Текст книги "Так было"
Автор книги: Константин Лагунов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 26 страниц)
– Многое придется менять, – подхватил Плетнев. – Пожалуй, и нас самих. Кто износится, кто испортится… Не зря же говорят: «Новое время – новые песни».
– Пускай меняются ведущие, лишь бы цель оставалась неизменной.
Помолчали, думая, видимо, об одном и том же.
– По домам? – спросил Василий Иванович.
– Давно пора. Половина четвертого.
Из райкома вышли вместе. Не спеша шагали рядом по тихой, заснеженной улице. Под бурками Плетнева притоптанный снежок тонко повизгивал, под валенками Рыбакова хрустел.
Шли молча. После многочасового сидения в душном, прокуренном кабинете, после речей, споров, телефонных звонков, от которых гудело в голове, приятно было пройтись по морозцу, послушать, как поет под ногами снежок, и помолчать, наслаждаясь тишиной. Глубоко, насколько хватало сил, Рыбаков вдыхал студеный воздух и медленно выдыхал его, чувствуя, как с каждым вздохом все легче и светлее становится на душе.
Как хлеб, нужна человеку тишина. В ней быстрей и легче растворяются боль и обида, рубцуются душевные раны. Она успокаивает, убаюкивает. Рыбаков еще с фронта научился ценить и беречь редкие минуты тишины. И сейчас, простившись с Плетневым, Василий Иванович не поспешил домой. Остановился у калитки и долго стоял, упиваясь белой искристой зимней ночью. Отступая, тускнели неприятности прожитого дня. Дышалось легко и думалось легко. Просто решались казавшиеся неразрешимыми задачи, шутя развязывались самые запутанные узлы. Тело стряхивало усталость, обретая былую силу и упругость. И если бы не время… Оно оленьими скачками неслось к рассвету, который незримо надвигался с востока. Скоро наступит новый день. Он принесет с собой новые заботы и хлопоты, волнения и тревоги. Надо хоть чуть поспать, подкопить жизненных сил.
Василий Иванович толкнул ногой калитку и зашагал к крыльцу.
Как всегда, Варя с лампой в руках встретила его у порога.
– Что так поздно? – сладко зевая, спросила она.
– Засиделись.
– Мало вам дня. Иди ужинай.
– Какой там ужин. Скоро рассвет. Заодно уж позавтракаю и поужинаю. Давай спать.
Варя пожала плечами и направилась в комнату.
– Как Юрка? – спросил Василий Иванович, раздеваясь.
– Все тебя ждал, – она улыбнулась, приглушила голос. – Жаловаться на меня хотел.
– Что случилось?
– Его класс над колхозным молодняком шефствует. Вот он и повадился на ферму. Поест, книги под лавку, а сам к телятам. За неделю весь изорвался. Вчера вилами ногу поранил. Я сегодня не пустила его, а он…
Василий Иванович не слушал дальше.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
1.
В «Новую жизнь» Синельников приехал не один. В пути он повстречался с Борисом Лазаревым и уговорил приятеля сопровождать его, помочь в трудном случае.
Они приехали поздней ночью. Райкомовский Каурка окончательно выбился из сил, когда лес, наконец, расступился и перед окоченевшими путниками возникли потонувшие в снегу избы.
В деревне не светилось ни одно окно. Друзья с полчаса молотили кулаками рамы и дверь правления колхоза. На крыльце показался маленький старикашка в накинутом на плечи тулупе.
– Вы что, ошалели? – напустился он на приезжих. – Кто такие? Отколь и по какому делу?
– Хватит, батя, допрашивать! – Борька бесцеремонно отстранил старика и прошел в контору. Степан последовал за другом.
В углу холодной неопрятной комнаты чадил фонарь без стекла. Черные тени метались по бревенчатым стенам. Покатый к порогу пол ходуном ходил под ногами.
– Мы уполномоченные из райкома партии, – представился Степан деду и тут же поинтересовался. – Ждали нас?
– Не больно чтоб уж ждали. Не дорогие гости, значит. Новожилова-то с вечера посидела немного. Может, вас к ей проводить? Баба молодая, вдовая…
– Будет, дед, – перебил старика Борька. – Люди перемерзли с дороги, а ты им баланду травишь. Отведи-ка на конюшню нашего рысака да покажи, где дрова, мы печь расшуруем. Добро?
Старик обиженно шмыгнул носом, сердито подтянул сползавшие домотканые штаны, запахнул тулуп и, проворчав: «Дрова – в поленнице», ушел.
Когда он вернулся, друзья сидели у раскаленной печурки, сонно клевали носами и нехотя курили.
– Пристроил рысака? – поинтересовался Борька.
Дед сердито оторвал сосульку от усов, шлепнул о пол.
– Не беспокойся. Никто на такую тварь не позарится.
– Закуривай, отец, – примирительно-ласково сказал Степан, подавая старику кисет.
Сухими трясущимися пальцами дед долго свертывал «козью ножку», старательно набивал ее табаком.
– Где ночевать будете? – полюбопытствовал он.
– Мы где стоим, там и спим, – отмахнулся Борька.
Через несколько минут сомлевшие от тепла приятели растянулись на широких деревянных лавках и мгновенно уснули.
На рассвете Степан проснулся, отлежав левую руку. Хотел разогнуть ее и не мог: онемели мышцы. Степан сел, потер бесчувственную руку, поморщился.
В комнате густой полумрак. Красноватый язычок пламени еле высовывался из фонарной горелки. Степан подошел к фонарю, выкрутил фитиль, посмотрел на стенные ходики – половина седьмого. Сладко потянулся, зевнул, покосился на скамью, с которой только что поднялся. Закрыл глаза, постоял, сонно склонив голову. Потом резко вскинул ее, тряхнул копной жестких волос.
– Вставай, Борька. Пойдем на ферму.
Лазарев рывком скинул ноги на пол, встал. Пробежал пальцами по пуговицам бушлата, проверяя, все ли они застегнуты. Засунул пустой рукав в боковой карман, хрипло спросил:
– Уже?
– Пора.
– Добро.
Убогий, запущенный вид фермы поразил Степана. Многие постройки были без крыш: солому скормили скоту. Жерди стропил походили на ребра скелетов чудовищных животных. Бревенчатый забор круто покосился и держался только на подпорках. Несколько звеньев забора были разобраны, вероятно, на топливо.
В коровнике темно и холодно. Под ногами – кочки замерзшего навоза. Когда глаза Степана привыкли к мраку, он увидел такое, от чего дух захватило и непроизвольно сжались кулаки.
В стойлах, расположенных по обе стороны прохода, неподвижно стояли заморенные коровы. Из-под кожи, обляпанной навозом и грязью, выпирали острые углы кострецов, выпячивались ребра, явственно проступали наружу позвонки. Казавшиеся непомерно большими головы безжизненно опущены. Слезящиеся глаза полузакрыты. Животные не жевали жвачку, никак не реагировали на подходивших к ним людей. Совсем ослабевшие коровы были привязаны веревками к балкам.
Потрясенный, Степан выскочил из коровника. Раскрытым ртом жадно глотнул морозного воздуха, расстегнул верхнюю пуговицу фуфайки.
Его окружили работницы фермы. Они смущенно переминались с ноги на ногу, отводили в сторону глаза.
– Кто заведующий? – резко спросил Степан.
– Я. – К нему шагнула высокая худая женщина.
Рядом с ней встала другая. Она была по плечо заведующей. Молодая, с мелкими правильными чертами обветренного лица. Поправив пуховый платок на голове, она сказала.
– Я Новожилова. Здешний парторг.
Степан помолчал, посверлил злым взглядом растерянных женщин.
– Где председатель?
– Кто его знает. – Новожилова обиженно заморгала короткими ресницами. – Целую неделю бражничает в соседнем районе. Там у него сродственники.
– В каком селе, знаете? – вмешался Борька.
– Кабы знали – давно б за ним спосылали.
– Так, – по-рыбаковски сквозь зубы отрубил Степан. – Собери в правление всех коммунистов, комсомольцев и актив. – Опустил голову и зашагал прочь от фермы.
Новожилова пошла рядом. Борька позади.
Все долго молчали. Степан сердито косился на широко шагавшую Новожилову. Вспомнились слова сторожа: «Баба молодая и вдовая». «Убили, наверное, мужа», – подумал он и сдержанно спросил:
– Солому с крыш скормили?
– Все скормили. И солому, и веники.
– Чего ж летом-то думали? Как зимовать собирались?
– Было у нас сено. Бывший председатель перед уходом в армию размотал. Продал и пропил. Сам ушел на фронт, а нас бедовать оставил.
– Надо этого паразита отозвать из армии и судить как предателя, – подал голос Лазарев.
– Некого судить. Похоронную по нему получили.
И снова долго молчали. Но теперь Степан уже не косился на Новожилову. Шел рядом с ней, подстроившись в ногу. У правленческого крыльца остановился, вполголоса спросил:
– Что будем делать?
– Не знаю, – скорбно выдохнула она. – Кабы знали, не обращались бы в райком.
Часам к десяти утра в правлении негде было повернуться. Собрались почти все колхозники. Старики и трое мужиков средних лет, то ли уже отвоевавшиеся, то ли белобилетники, дымили самокрутками.
Синельников, Новожилова и Лазарев уселись за стол, и сразу стихли голоса. Десятки настороженных глаз уставились на приезжих.
Новожилова поднялась. Глядя поверх голов, сказала:
– Чего у нас на ферме делается, сами знаете. Говорить об этом не буду. Почему так получилось, тоже знаете. Теперь надо думать, как спасать скот. Если до завтрева не достанем кормов – начнется падеж. Помощи ждать неоткуда. В соседних колхозах не разживешься: сами еле концы с концами сводят. А у нас только коров сто двадцать, да сколько молодняку, да кони. Вот и давайте решать.
Но охотников «решать» не оказалось. Все понуро молчали, пряча глаза. Напрасно Синельников с Новожиловой призывали собравшихся высказаться, поделиться мнениями, внести конкретные предложения – люди молчали.
Тогда взорвался Борис. Вскочил и, размахивая рукой, закричал:
– Молчите? Казанскими сиротами прикинулись? А где вы были, когда председатель пропивал сено? Тоже молчали? Колхозное – не ваше? Отцы наши, братья, мужья воюют, кровь и жизнь не жалеют, а мы… Это же… Это предательство, за такие дела…
Степан так дернул Бориса за полу бушлата, что парень от неожиданности плюхнулся на скамейку. Несколько мгновений молчал, ошалело глядя на необычно сурового приятеля. По лицу Степана пробежала какая-то тень, и он, повернувшись к людям, сказал с глухой болью:
– Не можем мы допустить, чтобы погибло народное добро. Это же удар в спину Красной Армии. Надо найти выход. Понимаете? Надо. И я прошу… от имени райкома, от имени всей нашей партии прошу вас, товарищи, помогите. Давайте сообща искать, вместе думать. Только не сидеть сложа руки. И мы найдем, обязательно найдем…
– Верно, паря, – сразу откликнулся рыжебородый мужик в армейском дубленом полушубке и серой солдатской шапке. – Выход завсегда можно изыскать из любого положения. Вот, к примеру, попала зимой сорок первого наша рота в окружение…
– Ну, Плесовских опять завел канитель про свою роту… – послышался чей-то насмешливый голос.
– Рота тут ни при чем, – огрызнулся рыжебородый. – Это к слову. И опять же для разгону. А выход из нашего положения тоже есть. Можно, к примеру, камыш покосить. Вона сколь его на озере. Я председателю уже говорил, а он только рукой отмахнулся – не пойдет, мол, никто. Понятно, сухой камыш – не велико лакомство, но, ежели его порубить помельче да запарить, сойдет.
– Это верно.
– Камышу у нас вдосталь.
– Коси не перекосишь.
– Сейчас отощавших коров камышом не поднимешь, – проговорила заведующая фермой. – Их надо допрежь на хорошем сене подержать. Да и кони не станут камыш есть. Надо разжиться сеном.
– Надо. Это правильно, а где его взять?
– Может быть, у колхозников попросить. Взаймы, конечно, до лета. Скот-то общественный. Не частная собственность. Народная. – Борька встал. Машинально заправил в карман бушлата выбившийся пустой рукав. Ища подходящих слов, ткнул воздух кулаком целой руки. – Неужели своему колхозу воз сена в долг не поверят?
– Пошто не поверят, – откликнулась Новожилова. – Поверят, да только нет его, сена-то. Колхозники сами с Нового года коров соломой да камышом прикармливают. Вот у единоличников есть.
– Чего и не быть, – выкрикнул кто-то. – Все лето по колкам да лесам шныряют. Там клок, тут прокос…
– Весной нам это сенцо по мешку продают, – подал голос рыжебородый. – Прямо по пословице получается: кому война, а кому мать родна…
– Постойте, товарищи. – Степан растерянно улыбнулся. – Что-то я никак не пойму. О каких единоличниках вы говорите? Разве у вас в селе есть единоличники?
Все засмеялись. Потом, перебивая друг друга, рассказали приезжим, что в деревне живут и здравствуют десять семей единоличников.
Лицо Степана просветлело.
Объявив собрание прерванным до вечера, он сказал рыжебородому:
– Идите на конюшню. Запрягайте в дровни шесть-семь лошадей – и сюда. Поедем занимать сено у единоличников и у колхозников. У кого есть – у того и займем. А сейчас создадим комиссию.
2.
Первым из правления выскочил невысокий, коренастый мужик в черном полушубке с коротенькой потухшей трубкой во рту – колхозный кузнец Клопов. Он пугливо оглянулся по сторонам и, с трудом сдерживаясь, чтобы не побежать, торопливо зашагал к своему дому. Войдя в калитку, дал волю накопившемуся нетерпению – рысцой пересек двор, влетел в избу, крикнул с порога:
– Ульяна! Улька!
Из дверей горницы выглянуло молодое заспанное лицо.
– Чего тебе? – недовольно спросила женщина, подавляя зевоту.
– Быстренько одевайся. Я за стайкой буду. Бери вилы и ко мне.
– Что случилось? Скажи хоть толком.
– Некогда лясы разводить. Собирайся живо. – И ушел, хлопнув дверью.
«Вечно с причудами, – сердито подумала Ульяна, глядя на дверь, за которой скрылся свекор, – чего взбуровился? Наскипидарили его, что ли?»
Она не спеша оделась, замотала голову полушалком и вышла во двор. Старика там не было. Ульяна просеменила за сарай и увидела свекра. Он стоял на огромном стогу и скидывал с него сено.
– Что это вы, папаня? – Ульяна в изумлении подняла брови.
– Не разговаривай, – прикрикнул свекор, – айда сюда, скидывай сено, да попроворнее, а я его на сеновал таскать буду. Там у нас пусто, места хватит.
Старик легко спрыгнул со стога. Поддел вилами огромную охапку сена, крякнул, вскинул навильник над головой и проворно понес его к большому бревенчатому сараю, на котором находился сеновал.
Скоро от огромного стога осталась куча – воза полтора-два.
– Хватит, – скомандовал старик снохе. – Слезовай.
Они подобрали раструшенное по снегу сено, подгребли его к куче.
Старик вытер ладонью потный лоб. Сунул в рот мундштук коротенькой, насквозь прокуренной трубочки.
– Какая блоха вас укусила? – Ульяна обнажила в улыбке мелкие ровные зубы.
– Комиссия из района приехала. Сейчас по селу пойдут. Будут сено отымать у кого есть. Поняла? У нас корова, бычок да девять овец, а сена всего ничего осталось. – Он показал на остатки стога и довольно засмеялся.
– Если они не дураки, могут и на сеновал заглянуть.
– Сарай я замкну. Ключ у меня. Я сейчас уйду к куму. Ломать замок не посмеют, да и подозрения у них быть не может. Они с улицы через заборы будут заглядывать. У кого стог большой на огороде, к тому и подвернут. Ты тоже уходи куда-нибудь. Избу замкни. Ни хозяев, ни сена. Так-то лучше.
– Дипломат вы, папаня.
– Нужда заставит – и дипломатом сделаешься, – довольно улыбнулся Клопов, пыхнув коротенькой трубочкой.
3.
Пока создавали комиссию, готовили бланки расписок да запрягали лошадей, прошло немало времени. Вся деревня уже знала о том, что уполномоченные будут «отбирать» сено. Проворные и назойливые, как воробьи, деревенские мальчишки облепили правление. Они то и дело забегали в контору, прислушивались, приглядывались и стремглав улепетывали прочь, неся на кончике языка свежую новость.
Снедаемые любопытством женщины сгрудились возле колодцев и у калиток. Они судачили обо всем на свете, а сами все поглядывали в сторону правления: не идут ли.
Дошла молва и до единоличников. Они верили и не верили. Однако на всякий случай закрыли ворота на засовы, спустили с цепей собак, а сами притаились в домах, послав на догляд мальчишек.
И вот поползло по деревне: «Идут. Идут».
Это была довольно странная процессия. Впереди Синельников с Лазаревым и Новожиловой. За ними рыжебородый, в солдатской шапке Плесовских вместе с заведующей фермой. Потом гуськом вытянулись шесть подвод с кучей ребятишек на дровнях. А позади, на почтительном расстоянии, растущая на ходу толпа любопытных.
– Вон, видите голубые ставни. Это самый матерый единоличник – Денис Епихин. Поехали к нему.
– Ладно, – согласился Синельников и ускорил было шаги, но тут же остановился. Показывая рукой на заснеженный стог сена, торчащий посреди огорода, спросил:
– А чье это сено? Тут, по-моему, возов десять будет.
– Пожалуй, поболе, – поддержал рыжебородый.
– Кто хозяин?
– Механик МТС. Семья – в колхозе, а он в МТС на ремонте. Наш человек, – скороговоркой выпалила Новожилова и двинулась дальше.
– Постойте. – Синельников ладонью сбил малахай на затылок. – Что значит наш? Разве есть чужие? Все наши. С механика и начнем.
Новожилова попробовала возражать, но Степан оборвал ее: «Хватит!» – и женщина смешалась, замолчала.
Во дворе их встретила моложавая, румяная хозяйка. Сдержанно ответив на приветствие, пригласила в избу.
– Сколько у вас коров? – спросил Степан.
– Сколь у всех. Одна. – Она окинула парня надменным взглядом. – А вы что за комиссия? По молоку или по яйцам?
– По шерсти, – выкрикнул кто-то, и все засмеялись.
– Овцы есть? – продолжал допрашивать Степан.
– Есть три овцы, поросенок…
Борька предостерегающе вскинул единственную руку.
– Поросята и куры не в счет. Значит, корова и овцы. Сколько же им сена понадобится до лета?
– Возов шесть, – ответил рыжебородый.
– К чему это вам? – встревожилась хозяйка.
– Значит, надо. – Борька повернулся к рыжебородому и тоном приказа крикнул: – Заезжайте, грузите четыре воза. Готовьте, Новожилова, расписку.
– Как это так «грузите»? Оно не бесхозное. Мужик день и ночь в МТС. По неделям домой не приходит. Косил по ночам, а вы – ишь какие красивые на чужое добро. Не дам. И не нужна мне никакая расписка.
Степан плечом отстранил друга, придвинулся к хозяйке, взял ее за рукав куртки.
– Успокойтесь и не шумите. Ну, помолчите минутку, послушайте. – Женщина умолкла, а Степан, понизив голос, продолжал: – Беда случилась. Скот в колхозе с голоду пропадает. Надо его спасать. А кормов нет. Даже соломы. Вот мы и решили всем миром просить у вас и у других сена взаймы. Летом колхоз накосит и отдаст. Неужто допустите, чтоб колхозный скот с голодухи дох, а сено на рынок повезете?
– Мы сроду им не торговали.
– Ты дашь, другие, глядя на тебя, не откажут, – вставила Новожилова.
– Да я что, только без мужика неловко. Придет, заругается.
– Не заругается, – сказал Борька.
– А ты молчи, – женщина сердито глянула на смущенного парня. – Ишь, начальник какой – «грузи», А чтоб по-хорошему-то рассказать – язык бы отнялся? – Повернулась к Новожиловой: – Ладно, нагружайте четыре воза. А расписок мне ваших не надо. Я своему колхозу и без расписок верю. Вот так, товарищ уполномоченный. – Крутнулась перед Борькой и пошла к стогу.
– Прямое попадание! – Степан рассмеялся, хлопнул друга по плечу.
– Лиха беда начало. – Рыжебородый подмигнул и полез на стог.
Хозяйки двух соседних дворов хотя и неохотно, но тоже согласились одолжить колхозу по нескольку возов сена.
Но вот они подошли к дому с синими ставнями. Высокие тесовые ворота оказались на запоре.
Степан долго стучал и в калитку и в окно. Из-за ворот доносился собачий лай и больше ни звука.
– Забаррикадировались, – сердито проговорил Степан и стал свертывать папиросу.
– Придется через забор махнуть, – предложил Борька.
– Собака порвет, – предупредила Новожилова.
– Ничего, – лихо отмахнулся Борька и, положив единственную руку на забор, легко перепрыгнул через него.
Со двора послышался истошный лай, визг, какие-то голоса, и, наконец, тяжелая калитка распахнулась. Борька спиной подпер створку калитки и молчал, с шумом втягивая холодный воздух тонкими раздутыми ноздрями. Степан, откусив обслюнявленный кончик горящей папиросы, вставил ее в перекошенный рот друга. Тот поблагодарил взглядом и, закрыв глаза, долго не переводя дыхания, тянул в себя махорочный дым. Докурив папиросу, Борька выплюнул окурок под ноги и грозно сказал кому-то невидимому:
– Выходите на свет.
– Ты что за указ? – послышался хриплый с клекотом старушечий голос.
В проеме калитки показалась высокая, костистая старуха с крючковатым носом, треугольным подбородком и острыми скулами, круто выпирающими над глубоко запавшими морщинистыми щеками. На вид ей было лет семьдесят – никак не меньше, но по-молодому сверкали глаза, и во рту белели крепкие зубы.
Степан подступил к ней. Солидным официальным тоном спросил:
– Вы гражданка Епихина?
– Знамо, что я, – недобро глядя на парня, тише и сдержаннее ответила старуха. – А тебе какая забота?
Синельников еще подпустил строгости в голосе и заставил старуху рассказать, какой скот имеется в хозяйстве. Но когда он заявил, что они хотят позаимствовать несколько возов сена, старуха взвилась. Потрясая перед лицом Степана по-мужски крупным и мосластым кулаком, она закричала:
– А этого не хочешь? Ишь, чего надумал! Ты это сено косил? Ты его греб? На своей хребтине мешками таскал? А теперь пришел за сеном. Колхозное пропили, давай нас телешить. Проходимцы…
– Успокойся, бабуся, – попытался унять разбушевавшуюся старуху Степан.
– Я те не бабуся. Сучка приблудная тебе бабуся, а не я.
Борька посинел от бешенства. Нагнул голову и, наступая на старуху, заорал:
– Не хочешь по-хорошему разговаривать, тогда катись отсюда… Ну?
Она испуганно попятилась. Борька подскочил к воротам, вцепился рукой в тяжелый трехметровый засов и стал вытаскивать его из скобы. Синельников не успел остановить друга: из-за угла выбежала старуха. В руке у нее – топор. Широко замахнувшись им, она кинулась на Бориса.
– Убью, окаянный!
Остро отточенное лезвие жутко блеснуло в воздухе. «Ай!» – пронзительно вскрикнула Новожилова. Борька нервически дернулся, рванул пуговицы бушлата и шагнул под занесенный топор.
– Бей! Руби! Фрицы не добили. Добивай ты. Глуши матроса. Прямо по черепу сади…
Старуха оторопела. Степан вырвал у нее топор, швырнул в сугроб.
С едкой обидой и болью выкрикнул:
– Эх ты… кулацкая душонка. За воз сена готова человека убить. Засов, задвинула, кобеля спустила. От кого обороняешься? Иль все твои враги? – Передохнул и уже другим, более спокойным тоном: – Ступай домой и пошли сюда хозяина. Хватит ему за печку прятаться, бабьим подолом прикрываться…
От Епихиных на колхозную ферму увезли девять возов сена.
Догадка Клопова оправдалась. Комиссия заходила лишь к тем, у кого на огородах торчали стога. Во двор к кузнецу она не заглянула.
Измученные члены комиссии были довольны своей деятельностью. Еще бы, за один день на колхозную ферму завезли более сотни центнеров доброго, душистого сена.
Поздним вечером в правлении колхоза началось общее собрание. Оно было недолгим, но бурным. Взбудораженные дневными событиями, люди говорили откровенно и резко. Помянули недобрыми словами отсутствующего председателя, поругали Новожилову. Собрание решило: завтра с утра всем трудоспособным выйти на заготовку камыша.
По домам расходились нехотя.
– А вы опять в конторе ночевать будете? – спросила Новожилова друзей.
– Нас вроде никуда не приглашали, – ответил Борька.
– Как это не приглашали? – удивилась Новожилова. – Я ведь предлагала товарищу Синельникову…
– Ничего, – перебил ее Степан. – Переспим и здесь. Не привыкать.
– Пойдемте хоть ко мне поужинаем. На пустой-то живот не больно поспится.
– Это можно, – согласился Степан.
Пока друзья ужинали, в конторе вымыли полы и так натопили, что бери веник и парься.
– Смотри, как о нас беспокоятся. – Борька устало улыбнулся. – Ложимся?
– Проветрим немного. Толкни-ка дверь…
Но дверь отворилась сама, и в контору вошел мужчина лег тридцати. Он был в шинели, ушанке и кирзовых сапогах. Перешагнув порог, он остановился, с тупым любопытством оглядывая ребят. Постоял и тихонько, бочком двинулся к столу. Подошел, прищурился от неяркого света фонаря. Степан в упор глянул на крупное, одутловатое, в багровых подтеках лицо незнакомца.
– Чего надо?
Припухшее лицо с квадратной челюстью исказила ухмылка.
– Дак это я вроде должен поинтересоваться, кто вы и почему здесь. Все-таки я председатель.
От него разило самогонным перегаром. Степан брезгливо сморщился. Цепко схватив мужчину за воротник шинели, подтянул к себе:
– Дерьмо ты, а не председатель! Была б моя власть, я б тебя, подлеца, не раздумывая, поставил к стенке.
– Это как понять? – Председатель ударом ладони отбил руку Степана. Храпнул, будто хрюкнул, и с пьяным задором зашумел, повышая и повышая голос. – Это меня в расход? Я девять раз ходил в штыковую, понял? Имею два ордена и медаль. До меня колхоз разорили, а теперь я к стенке? Да ты знаешь…
– Стой, братишка. – Борька с силой хлопнул по плечу закипевшего председателя. – Кончай пускать пары. Становись на якорь. – И вдруг не выдержал шутливого тона, сорвался в крик: – Ты что думал, на твои ордена и нашивки люди богу станут молиться? Может быть, ты один пострадал за отечество, а нам руки мыши отгрызли? – И тише, с глухой ненавистью: – А сейчас ты поступил как предатель. И не разевай рта. Хотел погубить весь скот. Бежал. Дезертир. Не разевай, говорю, рта, а то я… Мы…
Председатель стих.
– Завтра люди идут косить камыш, – не глядя на него, ледяным голосом заговорил Степан. – На свету. Встанешь первым, соберешь бригадиров и будете поднимать колхозников. За два дня надо скосить и перевезти на фермы весь камыш. И попробуй еще раз улизнуть. А за этот трюк будешь отчитываться в райкоме партии.
– Отчитаюсь. Не грози, – буркнул председатель и, выпятив тяжелый квадратный подбородок, медленно двинулся к выходу.
Друзья, не сговариваясь, сели рядышком на скамью. Посидели, помолчали. Борька сонно клюнул носом, голова его мотнулась.
– Будем спать, Степа?
– Спать, Боря.
4.
За ночь сильно похолодало. Воздух стал прозрачным и как будто звонким. С севера налетали порывы жгучего ветра. Люди зябко ежились и все время норовили повернуться к нему спиной или боком. Пока шли деревней, это еще как-то удавалось, но за околицей, на равнине, ветер заметался, как сорвавшаяся с цепи собака. Он кидался на грудь, грыз лицо, кусал руки. Отскакивал и тут же набрасывался с другой стороны. В одну минуту ветер растрепал шарф на шее Степана, опалил холодом горло и грудь. Парень втянул голову в плечи, кряхтел и ухал. Борька тер ладонью щеки, ожесточенно бил себя рукой по бедру, пританцовывал. Несколько раз, потеряв терпение, он отпускал многоэтажные ругательства.
Степан смеялся окоченевшим ртом и поощрительно хлопал приятеля по спине.
У озера сбились в тесный кружок колхозники. Рядом понуро стояли две лошади, запряженные в дровни. На них – кучи лопат, кос, веревок. Борька еще издали сосчитал собравшихся. Одиннадцать. Тут же был и председатель.
– Никто больше не идет, – сердито сказал он, гулко стукая промерзшими рукавицами. – Морозище, мать его. Может, подождем с этим день-другой. Должно же потеплеть…
– Бери косу, – перебил его Степан. – Становись впереди, и начинайте косить. Мы пойдем за народом.
Они пошли втроем: третьей была Новожилова. Начали с крайнего дома.
Собственно, домом это строение недостойно было называться. Маленькая покосившаяся избенка, придавленная снеговой глыбой. С улицы изба походила на снежный ком с двумя темными дырками – окнами.
Двор широкий и пустой. Только в огороде торчала банька да в дальнем уголке притулился небольшой сарайчик. От него к дверям избы пробита в снегу глубокая тропинка. На ней стояла чернявая женщина в распахнутом полушубке, небрежно повязанная серым платком. Увидев подходивших к дому людей, она метнулась в избу. Они вошли следом. Высокий Борис звонко стукнулся лбом о дверную притолоку, ругнулся вполголоса. Хозяйка неподвижно стояла посреди комнаты и недобрыми глазами смотрела на вошедших. В избе было холодно и по-нежилому неуютно. На крюке, вбитом в потолок, болталась зыбка. В ней монотонно и протяжно плакал ребенок. Зыбку качала девочка лет семи. Грязная, нечесаная, с болячками на щеках. С полатей свешивалась лохматая головенка. Горящие любопытством глаза скользили по незнакомым лицам.
– Здравствуйте. – Степан стянул с головы малахай.
– Здравствуйте, – негромко ответила хозяйка и неприязненно посмотрела на него. Степан еле сдержался, чтобы не повернуться и не кинуться вон из этой мрачной избы, где все кричало о жестокой нужде. Глубоко вздохнул, расправил плечи.
– Как фамилия?
– Долина. Агафья Долина.
– На собрании была?
– Ага.
– Знала, что сегодня надо идти косить камыш?
– Ага.
– Почему не пошла? Или тебе общее собрание не указ?
– Почему не пошла, говоришь? – переспросила она, и губы у нее вдруг задрожали. – Значит, заинтересовались мной? Нужна стала мерзлый камыш косить. А сдохла бы я сегодня – и никто б не пришел. У меня вон четверо. И от мужика никаких известий. Должно, погиб. Стало быть, сироты. А я дрова из лесу на себе вожу. Был амбар во дворе – стопили. Мужик перед войной лесу на новую избу наготовил – и его сожгли. Сколько за председателем ходила, слезами плакала, в ноги ему кланялась – дай лошадь дров привезти. А он за сиськи меня лапает. Дала ему по морде. И вот дрова на себе таскаю. Хлеба второй месяц не едим. Картошка кончается. Все лето на траве просидели. С утра погоню ребятишек в лес. Они там понаедятся всякой зелени. Пучит им животы, по ночам блюют, а все-таки исть не просят. Пучки варила. А сейчас что сварю? Снегом их не прокормишь. Продать нечего. Чем мне своим детишкам голодные рты затыкать?.. – последние слова она договорила шепотом и, обессилев, села.
Никто не произнес ни слова.
Постояли, постояли и по знаку Синельникова молча вышли во двор.
– Слушай, Борька. – Степан схватил приятеля за рукав. – Боевое поручение. Чтобы к вечеру у нее были дрова и хотя бы пара мешков картошки. Понимаешь? Ни перед чем не отступай. Действуй.
– Добро….
5.
К полудню у озера собралась добрая половина колхозников. Вскоре туда подошли и Синельников с Новожиловой. Они побывали почти во всех домах. Много горя увидели. Но рядом с людьми, примятыми нуждой и отчаянием, были и такие, кто за тяжелым вздохом и грубостью прятали сытое, тупое равнодушие.
Особенно поразил Степана разговор с Клоповым. Они встретились у калитки его дома. Кузнец, дымя трубочкой, на ходу застегивал пуговицы полушубка. На плече у него – деревянные вилы-тройчатки.
– Доброго здоровьица, – первым поздоровался он, дотронувшись рукавицей до шапки.
– Здравствуйте, Артем Климентьевич, – сухо ответила Новожилова. – Далеко ли?
– На сенокос. – Клопов насмешливо прищурился, а его трубочка вдруг затрещала, застреляла искрами. Он фыркнул коротким широким носом. – На покос спешу, товарищ парторг и товарищ уполномоченный.
– Здорово вы спешите. – Степан осуждающе посмотрел на кузнеца. – Скоро обед, а вы никак не расчухаетесь.
– Промежду прочим, товарищ уполномоченный, вы напрасно на меня волком глядите. – Щеки кузнеца стали как каленый кирпич. – Я нынче поране вас поднялся. Бабам косы наладил да отбил.
