Текст книги "Цикл "Пограничная трилогия"+Романы вне цикла. Компиляция. 1-5"

Автор книги: Кормак Маккарти

сообщить о нарушении

Текущая страница: 67 (всего у книги 92 страниц)

Тоудвайн бросил взгляд на лоб Баткэта, но лоб скрывала надвинутая чуть ли не на глаза шляпа. Усмехнувшись, Баткэт большим пальцем немного сдвинул шляпу на затылок. На лбу шрамом отпечатался след от шляпы, больше никаких меток не было. Лишь на внутренней стороне руки был выколот номер, но Тоудвайну суждено было увидеть его только в бане в Чиуауа, а потом ещё раз – осенью того же года, когда он срезал труп Баткэта, подвешенный за ноги на древесном суку на просторах Пимерия Альта.

Миновав низкорослую рощицу шипастых кактусов чолья и нопаль и каменный просвет в горной цепи, они спустились по склону, поросшему цветущей полынью и алоэ. Потом пересекли широкую равнину, где среди пырея торчали стебли юкки. Серые каменные стены тянулись по склонам вдоль хребта, а потом от них остались лишь скатившиеся в долину глыбы. Отряд не устраивал ни полуденного привала, ни послеполуденной сиесты. На востоке, в горловине между гор, среди бела дня примостилась коробочкой хлопка луна, и отряд продолжал двигаться вперёд, даже когда она обогнала их в полночном зените, обозначив внизу, на голубой камее равнины, формы этих жутких пилигримов, которые с лязгом и бряцанием продолжали свой путь на север.

Ночь они провели в загоне для скота на гасиенде; дозорные жгли сигнальные костры на плоской крыше. Группу campesinos,[73] забитых до смерти две недели назад их же мотыгами, уже успели обглодать свиньи, апачи забрали весь скот, который можно было угнать, и скрылись в холмах. Глэнтон приказал зарезать козу, что и было сделано тут же, в загоне, на глазах у шарахавшихся и дрожавших лошадей. Сидя на корточках в ярких вспышках костров, бойцы жарили мясо, ели его с ножей, вытирали пальцы о волосы и устраивались спать на утоптанной глине.

В сумерках третьего дня они въехали в городок Корралитос. Лошади загребали копытами спёкшуюся золу, солнце красно вспыхивало сквозь дымы. На фоне пепельно-серого неба выстроились трубы плавильных печей, а в мрачной тени холмов мерцали округлые огни горнов. Днём прошёл дождь, свет из окон глинобитных домишек отражался в лужах на залитой дороге, и перед лошадьми с хрюканьем поднимались большущие, измазанные в грязи свиньи, похожие на неуклюжих демонов, обращённых в бегство из трясины. Дома были с бойницами и парапетами, а в воздухе висели пары мышьяка. Люди, высыпавшие на улицы посмотреть на «техасцев», как они их называли, торжественно стояли вдоль дороги, отмечая малейшие их движения с благоговейным страхом и любопытством.

Они разбили лагерь на главной площади, дымом костров черня тополя и прогоняя спавших птиц. Языки пламени освещали убогий городишко до самых тёмных уголков, и на улицу выходили даже слепые, которые семенили, вытянув руки, к этому яркому, как дневной, свету. Глэнтон вместе с судьёй и братьями Браун отправились на гасиенду генерала Сулоаги,[74] где в их честь был устроен приём и дан ужин, и ночь прошла без происшествий.

Наутро, когда они, оседлав коней, собрались на площади, готовые ехать дальше, к ним обратилась семья бродячих фокусников, которым нужно было добраться аж до Ханоса. Глэнтон, сидевший верхом во главе колонны, оглядел их. Пожитки в потрёпанных коробах, привязанные на спины трёх burros,[75] семья – муж, жена, мальчик-подросток и девушка. Цветастые клоунские костюмы с вышитыми звёздами и полумесяцами, которые уже выцвели и побледнели от дорожной пыли; настоящие бродяги, которых судьба забросила на эту злую землю. Старик подошёл к Глэнтону и взялся за повод.

Прочь руки от лошади, рыкнул Глэнтон.

Старик не говорил по-английски, но сделал, как было велено, и начал излагать свою просьбу. Он жестикулировал и указывал назад, на остальных. Глэнтон смотрел на него, но было непонятно, слышал ли он хоть слово. Повернувшись, взглянул на юношу и двух женщин и снова воззрился сверху вниз на старика.

Вы кто такие?

Старик выставил ухо в сторону Глэнтона, глядя на него снизу вверх и разинув рот.

Я сказал, кто вы такие? Шоу?

Тот обернулся к остальным.

Шоу, повторил Глэнтон. Bufónes.[76]

Лицо старика просветлело. Sí, подтвердил он. Sí, bufónes. Todo. Он обернулся к юноше. Casímero! Los perros![77]

Тот подбежал к ослам и стал что-то вытаскивать из багажа. В руках у него оказалась пара совершенно лысых бледно-коричневых животных с ушами, как у летучих мышей, и размером чуть больше крысы. Он подбросил их в воздух и поймал на ладони, где они стали бездумно выделывать пируэты.

Mire, mire![78] призывал старик. Он порылся в карманах и вскоре уже жонглировал перед лошадью Глэнтона четырьмя деревянными шариками. Лошадь фыркнула и подняла голову, а Глэнтон наклонился в седле.

Ну, дрянь ведь полная, сплюнул он и вытер рот тыльной стороной руки.

Продолжая жонглировать, старик что-то кричал через плечо женщинам, собаки пританцовывали, женщины суетились, готовя что-то ещё, но тут к старику обратился Глэнтон.

Вот этой вашей чокнутой белиберды больше не надо. Хотите ехать с нами – пристраивайтесь в конце. Обещать ничего не обещаю. Vamonos.

И тронул коня. Отряд с бряцаньем пришёл в движение, жонглёр побежал, гоня женщин к ослам, а юноша остался стоять, распахнув глаза и прижимая к себе собак, пока старик не обратился к нему лично. Они проехали через толпу мимо гор шлака и отходов. Народ смотрел им вслед. Некоторые мужчины держались за руки, как любовники, а мальчик-поводырь со слепым на верёвочке вывел подопечного туда, откуда отряд было хорошо видно.

В полдень они пересекли каменистое дно скудного потока реки Касас-Грандес, Они ехали вдоль поймы мимо места, где много лет назад мексиканские солдаты вырезали лагерь апачей. Вся округа на полмили была усыпана костями и черепами женщин и детей: крохотные конечности и беззубые, тонкие, как бумага, черепа младенцев, чьи скелеты походили на скелеты обезьянок, лежали там, где их убили; посеревшие обломки корзин и осколки горшков перемешались с галькой. Путь отряда лежал дальше, по лаймово-зелёному коридору деревьев вдоль реки, прочь из этих голых гор. К западу виднелись зубцы Каркаха, а на севере, неясные и голубоватые, вставали вершины Анимас.

Вечером они разбили лагерь на ветреном плато среди араукарий и можжевельника, пламя костров стелилось по ветру во мраке, и по кустам разлетались горячие цепочки искр. Циркачи разгрузили ослов и стали устанавливать большую серую палатку. Размалёванный тайными знаками брезент хлопал и рвался из рук, полотнище взлетало, дёргалось, вздымалось, надувалось и обволакивало их. Держа один край, девушка легла на землю. Её потащило по песку. Жонглёр семенил. На свету глаза женщины будто застыли. Все четверо вцепились в хлопающий брезент, словно вознося молитву у юбок безумной и взбешённой богини, и на глазах отряда их беззвучно поволокло прочь, в завывающую ветрами пустыню, куда уже не достигал свет костров.

Дозорные видели, как палатка, жутко хлопая, унеслась куда-то в ночь. Когда семья циркачей вернулась, они о чём-то спорили между собой, старик снова направился к границе света костров, вглядываясь в разбушевавшуюся темень, говорил с ней, грозил кулаком и вернулся, лишь когда женщина послала за ним мальчика. Теперь он сидел, уставившись на пламя, а семья распаковывала вещи. Они с тревогой посматривали на старика. Наблюдал за ним и Глэнтон.

Циркач, произнёс он.

Жонглёр поднял голову. Приставил палец к груди.

Ты-ты, подтвердил Глэнтон.

Тот поднялся и подошёл, волоча ноги. Глэнтон курил тоненькую чёрную сигару. Он посмотрел на жонглёра.

Судьбу предсказываешь?

Глаза у того забегали. Cómo?[79] переспросил он.

Глэнтон сунул сигару в рот и изобразил руками, что сдаёт карты.

La baraja, сказал он. Para adivinar la suerte.[80]

Жонглёр вскинул руку. Sí, sí, яростно закивал он. Todo, todo. Он вскинул вверх палец, затем повернулся и направился к своему барахлу, которое уже наполовину сгрузили с ослов. Вернувшись, он приветливо улыбался, ловко манипулируя картами.

Venga, позвал он. Venga.

К нему подошла женщина. Присев на корточки перед Глэнтоном, жонглёр негромко заговорил. Обернулся к женщине, перетасовал карты, встал, взял её за руку, отвёл подальше от огня и усадил лицом в ночь. Женщина оправила юбки, устроилась, а он вынул из рубахи платок и завязал ей глаза.

Виепо, громко произнёс он. Puedes ver?[81]

No.

Nada?[82]

Nada, повторила женщина.

Виепо,[83] сказал жонглёр.

С колодой карт в руке он подошёл к Глэнтону. Женщина сидела, словно окаменев. Глэнтон отмахнулся.

Los caballeros, сказал он.

Жонглёр повернулся. На корточках у костра сидел негр, наблюдая за ним, и когда жонглёр раскрыл карты веером, негр встал и подошёл.

Жонглёр посмотрел на него. Сложил карты, развернул их веером, провёл над ними левой рукой и протянул Джексону. Тот вытащил одну карту, взглянул.

Виепо, приговаривал жонглёр. Виепо. Он предупреждающе прижал указательный палец к тонким губам, взял карту, поднял её повыше и повернулся. Карта резко хлопнула. Старик обвёл взглядом сидевших у костра. Все курили, все не сводили с него глаз. Он медленно провёл картой перед собой картинкой от себя. На карте были изображены шут в пёстром наряде и кот. El tonto,[84] громко произнёс он.

El tonto, повторила женщина. Чуть задрав подбородок, она монотонно забормотала нараспев. Темнокожий вопрошающий стоял мрачный, словно ему предъявили обвинение. Его взгляд скользил с одного человека на другого. Перехватив этот взгляд, судья, сидевший у костра с наветренной стороны голым по пояс, как некое великое бледное божество, усмехнулся. Женщина умолкла. Ветер вырывал из костра языки пламени.

Quién, quién,[85] вскричал жонглёр.

El negro, проговорила она, помолчав.

El negro, воскликнул жонглёр, поворачиваясь с картой в руке. Его одежда хлопала на ветру. Женщина снова заговорила, теперь уже громче, и негр повернулся к товарищам.

Что она говорит?

Жонглёр уже отвешивал полупоклоны отряду.

Что она говорит? Тобин?

Бывший священник покачал головой.

Идолопоклонство, Черныш, идолопоклонство. Не обращай на неё внимания.

Что она говорит, судья?

Судья усмехнулся. Большим пальцем он ловил какую-то мелкую живность в складках безволосой кожи и теперь поднял руку, сведя два пальца в жесте, похожем на благословение, а потом швырнул что-то невидимое в костёр. Что она говорит?

Да, что она говорит.

По-моему, она хочет сказать, что в твоей судьбе сокрыта судьба всех нас.

И что это за судьба?

Судья ласково улыбнулся, и его лоб покрылся складками, совсем как у дельфина.

Ты выпиваешь, Джеки?

Не больше, чем некоторые.

По-моему, она советует тебе остерегаться демона-рома. Довольно разумный совет, как считаешь?

Разве это предсказание?

Вот именно. Святой отец прав.

Глядя на судью, чёрный нахмурился, но судья наклонился вперёд, внимательно глядя на него. Не хмурь на меня чёрное чело своё, друг мой. В конце концов ты всё узнаешь. Как и все остальные.

Кое-кто у костра, похоже, взвешивал слова судьи, другие обратили взгляды на негра. Тот стоял, смущённый таким вниманием, и через некоторое время отошёл подальше от света, а жонглёр встал, раскрыл карты веером и пошёл по периметру мимо сапог бойцов, вытянув карты так, словно они сами должны были найти кого надо.

Quién, quién, нашёптывал он.

Желающих не нашлось. Когда старик оказался перед судьёй, который сидел, положив руку на необъятный живот, судья воздел палец.

Вон там, юный Блазариус, указал он.

Сómo?

El joven.[86]

El joven, прошептал жонглёр. Он озирался с таинственным видом, пока не нашёл глазами того, кого так назвали, и направился к нему мимо остальных искателей приключений, ускоряя шаг. Присел на корточки перед мальцом и медленным ритмичным движением, сродни танцам некоторых птиц в брачный период, раскрыл карты веером.

Una carta, una carta, бубнил он.

Малец посмотрел на него, потом на сидящих вокруг.

Sí, sí, тянул к нему карты жонглёр.

Малец взял карту. Таких карт он раньше не видел, но та, что он держал в руках, показалась знакомой. Он перевернул её, рассмотрел и повернул обратно.

Жонглёр взял руку мальца в свою и повернул карту так, чтобы тот её видел. Потом взял карту и поднял выше.

Cuatro de copas,[87] громко произнёс он.

Женщина подняла голову. Она походила на манекен с завязанными глазами, которого привели в движение, дёрнув за верёвочку.

Cuatro de copas, повторила она и повела плечами. Ветер трепал её одежду и волосы.

Quién, громко вопросил жонглёр.

El hombre… проговорила она. El hombre más joven. El muchacho.[88]

El muchacho, громко повторил жонглёр. И повернул карту, чтобы все видели. Слепая вещунья сидела, словно между Боазом и Яхином[89] на карте из колоды жонглёра – карте, которую лучше бы никто для них не вытаскивал.[90] Столпы истины и карта истины, пророчица, чьи слова для всех – ложь. Женщина снова завела своё монотонное причитание.

Судья беззвучно смеялся. Он чуть наклонился, чтобы лучше видеть мальца. Тот посмотрел на Тобина и на Дэвида Брауна, взглянул и на Глэнтона, но те не смеялись. Коленопреклонённый жонглёр следил за мальцом с непонятной напряжённостью. Он видел, как малец бросил взгляд на судью. И криво улыбнулся, когда малец опустил глаза на него.

Шёл бы ты к чёрту от меня, сказал малец.

Жонглёр выставил ухо вперёд. Обычный жест, понятный на любом языке. Ухо было тёмное и бесформенное, словно уже получило немало оплеух, когда его так выставляли, а может, на него оказало губительное воздействие то, что некогда было услышано. Малец повторил, но кентуккиец по имени Тейт, который, как Тобин и ещё несколько парней из отряда, сражался среди рейнджеров Маккаллока,[91] наклонился и что-то прошептал оборванцу-предсказателю. Тот встал, слегка поклонился и отошёл. Женщина умолкла. Жонглёр стоял, вибрируя на ветру, а из костра, стелясь по земле, вылетел длинный жаркий язык пламени. Quién, quién, громко возгласил жонглёр.

El jefe, произнёс судья.

Жонглёр нашёл глазами Глэнтона. Тот даже не шевельнулся. Жонглёр бросил взгляд на старуху; та сидела поодаль, обратившись во мрак и чуть покачиваясь, будто летела в ночи в своих лохмотьях. Он поднял палец к губам и развёл руками, показывая, что не знает, как быть.

El jefe, прошипел судья.

Жонглёр повернулся, зашагал мимо собравшихся у костра, дошёл до Глэнтона, склонился перед ним и предложил на выбор карты, разложенные в обеих руках. Если он что-то и сказал, этого никто не расслышал, слова унесло ветром. Глэнтон усмехнулся, и глаза его сощурились в узкие щёлочки навстречу колючему песку. Протянув руку, он замер, глядя на жонглёра. Потом взял карту.

Собрав колоду, жонглёр засунул её под одежду. И потянулся за картой Глэнтона. Может, он дотронулся до неё, а может, и нет. Карта исчезла. Она была в руке Глэнтона, а потом её не стало. Хлопая глазами, жонглёр стал искать её там, где она исчезла в темноте. Возможно, Глэнтон увидел, что это за карта. Что она могла значить для него? Жонглёр потянулся в сплошной хаос вне света костра, но потерял равновесие и навалился на Глэнтона, как-то странно прильнул к нему, обняв старческими руками, словно желая утешить на своей костлявой груди.

Выругавшись, Глэнтон отшвырнул его, и тут послышался монотонный речитатив старухи.

Глэнтон встал.

Задрав голову, старуха что-то бормотала в темноту.

Скажи ей, чтобы замолчала, велел Глэнтон.

La carroza, la carroza, громко вскрикивала старая карга. Invertida. Carta de guerra, de venganza. La ví sin ruedas sobre un río oscuro…[92]

Глэнтон прикрикнул на неё, и она замолчала, будто услышав, но ничего не слышала. Видимо, уловила в своих пророчествах новый поворот.

Perdida, perdida. La carta está perdida en la noche.[93]

Девушка, всё это время стоявшая на краю завывающего мрака, молча перекрестилась. Старый malabarista[94] оставался на коленях там, куда его отшвырнули. Perdida, perdida, шептал он.

Un maleficio, воскликнула старуха. Que viento tan maleante…[95]

Ты замолчишь у меня, клянусь Богом, проговорил Глэнтон, вытаскивая револьвер.

Carroza de muertos, llena de huesos. El joven qué…[96]

Будто некий великий и могучий джинн, через костёр ступил судья, и языки пламени пропустили его, словно огонь был для него родной стихией. Он обхватил руками Глэнтона. Кто-то сорвал с глаз старой женщины платок, её вместе с жонглёром оттёрли прочь, а когда отряд уже улёгся спать и гаснущий костёр гудел на ветру, как живой, эти четверо ещё жались среди своих странных пожитков на земле у края света от костра и смотрели, как драные языки пламени отрываются и летят по ветру, словно оттуда, из этой пустыни, из пустоты, их засасывает некий водоворот, некий вихрь, против которого и жизнь человека, и его суждения ничего не значат. Словно помимо воли или судьбы жонглёр, и скот его, и имущество его двигались, как по картам, так и в реальности, к некоему третьему и иному предназначению.

Когда отряд трогался в путь в блёклом свете утра, солнце ещё не взошло, а ветер давно стих; всё ночное сгинуло. Жонглёр на своём осле подтянулся рысцой в голову колонны, где поравнялся с Глэнтоном, и так они и ехали до самого вечера, когда отряд добрался до городка Ханос.

Сплошь глинобитные стены старого форта, высокая глинобитная церковь, глинобитные дозорные вышки – всё размыли дожди, всё было комковатым и рассыпалось в прах. О приближении всадников возвестили жалкие собачонки, которые, уязвленно завывая, украдкой выглядывали из-за потрескавшихся стен.

Они проехали мимо церкви, где меж двух приземистых глинобитных дольменов висели на шесте старинные испанские колокола, окрашенные веками в цвет морской волны. Из лачуг таращились темноглазые ребятишки, в воздухе висел дым от костров на древесном угле, в дверных проёмах молча сидели несколько стариков pelados,[97] и многие дома провалились и обрушились и больше походили на хлевы. Навстречу неверной походкой вышел старик, заискивающе протянул руку. Una corta caridad, прохрипел он проезжающим лошадям. Por Dios.[98]

На площади двое делаваров и разведчик Уэбстер сидели на корточках в пыли подле древней старухи, белой, как трубочная глина. Иссохшая старая карга, полуголая, из-под накинутого платка вываливаются груди, похожие на сморщенные баклажаны. Она сидела, уставившись в землю, и даже не подняла головы, когда со всех сторон её обступили лошади.

Глэнтон оглядел площадь. Городок казался опустевшим. В нём стоял небольшой гарнизон солдат, но они так и не появились. По улицам катилась пыль. Его лошадь наклонилась, обнюхала старуху и мотнула головой, задрожав. Глэнтон потрепал лошадь по шее и спешился.

Она была в мясном лагере[99] милях в восьми отсюда вверх по реке, сообщил Уэбстер. Ходить не может.

Сколько их там было?

Да вроде человек пятнадцать-двадцать. Запасов у них там всего ничего. Что она там делала, не знаю.

Глэнтон прошёл перед своей лошадью, переведя поводья за спину.

Осторожнее с ней, капитан. Кусается.

Старуха подняла глаза и теперь смотрела на его колени. Глэнтон толкнул лошадь назад, достал тяжёлый седельный пистолет и взвёл курок.

Эй, поберегись.

Кое-кто попятился.

Женщина подняла голову. Ни мужества, ни уныния в старческих глазах. Глэнтон махнул левой рукой, старуха повернулась в ту сторону, а он приставил к её голове пистолет и выстрелил.

Грохот заполнил печальную маленькую площадь до краёв. Некоторые лошади шарахнулись и принялись перебирать копытами. На другом виске у женщины образовалась дыра с кулак размером, оттуда хлынуло кровавое месиво, старуха, наклонившись, рухнула в лужу собственной крови, и всё было кончено. Глэнтон поставил пистолет на предохранитель, большим пальцем смахнул отработанный капсюль и собрался перезарядить барабан. Макгилл, позвал он.

Подошёл мексиканец, единственный представитель своего народа в отряде.

Получи для нас квитанцию.

Тот вынул из-за пояса свежевальный нож, подошёл к старухе, взял её за волосы, намотал вокруг кисти, провёл лезвием ножа вокруг черепа и оторвал скальп.

Глэнтон посмотрел на своих бойцов. Одни стояли, глядя на старуху, другие уже занимались лошадьми или снаряжением. Не сводили глаз с Глэнтона лишь рекруты. Вставив пулю в отверстие каморы, он поднял голову и окинул взглядом площадь. Жонглёр с семьёй выстроились в шеренгу, как свидетели. Лица людей, наблюдавших из дверей и пустых окон длинного глинобитного фасада, исчезли под неторопливым взглядом Глэнтона, точно марионетки в вертепе. Глэнтон загнал пулю, вставил капсюль, крутанул в руке тяжёлый пистолет, вставил его обратно в чехол на загривке лошади, взял из рук Макгилла трофей, с которого ещё капала кровь, повертел в свете солнца, будто шкуру животного, оценивая качество, потом передал обратно, поднял волочившиеся поводья и повёл лошадь через площадь к броду на водопой.

Лагерь разбили в тополиной роще у ручья прямо за стенами городка, и с наступлением темноты все небольшими компаниями разбрелись по дымным улочкам. Циркачи поставили на пыльной площади небольшую палатку, а вокруг – несколько шестов с масляными светильниками. Жонглёр колотил в подобие небольшого барабана из жести и сыромятной кожи и высоким гнусавым голосом громко оглашал программу представления, а женщина пронзительно кричала «Pose pase pase»[100] и размахивала руками, словно приглашая на грандиозное зрелище. Тоудвайн и малец смотрели на неё из толпы местных. К ним наклонился Баткэт.

Гляньте-ка, ребята.

Они посмотрели туда, куда он показывал. За палаткой стоял голый по пояс негр. Когда жонглёр повернулся, взмахнув рукой, девица отпихнула негра, и тот, выскочив из палатки, стал расхаживать вокруг, принимая странные позы в неверном свете светильников.

VIII

Новый бар, новый советчик – «Монте» – Поножовщина – Самый тёмный угол таверны заметнее всего – Всё спокойно – На север – Мясной лагерь – Грэннирэт – Под вершинами Анимас – Ссора и убийство – Новый отшельник, новый рассвет

У входа в бар они остановились и устроили складчину, Тоудвайн откинул высохшую коровью шкуру, что служила дверью, и они вошли в заведение, где царил мрак и ничего нельзя было разобрать. Единственная лампа свисала с поперечной балки на потолке, и в углах, куда не достигал свет, сидели и курили какие-то тёмные фигуры. Все трое прошли через зал к стойке. В заведении стоял запах дыма и пота. Появившийся за стойкой худой человечек церемонно положил руки на керамические плитки столешницы.

Dígame.[101]

Сняв шляпу, Тоудвайн положил её на стойку и провёл по волосам когтистой пятернёй.

Есть чего выпить такого, чтоб не сразу ослепнуть или помереть?

Сóто?

Тоудвайн приставил большой палец к горлу.

Выпить есть?

Обернувшись, бармен посмотрел на стоявший у него за спиной товар, словно прикидывая, есть ли у него что-нибудь, отвечающее их запросам.

Mescal?

Все будут?

Валяй, сказал Баткэт.

Отмерив три порции из глиняного кувшина в мятые жестяные кружки, бармен осторожно двинул их вперёд, как шашки по доске.

Cuanto?[102] спросил Тоудвайн.

Бармен опасливо глянул на него.

Seis?[103] неуверенно произнёс он.

Seis чего?

Тот поднял вверх шесть пальцев.

Сентаво, уточнил Баткэт.

Выложив медяки на стойку, Тоудвайн опрокинул свою кружку и заплатил снова. Движением пальца показал на все три кружки. Малец взял свою, выпил и поставил назад. Пойло оказалось отвратительное – кислое и слегка отдавало креозотом. Как и все остальные, малец стоял спиной к стойке и разглядывал бар. За столиком в дальнем углу играли в карты при свете единственной сальной свечи, а вдоль стены напротив горбились фигуры тех, кому свет, похоже, был противен, и они пялились на американцев пустыми глазами.

А вот и игра для вас, сказал Тоудвайн. Сразитесь в потёмках в «монте» с шайкой черномазых. Он поднял кружку, осушил, поставил на стойку и пересчитал оставшиеся монеты. Шаркая ногами, из полумрака к ним приближался какой-то человек. Под мышкой у него была бутылка, он осторожно поставил её на плитки стойки вместе с кружкой, что-то сказал бармену, и тот принёс глиняный кувшин с водой. Подошедший повернул кувшин ручкой вправо от себя и взглянул на мальца. Уже в годах, в шляпе с плоской тульёй, какие редко встречались теперь в этой стране, в грязных шерстяных штанах и рубашке. Huaraches[104] у него на ногах походили на привязанные к подошвам сушёные почерневшие рыбины.

Вы Техас? спросил он.

Малец посмотрел на Тоудвайна.

Вы Техас, сказал старик. Я был Техас три года. Он поднял руку. От указательного пальца остался лишь первый сустав – возможно, старик показывал, что случилось в Техасе, а может, просто хотел годы подсчитать. Он опустил руку, повернулся к стойке, налил в кружку вина, потом взялся за кувшин и подлил воды. Выпил, поставил кружку и повернулся к Тоудвайну. Вытер тылом руки жиденькую седую бородку, а потом воззрился на Тоудвайна снова.

Вы – sociedad de guerra. Contra los bárbaros.[105]

Тоудвайн не знал, как быть. Вылитый неотёсанный рыцарь, что пытается решить загадку тролля.

Старик приложил к плечу воображаемую винтовку, издал губами звук выстрела и повернулся к американцам. Вы убивать апачи, да?

Тоудвайн глянул на Баткэта.

Чего ему надо?

Вандименец тоже провёл трёхпалой рукой по рту, но никакой симпатии не выразил. Старик набрался, сказал он. Или свихнулся.

Тоудвайн опёрся локтями о плитки и, взглянув на старика, сплюнул на пол.

Что, с катушек съехал хуже беглого негра?

Из дальнего угла донёсся стон. Один из сидевших встал, прошёл вдоль стены, наклонился и что-то сказал остальным. Стон раздался снова, старик дважды провёл рукой перед лицом, поцеловал кончики пальцев и поднял глаза на троицу.

Сколько вам платят?

Все промолчали.

Убиваете Гомеса – вам платят много денег.

Madre de Dios,[106] снова застонали в темноте у дальней стены.

Гомес, Гомес, повторил старик. Даже Гомес. Кто устоит против техасцев? Они солдаты. Qué soldados tan valientes. La sangre de Gómez, sangre de la gente…[107]

Он поднял голову. Кровь. Эта страна есть дай много крови. Это Мексика. Эта страна хочет пить. Кровь тысяч Христов. Ничего.

Он махнул рукой туда, где раскинулся внешний мир, где во мраке лежала вся страна и стояли великие осквернённые алтари. Повернувшись, этот старый приверженец умеренности налил ещё вина, снова разбавил водой из кувшина и выпил.

Малец внимательно следил за ним. Смотрел, как старик пьёт, как вытирает рот. Повернувшись, тот заговорил, обращаясь не к мальцу или Тоудвайну, а, видимо, ко всем присутствовавшим в баре.

Я молюсь Господу за эту страну. Говорю это вам. Молюсь. В церковь я не хожу. Зачем мне говорить там с этими куклами? Я говорю здесь.

Он ткнул себя в грудь. Когда он повернулся к американцам, голос его зазвучал мягче. Вы прекрасные кабальерос, сказал он. Вы убиваете bárbaros. Им не спрятаться от вас. Но есть ещё один кабальеро, и вот от него, я думаю, не спрячется никто из людей. Я был солдат. Это как во сне. Когда даже костей не остаётся в пустыне, с тобой говорят сны, и тебе уже не проснуться никогда.

Осушив кружку, он взял бутылку и тихо побрёл в своих сандалиях в дальний полутёмный угол бара. Человек у стены вновь застонал, призывая своего бога. Вандименец поговорил с барменом, тот указал на тёмный угол и покачал головой. Американцы опрокинули по последней, Тоудвайн подтолкнул к бармену несколько тлако,[108] и они вышли на улицу.

Это его сын, сказал Баткэт.

Кто?

Паренёк в углу, которого пырнули ножом.

Его порезали?

Пырнул один из этих типов за столом. Они играли в карты, и один его пырнул.

Что он тогда до сих пор тут делает?

Вот и я спросил.

И что он сказал?

Вопросом на вопрос ответил – а куда, мол, ему идти?

Они пробирались по узким, стиснутым между стен улочкам к воротам и кострам лагеря. Послышался чей-то голос: Las diez y media, tiempo sereno.[109] Это сторож совершал обход; он прошёл мимо с фонарём, негромко сообщая, который час.

По звукам в предрассветном мраке можно было предположить, что именно предстанет сейчас перед глазами. Первые крики птиц в деревьях вдоль реки, позвякивание сбруи, пофыркивание лошадей, с тихим шорохом щиплющих траву. В сумрачном городишке подают голоса первые петухи. В воздухе пахнет лошадьми и древесным углём. Лагерь приходит в движение. Тут и там в прибывающем свете дня сидят местные ребятишки. Никто из просыпающихся бойцов не знает, как долго просидели они здесь в темноте и безмолвии.

Мёртвой индианки на площади уже не было, и по пыли кто-то недавно прошёлся граблями. На шестах чернели пустые светильники жонглёра, а костёр перед палаткой давно потух. Когда они проезжали мимо, рубившая дрова старуха выпрямилась и застыла, сжимая топор обеими руками.

В середине утра они проехали по разграбленному индейскому лагерю, где большие почерневшие куски тонко нарезанного мяса висели по кустам или болтались на шестах, будто странное тёмное бельё. На земле на колышках были растянуты оленьи шкуры, а на камнях в первозданном хаосе валялись белые или охряные кости. Лошади, навострив уши, пошли быстрее. Отряд ехал дальше. Во второй половине дня их догнал чернокожий Джексон, который едва не загнал падавшую от усталости лошадь. Повернувшись в седле, Глэнтон смерил его взглядом. Затем послал лошадь вперёд, негр присоединился к своим бледнолицым попутчикам, и все продолжали путь, как раньше.

Ветерана хватились только вечером. Судья пробрался сквозь дым костров, где готовили еду, и присел на корточки перед Тоудвайном и мальцом.

Что с Чемберсом? спросил он.

Я так думаю, слинял.

Слинял?

Похоже на то.

Он утром выезжал?

С нами не выезжал.

Ты же вроде как отвечаешь за свою группу.

Тоудвайн сплюнул. Он, похоже, сам за себя отвечает.

Когда ты видел его в последний раз?

Вчера вечером.

А сегодня утром нет.

Сегодня утром нет.

Судья пристально смотрел на него.

Тоудвайн чертыхнулся. Я думал, ты знаешь, что он смылся. Не такой уж он маленький, чтоб его потерять.

Судья посмотрел на мальца. Потом снова на Тоудвайна. Затем поднялся и пошёл обратно.

Утром исчезли двое делаваров. Отряд поехал дальше и к полудню уже забирался вверх, к проходу в горах. Ехали через заросли дикой лаванды и юкки, а над головами вставали вершины Анимас. Над цепью всадников мелькнула тень орла, поднявшегося с этих высоких скалистых твердынь, и все задирали голову, следя за его полётом в хрупкой и чистой голубизне. Миновав рощицы араукарии и заострённого дуба, они пересекли горный проход по высокому сосняку и горной тропой двинулись дальше.

Вечером выбрались на плоскую вершину, откуда хорошо просматривались все окрестности к северу. Солнце разливалось на западе пылающим заревом, откуда ровным строем поднимались маленькие пустынные летучие мыши, а на севере вдоль подрагивающего периметра мироздания по всему пространству дымами далёких армий поднимались клубы пыли. Под долгой синевой вечернего неба, похожие на мятую вощанку, в какую заворачивают мясо мясники, лежали чёткие складки гор, чуть поближе лунным Морем Дождей мерцала глазурь высохшего озера, а в гаснущих сумерках по равнине двигались на север стада оленей, спасаясь от волков, чей окрас сливался с цветом пустынных просторов.