Текст книги "Так было"
Автор книги: Константин Лагунов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 26 страниц)
– Он человек новый. Откуда ему знать, что вы кузнец? – вступилась Новожилова за Степана.
– То-то и беда, – укоризненно заговорил Клопов, и его трубочка засвистела, вбирая в себя морозный воздух, а из широких волосатых ноздрей повалили клубы дыма. – То-то и беда, что вы все норовите нахрапом взять. С разбегу, значит, раз-два – и в дамки. Был у меня сегодня ваш товарищ. Приставил нож к горлу – давай мешок картошки детям-сиротам, и все..
– Какой нож? – встревожился Степан.
– Это присловье такое. А вообще-то силком выгреб из голбца пять ведер картошки и увез. Вчера вы сено силком отнимали, сегодня – картошку. А завтра за рубахой придете? Где тут закон? Разве Совецкая власть так учит к мужику относиться?
– Постыдился бы, Артем Климентьевич, жалиться. У тебя этой картошки две ямы засыпано. Сколь добра на нее повыменивал.
– Ты на мое добро не зарься. – Он вынул из зубов трубочку, выбил ее о древко вил. – Оно не краденое и не по наследству досталось. Своим хребтом заработал. Стало быть, моя собственность. И нету законов, чтобы силой отымать.
– Твоя сноха за все лето не более двух недель на колхоз работала. Все на своем огороде, – не уступала Новожилова.
– Огород ее кормит, на ём и робит. Хватит и того, что я на колхоз задарма спину гну. В мои годы старики на печи лежат, а я с кувалдой нянькаюсь.
– Значит, так, – закипятился Степан. – Идет война – тебе наплевать. Колхоз без рабочих рук задыхается – тоже наплевать. Скот общественный дохнет – твоя хата с краю. Ребятишки, дети солдатские, голодуют – пусть. Лишь бы твою собственность не трогали. Ах ты, жук навозный!
– Ты за оскорбление ответишь! Не думай, что на тебя управы не сыщется. А войну не я придумал. И меня она не обошла. Мой сын с первого дня воюет…
– Где он воюет? – подскочила к кузнецу Новожилова. – Где? Второй год по тылам околачивается. То в училище, то на курсах, то в резерве да в запасе. И думаешь – не знаем почему? Твоими денежками да посылочками откупается. Такой же шкурник, как и ты. Мой мужик, небось, не попал в запасной. В июне призвали, а в августе – похоронная. А твой сынок… Молчал бы уж… И сам ты на народной нужде наживаешься. Погоди! Вернутся фронтовики, они и с тебя, и с твоего сына, и с твоей гладкозадой снохи спросят.
– Вы на меня не орите. – Руки Клопова дрожали. Он с силой всадил вилы в снег. Пригнул голову. И такая злоба загорелась в его глазах, что Степан инстинктивно сжал кулаки. Кузнец отступил на шаг, глухо заворчал. – Унтера какие. Плевал на вас. – Оскалил в кривой улыбке крупные желтые зубы, плюнул под ноги. – Поняли? И больше ко мне не суйтесь. Я к вашей кузнице и не подойду. Сама становись к наковальне, а этот, – кивок в сторону Степана, – пущай тебе меха раздувает. Ха-ха-ха. – Вырвал вилы из сугроба, повернулся и исчез за калиткой своего двора.
Степан рванулся было за ним, да Новожилова схватила его за рукав.
– Постой, куда ты? Этого паразита не перевоспитаешь. Только кровь себе попортишь. Идем на озеро.
6.
Поначалу вся эта затея с косьбой камыша на морозе казалась людям дикой и бессмысленной. Сгрудившись плотной кучкой, они стояли почти по колено в снегу и, щурясь от морозного ветра, с унылым безразличием смотрели на распластавшуюся перед ними впалую равнину застывшего озера. Посреди него снег нетронутой, слепящей глаза белизны, но чем ближе к берегу, тем мутнее становился снеговой покров. Это от камыша. Он торчал из-под снега одинокими, нацеленными в небо стрелами, выглядывал запутанными, встопорщенными вихрами, бугрился седыми космами. Ветер кружил над озером, раскачивал, гнул, ломал проклюнувшиеся из-под снега камышины.
– Вот луг так луг, язви его, – послышался стариковский голос, – отродясь такого не кашивал.
– Нужда научит калачики печь…
– Век бы не едать таких калачей…
– Давайте хоть что-нибудь робить, совсем околела, – предложила заведующая фермой, зябко пряча руки в зеленую солдатскую телогрейку.
Мужики вяло заспорили: с чего начинать? Решили расчистить от снега небольшую площадку, а потом уж начинать косить.
Нехотя взялись за лопаты и стали раскидывать снег по сторонам. Ветер подхватывал белые студеные искры и кружил их над поляной. Кто-то ненароком или намеренно плюхнул рыхлый ком на согнутую спину Плесовских. Тот охнул от неожиданности, ругнулся. Ему ответили дружным смехом. Проворнее замелькали лопаты, над поляной поднялась настоящая метель. Полетели озорные выкрики:
– Шевелись, кума!
– Тебя шевельни, ты и рассыпался!
– А ты попробуй!
– Любка пробовала – двоих родила!
И вот уже вместо лопат в руках у мужиков косы. Немного поспорили, как ловчее начать первый прокос, и начали. Послышался сухой, громкий хруст. Срезанный, камыш отряхивали от снега и охапками стаскивали в кучу. Она росла на глазах, и скоро посреди затоптанной множеством ног поляны вырос камышовый стожок. К нему подъехала подвода, девчата стали накладывать камыш на дровни.
От села к озеру потянулась редкая, нескончаемая цепочка людей. С косами, с вилами, с серпами. Навстречу им, увязая в снегу, медленно двигались груженые подводы. Фыркали лошади, кричали маленькие подводчики, смеялись девчата. И от этого гомона теплее и веселее становилось на душе.
Рыжебородый Плесовских смахнул полушубок с плеч, кинул на него рукавицы, подхватил косовище и со всего размаху всадил косу в густой частокол камыша: «И-эх!» Глядя на него, разделись и другие косари. Чаще, шире, сильнее взмахи. С тусклым посверком взлетали ввысь остроносые косы.
Потные, разрумянившиеся девушки с огромными охапками камыша носились от косарей к стожку. Запнувшись, какая-нибудь падала с ношей в снег, и подружки не упускали случая сделать кучу малу. Визг, крик, смех.
Русские люди сильны артелью. Когда они вместе, им все нипочем: любую гору с места сдвинут, любую реку вспять повернут.
Выглянуло солнце. Скользнуло удивленным взглядом по невиданному человеческому муравейнику и расплылось в доброй теплой улыбке. Ветер стих, прижался к земле и куда-то уполз.
– Но! Шагай, шагай, Рыжка! – звенел над поляной высокий голос Агафьина сына – Кольки Долина.
Он – в рваном малахае, с открытой худой шеей. Старый отцовский полушубок, туго перехваченный опояской, ему почти до пят. Полы полушубка тяжело бьют Кольку по ногам, мешают идти, но Колька не замечает этого. Он торопливо вышагивает рядом с возом камыша, размахивает вожжами и что есть сил покрикивает на рыжую лошаденку с нечесаной свалявшейся гривой и куцым хвостом. Не тяжел воз, но тощая лошадь еле тянет его, и Кольке приходится то и дело шлепать вожжами по впалому лошадиному боку.
Гудит, смеется, кричит человеческий муравейник. Сверкают на солнце косы и серпы, блестят острые зубья вил. Ширится, растет на глазах поляна скошенного камыша..
И кажется, даже воздух потеплел, согретый дыханием работающих людей.
Синельников навивал воза. Парнишка-ездовой завозился с упряжью, и Степан распрямил спину, смахнул пот с лица. Воткнул вилы в снег, оперся на них и загляделся на работающих, залюбовался Вдруг ему вспомнилось вчерашнее собрание, крикливая Борькина речь. Парень почувствовал жар на щеках, полез было за кисетом, да тут подъехали пустые сани, и он в сердцах поддел такой навильник, что еле поднял его. «И единоличники пришли, и учителя, и даже хромая сельповская сторожиха. Вот какой у нас народ. Его только затронь за живое, расшевели, он такое может… Он все может!»
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
1.
Год сорок третий.
Весна. Ранняя, дружная.
В несколько дней она преобразила землю. Растопила снега, яркой зеленью брызнула по черному. Воздух стал душистым и сладким, как березовый сок. Все вокруг посветлело, словно с неба сдернули серое холщовое покрывало.
Где бы ни был человек – на поле брани или в дымном цехе, на пашне или в прокуренном кабинете, – все равно не может он не замечать весны. Непонятное смятение начинает тревожить его душу. Все волнует ее: и паровозные гудки, и плеск реки, и крики пролетающих уток, и петушиное кукареканье.
Идет по пашне девушка-погоныч. Машет кнутом, погоняя быков, которые еле волокут бороны. Замучилась девушка, охрипла. Еле передвигает занемевшие ноги. И уже без всякого накала, с обидой в голосе покрикивает на измотанных животных: «Но! Пошли. Шевелись, проклятые!» И хлещет, хлещет их измочаленным кнутом по выпирающим ребрам. Еле втащились быки на взгорок. Втащились и встали, поводя боками, роняя пену с жестких губ. «Э, прохиндеи…» – поплыл над пашней девичий надтреснутый голос, да вдруг смолк. Остановилась девушка на взгорке. Широко раскрытые глаза с земли на небо перебегают. Обветренные спекшиеся губы полуоткрылись, из-под платка выбилась потная прядь волос. Высоко вздымается грудь. Жадно пьет и пьет она терпкий, ароматный воздух, и на изможденном лице девушки вспыхивает улыбка. Светлая и робкая…
Подошел молодой тракторист к ручью умыться после ночной смены. Тяжело присел на корточки, сдернул замасленный картуз с головы. Сейчас плеснет в лицо студеной водицей и, покачиваясь от устали, побредет к полевому вагончику – спать. Вот он окунул черные растрескавшиеся руки в ручей и замер, словно диковинное что-то увидел. Текут драгоценные минуты отдыха, а он, как заколдованный, сидит и слушает глухую воркотню ручья. Ни голод, ни усталость не могут вывести его из этого сладкого оцепенения…
Засиделся до рассвета районный партийный секретарь. Сон клонит его тяжелую голову. Он закрывает глаза и дремлет. Всего несколько секунд. Вздрагивает, усилием воли отгоняет дрему, но немного погодя опять безжизненно смыкаются веки. Очнувшись, секретарь встает, подходит к окну и распахивает его настежь. Вздрагивает от утренней росной прохлады, глубоко вдыхает чистейший душистый воздух, и враз слетает с него сонливость, спадает усталость, и как-то необъяснимо-тревожно и радостно становится на душе…
…Но эта звонкая, стремительная весна сорок третьего года принесла с собой людям и глубокую тревогу. Да и как не тревожиться крестьянскому сердцу, если под ногами лежала необсемененная земля и не было сил вовремя обработать и засеять ее, защитить от сорняков, спасти от оскудения.
Женщины и мальчишки рвали жилы на пахоте. Изнуренные люди и лошади падали от усталости прямо в борозде. Рядом с тракторами обрабатывали землю на лошадях и коровах. Сердобольные хозяйки не могли спокойно смотреть, как их кормилицы – буренки да пеструхи тянут тяжелую борону, и подпрягались сами. Крепкими сухими руками они хватались за постромки, упирались ногами в рыхлую землю и до полного изнеможения тянули и тянули окаянную борону.
Фронтовые воскресники, декадники, месячники. Все перепуталось. Сутки измерялись не часами, а гектарами. Стерлась граница между ночью и днем. Работа. Работа. Работа.
Из городов и райцентров в колхозы и бригады направились тысячи коммунистов. Они брели по колено в вязкой грязи, сутками голодали, кормили вшей. Они были настоящими комиссарами, поднимавшими людей на битву за хлеб.
С весной к Рыбакову пришли новые тяготы и заботы. Подчас голова гудела и кружилась от нечеловеческого напряжения. Надо было добывать хлеб людям, корм лошадям, горючее машинам. Не хватало запасных частей и семян. Лопались планы, ломались графики.
Тревожным набатом гудели телефон и телеграф: «Приложите все силы»… «Примите решительные меры»… «Мобилизуйте»… «Организуйте»… «Немедленно»… «Срочно»… «Безотлагательно»…
В эти дни Рыбакова можно было застать в райкоме только глубокой ночью. По ночам проходили заседания бюро и совещания. Короткие и огневые, они заканчивались на рассвете, и люди из райкома шли и ехали в поля.
Василий Иванович охрип, почернел. Глубоко провалились воспаленные от бессонницы глаза, запали до синевы выбритые щеки.
А с фронтов шли письма, полные тревожных намеков и недомолвок. Там происходило что-то непонятное. Вот уже много недель Совинформбюро начинало свои передачи словами: «На фронтах существенных изменений не произошло». Пришла весна, а немцы не наступали. Видно, крепко пообмяли их за зиму-то. Но почему Красная Армия приостановила наступление? Равновесие сил или затишье перед ураганом? А тут еще союзники никак не отважатся открыть второй фронт. «Черчилли, черчилли, а рузвельтатов никаких», – хмуро острили старики. Четвертого мая радио принесло весть о сильных боях на Кубани, северо-восточнее Новороссийска. Снова начались жестокие бои. И заколебалось пламя надежды на близкий конец войны. Болью сочились израненные горем и нуждой людские сердца.
Мимо Малышенки летели и летели поезда. Паровозные гудки бодали звездную черноту весенней ночи, таяли в золотисто-голубом разливе дня.
Эшелоны. Эшелоны.
С песнями, свистом, гармонным перебором – на запад. Тихие, медленные, меченные красными крестами – на восток.
Санитарные поезда стояли подолгу, и возле них всегда было полно женщин. Они ходили от вагона к вагону, предупредительно-ласково здоровались с ранеными и тут же с робкой надеждой спрашивали, откуда они и нет ли среди них Петрова Василия или Васильева Петра, а может, слышали о таком или воевали вместе. Услышав привычное «нет», глубоко, протяжно вздыхали, совали в руки раненого бутылку молока, кружку сметаны или кисет с табаком и, не дожидаясь благодарности, отходили.
Летели мимо поезда.
Мелькали дни.
Короче делались ночи.
Все звонче, ярче и духовитее становилась весна.
Весна сорок третьего года…
2.
В этот день Рыбаков приехал в колхоз «Коммунизм». У ворот правления его встретила председатель артели Настасья Федоровна Ускова – молодая, румяная, статная. Изогнув длинную, красивую шею, она склонила голову набок, прищурила в улыбке большие карие глаза.
– Не балуете вы нас, Василий Иванович. Вчера и в «Заре», и в «Победе» были. Через наши поля дважды проехали, а сюда не заглянули.
«Ишь, какая. Ровно яблоко налитое. Война ей не война, работа не работа. А ведь и спит-то, поди, часа три в сутки», – подумал Рыбаков и, скупо улыбнувшись, мягко сказал:
– Радоваться надо, что начальство редко бывает. Значит, доверяют вам. Как сев?
– Так и знала, что с этого начнете. С утра до ночи только это и слышишь. Все твердят одно и то же. Уполномоченная у нас горох от проса не отличит, а минуты никому спокою не дает. Только и зудит: «Как с севом?» Разные представители едут. Из МТС, из райисполкома, из комсомола, из газеты. И всем нужны цифры. «Вспахано, засеяно». А ведь мы эти цифры и так каждый день в район передаем. Стоит ли ради них сюда ехать…
– Постой, постой. Ты это к чему высказываешься? Что же, я с тобой о луне должен говорить?
– Да нет, – она глубоко вздохнула. – Теперь не до луны. А все-таки я женщина. Можно бы хоть для приличия спросить о здоровье или там о настроении. Ну да ладно. Это к слову. Значит, так. – Она энергичным жестом одернула стеганку, застегнула пуговицу на высокой груди. – На сегодня мы посеяли шестьсот четырнадцать гектаров, или восемьдесят два процента. Пахоту закончили. Дней через пять кончим сев. Вот и все. Поедем по полям?
– Поедем.
– Прямо сейчас?
– А что?
– Может, зайдем ко мне, пообедаем? Самое время.
– Ничего, – отмахнулся Рыбаков. – Пообедаем у трактористов. Похудеть боишься?
– Мне похудеть не страшно.
– Тогда садись в ходок.
Воронко с места помчал крупной рысью, и через несколько минут они были уже за околицей. Воздух здесь густой и пряный. Волнующе пахло землей, прелым сеном и еще чем-то. Рыбаков шумно потянул ноздрями.
– Что, солнцем пахнет? – полувопросительно сказала Настасья Федоровна, и нежная улыбка разлилась по ее красивому лицу. – Я, почитай, всю жизнь в деревне прожила, а только недавно узнала, как солнце пахнет.
– Чем же оно пахнет? – насмешливо спросил Рыбаков.
– Не бензином, конечно. И не солидолом. Счастьем оно пахнет. Особенно весной и по утрам. Чтобы кругом было тихо-тихо…
– Смотри ты, как на тебя весна действует…
– А на вас не действует? – спросила и замолчала, ожидая ответа.
Надо бы сказать что-нибудь шутливое, пожалуй, даже грубоватое, чтобы оборвать этот разговор. Но Рыбаков ничего не сказал. Что-то непонятное происходило в нем. Он как-то весь обмяк, подобрел. Не хотелось ни думать, ни говорить ни о чем. Так бы вот ехать и ехать невесть куда, подставив солнцу лицо, чувствуя рядом теплое плечо.
Давно встречаясь с Настасьей Федоровной, он подсознательно любовался ею. Ему нравилось в ней все – и сочный, грудной голос, и энергичная, быстрая походка, и даже то, что, разговаривая, она всегда слегка наклоняла голову набок…
– Откуда начнем? – долетел ее голос.
– Поехали, где сеют.
– Значит, на четвертую. Вон за тем ложком поворот налево. Дайте-ка вожжи. Привыкла сама править. Не могу так сидеть. Лучше уж пешком.
– Потому и замуж не вышла. Все сама да сама, – насмешливо проворчал Рыбаков, передавая ей вожжи.
– А я не жалею, что не вышла. По крайней мере, сама себе хозяйка. Куда хочу – туда и ворочу. Но! – прикрикнула на Воронка, заворачивая его на полевую дорогу.
Лошадь пошла шагом. Настасья Федоровна опустила вожжи. Задумчиво глядя перед собой, тихо заговорила:
– Я иногда думаю: зачем живу на свете? Что после меня останется? Сада не насадила, дома не выстроила и детей не вырастила. Стало быть, никакого следа. А человек не должен исчезнуть бесследно. Обидно, если пролетишь по жизни вон как тот ястреб. Вроде бы и красиво, и быстро, и высоко, а следа никакого…
– Рано в старухи записываешься. Успеешь еще и дом выстроить и не только детей, а и внуков вынянчить…
– Да я и не записываюсь. – Настасья Федоровна прикрыла подолом колени. – Просто к слову пришлось. Весна язык развязала. Она – как хорошая медовуха. Выпьешь стаканчик – ничего. Выпьешь другой – трезвехонек. Третий пригубишь – ни в одном глазу. Все видишь, и слышишь, и соображаешь. А захочешь ногой шевельнуть – не слушается. Вздумаешь рукой тряхнуть – не подчиняется. Язык плетет бог знает что. Все вышло из повиновения…
Они ездили допоздна. В деревню возвращались ночью. Усталая лошадь шла шагом. Они не понукали ее. Сидели рядом в тесном ходке и молчали, скованные то ли дремотой, то ли раздумьем. В темном звездном небе вдруг показалась полная луна и сразу все залила ярким золотистым светом. От придорожных деревьев и кустов легли на землю замысловатые черные узоры. Рядом с ходком поползла горбатая, похожая на верблюда тень.
Настасья Федоровна плотней придвинулась к Рыбакову, вздохнула и запела приглушенным голосом:
Летят утки. Летят утки.
И два гуся
При первых звуках ее низкого голоса Рыбаков вздрогнул, кинул на землю недокуренную папиросу, набрал полную грудь воздуха и подхватил песню хрипловатым баритоном:
Ох, кого люблю, кого люблю
Не дождуся.
Луна погасла, наверно, закатилась за облако. Стало темно. Настасья Федоровна положила голову на его плечо, и он до боли остро почувствовал ее близость…
Песня оборвалась на полуслове. Легкими, сильными руками она обняла его, прильнула горячими губами к сухим обветренным губам.
– Сойдем… – забормотал он, натягивая вожжи. – Там посидим…
Она послушно вылезла из ходка…
И снова они ехали молча.
Опять всплыла луна, и Василий Иванович совсем рядом увидел лицо Настасьи Федоровны. Круто изогнутые брови, полукружия сомкнутых ресниц, сочный полуоткрытый рот.
Только в полночь они добрались до села.
– Пойдем ко мне. У меня сестра и больше никого. Переночуешь, а утречком уедешь. Выспишься…
– Какой тут сон, Настя…
– Самый сладкий… Или боишься за свой авторитет?
– Пустое говоришь.
– Извиняй, Василий Иванович. Сдуру брякнула. От обиды. Не серчай. Одиноко мне, тяжко. А тут еще эта весна. Мне ведь уже тридцать. Понимаешь? И весна. Вся кровь внутри перекипела. Да только из жалости мне ничего не надо. Не хочу. Пусть лучше высохну. – Она горько улыбнулась. – Я ведь думала… Все еще считаю себя молодой и красивой…
– Ты и в самом деле такая.
– Правда?
– Правда, Настенька…
…Поднялись затемно. Он торопливо собрался.
Она вышла за ним на крыльцо. Полураздетая, розовая и горячая со сна.
Василий Иванович с трудом оторвал ее от себя.
– Когда теперь? – глухо спросила она.
– Не знаю, – с трудом проглотил сухой комок.
– Ох, – простонала она.
В этом коротком бабьем «ох» было столько душевной боли и обиды, что Рыбаков вдруг пожалел о сказанном. «Надо было не то, не так», – подумал он и хотел сказать что-нибудь ласково-решительное, но она опередила. Гордо подняла голову, посмотрела ему в глаза и твердо проговорила:
– Ладно уж. Не обещай, не насилуй себя. Век тебя не забуду, а о себе не напомню. Прощай. Светает. Скоро люди просыпаться будут. Прощай.
– Прощай, Настенька, – подал ей руку.
Настасья Федоровна взяла ее, прижала к груди и потянулась к нему. Василий Иванович заглянул ей в глаза и понял, что любые слова сейчас – пустой звук.
Это открытие до краев наполнило его упругой, звенящей радостью и неукротимой силой. Он расстегнул воротник гимнастерки, сдвинул фуражку на затылок, легко, одним махом вскочил в ходок.
3.
Ходок катился мягко и плавно. Рыбаков привалился спиной к плетеной спинке коробка и полузакрыл глаза. Он спал и не спал, видел и не видел, слышал и не слышал. Мимо проплывали высокие тонкие березы. Издали они походили на огромные свечи, горевшие ярким зеленым огнем. У подножия берез стелился дивный ковер из трав и цветов.
Василий Иванович как будто впервые увидел окружающее его разноцветье, услышал птичий пересвист и сонный шелест леса. Он жадно вбирал в себя краски и звуки весны.
Вдруг утреннюю дремотную тишину разворотил гул тракторного мотора. Василий Иванович посмотрел по направлению шума. Справа от дороги сквозь редкие стволы берез просматривалась большая черная равнина. Это были поля колхоза «Колос».
Рыбаков выпрямился, натянув вожжи. Воронко фыркнул, побежал быстрее. Перелесок кончился. Потянулась большая, полого спускающаяся вниз пашня. Он скользнул по ней взглядом и сразу увидел вдали у опушки полевой вагончик трактористов. Отражая лучи восходящего солнца, окошко вагончика полыхало ярким желтым огнем. Рыбаков долго не мог оторвать от него взгляда, а когда отвел глаза, увидел рядом с вагончиком трактор и лошадь в упряжке. Они стояли бок о бок. Несколько лет назад такое соседство показалось бы диковинкой. Бывало, заслышит лошадь шум мотора – и в дыбки. Дрожит, брыкается и, закусив удила, летит как бешеная, не видя куда.
С дальнего края поля медленно полз трактор с сеялкой. Издали он походил на большого жука. В детстве Василий Иванович любил возиться с разными жуками, гусеницами, бабочками. Однажды он принес в класс черного навозного жука и незаметно сунул его в портфель молоденькой учительницы. Какой крик подняла она, обнаружив Васькин «сувенир».
Даже сейчас, много лет спустя, вспомнив об этом, Рыбаков не сдержал улыбки.
Воронко сошел с дороги и, увязая по бабки в пахоте, медленно побрел к вагончику.
Вокруг стоявшего трактора суетились люди. Был там и председатель колхоза Сазонов. Он первым увидел Рыбакова и пошел ему навстречу.
– Здравствуй, Василь Иваныч.
– Здорово. Что у вас?
– А, – Трофим Максимович махнул рукой. – Одна морока. Дали машину сопляку в руки. Час работает, два стоит. Вчера полдня простоял, язви его, и сегодня не знаю, пойдет ли.
– Механика вызвал?
– Нет его. Болеет. Привез директора МТС.
– Бобылев здесь?
– Трактор лечит.
Они подошли к трактору. Возле него крутился молоденький тракторист с помощником, совсем мальчишкой. Из-под машины высовывались сапоги, облепленные рыжей грязью.
– Здорово, директор! – крикнул Рыбаков.
– Здравствуйте, Василий Иванович, – откликнулся надтреснутый голос из-под трактора.
– Что стряслось?
– Прокладку пробивает. Уже кончаем.
– Ну, кончайте. – Рыбаков отошел в сторонку с Трофимом Максимовичем. – Поджимает весна?
Сазонов наморщил лоб, дернул себя за мочку оттопыренного уха.
– Еле поспеваем. Еще гектаров сто двадцать осталось.
– Денек сегодня – загляденье. – Василий Иванович снял кепку, кинул ее в ходок. Легко нагнулся, зачерпнул горсть влажной земли, помял ее в кулаке, поднес к носу. – Чуешь, как земные соки бродят, аж хмелем в голову ударяет. Созрела землица. Только успевай обсеменяй. Когда кончите?
– На неделе.
– Хорошо.
Разговаривая, они дошли до межи. Рыбаков носком сапога разворошил ровную зеленую щетину молодой травы, улыбнулся.
– Ох и трава нынче, Максимыч. Прет, как на опаре. Добрые будут покосы. Не прозеваешь – с кормами зазимуешь. Хороша весна.
– Добра, – согласился Сазонов.
– Ты знаешь Панину делянку? За оврагом, на границе с вашими землями?
– Знаю, – не сразу ответил Трофим Максимович и испытующе посмотрел на собеседника.
– Вот и хорошо. Там почти девяносто гектаров отменной земли. В прошлом году ее не обрабатывали, пустили под залежь. И нынче тоже. Я вчера ее смотрел. Уж молодые деревца проклюнулись. Еще год – и пропала земля, проглотит ее лес.
Трофим Максимович молчал. Он уже понял, куда клонит секретарь райкома, и сейчас думал над тем, как бы незаметно уйти от этого разговора.
– Ты почему молчишь? – насторожился Рыбаков.
– А что мне говорить?
– Пропадает земля. Разве тебе это безразлично?
– Не безразлично. Но при чем тут наш колхоз?
– Хитришь?
– Что нам хитрить? Они хозяйство развалили, бабы семечками торгуют, огороды свои холят, а нам…
– А вам на это начхать? Чужая беда сердце не сосет. Так, что ли? Молчишь? Так я тебе скажу. Бери эту землю. За лето обработаете ее под озимь. Мы узаконим это решением райисполкома.
– Куда нам еще девяносто гектаров? – Трофим Максимович испуганно попятился. – Мы и свою-то землю еле-еле годуем. На быках да на коровах.
– Значит, эта своя, а та дядина. За эту мы воевали, а за ту кто? Я вот «Коммунизму» предложил взять шестьдесят гектаров от Жданова. Взяли. И слова не сказали. Мы не имеем права отдавать землю пустошам. Это все равно что сдать врагу. Ты ведь хлебороб, Трофим Максимович, в твоих жилах чернозем. Неужто и впрямь тебе все едино – жива та земля или нет? Вся сила, вся красота наша – в земле. За то и зовем ее матерью. – Помолчал, задумчиво покачал головой. – Я вот свою мать почти не помню. Мне годов семь было, когда она умерла. И отца вскоре колчаковцы убили. Потаскался я по людям. Всего досыта хлебнул – и горького, и соленого. И к голоду, и к боли привык. А вот к тому, что матери нет, не мог привыкнуть. Она мне каждую ночь снилась. Теперь уж сам давно отец, а стрясется какая беда, сразу вспоминаю мать, завидую тем, у кого она есть. Какое же это счастье прийти домой и положить голову на материнские колени. Помню, ушибусь или ребята поколотят, от обиды и боли в голос реву. Никакого удержу. А мать погладит по голове: «Полно, Вася, ты же мужик», все как рукой снимет. Вот она – мать. А ты…
– Да что я, – обиделся Трофим Максимович. – У меня за них, чертей, вся душа изболелась. Только ведь не осилить нам. Сев кончим – покос надо начинать. Вы же знаете…
– Знаю. Вспахать Бобылев поможет. С ним я сейчас договорюсь. А чтоб тебе не колебаться, не насиловать себя, съезди сегодня же на Панину поляну. Погляди, как ее бурьян да чертополох подмяли. Поглядишь – спать не будешь, пока не перепашешь.
– Посмотрю, Василь Иваныч.
В райцентр Рыбаков приехал вечером. Сдав жеребца Лукьянычу, пошел домой.
4.
– Совсем замотался, Вася. Почернел, ровно цыган, – говорила жена, накрывая на стол. – Нос торчит, как у покойника.
– Ничего, – не поднимая глаз, отозвался он. – Отсеемся, тогда и отдохнем.
– Уж ты отдохнешь, – с ласковым упреком воскликнула она. – Я тебя знаю. В мирное-то время никогда выходных не было, а теперь… Ешь, ешь, совсем остынет.
Василий Иванович с преувеличенным аппетитом принялся хлебать щи.
А Варя хлопотала возле него: нарезала еще хлеба, налила молока в стакан, положила в щи ложку сметаны и все говорила:
– Тянешь день и ночь, день и ночь. Думаешь, износу не будет. Машина и та ломается, а ты ведь хоть и секретарь райкома, а все равно человек. У тебя же не мотор внутри, а обыкновенное сердце. Когда-нибудь оно не выдержит, и все. Тебе только тридцать четыре, а лоб ве-е-сь в морщинах.
– Что ты надо мной причитаешь? – рассердился он.
Она умолкла, а ему стало неловко за свой окрик, и, чтобы как-то загладить вину, он мягко спросил:
– Где Юрка?
– У Сорокиных. Скоро придет. Ляжешь отдыхать или пойдешь в райком?
– Схожу. Три дня не был. Надо хоть почту разобрать, посмотреть материалы к бюро. Скоро вернусь.
– Выпей еще стаканчик молока.
– Некуда больше.
Поднялся. Одернул гимнастерку.
– Пошел.
Обычный, ничего не значащий разговор с женой, ее заботливость и нежность сегодня тяготили и волновали Василия Ивановича, и весь путь до райкома он думал только о Варе. Всю жизнь она посвятила ему и сыну. Ради них отказалась от любимой работы, от друзей, от развлечений. Какие уж развлечения, если он приходит долой только затем, чтобы поесть и поспать… А он за эти дни и не вспомнил о ней. А дальше… Что же будет дальше?
А Варя, оставшись одна, не спеша убрала со стола, вымыла посуду, подмела пол. Достала из русской печки ведерный чугун горячей дождевой воды и принялась мыть голову. У нее были на редкость красивые волосы. Золотистые, густые и длинные, до самых бедер. Вася всегда хвалил ее волосы, и она усердно ухаживала за ними. Она мыла их не спеша, тщательно прополаскивала и отжимала. Расчесав мокрые волосы гребнем, не утерпела, подошла к зеркалу. Долго рассматривала отраженное зеркалом лицо молодой здоровой женщины. Круглые щеки и острый маленький нос усыпаны веснушками. Втайне от мужа Варя вела беспощадную войну с этими веснушками. Мазалась сметаной, прикладывала целебные коренья и травы, применяла и иные домашние средства. Иногда лицо облупливалось, и веснушки исчезали. Но едва молодая кожица затвердевала и становилась белой, как на ней снова появлялись веснушки. «Так, видно, и умру с ними», – подумала Варя, поглаживая пальцами упругие щеки. Послюнявив палец, провела им по широким прямым бровям, помусолила ресницы. Нет, что там ни говори, а она выглядит куда как добро для своих тридцати лет. Варя довольно улыбнулась и отошла от зеркала. С книгой в руках примостилась в уголке дивана. Отыскала нужную страницу, склонилась над ней и через минуту уже забыла обо всем.
Бойко тикали ходики на стене, еле слышно потрескивал фитиль в лампе. В раскрытую форточку с улицы долетали голоса. А Варя вместе с толстовской Дашей умоляла упрямого Телегина бежать, спасаясь от спешивших в дом белогвардейцев. Варины глаза были полны слез, губы дрожали…
Вдруг она опустила книгу. Повела взглядом по сторонам, что-то припоминая. Вспомнила. Отбросила книгу в сторону, слезла с дивана – и бегом в кухню, к русской печи. Сунула в нее две кринки с молоком, плотно прикрыла заслонку. Постояла, подумала – не забыла ли еще что сделать. Вернулась в комнату и снова принялась за чтение.
Пришел сын. Пока он раздевался, Варя из-за книги наблюдала за мальчиком, как всегда радуясь его сходству с отцом: такой же поджарый и плечистый. Те же волосы цвета воронова крыла и глаза отцовские – черные, блестящие.
