тобой помалу соображать стал. А раньше ― ровно пыльным мешком трахнутый.

– То-то ты пылищу и грязищу в камере развел, салабон!

– Так то вчера было, до приборки! Обижаешь, старшой...

– Без обид, малой. Скажу тебе. Кто старше в годах и в чине, братка, вовсе не каждый раз умнее и опытнее. Кое-какой опыт, сын ошибок трудных, никак в голове не укладывается.

Пошли гулять, дыхать свежим поветром, спадар Ломцевич-Скибка. Караул прибыл...

По окончании своей разминки в сравнительно большом угловом дворике, примыкающим к глухой желтой стене какого-то многоэтажного гебешного здания, Евген кое-что добавил к ранее сказанному:

– Спрашивать в тюряге можно. Просить нельзя и бояться. Из-за боязни и страха не тольки у зеков крыша едет, ум за разум заходит.

Еще меньше нужно верить тем, кто тебя держит и содержит в неволе, за решеткой. Точнее, никоим образом нельзя доверять государству. Ни в тюряге, ни на воле, Змитер.

Мне вот помимо народной статьи 328 насчет хранения и сбыта наркоты в Генпрокуратуре шьют статью 289 о терроризме, а к ней вдогонку, не помню какую, статью УК о нападении на сотрудника милиции.

Прикинь, брателла. Находясь в отпуске заграницей, на Канарах, я умудрился напасть и отнять у мизерного участкового милиционера его табельный пистолетик. На нем, на той волыне ПМ, обнаружены мои отпечатки пальцев и потожировые следы, по словам следака.

Зато на "беретте" террориста Печанского, обнаруженной в бардачке принадлежащего ему джипа, чьих-либо пальчиков не имеется. Потожировые следочки на ней не в счет, потому как косвенная улика.

Притом на всех чеках героина в количестве и качестве ста пятидесяти пяти граммов врасплох обнаружились, откуда ни возьмись, вподряд все мои пальчики правой и левой руки.

– Кто ж тебя, Евген, так лихо подставил под раздачу?

– Ума не приложу. Вернее, прикладываю и прикидываю пятый день кряду, основательно...

На допрос, как было ему сказано, подследственного Евгения Печанского, препроводили, не дав и чаю попить во время обеда. Со всем тем, обоснованные претензии зека к следователю Евгену высказывать не пришлось. Поскольку в помещении для допроса его с нетерпением ждал адвокат Шабревич. Ну, а с Левы другой спрос.

– ...Благодарствую за оперативный кешер, Лев Давыдыч. Без него совсем бы пропал.

– Чем богаты, тем и рады, Ген Вадимыч. Передачку со шмотками с твоей квартиры на Ульянова получишь завтра.

В квартирке твоей все в порядке, не волнуйся, обыскивали ее в моем присутствии. Не то что твой домик и гараж в Колодищах. Значится, ничего лишнего на Ульянова обнаружено не было. Тождественно прошел шмон-перетрус в рабочем кабинете на фирме у старшего аудитора Печанского, арестованного по ложному, гласно подчеркиваю, обвинению.

– Я тут тебе, Лева, списочек подозреваемых состряпал. Ну тех, кого я мог круто обидеть за последние три года. Перепиши скоренько себе в блокнотик. Как положено, для служебного пользования, ― Евген обвел взглядом окружающее пространство, включая зарешеченное окно, откуда просматривается часть тюремного двора и запретной зоны.

– Прелестно перепишем. Если в нашем почтенном доме заключения и скорби по прозванию Американка, представьте, дамы и господа присяжные заседатели, бедному местечковому адвокату Леве Шабревичу не разрешено иметь с собой маленький такой персональный ноутбук со всеми средствами глубокого шифрования.

– Вот еще что, Лев Давыдыч, чуть не подзабыл. У меня дома в кабинете, в ящике стола лежат два блока сигарет, лично мною когда-то привезенные из Киева. От курильщика Алексан Сергеича, царствие ему небесное, остались. Вот ты их возьми и россыпью, сам знаешь почему, мне сюда в следующую передачку.

Вот тебе наперед открытый реестрик, чего туточки в очередной передачке мне нужно с воли.

– Прелестно все сделаем, драгоценный ты мой Евгений Вадимович. Коли количество передач в месяц Американка не ограничивает. Вот помню на Володарке дело было...

– Лев, кончай базарить не по делу. Пиши и слушай.

Выйдешь на писателя Двинько, ты его знаешь, насколько мне помнится. Прикинь с ним, чтобы найти хорошего адвоката для Вовчика Ломцевича. Он же Змитер Дымкин, Олег Инодумцев и так далей. Сидит тут такой журналюга со мной в одной камере.

– Считай, нашли. У меня в консультации на Красной есть хороший хлопчик, профи по международным уголовным делам, некто Михаил Коханкович. Досточтимому Двинько он, кстати, прелестно известен. Прошлый год на славу воевал для него с москалями за авторские права. Даже кое-какие деньжата с них таки взыскал прелестно. Скудненько, конечно, но на гонорар, по слухам, кое-чего ухватили.

– Лева, вдобавок отыщи-ка тому Вовчику Ломцевичу-Скибке какого-нибудь записного правозащитничка погорластее, обязательно горлохвата с адвокатской государственной лицензией. Деда Двинько тем же озадачь. Непонятно, почему он раньше ничего не предпринял в масть.

Есть у меня одна задумка. Но о том после, в другой раз, по обстановке.

Теперь же я прошу тебя по нашим скорбным делам выйти на одну бардачную фирму... В прошлом году они на меня хорошо и плотно поработали в семейном и брачном отношении...

Евгений Печанский взял ручку, многозначительно обвел взглядом полуподвальное тюремное помещение для допросов, принялся писать на отдельном листе необходимые контакты и вводные.

Немного спустя Лев Шабревич внимательно прочел написанное, нервно хихикнул, закашлялся, словно чем-то подавился. И на том же листке бумаги разборчиво вывел:

"Моя подзащитная, отмороженная Танька Бельская чалится тут в Американке с тобой по соседству. Альбину от консультации я к ней приставил адвокатессой".

Затем он многажды, педантично разорвал листок бумаги. Сложил опрятно бумажные клочки в потайной брючный кармашек. Глянул на собеседника, дергано вскочившего едва прочитав негласное сообщение.

– Не ворошись, Вадимыч, присаживайся поудобнее. Позволь-ка тебе гласно доложить, чего-ничего я прелестно раскопал и окучил по мотивам нам небезызвестной улики в виде пистолета системы "макаров" с непонятным таким серийным номером...

Глава шестнадцатая

Татьяна всех благодарит

Тана Бельская весь день обреталась в отвратном и дурном настроении, весьма далеком от подцензурной лексики. Ее адвокатесса Альбина Болбик, ― «вот где падла, блядина, мышь белая, х...ва мандавошка крашеная, ...ать ее в трещину» ― не соизволила прийти ни до, ни после обеда в пятницу.

Ругань руганью, но своеобычным тюремным озабоченностям и бытовым мелочам Тана уделяет достаточное внимание. Хотя в душе у нее не то чтобы кипит, но непрерывно клокочет и пенится беспощадно женская злоба на тех, кто на свободе ее позабыл-позабросил. Не меньшая задушевно лютая ненависть безотрывно направлена от нее ко всем, держащим ее за решеткой второй месяц.

Тем не менее, открытую войну против всех Тана в Американке не ведет, держит себя в предписанных рамках и в ежовых рукавицах. Не психует попусту, нервам волю не дает, несмотря на бешеный темперамент.

На каждой прогулке она в замедленном темпе плавно исполняет специальный комплекс ушу, подобный на немудрящий дамский фитнес. Делает все так, чтоб никто не мог ее хоть как-то заподозрить в искусных тренировках, подкрепляющих отменное владение холодным оружием.

О всякой внешности в тюрьме Тана должна показательно заботиться побольше, чем в прежней свободной жизни. Хотелось ей, конечно, казенный портрет Луки в камеру для метания в него колющих и режущих подручных снарядов. На жаль, не след. "Стремно будет, коли из п... ноги растут и волосня".

Прямо сказать, косметики, складированной для нее на полках в круглом тюремном коридоре, не больно-то хватает, а больше там не помещается. Но тонирующий шампунь ей пока помогает с большего сохранить прическу в нужной масти у корней волос. Амбре от камерной параши худо-бедно забивает вонь дезодорантов. Однако не так-то просто избавиться от беспрерывно яростных, озлобленно вопрошающих мыслей о том, как же ее, компетентную бизнес-леди Тану Бельскую, "в тюрягу х...ву беспределом запердолили?" И главное ― какой этакий беспредельщик ей вот это устроил, удружил, удосужился? Кому выгодно ее устранить, всечасно удалить от дел, выдворить из бизнеса?

Некто неизвестный все-таки сумел ее подставить, разработать, окучить, запрятав за решетку. "Сплошь беспредельные непонятки, что в лобок, что по лбу...".

Час от часу не легче или же наоборот, но пространными бесплодными мечтаниями о сладостной мести Татьяна Бельская особо голову себе не забивает. Всему и всем неизбежно приходит предел. Придет ее время, и она должным образом разберется с неопознанным покамест объектом. "С тем самым фруктом, кренделем и перцем. Отблагодарим плодотворно и репродуктивно".

В то же самое время она пытается хладнокровно перебирать, перелистывать в мыслях маркированный список возможных подозреваемых, столь лиходейно оформивших ей ложное обвинение в незаконном хранении и сбыте наркотических веществ.

Никаких записей на бумаге Тана не ведет. Самодостаточно представить в уме окно табличного редактора на дисплее компьютера, какого ей не дозволено иметь в камере. "Ну, мудозвоны лукашистские, вы у меня еще споете и попляшете! и в лето красное, и золотой осенью, со свистом!"

Перечень самобытных недовольств и претензий к тем, кому доселе не удается ее отсюда вызволить, Тана тоже не доверяет бумажным носителям информации. "Быть может, они, сукины падлы, того и вовсе не желают, родные мои п...юки и п...ючки?"

Последним вопросом Тана Бельская аналогично и неоднократно задается в той или иной ругательной форме. Поминает проникновенным словом поименно мужа Мечислава, свекра Хведоса, двоюродную сестру Вольгу. Своемысленная ругань достается прежним деловым партнерам из ментов и гебистов. Немало от Таниной мыслительной деятельности и бранной словесности перепадает адвокату Льву Шабревичу с супругой Альбиной.

"Ни в кутницу, ни в Красную армию сраками не шевелят, ёлупни!" ― многократно по-белорусски резюмировала Тана.

Ни мало ни много, тем не менее, новый следователь Онучкин М. Т., майор Следственного комитета, один-единственный раз вызвал на допрос подследственную гражданку Бельскую Т. К. Следачок Трапкин Марат, как его не совсем по-белорусски окрестила Тана, очевидно, с тех пор о своей подследственной в Американке позабыл на целых три недели. "Марат мандавоз Тимофеевич!"

Это лишь укрепляет мрачные подозрения Таны Бельской в намеренном всеобщем бездействии и в преступной халатности в расследовании важных обстоятельств относительно предъявленного ей обвинения.

По-настоящему сейчас никому до нее нет дела. "Чего-то выжидают, бейбасы-об...сы!" Или же кому-либо не имеет смысла торопиться, действенно требовать ее освобождения под подписку о невыезде. Либо побыстрее доводить дело до суда.

А ведь в это время Тана могла быть не в тюряге, а на конференции в Нью-Йорке!

Вместо Америки в Американке, созвучно заметим с абзаца. Подобный каламбур нашей беспокойной Тане в ее тогдашнем состоянии и местопребывании критериально не мог прийти в голову. Не то б она разъярилась пуще того больше. По всем вероятиям, многоэтажно вслух, звучно и зычно во весь голос.

А давеча на свиданке любимая секретутка Оленька будто бы успокаивала дорогую Тану Казимировну, уверяя, как если б рутинные дела на фирме идут наилучшим образом. Выходит, без нее совет да любовь, все там у них путем, если директрисса туточки на нарах кантуется в засратом СИЗО?!!

Для добавочной гнусности два зеленых вертухая глумливо подсовывают в кормушку ее домашнее настольное зеркало вместе с туалетным женским бритвенным станком, пеной для бритья и кремом! Какие ж они заботливые, чуткие конвоиры, свистуны влагалищные!

На вертухайские сексистские издевательства в пятницу перед ужином Тана презрительно не реагирует. Нечего и думать, будто равнодушно привыкла. Но по возможности она утешает, смиряет, сдерживает себя тем, что могла бы двумя-тремя движениями накоротке кастрировать по меньшей мере двоих ублюдков. Выйдет и войдет в лучшем виде, как дважды два сложить, на расстоянии фехтовального выпада особой заколкой для волос. Полутора секунд для этого ей во как хватит, каб лишить каждого выблядка его мужского трехчленного достояния под небритым лобком.

Кроме того, парой точных уколов ей по силам технично обездвижить или заставить заткнуться в болевом шоке любого свистуна поблизости.

"Покорнейше всех благодарю за хлопоты и заботы обо мне, ближние и дальние, родные мои! Спасибочки, я шокирована и очень-очень вами довольна!"

В заключение, в довершение и закрепление постоянного тюремного неудовольствия Тана пришла к уж очень неприятной мысли. Оказывается, ей здесь перестают нравиться ее внешние данные и вообще ― собственное тело. Они нынче кажутся какими-то чужими, чуждыми, ровно бы от какой-то другой, незнакомой женщины заимствованными на время. Не ровен час придется отдавать чужое, притом с процентами. "А что тогда от нее, Таны Бельской, застанется, что в лобок, что по лбу?"

Глава семнадцатая

И к размышлениям влекло

― ...Знаешь, Евген, я туточки с тобой в сокамерниках навроде опять самим собой стал. Как мы обзнакомились, сдружились, так я снова что к чему соображать начал, накрепко голова на место встала, кое-какие идеи пришли. А то хапун, пипец... И все мозги на месяц в отстой!

Извини за велеречивую банальность, я вместе с тобой, Вадимыч, истинно духом воспрял. Вновь в мыслях разумным человеком себя ощутил, а не быдлом безмозглым, безъязыким, что мирно пасется на пастбище, огороженном колючкой и запреткой.

– Это точно, Митрич. Тюрьма и зона для того самого придуманы, каб из людей смирных скотов в застой заделать. Каб мирные животные народы ни о чем не думали, в охотку хавали, жрали, хлебали то, чего им пастух при власти с дубцом дает по великой милости своей. Хотя и не со всяким поголовьем пастухи могут совладать.

Я тут тоже, знаешь, пришел к некоторым двусмысленностям о свободе и неволе. Не хочу сказать, ровно бы свободным от всего прежнего себя почувствовал. Однак свободно с чистого листа много чего могу начать. Извини за такую же речевую банальщину.

– От чего извинять, Ген Вадимыч? И на воле и в тюряге мы только и можем, что штампами и шаблонами изустно высказываться. Другое дело на письме, в печати. Бывает, прилюдно и в печатном виде многие всю дорогу тривиальностями орудуют. Разве нет?

– Разве что местообитание в тюряге назвать тривиальной обыденностью.

– А як же! Для мирных людей белорусов находиться в запретке есть обыкновение и добрый обычай. Иного они не знают и знать не хотят...

Евген и Змитер своеобычно перебрасываются фразами и мыслями по установившейся традиции после прогулки, когда так и тянет продолжить начатое без чужих ушей. Но отчасти открыто в общем разговоре о делах своих вовсе не уголовных, но политических. То есть обо всем и ни о чем, как и водится у заключенных, с головы до пят, с потрохами не принадлежащим к криминальному миру. Урки-то политику не хавают! Ни в тюряге, ни на воле, как правило.

– Правильные слова говоришь, Митрич. Быдло само в зону лезет. Особисто, те, которые мелкое ворье-портяночники, бакланы, поддатые уркаганы по жизни.

Сейчас мы сам-друг встанем и затянем, завоем дуэтом: мы ― белорусы, мирные люди, разом на зоне...

– Во-во! Только пока мы на нарах паримся, наши земляки и свояки на воле, поди, другой гимн выпевать готовятся. И так же уныло, протяжно: Россия ― совковая на-а-ша держа-а-ва...

– А дальше?

– А далей у нас никто слов не знает.

– Выучат.

– Несомненно. Я о том как-то раз с кайфом отписался в статье о бессильной русофобии белорусов. Не читал оный опус Олега Инодумцева?

– Не-а. Я перед отпуском ознакомился с другим артикулом того же автора о деноминации и полусреднем классе. Знакомец один подсунул.

– Ну и как?

– Впечатляет экономически, запечатлевает политически.

– Ой, признаться, люблю умных читателей, причастных к разумному роду человеческому. Вдумчиво и задумчиво.

– Здесь-то не думаешь чего-нибудь написать? Какой-никакой железный стих, облитый горечью и злобой?

– Думаю. Могу о том, о сем кое-какими мыслишками поделиться.

– Валяйте, спадар-сударь мой. Я весь внимание.

Начал Змитер Дымкин, тож Олег Инодумцев, издалека. Как оно им обоим, нашим псевдонимам, свойственно по-журналистски, с подходом и с подвохом.

– Так вот, Вадимыч. Есть старая расхожая шутка о том, как зек физик-теоретик по-простому толмачил сокамернику урке, что такое теория относительности. Вот ты, говорит, сейчас сидишь, нут-ка встань со шконки. Тот встает. А физик ему: ты думаешь, что стоишь? нет, корешок, ты по-прежнему сидишь, и я с тобой тут сижу в лежачем положении.

Змитер легко поднялся с тюремного лежака, стал энергично расхаживать по камере от зарешеченного узкого оконца к железной двери.

– Вот так, Ген Вадимыч, и у нас в Беларуси. Большинство думает, будто куда-то идет вперед, движется чему-то навстречу, нечто целеполагает для себя в частности и для страны в общем и целом. Но на самом-то деле ходит, бесцельно слоняется туда-сюда из угла в угол на ограниченном пространстве. Практически из года в год двадцать с лишним лет страна толчется на месте. Как во времени, так и в пространстве. Болтается, ровно говно в проруби между полузабытым совковым прошлым и неизвестным будущим. Шарахается бестолково между европейским Западом и российским Востоком.

Ты, наверное, помнишь, как было до Луки?

– Смутно, Митрич. Не настолько же я тебя старше?

– Во-во! Я тебе о том же толкую, если, считай всю жизнь, двадцать два идиотских года мы прожили при Луке дурноватом. Вместе с теми стариками-пережитками, кого дуже устраивает эта ходьба на месте между тюремным коридором с востока и решетчатым намордником с запада

Понимаешь, это я не фигурально тебе говорю, хоть с метафорой, коли вон из нашего окошка видать после обеда заходящее солнышко над гебешными постройками. И ничегошеньки отсюда не видно, всходит ли оно с другой стороны.

– О! Солнце всходит и заходит, а в тюрьме моей темно, ― Евген вдохновил цитатой сокамерного оратора на дальнейшие изустные размышления.

– Наглядно мало кто ясно представляет... ― в раздумье приостановился Змитер, ― какова исходящая суть политики и экономики страны...

Среди частных фактов и актов общее разглядеть трудно. Тем горше и мрачнее, когда общенародное лукаво подменяется государственным... Или все делается ради скудоумных или вовсе неосознанных возжеланий лукашенковского тупоголового большинства, которое 22 года заморочено и бездумно голосует за своего кумира ― президента Сашелу, шкловского идола на площади. В смысле, за Луку, вмертвую окопавшегося на Паниковке...

– Известный тебе и мне дед Двинько любит говорить, что демократия ― равнозначно помойная муха, с одинаковым удовольствием садится и на дерьмо, и на варенье.

– Это он в точку, Ген Вадимыч. Могу добавить еще один двиньковский афоризм из неизданного. Ежели когда-либо, где-либо возможно демократически и свободно проголосовать себе во вред, то всегда найдется демократическое большинство, которое именно так и сделает!

А все потому, что то самое лукашистское большинство никак не осознает себя белорусами, имеющими частные интересы, нисколько не совпадающие с домогательствами циничного лукавого государства подмять, загрести в отдельный чиновный карман всю собственность, экономику и политику. Они, те, которые из голосующего большинства, вроде вместе, но выйдя из избирательного участка, внове каждый сам на сам с государством, что беспросветно против отдельного человека, семьи, трудового коллектива.

Так они и мечутся, недоделки, от выборов до выборов между частно-корыстными государственно-бюрократическими рогатками, которые всем навязывают застой и отстой, и общественным благом. Его, благо, наверное, предопределяет исторически коллективное чувство самосохранения всего белорусского этноса. Причем безотносительно к политическим или экономическим взглядам большинства или меньшинства голосователей.

Я это общелюдское чувство называю патриотизмом, Ген Вадимыч.

При всем при том складываются патриотические чувства снизу от личности, а не сверху. Идут от личного и частного, но не от государственного, какое на поверку всегда выходит корыстным посягательством на имущество и свободу каждого, кому не в жилу, не в дугу и не в хомут кормиться, жрать из государственного корыта.

– Или из кормушки в двери камеры? ― красноречиво и саркастически жестом указал Евген на вертухуя-баландера, весьма кстати заявившегося с обедом. Надо полагать, не только в качестве наглядного пособия по политологии и политэкономии.

Отобедав чем им государство посылает, и в немалой мере тем, что с воли передают, сокамерники вернулись к предыдущей тематике. Потому как за едой отнюдь не всем нравится употреблять политику в образе и подобии хлеба насущного.

– ...В теме и в реме, ― лингвистично высказался Змитер по обеденному поводу.

Евген ему не возражал, поскольку эти лингвистические термины ему знакомы и актуальное членение предложений с обедом без разговоров, портящих аппетит, его устраивает. Как ни взять, о политике не в пример благостнее рассуждать в сытости и тепле, нежели в голоде и в холоде.

– Считай, Митрич, нам повезло с посадкой. Летом в тюряге беспримерно лучше, чем зимой. Ну а в безотопительный сезон, когда уже не лето и еще не весна, тут вообще голимый мрак, насколько рассказывают.

Змитер зябко поежился, собираясь с мудрыми мыслями. О коммунальных безотопительных весенне-осенних периодах он впечатлительно помнит. Даром что в камере стоит летняя духота. А принудительная, глухо взревывающая тюремная вентиляция не очень-то от нее спасает. Хотя жить все-таки можно, и жизнь продолжается в самых разных условиях.

– Что может быть хуже, чем без отопления поздней осенью и ранней весной! Непреложно таково многолетнее проклятие эпохи развитого государственного лукашизма. Когда во всем мире снижаются цены на тепловые энергоносители, дома и на службе у белорусов становится все холоднее. Родная РБ хозяйствует!

– Угу, когда нефть дешевеет, бензин на заправках у государственного "Белнефтехима" хоть на копейку, но дорожает.

– По-другому наше дорогое государство не может и не хочет, Вадимыч. Ему больше всего подходит межсезонье и межеумочное состояние между Востоком и Западом, между прошлым и будущим. Полшага вперед, полшага назад, неуверенный шажок влево, и так же осторожненько вправо. Хотя никакой конвой не готовится отстреливать одичавшее лукашенковское государство без предупреждения.

Наоборот, стабильно предупреждают, расположено предостерегают со всех сторон. Раз за разом белорусам предлагают определиться, куда они должны окончательно повернуться передом, а кому задом. Хотя принимать окончательное решение большинству ой как не хочется. Потому и вцепились мертвой хваткой с прошлого века в Луку. Так как он ― наилучший для них промежуточный вариант, западная серединка на восточную половинку, ни рыба ни мясо, ни Богу свечка ни черту кочерга.

– Типичный представитель и ставленник полусреднего класса по-белорусски? ― хорошим вопросом Евген малость польстил авторскому самолюбию Змитера.

– В точности так, Ген Вадимыч! ― не заметил лести его собеседник, потому что всецело захвачен замыслом, темой и содержанием новой статьи. ― До настоящего среднего класса по европейскому и американскому счету у нас очень мало кто дотягивает. Притом недостаточное большинство считает зажиточное меньшинство богачами и напрасно зачисляет в сливки белорусского общества.

Об этом я и хочу написать, если по всем параметрам субъективно средние люди вынуждены поневоле играть роль общественной элиты, своего рода шляхты. Хотя объективно не имеют они для того ни финансовых, ни интеллектуальных, ни генетических ресурсов в лице многих поколений благородных предков.

Повсюду и везде, белорусы в этом ряду не исключение, логика демократического большинства проста и незамысловата. Если ты богаче меня, следовательно, умнее. Стало быть, я тебе злостно завидую и хочу, чтоб ты был таким же нищим полудурком, как и я.

А откудова у нас возьмется относительное и сравнительное богатство? Разумеется, его дают чин, сан и власть. Оттого большинство и голосует за дурковатое государственное начальство. Держится за дурное государство, будто бы за сказочную палочку-выручалочку.

Выходит, большинству не обидно и не завидно. Я-де дурак и демократически мой начальник при мне ― реально придурок, потому как, на первый взгляд, не имеет ничего своего, кроме дармового казенного, государственного.

Отсюда следует, что белорусы, приверженные эгалитарным демократическим принципам, никак не могут и не хотят записывать попросту избранное им госначальство в лидеры нации.

Ну, какой из Луки вождь, лидер, проводырь, отец народа? Да никакой, если он ничем не отличен от голосующей за него пустонародной быдлобратии бульбоедов. Даже самые затятые лукашане батькой-то его называют иронически, с насмешкой.

Однак смех смехом, ирония иронией, но никакое общество не в силах существовать без даровитой элиты. Надо ведь кому-то умному нешутейно давать ориентиры, идеалы, производить духовные и материальные ценности, изобретать технологические блага, априори непостижимые, не достижимые для глупого бездарного большинства?

Вот и возлагают белорусы невысказанные, потаенные надежды на тех, кто не намного умнее и на самую малость богаче в ценностном и моральном соотношении по сравнению с большинством, где все равны в умственной нищете и в безнравственном убожестве.

Вероятно, отсюда проистекает застарелая неприязнь белорусов к присяжной и пристяжной к государству оппозиции, не желающей оправдывать исторические упования белорусского народа на интеллектуальную элиту нации. На тех самых благовестно избранных из множества званых, являющих собой аристократию по духу и по уму, обладающих нравственной силой, непреклонной честью, способностями преодолевать общественные кризисные ситуации и неизбежно грядущие политические катаклизмы.

Ну а коли таковых общинных аристократов и интеллектуалов большинство не наблюдает на видимом ему горизонте политических событий, то должностные функции элиты достаются нашему недоделанному полусреднему классу, о котором я тиснул статейку в начале июня.

Новую злую статью, Вадимыч, я хочу озаглавить двумя ключевыми словами: "Полу... и недо...". Поскольку из-за отсутствия реальной полноценной элиты: политической, экономической, интеллектуальной ― эту важнейшую для общества роль еле-еле исполняют спустя рукава, дуют кто в лес, кто по дрова, роятся, копошатся ни в городе Богдан, ни в селе Селифан разношерстные полудурки и недоумки на всех постах и должностях. Будь они во власти или в оппозиции.

Думаю, в этом "Полу... и недо..." кроется объяснение, почему Беларусь вот уже 25 лет посткоммунистической независимости топчется на месте, нерешительно переминается с ноги на ногу, с горем пополам трясется, трется, отирается между прошлым и будущим, между Евросоюзом и Россией.

Когда-то в конце 90-х годов прошлого века один смекалистый журналист, мне о нем дед Двинько сказывал, верно поименовал политический режим Луки "недодиктатурой".

С того времени ничто не изменилось. У нас по-прежнему вездесущи сложная приставка "недо" и составные слова с корнем "полу". У того же Двинько, вспомни-ка о полушампанском минского разлива и полуконьяке молдавского привоза. Читал?

– А як же! ― Евген в контексте поощрил собеседника на дальнейшие высказывания

Евген сознательно, без всяких-яких, не перебивал и не пробовал встревать, вставлять наличные противоположные мнения в рассуждения Змитера. Спорить бессмысленно он никогда не спорил, того не любит и разномастных спорщиков ради спора предельно не уважает. По-аудиторски предпочитает по фигурам умолчания нечто услышать, а затем потребовать письменные объяснения и печатные документальные доказательства во время ревизий и проверок. Это на счет думай раз.

На счет думай два аудитор Печанский, подобно писателю Двинько, полагает, что в споре, в полемике, в софистике по образцу древнегреческой болтовни в диалоге, истина не рождается, она там гибнет в пустопорожнем сотрясании воздуха. Даже если современные софисты и полемисты равны в чинах и званиях, как они со Змитером, располагаясь параллельно на тюремных нарах, то просто так от нечего делать устраивать различные соревновательные, кто кого, диспуты в тему и не в тему им попросту незачем.

Тогда как на счет думай три: и подавно убедился, отчего к горячим дебатам по существу и вне всякой сути дела, прибегают только те, у кого есть что скрывать. Либо те, кому невтерпеж показать, какие же они ужасно недооцененные умники-разумники.