Текст книги "Цикл "Пограничная трилогия"+Романы вне цикла. Компиляция. 1-5"

Автор книги: Кормак Маккарти

сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 92 страниц)

Выехали рано, тем более что завтракать было уже нечем, – осталось лишь несколько последних тортилий, по краям подсохших и затвердевших. Девушка ехала позади, они не разговаривали и так ехали до самого полудня, когда по деревянному мосту пересекли реку и въехали в Лас-Барас.

Народу на улицах было немного. В маленьком магазинчике они купили фасоли и тортилий, еще купили четыре тамалес у старушки, которая торговала ими на улице, вынимая их из масляного котла, вделанного в деревянную раму на чугунных колесах от рудничной вагонетки. Девушка расплатилась со старушкой, они сели у поленницы дров за магазином и молча поели. Тамалес пахли дымом, да и на вкус отдавали головешками. Когда ели, к ним подошел какой-то мужчина, улыбнулся и кивнул. Билли посмотрел на девушку, девушка на него. Тот бросил взгляд на коня и на приклад ружья, торчащий из кобуры за седлом.

– No me recuerdas,[627] – сказал мужчина.

Билли снова посмотрел на него. На его сапоги. Это оказался arriero,[628] которого они последний раз видели на ступеньках кибитки бродячих артистов в придорожной роще к югу от Сан-Диего.

– Le conosco, – сказал Билли. – ¿Cómo le va?[629]

– Bien. – Он посмотрел на девушку. – ¿Dónde está su hermano?[630]

– Ya está en San Diego.[631]

Арриеро понимающе кивнул. Как будто разгадал что-то недосказанное.

– ¿Dónde está la caravana?[632] – сказал Билли.

Тот отвечал, что не знает. Сказал, что ждали они, ждали – ну, помните, тогда, у дороги? – но так к ним никто и не вернулся.

– ¿Cómo no?[633]

Арриеро пожал плечами. Потом сделал жест рукой, рубанув по воздуху.

– Se fue,[634] – сказал он.

– Con el dinero.[635]

– Claro.[636]

Он рассказал, что их бросили без денег и без каких бы то ни было средств передвижения. На тот момент, когда он и сам ушел, dueña[637] продала всех мулов, кроме одного, и между ними возникла ссора. На вопрос Билли, как же ей теперь быть, он снова пожал плечами. Окинул взглядом улицу. Вновь поглядел на Билли. И спросил, не может ли Билли дать ему несколько песо, чтобы он купил себе чего-нибудь поесть.

Билли сказал, что у него денег нет, но девушка тут же встала, подошла к коню, а вернувшись, дала арриеро несколько монет, тот долго ее благодарил, кланялся и мял в руках шляпу, после чего положил монеты в карман, пожелал им доброго пути, повернулся и ушел по улице в единственную в этом горном пуэбло кантину.[638]

– Pobrecito,[639] – сказала девушка.

Билли же только сплюнул в сухую траву. И сказал, что арриеро, скорее всего, врет, а кроме того, он явно пьяница, так что зря она дала ему денег. Потом он встал, подошел туда, где стояли кони, подтянул пряжку ремня латиго, разобрал поводья, вскочил верхом и поехал через город к железнодорожным путям, откуда начиналась дорога на север. Он даже не оглянулся посмотреть, едет она за ним или нет.

Все три дня, ушедшие у них на дорогу до Сан-Диего, она с ним почти не разговаривала. А последнюю ночь, чтобы скорей прибыть в эхидо, порывалась ехать в темноте без остановки, но он не согласился. Заночевали на вдававшейся в реку галечной косе в нескольких милях к югу от Мата-Ортис, он там развел костер из плавника, и она сварила последнюю фасоль, которую они съели с тортильями; это была их единственная трапеза с тех пор, как выехали из Лас-Бараса. Пока они, сидя лицом друг к другу, ели, костер прогорел, превратившись в бренную пригоршню угольков, на востоке поднялась луна, а с неба – откуда-то с огромной высоты, еле слышимая, – донеслась перекличка птиц в стае, улетающей на юг; птиц можно было даже разглядеть, как они летят друг за дружкой, унося быстрые строчки своей небесной тайнописи с густо тлеющего западного края горизонта сначала в сумерки, а потом и в грядущую тьму.

– Las grullas llegan,[640] – сказала она.

Билли стал смотреть, как летят журавли. Они летели на юг, и он смотрел, как их тонкие клинья движутся по невидимым коридорам, карта которых запечатлена у них в крови уже сто тысяч лет. Он смотрел на них, пока они не улетели и последний трубный зов, подобный звуку детской пищалки, не затерялся в наступающей ночи, тут она встала, взяла свое одеяло и, с каменным шорохом ступая по галечному наносу, ушла, растворившись среди тополей.

На следующий день в полдень переехали дощатый мост и поднялись к старому зданию асьенды. Из всех дверей жилых домиков высыпали люди, которым, по идее, положено быть в полях, из чего он понял, что нынче какой-то праздник или выходной. Следуя за девушкой, он остановил коня у дверей дома Муньос, спешился, бросил поводья и, стянув с головы шляпу и пригнувшись, нырнул в низенькую дверь.

Бойд сидел на своей постели, прислонясь спиной к стене. Освещенный пламенем церковной свечки, метавшемся в стакане над его головой, весь в бинтах, он походил на покойника, восставшего во время собственного отпевания. Лежавший перед ним немой пес встал и завилял хвостом.

– ¿Dónde estabas?[641] – сказал Бойд.

Но это он сказал не брату. А девушке, которая с улыбкой появилась в дверях вслед за ним.

На следующий день Билли уехал на реку и отсутствовал целый день. В вышине на юг летели призрачные стаи перелетных птиц, с ив и тополей в реку сыпались листья, тоже собираясь стайками в водоворотах течения. Их тени, скользящие по каменьям речного ложа, походили на письмена. Когда он вернулся, было темно, и по поселку он ехал от дыма к дыму, от костра к костру, будто верховой караульный, объезжающий костры дозорного отряда. Потом много дней он работал вместе с пастухами, сгонял овец с холмов и заводил стадо в высокие арочные ворота усадьбы; входя в узкость ворот, стадо устраивало толкучку, животные лезли друг на друга, а внутри их уже поджидали esquiladores[642] с ножницами наготове. Овец загоняли по шесть голов сразу в высокий полуразрушенный цейхгауз, где эскиладорес зажимали каждую между колен и вручную стригли, тогда как мальчики помладше собирали шерсть с подгнивающих под дождями досок пола, а потом складывали в холщовые мешки и уминали ногами.

Вечерами начинало холодать, и он сиживал с общинниками у огня, попивая кофе и глядя, как поселковые собаки ходят от костра к костру, подбирают остатки. К этому времени и Бойд начал выезжать на вечерние прогулки, хотя в седле сидел еще скованно и коня пускал только шагом; при этом девушка всегда его сопровождала по пятам верхом на Ниньо. Еще во время стычки у реки он потерял шляпу и ходил теперь в старой соломенной, которую ему подыскала хозяйка, и в рубашке, сшитой из полосатой наволочки от матраса. После их возвращения с прогулки Билли обычно уходил от дома подальше, куда-нибудь под гору, где паслись стреноженные кони; там без седла садился на Ниньо и ехал на реку, въезжал прямо в темнеющую воду в том самом месте, где его взгляду когда-то предстала во время купания нагая примадонна; там он поил коня, конь то опускал, то подымал морду, с морды капало, и они вместе слушали, как течет река и как перекликаются плавающие в отдалении утки, а иногда с высоты доносился резкий трубный клич – это над рекой на высоте мили все летели и летели стаи журавлей. В сумерках он переходил реку вброд на тот берег и там выискивал на береговой глине уходящие в тополиную рощу следы двух коней, по цепочке следов определял, куда Бойд с девушкой ездил, и пытался угадать, о чем каждый из участников прогулки при этом думал. Возвращаясь в усадьбу поздно, он входил в низенькую дверь и садился на тюфячок, на котором спал брат.

– Бойд, – говорил он.

Брат просыпался и, опершись на локоть, лежал в скудном свете свечи и смотрел на него. В комнате вечерами было тепло: за день солнце нагревало глинобитные стены, и они потом всю ночь исходили теплом в помещение, поэтому Бойд лежал по пояс обнаженный. В тот день бинты с его груди как раз сняли, и кожа сделалась бледнее, чем Билли помнил, а когда брат повернулся, на глаза Билли в красноватом свете попалась затянувшаяся дырка в груди – он увидел ее лишь на миг и тут же отвел глаза, как человек, ненароком подсмотревший нечто тайное, чего ему видеть не полагалось и к лицезрению чего он никоим образом не готов. Бойд натянул на себя сатиновую простыню и лег на спину, продолжая смотреть на Билли. Его длинные светлые нестриженые волосы разметались по подушке, подчеркивая худобу лица.

– Чего тебе? – сказал он.

– Поговори со мной.

– Ложись спать.

– Мне нужно, чтобы ты со мной поговорил.

– Да все путем. Все в полном порядке.

– Я бы этого не сказал.

– Ты зря тревожишься. Я в порядке.

– Ты-то да, это я знаю, – сказал тогда Билли. – А я вот нет.

Когда три дня спустя он утром проснулся и вышел, обоих в доме не было. Он прошелся до конца жилой улочки, окинул взглядом берег реки. Стоявший в поле отцовский конь поднял голову, посмотрел на него, а потом стал смотреть туда, где дорога сбегала к реке, уходила за мост и терялась в прерии.

Он собрал в доме свои пожитки, поседлал коня, сел на него и поехал прочь. Прощаться ни с кем не стал. За рекой в тополиной роще коня остановил и, не сходя с седла, оглядел местность впереди, открытую до самых гор, потом оглядел прерию на западе, где собирались грозовые тучи, отрезанные от темного горизонта узким синюшным промежутком, потом оглядел глубокое цианозное небо, натянутое сводом над всей Мексикой – страной, где древний мир еще живет в камнях, пронизывает поры всего живого и проникает в кровь здешних мужчин. Он повернул коня и направил его по дороге к югу. Пустившись ехать по дороге, странно серой и лишенной в этот серый день теней, он вынул ружье из кобуры и держал поперек луки седла. Потому что враждебность мира, открывшаяся ему в тот день с новой ясностью, предстала перед ним холодной и неприкрашенной, как и должна она видеться всякому, кто утратил какую бы то ни было другую цель, кроме собственного ему личного противостояния.

Неделями он их искал, но нашел только тени и кривотолки. Нашел в часовом кармашке джинсов маленький амулетик в виде сердечка, выудил оттуда пальцем и, положив его на ладонь, долго-долго рассматривал и изучал. На юг доехал аж до Куаутемока. Потом опять на север до Намикипы, но и там не обнаружил никого, кто обладал бы сведениями об этой девушке; на запад добрался до водораздела в районе Ла-Нортеньи, стал тощим, изможденным и белесым от дорожной пыли, но так их больше и не увидел. На рассвете, сидя в седле на скрещении дорог у Буэнавентуры, он смотрел на летящие над рекой и пойменными озерами стаи водоплавающей птицы, наблюдая темные чернильные прочерки крыльев на фоне рдеющей зари. Снова проехал к северу через убогие глинобитные деревушки плоскогорья, через Аламо и Галеану – поселения, где он уже проходил и где poblanos[643] при его появлении начинали уже посмеиваться: дескать, совсем парень в своих скитаниях заблукался – можно сказать, чисто сказочный персонаж! В высокогорье ночами сделалось холодновато, что естественно: стояло уже начало декабря, а теплых вещей у него почти не было. Когда еще раз попал в Касас-Грандес, не ел перед этим два дня, вокруг стояла кромешная ночь, а сверху лил дождь.

Он долго стучал в ворота. Где-то в глубине двора, за домом, залаяла собака. В конце концов зажегся свет.

Когда работник доктора отпер ворота и, выглянув, увидел под дождем его с конем в поводу, он вроде даже и не удивился. Спросил, как чувствует себя его брат, на что Билли ответил, что рана у брата зажила, но он исчез, после чего, извинившись за позднее вторжение, осведомился, нельзя ли повидаться с доктором. Moco сказал, что время суток не имеет значения, потому что доктор умер.

Билли не стал его спрашивать ни когда доктор умер, ни отчего. Стоял, держа шляпу перед собой в руках.

– Lo siento,[644] – наконец сказал он.

Moco кивнул. Они еще постояли молча, а потом мальчик надел шляпу, повернулся, поставил ногу в стремя и, вскочив на вороного мокрого коня, опустил взгляд на мосо. И сказал, что доктор был хорошим человеком, после чего бросил взгляд вдоль улицы – туда, где горел огоньками город. Потом снова посмотрел на мосо.

– Nadie sabe lo que le espera en este mundo,[645] – сказал мосо.

– De veras,[646] – сказал мальчик.

Еще раз кивнув, он прикоснулся к полю шляпы, повернул коня и поехал назад по темной и мокрой улице.

IV

Границу он пересек в Коламбусе, штат Нью-Мексико. Постовой у шлагбаума скользнул по нему быстрым взглядом и махнул рукой – проходи, мол. Как будто таких, как он, последнее время здесь видят слишком часто, чтобы задавать вопросы. Но Билли все же остановил коня.

– Я американец, – сказал он, – хотя по мне этого сейчас, наверное, не скажешь.

– По тебе скажешь, что ты на той стороне жирок-то порастряс, – отозвался постовой.

– Да уж, богатства не заработал.

– Вернешься, небось, и в армию?

– Куда ж еще. Если найду такой полк, где меня ждут не дождутся.

– А это не беспокойся. Плоскостопия нет?

– Плоскостопия?

– Ну. Если плоскостопие, тогда не возьмут.

– Не пойму, что это вы мне талдычите?

– Ничего я не талдычу. В армию тебе дорога.

– В армию?

– Ну да. В армию. Ты дома-то давно не был?

– А я и сам не знаю. Даже не знаю, какой сейчас месяц.

– И ты не знаешь, что произошло?

– Нет. А что произошло?

– Да ч-черт подери, парень! Страна вступила в войну.

Длинная прямая глинистая дорога привела в Деминг. День стоял холодный, и он ехал, накинув на плечи одеяло. Колени торчали в дыры штанов, сапоги просили каши. Висевшие на ниточках накладные карманы рубашки он давно оторвал и выбросил, разошедшаяся на спине материя зашита волокном агавы, воротник от куртки отвалился, и разлохмаченные махры торчат вокруг шеи, как какое-то дикое кружево, придавая носителю невероятный вид поиздержавшегося денди. Несколько прошедших мимо автомобилей объезжали его как можно дальше, насколько позволяла узкая дорога, а ехавший в них народ оглядывался, сквозь поднятую пыль пытаясь разобрать, что это еще за фрукт такой, для здешних мест совершенно чуждый. Что-то в нем было старообразное, присущее временам, о которых они если и знали, то исключительно понаслышке. Что-то, о чем они разве что где-то читали. Он ехал весь день, вечером перевалил невысокие отроги гор Флорида-Маунтенз и по нагорному плато въехал в сумерки и в темноту. Вскоре встретил пятерых всадников, гуськом двигавшихся на юг, ему навстречу; пожелав им доброго вечера, заговорил с ними по-испански; на его приветствие тихо откликнулся каждый, и они проехали. Как если бы близость темноты и прямизна дороги сделала их союзниками. Или как если бы союзников можно было сыскать лишь в темноте.

Въехав в Деминг около полуночи, промахнул всю его главную улицу из конца в конец. Неподкованные копыта глухо хлопали по гудрону. Стоял жуткий холод. Все заведения закрыты. Ночь провел на автобусной станции на углу Еловой и Золотой; улегся на кафельном полу, завернувшись в грязное серапе, подложив под голову седельную сумку, а лицо прикрыв засаленной и замызганной шляпой. Черное от впитавшегося пота седло стояло при этом у стены вместе с ружьем в кобуре. Спал, не снимая сапог, и дважды за ночь просыпался, выходил проведать коня, привязанного веревкой для лассо к фонарному столбу.

Утром, когда открылось кафе, подошел к прилавку и спросил стоявшую за ним женщину, куда надо идти, чтобы записаться в армию. Она сказала, что вербовочный пункт открыли рядом с учебным плацем на Южной Серебряной, да только вряд ли он открыт в столь ранний час.

– Спасибо, мэм, – сказал он.

– Хотите кофе?

– Нет, мэм. У меня денег нет.

– Садитесь, – сказала она.

– Да, мэм.

Он сел на один из табуретов, и она принесла ему кофе в белой фарфоровой чашке. Поблагодарив ее, стал пить. Через некоторое время она отошла от гриля и поставила перед ним тарелку, на которой была яичница с беконом, и еще одну с гренками.

– Только не говорите никому, откуда это у вас взялось, – сказала она.

На момент его прибытия вербовочный пункт был закрыт, и пришлось сидеть на крылечке, ждать с двумя мальчишками из Деминга и еще одним с дальнего ранчо; наконец подошел сержант и отпер дверь.

Они выстроились перед его столом. Окинул взглядом.

– Кому из вас еще нет восемнадцати? – сказал он.

Никто не ответил.

– Обычно каждому четвертому, а я тут вижу четверых потенциальных новобранцев.

– Вообще-то, мне только семнадцать, – сказал Билли.

Сержант кивнул.

– Что ж, – сказал он, – тебе придется принести разрешение от матери.

– У меня нет матери. Она умерла.

– А как насчет отца?

– Он тоже умер.

– Ну, тогда от какого-нибудь другого близкого родственника. Дяди или еще там кого-нибудь. Разрешение должно быть заверено нотариально.

– У меня нет никаких близких родственников. Есть только брат, так он еще младше меня.

– Где ты работаешь?

– Нигде не работаю.

Сержант откинулся в кресле.

– А ты, вообще, откуда такой? – сказал он.

– Мы жили вон там, около Кловердейла.

– Но должны же у тебя быть какие-нибудь родственники.

– Насколько я знаю, у меня нет никого.

Сержант постучал карандашом по крышке стола. Глянул в окно. Бросил взгляд на остальных претендентов.

– Вы все хотите записаться в армию? – сказал он.

Они переглянулись.

– Да, сэр, – сказали все.

– Что-то в голосах уверенности нет.

– Да, сэр, – снова сказали все.

Он покачал головой, покрутился во вращающемся кресле и закатал в машинку печатный бланк.

– Я хочу в кавалерию, – сказал мальчишка с ранчо. – В прошлую войну мой папа в кавалерии служил.

– Это ты, сынок, не мне говори. Это ты скажешь там, в Форт-Блиссе, чтобы тебя направили, куда ты хочешь.

– Да, сэр. Мне седло как – с собой брать?

– Тебе ничего, вообще ничего не нужно брать с собой. Там о тебе позаботятся не хуже родной мамки.

– Да, сэр.

Сержант переписал их имена, даты рождения и какие у кого есть близкие родственники с соответствующими адресами, подписал и отдал им ваучеры на доппитание и направления на врачебный осмотр, снабдив бланками, на которых доктор должен будет написать заключение о состоянии здоровья.

– Все это вы должны сделать прямо сейчас, и чтобы прибыли обратно ко мне сразу после обеда.

– А со мной как? – сказал Билли.

– Подожди здесь. Остальные свободны. Всех жду обратно после обеда.

Когда мальчишки вышли, сержант вручил Билли его направление на осмотр и его ваучер.

– Вот, обрати внимание вот здесь, внизу второй страницы, – сказал сержант. – Это графа согласия родителей. Если хочешь записаться в армию Дяди Сэма, будь любезен принести это за подписью мамочки. Если ей для этого придется спуститься с небес, не вижу проблем: пусть спускается. Ты понял, что я тебе говорю?

– Да, сэр. Наверное, вы хотите, чтобы на этом листе бумаги я расписался за свою покойную мать.

– Этого я не говорил. Разве ты такое от меня слышал?

– Нет, сэр.

– Тогда давай, вперед. Жду тебя здесь после обеда.

– Слушаюсь, сэр.

Повернулся, пошел. Дверь заслоняли какие-то люди, они расступились, давая ему пройти.

– Парэм, – окликнул его сержант.

Он повернулся:

– Да, сэр.

– Возвращайся после обеда сюда, ты меня понял?

– Слушаюсь, сэр.

– Тебе же и идти-то больше некуда!

Билли перешел через улицу, отвязал коня и, сев верхом, вернулся в центр сперва по Серебряной улице, потом по Западной Еловой; бумаги все это время держал в руке. Названия всех улиц, шедших с востока на запад, были древесные, а тех, что с севера на юг, – металлические. Коня привязал перед кафе «Манхэттен», наискосок от автобусного вокзала. Рядом с ним оказалась земельная и скотоводческая компания «Виктория», а около нее на тротуаре беседовали двое мужчин в шляпах с узкими полями и сапогах хотя на вид и ковбойских, но с «ходибельными», более низкими каблуками, какие предпочитает начальство. Когда проходил мимо, они на него покосились, и он кивнул, но на кивок ему не ответили.

Протиснувшись в выгородку за столик, он разложил на нем свои бумаги и заглянул в меню. Подошла официантка, он стал заказывать ланч, но она сказала, что время ланча начинается в одиннадцать. А сейчас он может заказать только завтрак.

– Но я сегодня уже один раз завтракал.

– В нашем городе насчет этого ограничений нет – можно завтракать столько раз, сколько хочешь.

– А какой самый большой завтрак вы можете мне предложить?

– А какой самый большой завтрак вы можете съесть?

– Я к тому, что у меня ваучер из рекрутского пункта.

– Это я поняла. Вижу – вон лежит.

– Четыре яйца можно?

– Надо только сказать, как вам их приготовить.

Завтрак она принесла на продолговатом фаянсовом блюде, где поместились все четыре яйца, с обеих сторон поджаренные, чтобы белок весь схватился, и ломтик жареной ветчины с овсянкой и кусочком масла, а ко всему этому еще тарелочка с крекерами и маленький судочек с соусом.

– Захотите добавки, дайте мне знать, – сказала она.

– Хорошо.

– Хотите сладкую булочку?

– Да, мэм.

– Добавки кофе хотите?

– Да, мэм.

Он поднял на нее взгляд. Ей было лет сорок, черноволосая, с плохими зубами. Глядя на него, обнажила их в улыбке.

– Люблю смотреть, как мужчина ест, – сказала она.

– Что ж, – отозвался он, – сейчас вам предстоит увидеть, как едят действительно не по-детски.

Когда с едой было покончено, он сидел, пил кофе, изучая бланк, на котором полагалось расписаться матери. Смотрел на него, думал-думал и наконец спросил официантку, не найдется ли у нее авторучки.

Ручку она принесла и дала ему.

– Только не уносите, – сказала она. – Ручка не моя.

– Не унесу.

Официантка вернулась к себе за прилавок, а он, нагнувшись над бланком, в соответствующей графе вывел: «Луиза Мэй Парэм». Тогда как его мать звали Кэролин.

Выходя наружу, встретил троих других рекрутов, которые шли по тротуару к кафе. Они шли и так между собой болтали, словно были друзьями детства. Увидев его, смолкли, и он заговорил с ними сам, спросив, как у них дела, на что они ответили, что хорошо, и вошли в заведение.

Фамилия доктора была Муар, а его кабинет располагался на Западной Сосновой. К тому времени, как Билли туда добрался, в прихожей ждали человек шесть, в основном молодые люди и мальчики, с документами новобранцев в руках. Назвав медсестре за стойкой свою фамилию, он сел в кресло и стал дожидаться очереди.

Когда медсестра в конце концов его пригласила, он спал, проснулся как ужаленный и принялся озираться, не понимая, где он.

– Парэм, – повторила она.

Он встал:

– Это я.

Медсестра вручила ему бланк и поставила в коридоре, где, прикрывая ему один глаз картонкой, заставила вычитывать буквы с таблицы на стене. Он дочитал до самой нижней строчки, и она стала проверять второй глаз.

– Хорошие у вас глаза, – сказала она.

– Да, мэм, – отозвался он. – Этим я и раньше мог похвалиться.

– Ну, наверное, – сказала она. – Куда реже бывает, чтобы сначала глаза были плохие, а потом становились хорошими.

Когда зашел в кабинет, доктор усадил его в кресло и стал смотреть в глаза, светя туда фонариком, потом чем-то холодным залез в ухо, стал смотреть туда. Велел расстегнуть рубашку.

– Приехали верхом? – спросил он.

– Да, сэр.

– И откуда же?

– Из Мексики.

– Вот как. Ваши родные чем-нибудь болеют?

– Нет, сэр. Они все умерли.

– Вот как, – опять сказал доктор.

Приложил к груди мальчика холодный конус стетоскопа, послушал. Постучал ему по груди кончиками пальцев. Снова приложил стетоскоп к его груди, послушал зажмурившись. Сел выпрямившись, вынул трубки из ушей и откинулся в кресле.

– У вас шумы в сердце, – сказал он.

– Что это значит?

– Это значит, что в армию вам нельзя.

Десять дней он работал на конюшне рядом с шоссе, спал там же в деннике, пока не накопил денег на одежду и на автобус до Эль-Пасо. Оставив коня на хранение владельцу конюшни, на восток поехал в новой синей рубашке с перламутровыми пуговицами и новой равендуковой рабочей куртке.

В Эль-Пасо было холодно и шумно. Нашел рекрутский пункт, там ему клерк снова выписал все те же самые документы, он постоял в очереди вместе с другими мужчинами, все разделись, побросали одежду в корзину, каждому дали медный номерок, и опять они, с документами в руках, выстроились в голую очередь.

Дойдя до стола, где сидел доктор, он подал ему свои бумаги, доктор заглянул ему в рот и уши. Затем приложил стетоскоп к его груди. Велел повернуться спиной, приложил стетоскоп к спине, послушал. Потом снова стал слушать грудь. Потом взял со стола печать и, шлепнув ею по бланку, подал бумаги.

– Вас пропустить не могу, – сказал он.

– Что же со мной такого?

– У вас перебои с сердцем.

– Да нет у меня ничего с сердцем.

– Нет, есть.

– Я что – умру?

– Когда-нибудь – конечно. Это, скорее всего, не так уж серьезно. Но в армию вам с этим нельзя.

– Но вы меня могли бы пропустить, если бы захотели.

– Мог бы. Но не пропущу. Все равно это рано или поздно обнаружится. Не сейчас, так потом.

Еще не было полудня, когда он вышел и двинулся по улице Сан-Антонио. По улице Южная-Эль-Пасо дошел до «Кафе Сплендид», съел комплексный ланч, опять добрался до автобусного вокзала и прежде наступления темноты был уже снова в Деминге.

Когда утром он зашел в конюшню, мистер Чандлер разбирался с упряжью в седельной кладовой. Поднял взгляд.

– Ну, – сказал он, – взяли тебя в армию?

– Нет, сэр, не взяли. Не годен, говорят.

– Жаль, жаль.

– Да, сэр. Мне тоже.

– Что собираешься делать?

– Попробую еще раз в Альбукерке.

– Сынок, у них эти рекрутские конторы по всей стране. Так и будешь всю жизнь по ним шляться?

– Да знаю. Но все же попробую еще разок.

Доработал до конца недели, получил деньги и утром в воскресенье сел в автобус. А езды там на целый день. Ночь настала, когда проезжали Сокорро; небо полнилось стаями водоплавающих птиц, которые кружили и опускались на пойменные болота к востоку от шоссе. Он наблюдал, повернув лицо к холодному темнеющему стеклу окна. Прислушался, но птичьих криков слышно не было: все заглушал рокот автобусного мотора.

Переночевав в приюте Молодежной христианской ассоциации, к открытию был уже в вербовочной конторе, а незадолго перед полуднем опять сидел в автобусе, идущем на юг. Спросил доктора, нет ли какого лекарства, чтобы ему попить, но доктор сказал, что нет. Тогда спросил, нет ли чего-нибудь такого, что примешь – и сердце будет звучать нормально. Хотя бы временно.

– Вы откуда родом? – спросил доктор.

– Из Кловердейла, Нью-Мексико.

– И в скольких уже пунктах успели попытать счастья?

– Ну… этот третий.

– Сынок, если бы у нас тут даже и был какой-нибудь глухой доктор, ему бы не позволили слушать новобранцев. Ехали бы вы лучше просто домой.

– Да у меня и дома-то нет.

– А вы вроде говорили, что родом из какого-то там Дейла. Где это?

– Кловердейла.

– Вот-вот, Кловердейла.

– Родом-то я оттуда, да не живу там. Мне вообще идти некуда. Иначе как в армию, другой дороги мне нет. Если я все равно умру, почему бы меня напоследок хотя бы не использовать? Я не боюсь.

– По мне, так бога ради, – сказал доктор. – Но я не могу. Не от меня зависит. Я тоже подчиняюсь правилам, как и все. Мы тут каждый день хороших ребят заворачиваем.

– Да, сэр.

– А кто вам сказал, что вы больны и умрете?

– Не знаю. Но ведь, что не умру, тоже не говорят.

– Н-да… – сказал доктор. – Такого вам, по совести, никто не скажет, даже если бы у вас сердце было как у коня. Кто вам такое скажет?

– Да, сэр. Никто.

– Ну так идите же.

– Что-что, сэр?

– Идите, говорю.

Когда автобус зарулил на парковочную площадку позади вокзала в Деминге, было три часа утра. Дошагав до конюшни Чандлера, он зашел в седельную кладовую, забрал свое седло, вывел Ниньо из денника в проход и набросил на него вальтрап. Было очень холодно. Конюшня дощатая – дубовые доски, слегка утепленные войлоком, – так что каждый конский выдох, проходящий между рейками и подсвеченный через щели желтоватой лампочкой, висевшей снаружи, был отчетливо виден. Подошел конюх Руис, стал в дверях в наброшенном на плечи одеяле. Пронаблюдал, как Билли седлает коня. Спросил, как у него со вступлением в армию.

– Да никак, – сказал Билли.

– Lo siento.[647]

– Yo también.[648]

– ¿Adonde va?[649]

– No sé.[650]

– ¿Regresa a Mexico?[651]

– No.[652]

Руис кивнул.

– Buen viaje,[653] – сказал он.

– Gracias.

Провел коня по проходу к воротам, вывел, сел верхом и поехал прочь.

Проехав через город, свернул на старую дорогу, ведущую на юг, в сторону Эрманаса и Ачиты. Конь был только что подкован и, благодаря питанию зерном, в хорошей форме; он ехал, не останавливаясь, до восхода, потом весь день до самой темноты, потом еще и ночью ехал. Спал на горном лугу, завернувшись в одеяло, встал, весь дрожа, перед рассветом и опять ехал. К западу от Ачиты с дороги свернул, ехал прямо по отрогам гор Малый Хатчет; по пути встретилась южная ветка заводской железной дороги металлургического производства «Фелпс – Додж», он ее пересек и на закате оказался на берегу мелководного соленого озера.

Всюду, куда хватало глаз, равнина была затоплена водой, которую закат превратил в озеро крови. Он попытался пустить коня вброд, но конь, не видя другого берега, упирался и не хотел идти. Пришлось свернуть на юг по плоской береговой кромке. Гора Гиллеспи^{88} стояла вся в снегу, за ней вздымались вершины Анимас-Пикс, объятые последним в этот день солнцем, окрасившим в красный цвет снег в кулуарах. А далеко на юге, белесые и древние, виднелись очертания горных цепей Мексики, замыкающих собой видимый мир. Подъехал к остаткам старой изгороди, спешился, выдрал из земли несколько хилых столбиков, освободил их от проволоки, соорудил костер и сел перед ним, глядя в огонь и скрестив перед собою ноги в сапогах. Конь стоял у края светового круга в темноте и нехотя сощипывал скудную травку с бесплодной соленой земли.

– Ты сам с собой это сотворил, – сказал Билли. – Нет у меня к тебе никакого сочувствия.

Утром они с конем все же пересекли мелководное озеро и еще до полудня оказались на старой дороге Плайяс-роуд, по которой и двинулись на запад, к горам. На перевале лежал нетронутый снег без единого следа. Спустились вниз, в прекрасную долину Анимас-Вэлли и обогнули поселок Анимас с юга, так что через два часа после того, как стемнело, были у ворот ранчо Сандерса.

Он кликнул хозяина от ворот, и на крыльцо вышла девочка.

– Это Билли Парэм! – крикнул он.

– Кто?

– Билли Парэм.

– Так заходи же, Билли Парэм! – крикнула она.

Мистер Сандерс встретил его в сенях. Он стал старше, меньше ростом, похудел.

– Заходи в дом, – сказал он.

– Для дома я чересчур грязный.

– Давай-давай, заходи. Мы думали, тебя уже и в живых нет.

– А я – вот он. Жив покудова.

Старик пожал ему руку и задержал, не выпуская. А сам все смотрит через его плечо на дверь.

– А где же Бойд? – проговорил он.

Прошли в столовую, сели есть. Девочка накрыла им на стол, потом и сама села. Стали есть жареную говядину с картошкой и фасолью, а с принесенного девочкой подноса, накрытого салфеткой, брали кукурузный хлеб. Билли взял кусок хлеба, намазал маслом.