Текст книги "Маргарет Тэтчер. Женщина у власти"

Глава четвертая
В ПАРЛАМЕНТ

Когда премьер-министр Гарольд Макмиллан объявил о проведении в 1959 году выборов, ни один политик, наверное, не ждал их с таким нетерпением, как Маргарет Тэтчер. Как только был дан сигнал к началу предвыборной борьбы, она с головой окунулась в свою третью избирательную кампанию и первую, в которой у нее были шансы победить. Каждый день в восемь утра приезжала она в свой избирательный округ площадью в пять с половиной квадратных миль и, обходя его, агитировала до наступления темноты. Ее метод был прост: поговорить с каждым избирателем, не упустить ни одной мелочи. Она заходила домой к престарелым горожанам, посещала магазины, учреждения и конторы, школы и даже приходские работные дома, куда заглядывали, как правило, только политики-лейбористы.

Ее напористость, деловитость и знания произвели сильное впечатление на большинство избирателей в Финчли. К тому же она расположила их к себе своим обаянием, которое поражает всех, кто с ней впервые встречается. Четверть века спустя она употребит все это обаяние и толику кокетства, чтобы покорить такие противоположные личности, как Рональд Рейган и Михаил Горбачев. Во времена предвыборной кампании 1959 года она умела, заглянув в какой-нибудь дом на десяток минут и проглотив чашку чая, оставить хозяев при убеждении, что она никуда не спешила и полдня просидела у них в гостях. С владельцами продовольственных магазинов она могла бойко потолковать о ценах на продукты и – дочь бакалейщика – со знанием дела обсудить их насущные проблемы. Они никогда не забывали ее чуткости. Она всегда помнила, кого как зовут, у кого какие заботы. Ее всегда отличала исключительная даже для политика память на личные подробности. Хотя это была ее первая предвыборная кампания в Финчли, она работала в своем округе уже около года – с момента избрания ее кандидатом от консервативной партии. Она не только знала избирателей по имени, но и не забывала спросить у одного – как чувствует себя его двоюродный брат, сломавший ногу в автомобильной катастрофе, а у другого – как поживает его внучка, родившаяся во Флориде.

Финчли как будто специально был создан для Тэтчер. Здешний контингент избирателей, люди среднего и преклонного возраста, состоял по большей части из домовладельцев, обязанных всем самим себе и обитавших на идеально чистых пригородных улицах. Жили они опрятно и комфортно, но не роскошно. Многие главы семейств занимались различным мелким бизнесом. Во времена, когда Тэтчер впервые баллотировалась в Финчли, среди 67 000 постоянных жителей этого избирательного округа почти не было черных, выходцев из Азии, цветных и иммигрантов. Однако там была многочисленная еврейская община, составлявшая около четвертой части населения округа, и у Тэтчер установилась самая тесная связь с избирателями-евреями. Она разделяла многие их ценности, такие, как вера в самообразование, самоусовершенствование, упорный труд и достойное вознаграждение. Впоследствии члены парламента еврейской национальности станут влиятельнейшими ее советниками. Пятеро войдут в состав ее кабинета – больше, чем у любого другого премьер-министра. (В день ее шестидесятилетия Общество друзей Израиля из Финчли в ее честь посадит шестьдесят деревьев на Голанских высотах.) {1}

Ко дню выборов, 8 октября 1959 года, Тэтчер провела среди избирателей Финчли более тщательную работу, чем кто бы то ни было, – и все самостоятельно. Поскольку получить место в парламенте от Финчли консерваторы считали легким делом, партийная организация особой помощи ей не оказывала. Но, когда дело дошло до подсчета голосов, даже члены местной партийной организации были поражены достигнутым ею результатом. В голосовании приняли участие 81 процент избирателей – весьма высокий процент, – и даже ведя борьбу с двумя другими кандидатами, Тэтчер собрала более половины поданных голосов и победила с огромным преимуществом в 16 260 голосов – это на 3500 голосов больше, чем удалось собрать ее предшественнику. Еще не раз потом Тэтчер будет одерживать убедительные победы благодаря расколу в лагере оппозиции. За пять дней до своего тридцатичетырехлетия она стала самым молодым членом парламента. Но, прежде чем отправиться в Вестминстер заседать в палате общин, ей предстояло еще одно дело. Выборы проходили, как обычно, в четверг. К следующему понедельнику все 700 активистов партии получили написанные ее рукой записки с выражением благодарности – впоследствии это вошло у нее в традицию.

В масштабе всей страны консерваторы одержали крупную победу, третью подряд, и увеличили свое большинство в палате общин с 58 до 100 мест. Пятидесятые годы прошли под знаком правления тори, но победа 1959 года, как бы увенчавшая все десятилетие, была обманчива. За кажущейся политической стабильностью скрывалось разложение. Видимость стабильности в какой-то степени создавал Черчилль. Победив Эттли на выборах 1951 года, Черчилль в 1955 году ушел наконец от дел в возрасте восьмидесяти одного года. Пребывание старого льва у власти ограничилось тремя с половиной годами, из которых он большую часть времени болел.

Возвращение Черчилля и последующие события десятилетия делали как бы невидимым тот факт, что страна продолжала катиться вниз по наклонной плоскости. В 1952 году Англия взорвала свою первую атомную бомбу; в том же году авиакомпания «Бритиш оверсиз эруэйз корпорейшн» ввела в эксплуатацию первый в мире коммерческий реактивный лайнер. В 1953 году Эдмунд Хиллари первым поднялся на вершину Эвереста, самой высокой горы в мире. Вообще-то, Хиллари – новозеландец, но его скоро начали считать в Англии своим: как-никак это был гражданин страны Содружества, связанной с Англией прочными узами. В том же, 1953 году на трон взошла королева Елизавета, Черчилль получил Нобелевскую премию в области литературы; в 1954 году Роджер Баннистер первым пробежал дистанцию в одну милю менее чем за четыре минуты {2}. Все эти радостные и волнующие события позволили англичанам сохранить иллюзорное представление об Англии как стране исключительной, призванной и впредь играть особую, глобальную роль. Но они заблуждались, ибо их вера держалась на внешнем блеске и на горделивом самообмане.

Суэцкое фиаско 1956 года, сорвав покровы с сути вещей, обнажило глубокие трещины в основании. Британия была унижена, когда попыталась вернуть канал, который она построила и которым владела вместе с Францией с момента открытия в 1869 году до июля 1956 года, когда его национализировал Гамаль Абдель Насер. Почти немедленно преемник Черчилля Энтони Иден решил вернуть канал силой с помощью Франции и Израиля. Однако октябрьское вторжение вызвало возмущение во всем мире, в том числе и у президента Дуайта Эйзенхауэра, который расценил этот поступок Идена как безрассудный. Англии пришлось ретироваться, потерпев одно из самых унизительных поражений в своей истории, а англичанам – пережить потрясение, осознав, что хваленое всесилие их страны было обманом. Войска, которые несли караульную службу на рубежах империи и одержали победу во второй мировой войне, не смогли нанести точный удар по слабо вооруженному Египту.

Эта катастрофа вызвала финансовый катаклизм и наплыв требований к стерлинговым счетам, что выявило всю шаткость британской экономики и продемонстрировало зависимость страны от кредиторов. Дипломатия не могла оправиться от шока. Англия, гордившаяся своей высокой нравственностью в международных делах и щепетильным, рассудительным подходом к решению проблем, была поймана за руку как нарушитель норм международного права. Меньше чем за месяц страна утратила свое былое величие, и ее окончательный закат как мировой державы стал очевиден.

Иден, плохо себе чувствующий после неудачно сделанной операции желчного пузыря, подал в отставку через несколько недель после вывода войск, и в январе 1957 года премьер-министром стал Гарольд Макмиллан, возглавивший консервативную партию. В том, что выбор пал на Макмиллана, была ирония судьбы. Он являлся одним из главных сторонников суэцкой интервенции. Но, будучи министром финансов в кабинете Идена, Макмиллан одним из первых понял, какими разорительными финансовыми последствиями чреват этот опрометчивый шаг. Видя, что экономика трещит по всем швам, а международная общественность возмущена, он сделал резкий поворот на 180 градусов и выступил за немедленный уход, с тем чтобы страна смогла сократить свои финансовые расходы. Партия предпочла Макмиллана его сопернику Р. Э. Батлеру, в прошлом тоже министру финансов и претенденту на лидерство, которого сочли слишком осторожным для того, чтобы доверить ему руководство партией, пытающейся совладать с процессом социальных перемен.

Когда Макмиллан сменил Идена, то оказалось, что он совсем не тот человек, который мог бы осуществить новый подход. Он скорее напоминал выходца из другого века. Питер Дженкинс, один из выдающихся английских политических обозревателей, вспоминая о нем, назвал его «комичной фигурой». В своем первом публичном обращении при вступлении на пост премьер-министра всего через несколько недель после суэцкого унижения Макмиллан заявил: «… хватит этой пораженческой болтовни о второразрядных державах и всяческих грядущих ужасах. Британия была великой державой, является великой державой и останется великой державой – при том условии, что мы сплотим наши ряды и как следует возьмемся за дело». «Мы покатывались со смеху, слушая это, – рассказывал Дженкинс. – Нас потешали как смехотворная нелепость его высказываний, так и аристократическая медлительная манера говорить, растягивая слова» {3}.

Макмиллан был необычным политиком. Человек сложного характера и переменчивых настроений, он то мучился сомнениями, сосредоточившись на своих внутренних переживаниях, то лучился энтузиазмом. Современный политик и одновременно реликт эдуардианского прошлого, он самим складом своей личности отражал состояние нации, раздираемой между двумя эпохами. Родился Макмиллан в 1894 году в семье, принадлежавшей к высшему слою среднего класса: его отец был книгоиздателем; издательство и по сей день носит имя Макмиллана. Образование он получил в самых элитарных из привилегированных учебных заведений Англии – Итоне и Бейллиал-колледже Оксфорда. По окончании Оксфорда он мог выбирать любую карьеру. Присвоение офицерского звания капитана Гренадерского гвардейского полка обеспечило ему доступ в любую аристократическую гостиную, а четыре ранения, полученные в годы первой мировой войны, создавали ему героический ореол. Несмотря на раны, Макмиллан любил военную службу и питал презрение к коллегам, которые не были ветеранами войны. Откомандированный после войны в Канаду, он служил адъютантом у генерал-губернатора, герцога Девонширского, и влюбился в его дочь Дороти, на которой и женился в 1920 году. Богатое семейство с широкими родственными связями в свете ввело его в высший аристократический круг, в мир загородных имений, охотничьих выездов и первых балов. Очень скоро он и сам стал законченным аристократом.

Для партии, стремившейся расширить свое влияние и апеллировать не только к аристократам и прочим богатым избирателям, выбор Макмиллана в качестве преемника Черчилля и Идена был поистине странным. Это был светский человек, завсегдатай клубов, проводивший время в обществе единомышленников – умеренных консерваторов – в обшитых панелями библиотечных и обеденных залах известных лондонских клубов на Пэлл-Мэлл и Сент-Джеймс, куда допускались только мужчины. Связанный – через жену – узами родства с шестнадцатью членами парламента {4}. он «расширял влияние» партии в своем собственном семейном кругу. Так, в 1958 году было подсчитано, что из восьмидесяти пяти членов его правительства тридцать пять, в том числе семеро из девятнадцати министров кабинета, приходились ему родственниками. Родственником Макмиллана оказался даже президент Джон Кеннеди, чья сестра Кетлин была замужем за племянником Дороти, жены Макмиллана.

В противоположность его велеречивым оптимистичным высказываниям на публику, частные высказывания Макмиллана отдавали мрачным пессимизмом. «По-моему, Европе крышка, – сказал он как-то раз лидеру лейбористской партии Хью Далтону. – Она идет ко дну» {5}. И добавил: «Будь я помоложе, я бы эмигрировал из Европы в Соединенные Штаты», – откуда, кстати, была родом его мать, как и мать Черчилля. Его воинственная позиция в суэцком кризисе явилась, по словам Макмиллана, попыткой остановить дальнейший упадок Англии. Неспособность противостоять египетскому руководителю Гамалю Абделю Насеру, заметил он, означала бы превращение Великобритании в «еще одни Нидерланды».

Мрачные прогнозы Макмиллана отнюдь не были безосновательными. Многое вокруг внушало мрачные мысли. Несмотря на начавшийся бум в жилищном строительстве и поверхностные улучшения в экономике, основы ее все больше подтачивала злокачественная болезнь. Положение в промышленности оставалось шатким. Кадры управляющих были плохо обучены и слишком часто занимали места благодаря семейным связям. Немногие рабочие от станка проявляли достаточную социальную мобильность и энергию, чтобы пробиться в управленцы. Слишком часто их поведение обусловливал диктат классовых норм, осуждавших стремление подняться выше занимаемого положения.

В конце 50-х годов женщины – при том, что новая королева была безусловно умна – не играли практически никакой роли в государственно-политической жизни страны. Если у Черчилля имелась в кабинете одна женщина, Флоренс Хорсбру, то у Макмиллана не было ни одной. Он никогда не понимал женщин. Почти открытый роман его жены с Робертом Будби, тоже членом парламента и консерватором, продлился без малого четыре десятка лет, и, как считали многие, соперник премьер-министра был отцом его четвертого ребенка. Макмиллан прятал свои чувства, отдавая все свое внимание работе и окружавшей его свите из выпускников приготовительных школ. «В кабинете Эттли было трое бывших итонцев, – заметил Макмиллан в 1959 году. – У меня же их шесть. При консерваторах, следовательно, дела пошли вдвое лучше».

Таково было политическое положение в 1959 году, когда Тэтчер заняла место в палате общин. Старомодные ревнители консервативных традиций и старые однокашники, тори хотели, чтобы все оставалось по-старому, и никогда не предполагали, что женщина – особенно эта женщина – займет важный пост. Все складывалось против нее. Однако Тэтчер это не испугало. Новичок в палате общин, она не была неофитом в политике. Некоторых парламентариев-консерваторов она знала еще по Оксфорду, сама же она одолела после Оксфорда трудную науку побеждать в процессе отбора кандидатов в запутанной обстановке избирательных округов. Ей были известны многие, если не все, политические уловки, в том числе и то, как обратить на себя внимание. В свой самый первый день она заранее известила фоторепортеров о том, когда самый молодой член парламента впервые придет заседать в Вестминстер. На следующий день в газетах появилось фото, на котором она была запечатлена рядом с полисменом, охраняющим вход для парламентариев.

Проблем с оборудованием служебного кабинета она не имела, поскольку не имела и самого кабинета. Кабинетов не было ни у кого из рядовых парламентариев. Для личных вещей двадцати пяти женщин – членов тогдашней палаты общин, насчитывавшей 630 мест, предназначалась комната женщин-парламентариев. Тэтчер решительно вселилась в нее со своим имуществом. Лейбористка Барбара Касл, парламентский ветеран, была ошеломлена, обнаружив чуть ли не на следующий день после появления Тэтчер длинный ряд вешалок с ее одеждой, а под вешалками – восемь пар обуви. Теперь Тэтчер могла быстро переодеться в перерыве между заседаниями. Работала она на краешке стола, который принадлежал секретарю, закрепленному за ней и еще за одним членом палаты общин, в комнатенке, где впритык сидели еще три секретаря. Теснота, сутолока, адский шум – полная противоположность роскоши личных кабинетов американских конгрессменов. Персональных телефонов у парламентариев не было, и они пользовались телефонами, установленными в будках. Когда кому-то звонили, его громко звали, и парламентарий бежал к телефону. Фактически вся работа делалась на людях. Рабочая обстановка – сущий кошмар, но она была одинаковой для всех, кроме руководства. К тому же для Тэтчер она обернулась и неожиданным преимуществом: очень скоро все воочию увидели, какой невероятной энергией обладает этот новый член парламента от округа Финчли.

Палата общин, находящаяся в недрах великолепных зданий парламента, возведенных в XVI веке[5]5
  Главные здания парламента построены в первой половине XIX века.


[Закрыть], невелика по размеру, что очень удивляет приезжих посетителей, ожидающих, что «прародительница парламентов» будет выглядеть шикарней и просторней. На самом же деле палата представляет собой прямоугольник длиной в шестьдесят восемь футов, разделенный центральным проходом. У начала прохода находятся кресло спикера и курьерские ящики[6]6
  Курьерские ящики, где хранятся Библии и тексты присяги, приносимой новыми членами парламента, располагаются по обе стороны парламентского стола, стоящего вдоль прохода.


[Закрыть], стоя возле которых выступают лидеры правительства и оппозиции. По обе стороны прохода располагаются друг против друга скамьи парламентариев, обтянутые зеленой кожей. На двух передних скамьях, отстоящих одна от другой всего на три ярда, сидят лицом друг к другу лидеры правящей партии и члены правительства и «теневой кабинет» из ведущих деятелей оппозиции. Члены парламента, не занимающие министерских постов ни в правительстве, ни в «теневом кабинете», сидят сзади и именуются «заднескамеечниками».

Временами атмосфера в палате накаляется сверх всякой меры. Ведь палата общин – это отнюдь не респектабельный форум для спокойных, уравновешенных дебатов, а арена жарких схваток, где оружием служат ораторское искусство, остроумие, оскорбительный сарказм, отточенное умение набирать политические очки и способность одним ударом сразить противника. Спикер то и дело взывает: «К порядку! К порядку!» – тщетно пытаясь унять истошные крики, шиканье и град взаимных оскорблений, летящих туда и обратно через проход, и придать этой какофонии сколько-нибудь упорядоченную форму дебатов. Среди невообразимого гама слышатся благовоспитанные голоса, напоминающие зрителям, что они не на футбольном матче. По традиции члены палаты общин обращаются друг к другу с преувеличенной вежливостью: «мой почтенный собрат» или «мой достопочтенный собрат», если тот, к кому адресуются, является – или был раньше – министром в правительстве. За приветственными обращениями сплошь и рядом следуют словесные оскорбления. Так, например, левый лейборист Кен Ливингстон был на пять дней исключен из палаты общин за то, что назвал «своего достопочтенного собрата» генерального прокурора «соучастником убийства».

Тэтчер была вполне готова включиться в эту беспорядочную потасовку, но сначала ей предстояло произнести свою первую речь. Ведь от того, как примут первую речь члена парламента, часто зависит, удачно или неудачно начнется его парламентская карьера, ожидает его скорое признание или столь же скорое забвение. В начале работы каждого вновь избранного парламента заднескамеечникам предоставляют возможность выступить и внести на рассмотрение палаты какой-нибудь бесспорный законопроект, если правительство сочтет это целесообразным и если не перегружен список рассматриваемых законопроектов. Парламентарии-новички тянут жребий, устанавливая очередность своих выступлений. Кому-то приходится бесконечно долго ждать. Тэтчер, впрочем, повезло.

Среди десятков и десятков новых имен ее имя оказалось вторым; ей определенно предстояло выступить где-то в начале новой сессии. Времени на поиски темы было у нее в обрез, но, посоветовавшись с руководством, она остановила свой выбор на законопроекте, предоставляющем журналистам право присутствовать на заседаниях советов местного самоуправления. До того времени каждый отдельный совет имел право решать, допускать или нет на свои заседания репортеров, – и это несмотря на тот факт, что все эти органы существовали на средства общественности. Нельзя сказать, чтобы выбор Тэтчер был продиктован особо большой любовью к прессе, но в нем нашло-таки отражение любопытное сочетание основных принципов, исследовательского подхода и точного политического расчета. Идею ей подсказала забастовка газетчиков, в ходе которой некоторые советы, где большинство имели лейбористы, отказывали – из соображений солидарности – в доступе на свои заседания репортерам-штрейкбрехерам. Для Тэтчер с ее антипатией к лейбористским профсоюзам это сыграло роль красной тряпки. Обосновывая законопроект в своей первой речи, она сделает на этом особый акцент. Но у нее имелся еще один мотив, красноречиво говоривший о том, насколько хорошо она уже усвоила тонкости политической игры: она понимала, что законопроект и речь, способствующие расширению свободы печати, должны получить широкий и положительный отклик в прессе.

Тэтчер произнесла первую свою речь в пятницу во второй половине дня – время, на которое назначается рассмотрение многих частных законопроектов, поскольку большинство членов парламента к этому часу обычно разъезжается на уик-энд. В ту пятницу, когда она встала, чтобы сказать свое слово, на нее обратились взоры примерно сотни парламентариев – внушительная аудитория, собрать которую ей удалось благодаря заранее сделанным объявлениям. Она не стала ходить вокруг да около и сразу взяла быка за рога. «Я знаю, что избиратели Финчли, которых я имею честь представлять, хотели бы, чтобы я без всяких околичностей перешла к делу», – начала она с характерной для нее деловитостью. Затем, ни разу не заглянув в бумажку, она дала тщательно продуманное и методичное обоснование выдвигаемого ею законопроекта. В продолжение двадцатисемиминутной речи она без малейшей нервозности (хотя произносить речи она боится больше всего на свете) изложила свои аргументы, подкрепив их множеством неопровержимых фактов, – метод, который будет ее отличительной чертой. Благодаря этому законопроекту, поясняла она, представители прессы смогут присутствовать на заседаниях по праву, а не с милостивого позволения, и это гарантирует репортерам доступ к информации общего характера, необходимой для проведения профессионального публичного расследования. «Надо надеяться, – заключила она, – члены парламента согласятся с тем, что первейший долг этой палаты состоит в том, чтобы обеспечивать гражданские свободы, а не ставить на первое место в праве соображения административного удобства». {6}

Речь Тэтчер удостоилась высоких похвал. «Очень впечатляющая речь», – вспоминал Билл Дидс, бывший редактор «Дейли телеграф», тридцать лет спустя. А в ту пору он охарактеризовал ее выступление как имеющее «переднескамеечное качество» и заметил, что оно свидетельствует о наличии у оратора «необыкновенно развитого чутья на настроение палаты, которое некоторые парламентарии приобретают многолетней практикой, а многие не приобретают никогда». Сам же законопроект понравился далеко не всем, в том числе и председателю местного совета Финчли, в котором безраздельно властвовали консерваторы. Заседания его комитета, заявил он, будут, вне всякого сомнения, закрыты для репортеров. Совет уклонился от принятия резолюции с поздравлением Тэтчер как инициатора законопроекта, который в конечном счете был принят с поправками.

Этот дебют явился для Тэтчер важным событием, хотя дело не обошлось без небольшого разочарования. Дэнис, который мог бы слушать ее с галереи для посторонней публики, как называют здесь гостевые места, снова отсутствовал. На сей раз он уехал в деловую поездку на Ближний Восток. Младший персонал, видя, что она днюет и ночует на работе, которой отдает все свое внимание, сплетничал, что если Дэнис не укатил с другой женщиной, то очень скоро сделает это. Но ничто не указывало на то, чтобы их брак когда-либо подвергался угрозе. Тэтчеры понимали друг друга, и оба были полны решимости продолжать каждый свою карьеру. Между ними никогда не вставал третий. Вместе им было хорошо и покойно. Ни тот ни другой из супругов, по их собственному признанию, не требовал к себе повышенной заботы и внимания, поэтому их брак всегда был прочным.

Ее бьющая в глаза энергия и то внимание, которое ей удалось привлечь к законопроекту о печати, побудили Флит-стрит, тогдашнюю штаб-квартиру крупнейших английских газет, начать отмечать ее успехи и всячески поддерживать ее. Самая молодая женщина в парламенте, фотогеничная и поощряемая как многообещающая дебютантка, Маргарет Тэтчер с самого начала пользовалась вниманием, которого не удостаивалась никакая другая женщина. В октябре 1960 года одна лондонская благотворительная организация назвала ее в числе шести «женщин года», и на официальном завтраке в ознаменование этого события она отвечала на вопросы 600 участниц. Кем бы она хотела быть, если бы уже не была Маргарет Тэтчер? Анной Леноуэнс, английской гувернанткой в «Анне и сиамском короле», последовал ответ. У Анны «была целеустремленность и упорство в достижении своей цели. Она отправилась в Сиам, поставив перед собой цель, и благодаря ей рабство было отменено». На самом деле это была чрезвычайно романтизированная версия того, что произошло в действительности, когда эта английская учительница приехала в страну, ставшую нынешним Таиландом. В упомянутой Тэтчер версии вымысла было не меньше, чем правды, но это ее не смущало. Ведь урок был поучителен {7}.

В первые свои годы в парламенте Тэтчер трудилась с неимоверным усердием, сама делая всю подготовительную исследовательскую работу и долгими часами просиживая над книгами в библиотеке палаты общин. Однажды она упала в обморок – редкое проявление слабости с ее стороны! – и была отправлена домой отдохнуть. Наутро она снова была в Вестминстере. Ее отличительной, «фирменной» чертой стало быстрое и тщательное изучение материала. Она не была ни гением, ни мыслителем, но обладала блестящими способностями. То, что Тэтчер недобирала в чистой силе интеллекта (а с ее научными степенями в области химии и права она имела-таки достаточно развитый интеллект), она восполняла усердной работой. Другие могли превосходить ее блеском ума, глубиной познаний, опытностью, но в умении изучить вопрос и подготовиться к его обсуждению она не знала себе равных. Годы изучения налогового права послужили ей хорошей практикой по части сосредоточенного просматривания толстенных томов ради извлечения золотых песчинок нужных сведений.

Собрав весь необходимый материал, Тэтчер писала свои речи от руки, вносила в них исправления, затем переписывала их заново на маленьких листочках, которые удобно было держать в руке. Листочки эти служили для подстраховки. К тому времени, когда она переписывала на них текст речи, он уже запечатлевался у нее в памяти, и в свои записи она заглядывала лишь изредка, когда ей требовалось привести длинный ряд цифр. Мелкие подробности легко слетали с ее языка, создавая впечатление, что в запасе у нее целый арсенал фактов. Критики, подготовившиеся менее основательно, не рвались вступить с нею в бой. В те первые годы Тэтчер была способна усыпить членов парламента своими статистическими выкладками, но умела и разбудить их, подчас неумышленно. Как-то раз посреди усыпляющего цифрового пассажа в речи о пенсиях помощник передал ей какие-то свежие статистические сведения. «Джентльмены, обратите внимание, у меня очень красноречивые данные», – начала она, и тут зал оживился, загикал, засвистал, а она, смутившись, покраснела до корней волос {8}.

Укрепляя свое положение в палате общин, Тэтчер выказывала твердые консервативные убеждения и верность партии тори, но отнюдь не заискивала перед ее лидерами. «Она никогда не робела перед ними», – отмечал сэр Клайв Боссом, один из ее первых личных секретарей {9}. С самого начала она занимала более радикально-правые позиции, чем правительство консерваторов, и никогда не боялась указать, что в том-то и том-то расходится с ним. Вместе с тем она и никогда не заходила так далеко, чтобы это поставило под сомнение ее лояльность. Свои взгляды она выражала в осторожной форме – в противном случае она обрекла бы себя на изоляцию и повредила бы своей будущей карьере. В парламентских фракциях партий не жалуют бунтарей. Диссиденты не обретают в палате общин ни власти, ни влияния.

Одной из областей, где она высказывала несогласие, являлся подход правительства Макмиллана к расходованию государственных средств. Она выражала убеждение, что казначейство слишком снисходительно относится к неэкономной трате национальных средств. «Сейчас, после полуторагодового пребывания в парламенте, меня по-прежнему больше всего тревожит вещь, лежащая в основе всего, – контроль за правительственными расходами. Мы гонимся за сотнями и тысячами, но упускаем миллионы». Она призывала к введению более строгой отчетности. «Государство должно представлять свои счета парламенту, как компания – акционерам». Не сделать этого – значит допустить новые излишние траты и отсрочку снижения ставок подоходного налога, которое является ближайшей и настоятельной целью. Пока это не будет сделано, «окажется чрезвычайно затруднительным сократить и поставить под контроль правительственные расходы, а следовательно, и значительно понизить уровень налогообложения» {10}.

Заострять внимание на налоговых делах было естественно для юриста, специализирующегося на налогах. Но мало того, что она собаку съела на налоговом праве, Тэтчер еще унаследовала от бережливого Алфа навязчивую идею, что ничего не должно пропадать зря. (Годы спустя она, одержимая все той же навязчивой идеей, приносила домой остатки с официальных обедов, ставила их в холодильник, а потом разогревала на ужин себе и Дэнису, если он был дома.)

В ходе все более углубленного изучения бюджета она сформулировала еще одно свое основное убеждение: вкладчики капитала в производство предпочтительней биржевых спекулянтов. Она выступала за повышение налогов на спекулятивную прибыль, но не на прибыль, полученную фирмами, действительно что-то производящими. «Мы хотим добраться до биржевиков – спекулянтов акциями, – говорила она, – до человека, который занимается покупкой и продажей акций не ради того, чтобы держать их на пользу своей собственности, приносящей доход, а ради того, чтобы жить на доходы, получаемые им от этих сделок» {11}.

Когда в 1961 году правительство внесло на рассмотрение законопроект об уголовной юстиции, Тэтчер воспользовалась этим, чтобы сделать свои убеждения достоянием гласности, и присовокупила к ним кое-какие подробности своих политических воззрений. Так, она самым энергичным образом высказалась за принятие законоположений, санкционирующих телесные наказания, в частности за предложение, предоставляющее судам право назначить порку лозой правонарушителя вплоть до семнадцатилетнего возраста и порку березовыми розгами – правонарушителям от семнадцати лет до двадцати одного года. «В своем стремлении к гуманному исправлению правонарушителей мы упускаем из виду назначение уголовных судов и цели наказания, – подчеркнула она. – Я не согласна с тем, что нарушители закона, виновные в самых жестоких преступлениях, все являются душевнобольными». Правительство выступило против принятия поправки о телесных наказаниях, но поднятый Тэтчер бунт – она повела за собой группу из шестидесяти семи восставших парламентариев-тори – не повредил ее карьере. Прошло полгода. В один прекрасный день, когда она – редкий случай – завтракала со своей сестрой Мюриел, явился посыльный: ее вызывали на Даунинг-стрит для разговора с Макмилланом.