Так было

Текст добавлен: 10 октября 2016, 06:01

Текст книги "Так было"

Автор книги: Константин Лагунов

Жанры:

Биографии и мемуары

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 26 страниц)

– Что-то меня в сон кинуло, – извиняющимся голосом проговорил Богдан Данилович, поглаживая ладонью выпуклый, словно отполированный, череп. – С дороги, видимо. С вашего разрешения пойду прилягу на диван.

– Усталость всегда сон нагоняет. Ложитесь.

Шамов прилег да сразу и заснул. Проспал до тех пор, пока за ним не пришли из правления.

– Все приехали, – сообщила посыльная.

3.

Окна затянули негустые сумерки. Богдан Данилович сладко потянулся, зевнул. Не спеша оделся, ополоснулся студеной водой и отправился в правление.

Там действительно собрались все. И Новожилова, и Плесовских, и уполномоченный райкома Андрей Федотов. Вид у всех усталый, глаза ввалились, щеки запали. Они равнодушно откликнулись на бархатное шамовское «здравствуйте, товарищи». И как ни в чем не бывало продолжали свой разговор. Шамов насупился, прошел к столу, сел. Выждав паузу в разговоре, строго сказал:

– Мне нужно кое-что выяснить у вас, товарищ Новожилова. – И принялся не спеша, с пристрастием расспрашивать колхозных руководителей. Сколько посеяно, да чего, да какой процент к плану. Потом посыпались вопросы об агитаторах, беседах и докладах, «боевых листках» и лозунгах. Плесовских поначалу отвечал обстоятельно, называл нужные цифры и фамилии, с вниманием выслушивал длиннейшие замечания. Потом ему, видимо, надоел этот допрос. Он стал отвечать неохотно и скупо.

– Товарищ Шамов, – сухо сказал Андрей. – Нам с Плесовских пора ехать в тракторную бригаду. Может, поедем вместе? По пути обо всем договоримся.

– Благодарю. Я уже имел счастье встречаться с вашими трактористами. Два круга проехал и контргайку потерял. Сидит горюет, с прицепщицей в прятки играет.

– Какую контргайку? – На лице Федотова недоумение.

– Ту, которой колесо крепят. Ясно, если такими темпами…

– Постойте, – перебил его парторг. – Как фамилия тракториста?

– Запамятовал. – Шамов недовольно поморщился.

– Он пахал на повороте к селу?

– Да.

Все рассмеялись. Теперь пришла очередь Шамова недоумевать.

– Над чем вы смеетесь? – спросил он Федотова.

– Вас разыграли, – проговорил сквозь смех Андрей. – Это Колька Долин. Он в прошлом году, говорят, быку под хвост ваты подложил и зажег. Ужасный выдумщик. Никакой контргайки он не терял, потому что… в тракторе ее не существует. Потеха!

– То есть? – побагровел Шамов. – Я не мальчик, чтобы со мной шутили подобным образом. Это еще что за фокусы? Его надо немедленно вызвать сюда и наказать. Да так, чтобы другим неповадно было.

– За что наказывать? – изумилась Новожилова.

– За хулиганство. За политическое хулиганство, – отчеканил Шамов.

Федотов встал. Свел у переносья белесые брови.

– Ну, уж если говорить начистоту, то вам, товарищ Шамов, следовало знать, какими гайками и что крепится у трактора, прежде чем разговаривать с трактористом. А то мы привыкли давать общие указания да общие советы, а в деле не разбираемся. И думаем, что осуществляем руководство. Поэтому Долин так легко и разыграл вас. Потеха.

– Не вижу ничего потешного в этом! Я не механик МТС и не агроном. Партийный работник должен быть организатором масс. Понимаете?

– Понимаю. Дай столько-то молока, столько-то хлеба – и весь сказ. А как? Это не ваша забота. Пусть об этом думает председатель. Тогда зачем мы вмешиваемся в его дела? И что сеять, и где сеять, и когда – все предписываем. Да и по этому расписанию он без догляду уполномоченных пальцем не смеет шевельнуть. Дела не знаем, а командуем. Погонялы какие-то.

– Это что-то новое, – с плохо скрытой угрозой проговорил Шамов, покачивая головой. – Значит, вам не нравятся основные принципы партийного руководства сельским хозяйством? А вы знаете, что они выработаны Центральным Комитетом партии и, безусловно, одобрены…

– Бросьте вы.

– Послушайте, товарищ, э-э, Федотов. – Богдан Данилович тоже встал. Гордо вскинул голову, презрительно сощурился. – Не кажется ли вам, что вы забываетесь…

– Нет, товарищ Шамов, не кажется.

– Я попрошу… – Голос Шамова поднялся ввысь и зазвенел: – Я по-про-шу…

– Можете не просить. Бесполезно. Мы сейчас уезжаем в бригады. Там и заночуем. Поедемте, если есть желание, выступите с докладом.

– Вы мне не диктуйте! – закричал Богдан Данилович. – Я сам знаю!..

– Тогда до завтра. – Слегка припадая на правую ногу, Федотов пошел к выходу. Следом вышли парторг и Новожилова.

Шамов зашагал по комнате. Старые половицы гнулись и жалобно повизгивали под его шагами.

– Подлец, – бормотал Богдан Данилович. – Негодяй. Я тебе разъясню, кто из нас старше. Я научу тебя уважать мнение заведующего отделом.

Вдруг он остановился, замотал головой. Его душила ярость. В эту минуту он до конца понял свое бессилие. Что он сможет сделать этому нахалу? Ничего. Вынести на бюро райкома вопрос о политико-массовой работе на весеннем севе в колхозе «Новая жизнь»? Нет, не годится. Этот комбат пойдет в лобовую, припомнит дурацкую историю с контргайкой, и он, Шамов, окажется в смешном положении. Да… Он вспомнил недавний телефонный разговор с заместителем редактора областной газеты. Тот просил написать статью о форме и содержании политической работы. Шамов обещал подумать. Теперь он напишет эту статью. Да так напишет, что этому наглецу комбату несдобровать. А заодно, между строк, он высечет и его супругу, и их общего кумира – Рыбакова.

Богдан Данилович довольно потер длиннопалые руки, и в его сознании стали складываться строки будущей статьи…

«Товарищ Сталин учит, что успешное решение хозяйственных задач зависит от уровня политико-массовой работы… Всякий, кто пренебрегает этим указанием, обретает дело на провал… Уполномоченный райкома партии – это прежде всего политический работник, страстный пропагандист и агитатор, а не толкач…»

Шамов размеренно вышагивал по пустой конторе, взвешивая, оттачивая каждую фразу будущей статьи.

4.

На этом полевом стане ночевали и трактористы, и пахари, и сеяльщики двух бригад. Около вагончика стояли железные бочки с керосином, водовозная двуколка, телеги, валялись хомуты и сбруя. Чуть поодаль пылал костер. Над огнем висел огромный котел, в котором что-то кипело. Пожилая повариха, прикрыв ладонью лицо от огня, помешивала поварешкой в котле. Вокруг костра сидели колхозники. Несколько мужчин в застиранных гимнастерках с нашивками за ранения, четверо стариков, подростки да девушки. Семейные женщины уходили ночевать в деревню.

Федотов и Плесовских громко поздоровались, присели в круг.

– А где Коля Долин? – поинтересовался парторг.

– Моется. Только пришел. Полторы нормы выдал. Молодец парень, – ответил бригадир тракторной бригады.

Скоро подошел и Колька. С ходу повалился на землю и стал сворачивать папиросу.

– Полторы? – Федотов хлопнул парнишку по плечу.

– Полторы. – В черных Колькиных глазах сверкнуло самодовольство.

– А колесо не потерял? – По лицу парторга поплыла улыбка.

– Какое колесо?

– С которого контргайка отскочила? Потеха! – Федотов, смеясь, рассказал собравшимся всю историю.

Мальчишки от хохота покатились по земле. Когда все вдоволь насмеялись, заговорил бригадир:

– С этими уполномоченными завсегда что-нибудь приключится. Есть среди них, конечно, толковый народ. Ну а есть и такие, которые быка от коровы не отличат, а туда же, указывать берутся. Вот в прошлом году – я тогда в «Жданове» работал – приехала к нам уполномоченная из Тюмени. Женщина навроде бы ничего, только волос у нее редкий, да какой-то кустистый, все вверх топорщится. И фасону больно много. – Он выгреб палочкой раскаленный уголек, схватил его, покатал на ладони, прикурил и продолжал: – Дело было ранней зимой. Поехала уполномоченная по полям. Глядит, кругом зароды соломы торчат. Вот она и спрашивает: «Что это у вас под снегом?» – «Солома», – отвечает председатель. «А почему ее под крышу не свезли?» – Председатель поскреб бороду, навроде трудным вопрос показался, и смущенно так говорит: «Разве ее свезешь. Тут всем нашим транспортом за месяц не перевозишь». – Та даже подпрыгнула: «Зачем же вы тогда ее так много сеете?» – «На шляпки», – не моргнув глазом, отвечает председатель. «На шляпки!» – уполномоченная даже рот разинула. А все же любопытно ей до конца все разведать и опять пристает: «На какие шляпки?» – «Да рази вы, в городе живя, не видали шляпок соломенных? И дети их носят, и женщины, и у мужиков шляпы из соломы. Вот их и делают из нашей соломы. Мы сеем ее и продаем. Выгодно». – «Сколько же вам платят?» – спрашивает уполномоченная, а сама блокнот вынула и карандаш навострила. «А мы натурой берем. За центнер соломы пятьдесят шляпок. У нас до войны даже старухи в шляпах форсили. Почитай, весь район в наших шляпах разгуливал. Покойников и то в шляпы обряжали».

– Ишь ты.

– Отмочил.

– Ему палец в рот не суй.

– Потеха!

– Ну вот… Значит, уполномоченная-то эта покрутила носом. «Странно, говорит. Я бывала здесь летом и ни одной шляпы не видела». – «А мы их коровам скормили. Зимой туго было с кормами. Мы порубили шляпки, запарили и скормили». – «И как коровы? – «Ничего. Слопали за милую душу. Только шляпки-то были разноцветные, и коровы всю зиму доились какая зеленым, какая голубым молоком».

– Ох-хо-хо!

– Ха-ха ха!

– А шляпкозапарники он ей не показывал?

Посмеялись. Кто-то начал новый рассказ:

– А помните, как Яшка Лузгин заставил колеса у трактора держать…

И пошли, сменяя одна другую, разные присказки, в которых не различить, где быль, где небылица, веселая выдумка, неистощимая народная шутка.

Но вот прозвучала команда поварихи:

– Давайте посуду! – И сразу все умолкли, потянулись к котлу с блюдами, кастрюльками, глиняными чашками.

Парторг, Федотов и бригадир ели из одной чашки. Если бы любого из них спросили вдруг – а что вы едите? – они едва ли нашлись бы с ответом. Кашица из муки, похожая на клейстер. В ней попадается и картофель, и горох, и морковка, и даже изредка мясцо.

– К такому бы вареву да кусочек хлебца – умирать не надо, – сказал бригадир.

– А я уже поотвык от настоящего-то хлеба. – Плесовских защипнул пальцами рыжую бороду, кинул ложку и долго сидел молча, глядя перед собой грустными глазами.

Андрей хлебал горячую мешанину и пристально всматривался в лица окружающих его подростков. Все они были загорелы и худы. Впалые щеки, острые скулы и подбородки. Ребята ели жадно. Обжигаясь, глотали густую похлебку, норовя погуще зачерпнуть из общего блюда.

После ужина, разомлевшие и усталые, мальчишки полегли спать. Кто в вагончике, кто в телеге, а кто и прямо на земле, кинув под себя кошму. И не успел догореть костер, а вымотавшиеся за долгий весенний день подростки уже спали.

Мужчины еще посидели у затухающего костра, покурили, поговорили о войне, о хлебе, о запасных частях и горючем и пошли в вагончик спать.

На рассвете Федотов проснулся. Посмотрел на циферблат часов – четыре. Встал.

– Поднялся? – окликнул его Плесовских.

– Пора. Надо будить ребят. Не успели лечь и уже вставать.

Они вышли из вагончика. Умылись и принялись за побудку. Вот, свернувшись калачиком, тесно прижавшись друг к другу, спят в телеге четверо мальчишек. В этом живом клубке тел трудно разобрать, кому, например, принадлежит эта рука. Тоненькая, обтянутая сухой кожей, на которой трогательно топорщатся короткие светлые волосики. В трещинки на коже набилась земля или машинное масло. Под ногтями – черно, вокруг – заусеницы. Это все от грязи. Вряд ли хоть раз в месяц эти руки мылись с мылом. Парнишке едва ли больше пятнадцати, а как четко и выпукло вздулись на руке вены.

Андрей не слышал, как к нему подошел парторг.

– Чего хмуришься?

– Да вот смотрю на этих мальчишек. Какую тяжесть взвалила на них война! Вспомнят ли о них в День Победы?

И умолк. Иные мысли забродили в его голове. И эти мысли не выскажешь вслух ни другу, ни брату, ни отцу. Федотов думал о сыне. О своем сыне. Маленьком, хрупком человечке. Он, играючи, пронес бы его по детству, защитил, обласкал, вынянчил своими сильными, не знающими устали руками… Сын. Наследник. Продолжатель начатого отцом. Чего не отдал бы Андрей за возможность обрести сына. Сбудется ли это?..

– Давай будить… – послышался голос парторга.

Несколько мгновений Федотов непонимающе смотрел на него. Наконец понял.

– Давай, уже светает, – согласился он и пощекотал чью-то грязную, растрескавшуюся пятку. Безрезультатно. Андрей стал трясти мальчишек за плечи, щекотать под мышками. Никто не просыпался. Тогда он подхватил одного парнишку на руки, вынул из телеги и попытался поставить на ноги. Тот, словно ватный, повалился на землю, подтянул ноги к животу, пробормотал что-то бессвязное и затих.

– Как же их будить? – обратился Андрей к парторгу.

– Побрызгай водичкой. Иначе не поднять. Испытанный метод. Я уже тех, кто в вагончике, окропил. Умываются.

Андрей зачерпнул из кадушки кружку воды, набрал ее в рот и, склонившись над спящим, легонько прыснул ему в лицо. Мальчишка вздрогнул. Разомкнул припухшие веки. Бессмысленным взглядом скользнул по лицу Андрея и сел.

– Вставай. Пора.

– Ладно, – покорно проговорил парнишка и поднялся на ноги.

– Теперь буди других. – Андрей протянул ему кружку. Парень с удовольствием взялся за это поручение и через несколько минут разбудил своих товарищей. Сонно протирая глаза и позевывая, они пошли за лошадьми.

В прохладном и чистом утреннем воздухе гулко разнеслось тарахтение трактора.

– Колька завел, – довольно улыбнулся Плесовских.

– Когда он успел? – подивился Федотов.

– Огонь-парень. Всюду первым. Боюсь только, не надорвался бы. Силенки-то у него еще ребячьи.

Федотов не ответил, чуть наклонив корпус вперед, вытянув шею, он жадно вслушивался в бодрящий гул трактора. Он чем-то напомнил Андрею сигнал боевой тревоги. Видимо, не одному Андрею задорная трескотня трактора показалась призывным сигналом. Из вагончиков, из шалашей к плугам, сеялкам, боронам спешили люди, вели в поводу лошадей. Весело перекликались мальчишки. Стучала посудой повариха. Ржали лошади.

Над землей занималась заря.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

1.

В Малышенку приехала бригада обкома партии во главе с областным прокурором. Это обстоятельство смутило многих. По райцентру поползли недобрые слухи. Одни говорили, что в районе орудует шайка расхитителей, другие утверждали, будто в местном отделении Госбанка окопались фальшивомонетчики, третьи плели такой вздор о вредителях и заговорах, что ему отказывались верить даже самые падкие на сплетни обыватели.

Руководитель бригады сразу с вокзала зашел в райком. Он разделся в кабинете Рыбакова и, стоя посреди комнаты, долго расчесывал длинные светлые волосы.

Лицо у прокурора продолговатое, с непропорционально большим лбом. Губы женские – пухлые и красные. Он двигался мягко и говорил мягко, и жесты у него были какие-то мягкие, округлые.

Прежде чем перейти к разговору о цели своего приезда, прокурор долго расспрашивал Рыбакова о делах в районе, поинтересовался его здоровьем и самочувствием жены. Потом сказал:

– Мы располагаем фактами разбазаривания хлеба и животноводческих продуктов. Сами понимаете, в такое время эти факты нельзя квалифицировать иначе, как саботаж.

– О чем идет речь конкретно? – строго спросил Василий Иванович.

– Видите ли, – замялся прокурор, – нам хотелось бы сначала кое с чем подразобраться, а потом уже поговорить с вами.

– Разбирайтесь.

– Тогда мы дня три посидим в райцентре, познакомимся с некоторыми материалами райзо, райфо и райисполкома, а после выедем в колхозы.

– Не возражаю.

Район только что закончил весенний сев. Целый месяц Василий Иванович метался по полям. Спал мало и где придется, ел что попало, охрип от речей и телефонных перекличек. И не успели районные работники остыть от посевной горячки, как в окно уже постучался сенокос. Надо было готовить к нему людей и машины. Об этом и думал Рыбаков, беседуя с прокурором.

Тот, видимо, разгадал настроение собеседника. Мягко улыбнулся, сказал просительно:

– В состав бригады нам бы хотелось включить представителя райкома партии и кого-нибудь из активистов. Дело-то ваше, районное, и в ваших же интересах…

– Хорошо, – перебил его Василий Иванович. Потер ладонью лоб, подумал: «Недели две они провозятся. Дать бы им Федотову… а кого вместо нее послать в Еринскую МТС? Не вовремя все это. Каждый районный работник на счету. Разве что Шамова. Все равно он практически-то… Хоть по пути лекции почитает». Вскинул глаза на прокурора. – Пожалуй, от райкома дадим вам заведующего пропагандой Шамова. А еще… Возьмите нашего прокурора Коненко. Ему по штату положено сопровождать начальство. Устраивает?

– Вполне…

Три дня бригада собирала всевозможные сводки, справки, докладные, а потом выехала в район. Только рассаживаясь на подводы, районные представители узнали, что сначала бригада поедет в колхоз «Колос», а потом в «Новую жизнь» и в «XX лет Октября».

2.

Шамов и Коненко ехали в одном ходке.

– У них есть какие-то факты. Иначе они посоветовались бы с нами, определяя маршрут, – задумчиво произнес Коненко.

– Вам лучше знать стиль работы своего руководства, – в голосе Шамова легкая ирония. – Полагаю, что прокурор области, прежде чем приехать сюда, уже имел необходимый материал. Боюсь, как бы эта проверка для кое-кого не закончилась трагически. Я на месте Рыбакова сам бы включился в работу комиссии.

– У него и без комиссии дел по горло. А потом он не из тех, кто боится правды.

Богдан Данилович вспомнил о корове, которую пришлось вернуть колхозу, и на всякий случай бросил:

– Вы поборники правды, слуги закона, а и то иногда окольные пути ищете. Чего уж осуждать простых смертных.

– Пока еще никого не осудили, – сухо сказал Коненко. – А что вы волнуетесь? Нервы?

Шамов пожалел о сказанном и поспешил согласиться:

– Вы правы. Издергался весь. Сами знаете, какая работа. И за сына волнуюсь. Он ведь на передовой. Тут еще с книгой связался.

– А я слышал, что вы уже написали книгу. Даже завидовал вам. Честное слово. Вот, думаю, человек родился в сорочке.

– Чепуха, – отчужденно произнес Богдан Данилович. – Чепу-ха…

Когда-то бабка частенько твердила ему об этой самой счастливой сорочке, в которой он якобы появился на свет.

Давно это было, очень давно. Когда Богдан начал сознавать себя, бабка была уже совсем старенькая. Без посошка и комнату не могла перейти. Она звала его вертопрахом. Он и в самом деле был неугомонным задирой и проказником. Но за все проделки Богдана неизменно наказывали старшего брата Олега. Набедокурив, Богдан спешил спрятаться. Олег считал это трусостью. Вот ему и перепадало за свои и за чужие грехи.

Олег был добродушен и терпелив. Только однажды, когда Богдан не приехал на похороны бабушки, брат взорвался. Он назвал Богдана свиньей и дал ему пощечину.

В начале тридцать седьмого аспирантский приятель ошарашил Богдана известием: «Олега на днях арестуют, – сказал он. – Думай, пока не поздно». А что было думать? Арестуют брата, значит, прощайся с мечтой о кандидатском дипломе и о блестящей карьере. Богдан метался, как мышь в мышеловке, пока тот же приятель не подсказал ему выход…

Они встретились через неделю в одной из комнат громадного здания. Очная ставка была короткой. Выслушав заранее отрепетированную речь Богдана, брат сказал: «Жалею, что не задушил тебя, гаденыш, тридцать лет назад». И больше ни слова.

Мать хлопотала за Олега, и Богдан перестал встречаться с матерью.

В те дни Богдан впервые почувствовал гнетущую, иссушающую душу власть страха. Он боялся всего: и телефонного звонка, и дверного стука, и даже собственного голоса. Но особенно его пугали глаза жены. Под их взглядом он чувствовал себя вывернутым наизнанку. Отправив Луизу с сыном на все лето к дальней родственнице под Харьков, немного успокоился…

Богдан Данилович с большим трудом вырвался из цепких лап воспоминаний. Ну кто их звал сейчас? Ему было так хорошо, и на тебе, притащились, напустили мраку. Неужели это никогда не забудется и станет вечно отравлять ему жизнь?

И Шамов заставил себя улыбнуться и начать оживленный разговор с Коненко.

3.

Областной прокурор остановил лошадь у крайней избы. Вылез из ходка и в сопровождении членов комиссии направился в дом. Там, кроме старухи, никого не было. Она нимало не удивилась гостям. Обмахнув полотенцем лавку, пригласила садиться.

– Одна живешь, бабушка? – спросил прокурор.

– Пошто одна? Со стариком и с дочкой. Зять-то на фронте. Был внучок, да помер.

– Кто же работает? Дочка?

– Кому еще? Она. Мы со стариком уже не работники. Правда, весной нонче и мы робили. Все робили. Никто дома не сидел.

– Это почему так?

– А нонче всем, кто в поле выходил, хлебушек давали. По триста грамм на человека. Мы за месяц-то более полутора пудов получили. Правда, не чистый хлеб, ну, все ж хлебушек.

– Так, так. А где старик?

– К свояку пошел. Да он зараз вернется…

Поговорив еще о разных пустяках, прокурор поблагодарил словоохотливую старуху, попрощался и вышел. На улице, наморщив свой большой лоб, сказал членам комиссии:

– Как видите, сигнал подтверждается.

В правлении колхоза щелкал счетами горбатый счетовод.

– Где ваш председатель? – спросил прокурор.

– Рядом, – ответил счетовод и показал на дверь соседней комнаты.

Трофим Максимович Сазонов тяжело поднялся навстречу гостям. Он был угрюм и неприветлив. За последние месяцы Сазонов сильно изменился, постарел. Стал совсем седым. Крупное с тяжелым подбородком лицо все в морщинах.

Минувший год оказался на редкость тяжелым. Ранним летом над полями колхоза разразился не виданный в здешних местах град. Добрая треть хлебов погибла. Позже напала какая-то болезнь на картошку. Колхозники остались без хлеба и без картофеля. Деревня никогда не бедствовала так, как в эту зиму. Трофиму Максимовичу пришлось всячески изворачиваться, чтобы спасти свое село от голода и вовремя провести весенний сев. А годы и силы были уже не те. Сазонов частенько жаловался на сердце и не раз говаривал, что пора переложить непосильный груз председательствования на другие плечи – помоложе. Однако сердце сердцем, разговоры разговорами, а из оглобель Трофим Максимович не выпрягался и по-прежнему шел в коренниках.

Сазонов либо уже прослышал о комиссии, либо крепко закален был мужик, только ни словом, ни взглядом не выдал он своего смущения при встрече с областным прокурором. Сдержанно поздоровался и пригласил садиться. А прокурор не спешил начать разговор о главном. Поговорил о видах на урожай, о близком сенокосе. И только после этого он сказал:

– Товарищ Сазонов, мы располагаем фактами, что в период весеннего сева вы раздавали колхозникам хлеб. Это правда?

– Если вы располагаете фактами, значит, правда, – медленно ответил Трофим Максимович и стал сворачивать папиросу.

– Ваш колхоз в прошлом году план хлебосдачи выполнил только на шестьдесят девять процентов. Значит, розданный колхозникам хлеб вы скрыли от государства и армии. – Прокурорский голос затвердел. – Вы не сдали его даже после телеграммы товарища Сталина! Понимаете, как может быть квалифицировано ваше самоуправство? Объясните подробно, как это случилось.

Угрюмое спокойствие застыло на лице Сазонова.

– Могу объяснить, – глухо начал он. – План мы не выполнили. Верно это. У нас лонись несчастье случилось. Много хлебов погибло.

– Да-да, – вмешался Коненко. – Мы обсуждали это на бюро. Сюда выезжала комиссия. Им даже план снизили…

– Я слушаю вас, товарищ Сазонов, – перебил прокурор, давая понять Коненко, что недоволен вмешательством в разговор и не потерпит подобного впредь.

Сазонов снова заговорил:

– Мы сдали все, до последнего зерна. Только двести тридцать центнеров засыпали на семена. Весной проверили семена – тридцать центнеров оказалось негодными. Нам дали семссуду. Эти тридцать центнеров, конечно, нужно было сдать. Но люди с голодухи на ногах не стояли. Ни картошки, ни хлеба. Такой беды отродясь не помню. Вижу, погубим мы сев. И себе, и государству большой урон нанесем. Посоветовался я…

– С кем? – насторожился прокурор.

– С товарищами. – Трофим Максимович помедлил, подергал себя за мочку уха. – С коммунистами нашими. И решили это зерно раздать людям. Подмешали в него отходов, получилось сорок пять центнеров. Помололи их и стали по триста граммов давать тем, кто норму на севе выполнит. Отсеялись хорошо. Кроме своих земель еще и Панину елань засеяли. От ждановцев нам ее передали. Там девяносто семь гектаров. Будет хороший урожай, вернем государству и эти тридцать центнеров. За нами еще никогда не пропадало.

– Так, значит… – Прокурор привстал, опершись руками о стол, вгляделся в хмурое лицо Сазонова. – Значит, расхитили государственный хлеб и…

– Мы не расхищали. – Сазонов упрямо нагнул голову.

– Разбазарили…

– И не базарили.

– Ну, просто съели. А сколько? Может быть, вы вместо тридцати сто центнеров раздали?

– Пошто? – мотнул головой Сазонов. – У нас все учтено. Ведомости есть и акт. Егор Ильич! – крикнул он.

В дверь просунулось растерянное лицо счетовода.

– Дай сюда бумаги по хлебу.

Выдача хлеба была оформлена со скрупулезной точностью. Акт подписали все члены правления и ревизионной комиссии.

– Документы мы заберем, – сказал прокурор.

– Пошто так? Мы же по ним перед народом отчитываться будем. Документы не дам. Снимем с них копию, подпишем и отдадим, а эти не дам.

Прокурор согласился и вернул документы. Посмотрел на часы.

– Однако затянулась наша беседа. Восьмой час. Определите-ка нас на ночлег.

– Все вместе?

– У меня есть где переспать, – сказал Коненко. – Я сам устроюсь.

– У меня тоже есть ночлег. – Богдан Данилович погладил лысину. – Вы уж позаботьтесь о гостях, а мы – дома.

Счетовод увел гостей на квартиру. В кабинете остались Шамов и Коненко. Сазонов жадно курил, скреб белый затылок, сосредоточенно смотрел куда-то вверх. Коненко зажег лампу, молча прошелся по комнате, сел на прежнее место. Потрескивал табак в председательской самокрутке, скреблись мыши под полом.

Подсев поближе к Трофиму Максимовичу, Коненко спросил:

– Как же вы так?

– Хотел как лучше.

– Неужели вы думали, что это останется неизвестным.

– Пошто? Я не воровал. Чего нам хорониться?

– Вы же понимали, на что идете? В такое время – и самостоятельно решиться! Хоть бы посоветовались с кем, – вполголоса сказал Шамов.

– Я советовался, – доверительно заговорил Трофим Максимович. – Приехал к нам Василий Иванович, с севом полный провал. Лучший колхоз района – и вдруг такая напасть. Люди за зиму до того отощали – ветром качает. На мякине да на жмыхе зимовали. Даже опухли некоторые. А тут сев. Я и говорю Василию Ивановичу: так, мол, и так, разреши забракованные семена людям скормить. От голоду их спасем и землю засеем. Он и разрешил.

Как только Богдан Данилович услышал о Рыбакове, он вытянулся, жадно глотая каждое слово председателя. И не успел Сазонов договорить, как Шамов почти запел вкрадчиво:

– Стало быть, вам это дело санкционировал первый секретарь райкома? Невероятно. Похоже, что вы привираете.

– С чего мне привирать? Как было, так и говорю, а на чужую голову грех валить не собираюсь.

– Тогда вам придется изложить все это в письменном виде.

– Что изложить?

– Я официально, как член комиссии, предлагаю вам написать объяснительную, в которой указать, что вы раздали зерно по согласованию с первым секретарем райкома партии товарищем Рыбаковым.

– Ишь чего захотел! – Сазонов негодующе засопел. Смерил Шамова пренебрежительным взглядом. – На чужом хребту в рай попасть…

– Да поймите вы, – переменил тон Шамов. – Я же за вас беспокоюсь. Рыбакову за это ничего не будет. Пожурят, и все. А вас исключат из партии, посадят. И всему конец.

– А это не хошь? – Трофим Максимович протянул Шамову огромную фигу. – Ни при чем тут Рыбаков. Я его не видел и с ним не советовался. И вам о нем ничего не говорил.

– Врешь!! – Шамов стукнул кулаком по столу. – Я заставлю тебя. Я тебя… Я…

Сазонов грузно поднялся, медленно вышел из-за стола. Невысокий, коренастый, с колючими, глубоко посаженными глазами, он походил на рассерженного медведя. Глядя Шамову прямо в глаза, сказал дрожащим от гнева голосом:

– Тише, ваше благородие. Ты думаешь, я от кулачного стука под стол полезу? Ошибаешься. Меня колчаковцы двое суток пытали. Иглы под ногти вбивали. Сдюжил! Расстреляли меня – выжил. Так что на испуг не возьмешь. Подлеца из меня не сделаешь.

– А-а! Так? Значит, так? – Шамов вскочил. Повел по сторонам налитыми кровью глазами. Увидел Коненко. Злорадно улыбнулся. – Но ты просчитался на сей раз. Нас двое. Два ответственных работника. Да еще один из них райпрокурор. Мы заставим тебя подтвердить сказанное! Хотя это и ни к чему. Мы сами напишем, что слышали от тебя заявление о Рыбакове, который…

– Я ничего не слышал, – медленно, отделяя слово от, слова, выговорил Коненко.

– Что?!. – Рот Шамова полез набок.

– Я ничего не слышал, потому что товарищ Сазонов ничего о Рыбакове не говорил, – так же медленно повторил прокурор. – Просто вам не терпится свести с Рыбаковым какие-то личные счеты.

– Вы… блюститель закона… вы…

– Вот именно, – спокойно проговорил Коненко.

– А-а! – не выдержав, сорвался в крик Шамов. – Это!.. Это… Ну, хорошо! – И выбежал, стукнувшись о дверной косяк.

На улице Богдан Данилович остановился. Отдышался. Ощупал шишку на голове. Натянул кепку, торопливо зашагал вдоль дороги. Сначала он хотел сейчас же направиться к облпрокурору и передать ему разговор с Сазоновым. Но вдруг передумал. «Глупость это, – упрекнул он себя. – Выпустить из своих рук такой козырь. Прокурор ведь никому не скажет, что получил этот факт от меня. Нет! Я сам должен воспользоваться им. Сам. На бюро. Когда станут голосовать за наказание Сазонова, я встану и скажу: «Товарищи, как это ни прискорбно, по мне приходится говорить о недостойном поведении не рядового коммуниста Сазонова, а партийного руководителя. Дело в том, что вся эта грязная афера с зерном была совершена с благословения первого секретаря райкома партии товарища Рыбакова… Вот тут я его и разоблачу».

Богдан Данилович так размечтался, что опомнился только за околицей. Присел на бревно, покурил, потер ладони. Где-то на другом конце деревни заиграла гармоника, запели девчата. Шамов прислушался. Он не любил ни гармошки, ни припевок. А девчата будто нарочно шли в его сторону. И скоро стали отчетливо слышны слова частушки: