Текст книги "Конечная Остановка (СИ)"

Автор книги: Ксений Белорусов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 30 страниц)

Скажу тебе откровенно, Давыдыч. Означенное политическое скорейшее разрешение смутного уголовного дела моего молодого друга Владимира Ломцевича-Скибки меня более-менее устраивает. Поскольку, тебе уж известно, не без моего скромного содействия и маломальского влияния штатный корреспондент президентского официоза Змитер Дымкин, крупно замешанный в наркотрафике, оказался признанным узником совести в стране и за рубежом.

Не скрою, мне стоило некоторых трудов убедить коллег из независимых белорусских СМИ поддержать мои дружеские усилия и мою негромкую репутацию правозащитника. Гораздо проще мне было общаться с иностранными коллегами. У последних я нашел полное понимание белорусских проблем, не замутненное местечковыми амбициями.

В этой связи я ожидаю конкретных политических результатов касательно нашей Таны Бельской. Смею предположить: признание ее уголовного дела и его объяснение аналогичными политическими преследованиями на гендерной почве мужского сексизма, более чем реально спустя две-три недели. Подразумевается, прежде за границей, а потом под стать и у нас в Беларуси.

Будьте благонадежны, кое-что политически я также сделал для нашего Евгена Печанского. Ведь не случайно трое тех, кого мы опекаем, Лев Давыдыч, очутились в одной и той же исторически достопримечательной следственной тюрьме ГПУ-НКВД-МГБ-КГБ, не правда ли?

Засим, Давыдыч, позволь откланяться. Что-то на меня опять писательский зуд накатил...Понимаешь, вовремя прийти и своевременно уйти есть определенно хороший способ разрешения многих общежитейских проблем. Коли центр далек от эпицентра...

Глава двадцать первая

Определять обедом, чаем и ужином

― ...Ты бы, брателла, встал, сел да написал об одном тюремном дне Евгения Вадимовича и Владимира Дмитриевича. В тюряге люди тоже живут и не спят беспробудно. Без наручных часов «ролекс», но от побудки до отбоя.

– Боюсь, из такого описания ни хрена тертого не выйдет, Ген Вадимыч. Али в муках как разрожусь из рук вон плохой литературой, от рассвета до заката, заместо хорошей журналистики. Куда мне до Солженицына? Ты, поди, на него намекаешь?

– Не намекаю, а прямо тебе говорю, бумагомарака. Хорош валяться в шерсть! Кличь шныря коридорного, каб тазик волок и швабру. Полы будешь мыть горячей водой с хозяйственным тюремным мылом. Вставай на вахту, брательник! Чистый четверг настает. Покуда с обходом придут, покуда на прогулку позовут, с приборкой управишься.

Тем часом я чайку заварю. Горбатого в гербарий залепим. По-белорусски и по фене, брате мой Змитер, ― неудачно скаламбурил Евген. На что сокамерник никак не отреагировал, если размышляет о других материях, обобщая уникальный тюремный опыт заключенного.

Прибывший с воли небесно-голубой двухлитровый электрочайник с понедельника неизменно находится у них в камере. И электрическая розетка теперь от завтрака до ужина всегда во включенном состоянии. Уж Евген постарался, чтоб об этом каждому вечнозеленому шныркому вертухаю во всех надзирательских сменах стало доходчиво известно и предельно понятно. Так как зеку, непреклонно качающему права, любые начальствующие лица склонны уступать.

"Исключения превыше правила", ― позавчера внес в записную книжку Змитер вместе с предыдущей мыслью. То, что записано, и запоминается превосходно. Хотя в цифровом растиражированном виде оно замечательно памятнее и сохраннее, чем на бумаге, какую могут взять да изъять при обыске.

– Рукописи и заметки не горят, Вадимыч, их с концами отнимают при шмоне, ― глубокомысленно сообщил Змитер напарнику в порядке обыкновенного у них умного общения. "Не то вконец отупеешь на киче!"

– Бумага-то, она горит в лучшем виде, ― отозвался Евген. ― Не верь лукавому начальнику, не бойся его и ничего у него не проси, коли у тебя кишка не тонка потребовать свое. Наверное, это имел в виду Булгаков, когда писал, как надо обращаться с государством, чья слава, сила и власть отданы Сатане-Воланду на откуп. Умен был Михал Афанасич, отлично знал, в какой такой стране он жил. Когда в его Совсоюзе было одинаково, что на воле, что в Гулаге.

– А в Беларуси?

– Ну, это различие ты, Змитер, должен понимать, коли пишешь о белорусских полудурках и недоумках. Мозги у наших земляков, свояков и швагеров в бюджетном дефиците, чтобы устроить форменную диктатуру не в дебете, а в крѐдите. Прошу не путать с банковским кредитом недоверия или с кредитной достопамятной историей.

Кормушку-откидушку тож не забудь вымыть. А то ходят тут всякие... Шныри и баландеры без пути досочку лапают. Если блокпост есть собака на длинной цепи, а ковровая бомбардировка с воздуха серьезнее, чем беспокоящий артобстрел с земли.

Можешь сделать перекур, брателла. Бо чаек наш заварился до нужной кондиции и умеренной сорокоградусной температуры употребления, ― сделал сокамернику безоткатное предложение Евген со всем своим знанием чайного дела.

Давным-давно, с месяц тому назад, Евген разъяснил Змитеру рецептурную разницу между чифирем и крепким зековским чаем, без которого в крытке жить было бы просто невозможно. И подавно, когда им тут задаром разливают бурду, помои и брандахлыст вместо чая.

Потом Змитер Дымкин запишет для журналистской памяти, как чифирек варится не менее 5 минут в кипящей воде из расчета 50 граммов дрянного чая на 100 миллилитров воды. Тогда как одна чайная ложка хорошего чаю заливается на 5−6 минут горячей водой при температуре 78−80 градусов по Цельсию в той же емкости на 100 миллилитров для каждого чаевничающего вприкуску ли внакладку зека или человека на воле.

По завершении чаепития в камере не замедлили явиться начальник дежурной смены в капитанском звании со свитой из прапорщика и сержанта. Выслушав доклад дежурного по камере, что больных никак нет, врач никому не требуется, приняв к сведению желание подследственных совершить двухчасовую дообеденную прогулку, вертухаи удалились прочь. А Змитер с большим удовлетворением еще раз прошелся с влажной тряпкой по желто-коричневому линолеуму в камере. Вытер и замыл следы начальничков.

Так бы и на воле! Взять да подтереть чистенько за власть поимевшими, только и умеющими, что гадить и грязь разводить! Ясное дело, иерархическую лестницу нужно мести сверху. Но отмывать ее можно и снизу.

На прогулке Евген со Змитером говорили уже конфиденциально, не забыв уделить должное комплексное внимание гимнастической разминке в привычном каждому распорядке, воспринимаемом без лишних слов.

– В продолжение сказанного вчера, брате, хочу повторить, теперь открыто без экивоков и околичностей. Отказываться, по-моему, от второго адвоката тебе ни к чему.

– Знаю я его, того правозащитничка: завзятый приспособленец, стукач и записной трус. К тому же известный придурок лагерный! Пускай и не сидел ни разу.

– А как ты хотел по-другому? В нашей Белорашке каждый третий оппозиционер, если не полудурень стукнутый, то стукач дурноватый. То есть тот, кто за так, бесплатно начальникам стучит по зову державной верноподданной души.

Не знаю, как тебе, но мне Двинько как-то раз рассказал исторический анекдот о Сталине и Фадееве. Слыхал?

– Не-а. Ну-тка давай, поведай. Что-то такого, редакторского, я от Михалыча не припомню.

– Так слушай. Приходит один раз к Сталину Фадеев ― главный писака СССР. И ну давай жаловаться, стучать на подчиненных ему писарчуков. Мол, писатели такие, писатели сякие. Сталин его молчки слушал, трубку набивал. Затем закурил и говорит: нэт у меня для тэбья, Фадээв, других писателей. Работай с этими.

Вот и я тебе говорю. Нет у твоего Мишука и нашего Михалыча лично для тебя других оппозиционеров в комплекте с правозащитниками. Работай с теми, какие они ни есть.

Тем больше, у тебя враз и за раз, спадар Иншадумцау, ― перешел на белорусскую мову Евген, ― чисто политическая статья 130, часть вторая. Дурачок и стукачок тоже политически сойдет при условии, что он юридически вторым номером после твоего Михася Коханковича. Де-факто и де-юре...

По окончании камерного обеда на двоих Евген вызвался мыть посуду. Невзирая на сегодняшнее дежурство по камере у Змитера:

– Я и на воле этим самым занимался без уныния и лени, братка. Помнишь, кого цитирую?

– А як же! Чему-чему, а в белорусской школе какому-никакому совковому учат и учат, поучают пиитически, хрен тертый им в сраку.

Во! Оправляться зовут. На выход без вещей с парашей...

К ужину к ним в камеру опять доставили из круглого коридора холодильный ящик с вольной провизией, в том обеспечении с овощами и фруктами. Таким образом действий в тюремном распорядке Евген по обыкновению занялся, какой бы она ни была, но кулинарией. Хотя прежде он заставил Змитера принимать поливитамины в подходящее послеобеденное время перед оправкой в коридорном сортире. Причем витаминный комплекс на здоровье пошел вкупе с интеллектуальным назиданием:

– Ты, Змитер, сам должен соображать. Пребывание в тюряге есть хроническая болезнь. Поэтому всем зекам необходимы витамины в терапевтической дозе. Не то последнего здоровья лишишься. Или, что значительно хужей, башню тебе снесет. Начисто. Извилины только в кишках останутся. А так будет все гладко, чтоб в очко на толчке побыстрее проскакивало.

Лепила тюремный с первого этажа тебе того не скажет. Но я скажу, что по-любому заключенные под стражей находятся в состоянии перманентного гормонального дистресса. Тут либо аспирином надо глушить железы внутренней секреции. Либо спасаться от психоневротических расстройств ударными дозами витаминов. А их-то ты никак не получишь из овощей и фруктов. В первоочередность, потому что столько растительной клетчатки человеку не съесть. А по другое, народы с воли замучаются нам фрукты, овощи, зелень многими килограммами тягать. Да и примут ли столько в передачках, то-то вопросик.

Это тебе не два десятка куриных яичек в холодильнике.

Два яйца для салатов Евген отварил вкрутую заранее, во время обеда. Для этой гастрономической цели затребовал от коридорного надзирателя свой старый кипятильник, каковой он без проблем получил, согласно всем тюремным нормам и правилам. Теперь же он дождался обещанной прошлогодней бульбы на ужин. Как тут заведено, гебешный баландер поставляет ее зекам, сваренную в мундире, вонючим липким полуфабрикатом.

Что ж, съедобным картофельным салатом и сырокопченой колбасой, бывало, можно отужинать даже в Американке. Везде в государственных тюрьмах и зонах люди живут, выживают. На свободу, на волю оттуда же выходят.

На следующий день в камеру Змитера и Евгена принесли, установили высоко над дверью на специальных кронштейнах, подключили по кабелю маленький 14-дюймовый ЭЛТ-телевизор. Наши арестанты его не просили, не заказывали. Зачем он им? Но, очевидно, какой-то доброжелатель с воли расщедрился, озаботился, предоставил в передачку.

– То-то, брателла! Будем мы отныне разом, вместе со всей народной быдлотой и голотой, у которой мозги в мутотень телевизором засижены и загажены.

– Вверх смотреть благолепнее лежа, Вадимыч.

– Зато плевать в зомби-ящик способнее сидя. Альбо прилетая с высоты.

– Мысленно мы и так наверху.

– Угу, как сранье сверху вниз продвигаемся в прямой кишке. От утренней усрачки до дневного усеру. Два раза в день водят по графику...

Глава двадцать вторая

Татьяны милый идеал

Тана Бельская после часовой прогулки в зарешеченном обезьяннике хмуро залегла на тюремные нары. В ожидании обеда включила машинально телевизор. Но туда вверх по-над дверью она не смотрит. Ей в абсолюте без разницы, чего там передают, показывают, говорят, поют, пляшут до тошноты ненавистные ей ёлупни лукашистские. Гораздо больше ее нынче интересует иное. Как там поживают на воле не менее неприлично ею аттестованные по-русски «родные ...юки и ...ючки»?

Вчера на адвокатской свиданке Альбина Болбик ей четко рассказала в юридических терминах о том, что муж Мечислав нынче требует развода от супруги Татьяны, всячески сейчас лишенной свободы и права выбора. Не так чтобы конкретно от мягкотелого супруга, но совокупно от семейства Бельских какой-либо пакости Тана твердо ожидала. И это будто бы мужнее разводное намерение еще больше укрепило ее в обоснованных подозрениях, кому в конкретности она обязана нынешней отсидкой и хорошо спланированной подставой.

Право слово, нужны дополнительные улики и доказательства. Если не для следствия и суда, то конкретизация и подтверждение искомого для нее самой. Думать надо и решать!

Лишь теперь Тана всерьез, пусть на время, но основательно задумалась о дочери. Раньше как-то не до того ей было раз за разом вспоминать о Лизе.

"Скоро, 19 сентября, восемь лет ребенку. Уж конкретно большая, все понимает. В том числе и то, что мать ее родную предали на муки тюремные, предатели..."

Материнский пафос Татьяне не чужд, но лишь на короткое время. Как скоро она с решимостью размышляет, каким таким способом ей поаккуратнее и пожестче отмстить, воздать ближним или там дальним семейным врагам. "Кто бы они, падлики, ни были!

Оставлять мою девочку менским боярам Бельским? Ну уж нет! Дудки! Не дождетесь! Зато будет вам, мои родненькие и дороженькие, вскоре кое-что другое, тверденькое..."

Татьяне со смешком подумалось, как отец и сын Бельские на полном серьезе, со спесивой гордостью, выводят род свой из глубины веков. Будто бы от младшей ветви Гедиминовичей-Бельских. Когда в XIV веке старшие Бельские из Литвы перебрались в Московию, где стали видными боярами при московских царях, то младшие, дескать, остались в белорусско-литовском великом княжестве.

Мол, подтвержденное шляхетское происхождение Таны, ее родовод от слуцких Курша-Квач послужили крепкой основой их счастливого и благорасположенного бракосочетания, ― в одночасье поведал ей дорогой супруг Мечислав Бельский. Ну-ну!!!

"Не в лобок, так по лбу, оба они, мерзотники, у меня благословенно получат. Возможно, на троих, по-семейному. Если я правильно догадываюсь, где-нигде собака порылась!"

Со всем тем, несравнимо сподручнее на свободе раскрыть дело, избавиться от ложных обвинений, докопаться до истины. Ждать суда, что ли? И сколько еще затем на зоне срок мотать, дожидаться условно-досрочного освобождения? Или с политикой чего-ничего ладное выйдет "через гендерную х...тень, что в лобок, что по лбу?" Куда дочь девать от семейства Бельских подальше? В Слуцк? А надо ли?

Кажется, что на все частные вопросы она знает правильные ответы. Но насколько они близки к истине? Как ответить на этот общий вопрос? Нет докладного ответа. Как знать, есть ли он по идее и потом?

Но главный предварительный ответ на всевозможные вопросы состоит в том, что ей, Тане, следует выбираться на свободу. До невозможности поскорее! И она заново принимается перебирать разные в наличии реальные варианты и кардинальные возможности.

Будьте реалистами, требуйте невозможного! Тане глубоко без разницы, откуда и кто автор радикальной цитаты. Но следовать этому парадоксальному совету она нацелена неуклонно и непримиримо. Ее свобода многое и многих должна безраздельно списать в расходные материалы.

Ничего не записывая, ей надлежит мысленно все обдумать. Почти без ругани, почти бесстрастно. Целенаправленно.

Раньше всего Тана расчетливо отставила организацию ухода непосредственно из тюрьмы. Как не жаль, это ― самый нереальный и неимоверно сложный вариант. Намного проще уйти на свободу от ментовского конвоя во время поездок в суд. Ясное дело, при условии внешнего технического содействия и силового обеспечения. Еще легче оставить на бобах слабосильную и тупоумную вохру в лагерной зоне.

К сожалению, слишком долго доведется ждать суда, этапов, зоны в ее непростом и нетерпимом положении. А время-то уходит в никуда, будь то в лобок, будь по лбу!

На любом этапе она вправе рассчитывать на результативную помощь. Благо по-настоящему доверенные люди у нее на воле найдутся. Есть, кому обеспечить необходимую посильную поддержку. "В идеале все яйцеклетки в один яичник не складываем".

Однако в мыслях Тана неизбежно возвращается к этому вот тюремному окружению. "Свалить бы напрямую отсюда к ...еной матери!" Но каким способом? Когда?

Время прогулки отпадает. Охранник на вышке бдит и немедленно поднимет тревогу, если что не так. Торчит гебешник высоко. Так просто до него не добраться. А дальше стена, запретка, тюремная охрана, внутренний двор гебухи, вояки караульные. "Положат на месте и глазом не моргнут, суки лукашистские!"

В то же время при удобном случае разобраться без особой мокрухи с невооруженной сменой надзирателей внутри тюрьмы для нее запредельного труда не составит. Едва ли кто-нибудь из них ожидает от капризной, изнеженной бизнес-леди экстремальных действий и боевого искусства владения различным холодным оружием: режущим, колющим, метательным. Но опять же, чуть что ― мигом тревога. Тут же перекроют длинный коридор в полуподвале и весь доступ на КПП по улице Урицкого.

До суда и до зоны далеко. А тут, в тюряге, близок локоть, да не укусишь.

Есть еще вариант хорошенько обхезать, обложить следователя на новом допросе. Тогда он в отместку как пить дать ее вызовет на следующий допрос к себе в кабинет. Туда, в большой дом на проспекте. Во дворе сразу за воротами тюрьмы с одним лопухом конвоиром ей справиться проще простого. Наручники спереди ― не вопрос. А дальше по обстановке?

Или, быть может, попробовать пройти по трупам, внаглую, утром после подъема, во время оправки? Положим, удастся прорваться. Но потом никуда не годится.

"Вся мусорня до беспредела окрысится по мокрому делу. Начнут землю рыть рогами и копытами. И ведь могут найти, волки позорные!

Ну а если за тобой ментовский и гебешный розыск в широкий анал? Тогда, как, скажи на милость, Тана Бельская, в девичестве Курша-Квач, тебе самой в оные хитрые сраки врагов-то уделать?

От развернутой розыскной облавы обязательно придется за кордон сваливать. На некоторое, довольно продолжительное время. А ближним вражинам только это и нужно. Им ведь до интимного женского места, где тебя придержать вдали. В тюряге ли, заграницей до п...

Жалко, проверенных в деле и поверенных в делах своих людей ― малая жменька. Из них одна только Вольга Сведкович кое-что умеет соображать в оргделах. Тактически и стратегически. Наверное, потому что урожденная Курша-Квач без фуфла, из нашенских, из слуцких. Кратковременное замужество у ней не в счет. Наша невзрачная Оленька, надеюсь, меня не разведет и не подставит...

Белобрысая Альбина-блядина ― дурница набитая. А Лева-то Шабревич крутит и темнит как всегда..."

Глава двадцать третья

Еще снаружи и внутри

Евген Печанский осмотрелся в камере словно в совершенно незнакомом ему месте. Никак невозможно привыкнуть к тюряге, сколько бы месяцев или лет ты в ней ни провел. Едва ли нормально для человека жить вот так, день за днем на пятачке между железной дверью с этим глазком вертухайским и намордником за узким оконным проемом. Хотя в большой общей камере на 30−50 человек вроде тех, что на Володарке битком набиты осужденными в ожидании этапов на зону, говорят, вообще гнусь и мрак. В два-три яруса шконки, и спят на них посменно.

Взять что-нибудь по отдельности в этой вот Американке, то наособицу так-сяк возможно перетерпеть, выдержать всякое. Зато сложи всю тюремную гнусность вместе ― выйдет, что ничего гнуснее нет и не будет. В заключении почасту складывается невыносимая сумма, какая то ли больше, то ли меньше всех частей ее составляющих.

Своечастные невнятно оформленные мысли о тюремной жизни Евген даже не пытался высказать вслух. Куда ему до сокамерника Змитера! Быть может, потом, на воле попробовать как-нибудь рассказать об этом деду Двинько? Не исключено, Михалыч сумеет его уразуметь. Потому что о тюряге писатель Алесь Двинько более-менее кое-чего знает не понаслышке с чужих слов. Практическая индукция не есть теоретическая дедукция. Если первую, в отличие от последней, чаще всего испытываешь на собственной шкуре.

Спросим, как долго? Коли осужденного по серьезнейшим статьям УК гражданина Печанского Е. В. в теории могут, исходя из судебной практики, оставить мотать срок здесь же, в Американке, в крытке. Гуляй себе, Геник, в тюремном дворике под вертухаем на вышке с музычкой!

Сегодня, к слову, Евген не уведомлял надзирателей о прогулке. Следовало бы дождаться запланированной свиданки с адвокатом. А то чего доброго отправят Леву долой свистуны и шныри коридорные. Дескать, не положено во время массового прогулочного ввода и вывода заключенных. Один раз так оно вам у них и было, у свистунов влагалищных.

На свидание Евгена вызвали, как он и ожидал, когда его сокамерника покуда не вернули с прогулки. Затем начались сплошные неожиданности. И пошла тебе нечаянная веселуха!

Вместо веселого адвоката Шабревича в допросной комнатке сидел скучный такой следователь Юрий Пстрычкин. Самым засушливым голосом этот недотыка из Генпрокуратуры ― стрекулист, а не важняк, так сказать, ― докладывает, зачитывает подследственному Евгению Печанскому об изменении меры пресечения на основании такого-то постановления Мингорсуда.

– ...Вот так! Получи и распишись, подследственный! ― уже в камере Евген вполне переварил новость, о чем и сообщил Змитеру. ― Лева-то Шабревич мне о такой вот возможности говорил, но я ему почему-то не поверил.

Не горюй, брателла! Я отчего-то уверен, предчувствую, на следующей неделе вы, спадар Иншадумцау, тоже будете гулять на воле, Змитер ты мой Дымкин. И тебе, брате, скажут: на выход с вещами. А свобода вас встретит радостно у входа. Если не братьев с воронеными фантазийными мечами, то цветы я вам уж точно обещаю, политзаключенный Инодумцев!

Хотя у самого Евгена несколько не случилось на выход из камеры с вещами на свободу. Живо собранный сине-красный поперечно-полосатый кешер с тюремными пожитками пришлось по требованию конвоиров не трогать. Однако на радости такой Евген не насторожился, оставил шмотник в камере. Без малейших супротивных возражений и прокачки неотъемлемых зековских прав.

Евген также не имел ничего против исподнего и дотошного личного обыска в полуподвальном закутке рядом с выходом из тюремного, мертвого и скорбного желтого дома. Дело оно тут-ка обычное, затяжное перед этапом. Так же, как и долгое, подобное президентству Луки-урода, часовое ожидание, пока куда-нибудь направят и отправят подневольного зека. Не важно куда спровадят, в суд ли, в другую тюрягу, на зону. Или даже на волю, как в его случае.

"Порхнуть птичкой-бабочкой ― это тебе не порскнуть охотничьим псам!"

Наконец, выводят Евгена без наручников в тюремный двор. Усаживают в темный закрытый микроавтобус. Зачем-то побок с вооруженным под завязку конвоем в пограничном камуфляже. "Четыре хмурых погранца без собаки. Плюс двое в кабине. Уважают и провожают, что ли?".

– Велено доставить на КПП, ― угрожающим тоном сподобился на краткое объяснение старший наряда в майорском звании.

Выехали из тюремных ворот с небольшой задержкой. Миновали внутренний двор между гебешными зданиями, ― прикинул Евген. А вот и остановка у внешних ворот на КПП. Возле него вход в приемную, где обещали отдать бывшему зеку его барахлишко после положенного шмона. Спрашивается, а чего такого ему неположенного он сможет вынести из гебешной тюряги?

Ну да черт с ними, с вертухаями! Им тут до пенсии припухать в крытке, так скажем.

На воле, на обычной городской улице Евген было подумал скоренько растасоваться между прохожими. Рвануть отсюдова побыстрее и подальше. Чего тут больше делать? Барахло ему до фиолетового фонаря. Но вот паспорт РБ надо бы забрать.

Евген оглянулся на своих недавних конвоиров, внимательно из распахнутых дверей микроавтобуса наблюдающих за подследственным, отпущенным под подписку о невыезде. На тротуаре малолюдно. Однак кому здесь прогуливаться?

В том, что его профессионально пасут, Евген немедля убедился, чуть глянув на двоих в штатском и на третьего немного поодаль. Все трое в особинку с безличными уклончивыми взглядами. Надо думать, наружка отныне будет назойливо держать его под плотным наблюдением. Но погранцы-то зачем? Для демонстрации силы? Или у них другой приказ? Ликвидация при попытке к бегству? А это ужотка очень и очень неприятный расклад. По большому контрольному счету. В дебет и в кредит.

Со всем тем Евген особо не раздумывал, заходя в приемную следственного изолятора КГБ на столичной улице Урицкого. Не очень его обеспокоило и то, почему вслед за ним слаженно двинулись сопровождающие лица в штатском обмундировании и в пятнисто-зеленом камуфляже.

Ну а там, в приемной, его уж дожидались сияющий как медный таз на солнышке следователь Пстрычкин и безрадостный адвокат Шабревич. Лева молча развел руками, виновато отвел взгляд в сторону. Зато старший советник юстиции Пстрычкин звонким, чуть ли мальчуковым дискантом, предъявляет подследственному Печанскому еще одно, немыслимо новое обвинение по уголовной статье 295 о торговле оружием. Соответственно знакомит его с подготовленным судебным постановлением об аресте и применении меры пресечение в виде содержания под стражей.

"Стало быть, моя "беретта" пошла у них в ход. Или же в следственной предъяве чего-нибудь потяжелее будет значиться... Боже, упаси..."

В прежнем охранном порядке Евген в легкой прострации полубесчувственно проследовал назад в Американку. С теми же вооруженными четырьмя камуфляжными конвоирами начеку и настороже. Правда, трое в штатском остались снаружи.

В тюрьме заново арестованного подвергли штатному обыску на первом этаже. С опаской и даже с кое-каким молчаливым сочувствием. Хотя принять душ не предлагали. И в одиночном карантине не держали. Отвели тотчас в ту же неизменную, хорошо ему знакомую камеру на двоих.

Возвращению сокамерника Змитер не удивился. Не стал он также утешать бессмысленно собрата по тюремным несчастьям. Оно вам сразу видно: от такого камуфлета с вторичным арестом после малого глотка вольной свободы не так-то просто оправиться.

– Знаешь, Вадимыч, а меня мой следачок вместе с адвокатами только что ознакомили с моим новеньким уголовным делом в трех томах по статье 130, часть вторая. Оказывается, по заключению некоего эксперта из Национальной академии наук, лично я под псевдонимом Олег Инодумцев злостно вел информационную войну против Республики Беларусь в общем и против ее президента Луки в частности.

Четыре десятка моих незатейливых статеек и фоток из разных изданий нынче составляют фундаментальную антологию трехтомного уголовного дела. Даже в моем президентском официозе тот академический балбес крамолу отыскал, определил мои материалы в жанре памфлетов и пасквилей. Теперь я в законе литературно. Горжусь собой неописуемо! Взаправду уважают, суки! Хотя и шьют гнилыми лукашистскими нитками.

Там, кстати, на той свиданке Мишук Коханкович мне сказал, тебя снова в хапун повязали. А я-то думал, чего твой кешер битый час никто не забирает и не шмонает...

Давай-ка я тебе кофеинчику растворимого кружечку забодяжу. А то на тебе лица не видно, братка...

Эк тебя тряхануло... Ну скажи чего-нибудь, Евген!..

Глава двадцать четвертая

Немногих добровольный крест

Алесь Двинько лично заехал ко Льву Шабревичу по окончании рабочего дня в юридической консультации, что на улице Красная. Они перекинулись несколькими ничего не значащими словами, вышли во двор и спокойно устроились в автомобиле адвоката. Обоим надо бы словом перемолвиться конфиденциально.

– Ручаюсь, многоуважаемый Алексан Михалыч, любая прослушка у меня исключена, если специфически работает аудиосистема. Вам негромкая джазовая музыка не помешает?

– Нисколько, Лев Давыдыч. Мы, по-моему, некогда договорились на ты без обиняков?

– Клиенты, Михалыч, клиенты! Сплошь формальное: вы во множественном числе.

– Чего уж? Грамматическая метонимия неплоха, даже на слух без каких-либо кавычек. С твоего дозволу возьму-ка я ее на многописьменное вооружение.

– Да сколько угодно, Алексан Михалыч! Прелестно почту за честь содействовать тебе по литературной части.

– А по уголовным частям и статьям?

– По ним первоочередно. Хотя прежде предпочел бы услышать твои политичные резоны в подробностях. Признаюсь, твое позавчерашнее прелестное предложение на кухне прозвучало для меня, ох-хо, неожиданно.

– Я не зря дал тебе, Давыдыч, денек-другой на обдумывание. Сам-то я главным образом решил заняться этой проблемой тогда же, то бишь третьего дни. Как только услыхал насчет глотка свободы и второго ареста нашего молодого друга. Раньше были лишь предварительные прикидки и эвентуальные приготовления.

Одно из них ― событийно телевизор в камеру Евгена и Змитера от материнского имени и по поручению почтеннейшей Индиры Викентьевны. Нас, кстати, некогда познакомил ее покойный деверь Алексан Сергеич Печанский. Даруй ему, Иисусе, добрый ответ на Страшном судилище Твоем, ― Двинько истово осенил себя крестным знамением.

– Как ты с ней умудряешься общаться, Михалыч?

– Малой толикой психиатрически, в литераторских целях, ― не стал вдаваться на возникшую попутно тему Алесь Двинько.

– Так вось, затем я немного поспособствовал тому, чтобы наши молодые друзья всенепременно пребывали и впредь вдвоем в одной камере.

По всем статьям им и нам теперь вмале не выпадает лучшего, кроме громкого дела о тройственном уходе трех политзаключенных из пресловутой Американки. Достоименно и достопримечательно, подчеркиваю, из пресловуто сталинской спецтюрьмы, которую всем нам, участникам предстоящего дела, надлежит прославить и ославить на горизонте грядущих событий.

Не скажу, будто наши репутация и реноме обоюдно находятся под угрозой. Но согласись, Давыдыч, едва ли в прежней парадигме мы изловчимся или умудримся что-либо сделать результативное для наших друзей. Их синтагматическое пребывание за решеткой явно затягивается на неопределенные сроки. Никому из них мы сейчас никак и ничем не сможем помочь выйти на свободу исключительно легальными путями.

Думаю, тебе ни к чему заведомо напрасная защита Евгена Печанского, объявленного в роли вульгарного торговца незаконным оружием. Какая тут, Господи, помилуй, может статься политическая и правозащитная подкладка! Повседневность в криминале, да и только!

Иная будет реальность, коль скоро наш подопечный предстанет на суд общественности непосредственным организатором необычайного группового побега двух признанных узников совести.

Следовательно, необходимо устроить всем троим счастливое избавление от политической, выделяю, неволи. И это у нам, несомненно, удастся, как только я и ты, многоуважаемый Лев Давыдыч, сумеем объединить наши укромные, но эффективные усилия, ― закончил Двинько, недвусмысленно ожидая подобающей реакции от собеседника.

– С одной стороны, Михалыч, согласиться мне не совсем комфортно... как юристу. С другой, резонно нельзя не соглашаться на радикальные меры.