Текст книги "Так было"
Автор книги: Константин Лагунов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 26 страниц)
– Ты топай один, – сказал Степан другу. – Мне надо с… товарищем поговорить.
– Валяй, – усмехнулся Борька. – Ждать тебя не будем. С таким товарищем можно и до утра проговорить…
Вера встретила Степана взволнованным шепотом:
– Степушка, милый. Думала, совсем разлюбил. Променял меня на эту… ленинградку. Пойдем ко мне. Там поговорим. Поешь. Отдохнешь. Мать к сестре уехала. Одна я.
Он слушал ее, а думал о том, что через несколько минут все агитбригадовцы соберутся в колхозной конторе. Поставят на стол ведерный чугун картошки, пару кринок молока. И кто-нибудь обязательно спросит: «Где же Степан?» Борька, конечно, не стерпит. «Бывшую комсоргшу инструктирует», – или еще что-нибудь подобное ляпнет. Зоя ничего не скажет, но завтра так посмотрит… «А что она мне? – закричало Степаново самолюбие. – Ни жена, ни невеста. Просто знакомая». И тут же одернул себя: «Если бы просто…»
– Ну, что ты стоишь, Степа? Пойдем. – Вера потянула его за рукав.
Он нехотя двинулся за ней по узенькой, еле видной в темноте тропинке. Шел и думал: «Сейчас придем. Она тоже поставит на стол еду и кувшин бражки или четвертинку самогону. Выпьем, поедим – и в постель. Потом всякий раз, приезжая в «Колос», я буду ночевать у нее. На меня станут смотреть с ухмылочкой, с прищуром. Придумают какое-нибудь обидное прозвище. Если бы я любил по-настоящему. Не люблю ведь. Теперь-то уж точно знаю. Не люблю. Ну, красивая, жалел ее, а не люблю. Когда-нибудь все равно придется сказать ей об этом. А Зоя отвернется. Навсегда».
Неожиданно вспомнился ночной разговор с Рыбаковым в колхозной конторе, и Степану стало совсем не по себе. Однако сказать Вере что-нибудь резкое, повернуться и уйти – не хватало смелости и сил. Ведь он ее целовал, говорил, что ему хорошо с ней. А тогда, после кино… Сподличал. Как же: лестно стало, что девушка сама объяснилась. Противно и гадко. Степана передернуло от негодования. Он остановился. Вера шагнула к нему, подставила губы для поцелуя.
– Постой, Вера, – заговорил он бессвязно и торопливо, сам не веря своим словам и оттого презирая себя. – Ты иди одна. Я забегу к своим. Посижу немножко. Улягутся, приду к тебе. Договорились?
– Как знаешь.
– Да не сердись ты, чудачка. – Он заставил себя обнять ее и даже поцеловал. – Не хочу кривотолков. Понимаешь? Ни о тебе, ни о себе. Ладно?
– Ладно, – нехотя согласилась она.
– Тогда иди. Часа через полтора буду.
Повернулся, отошел шагов десять и не вытерпел, побежал к конторе. Вошел, когда все усаживались за стол. Его встретили радостным шумом.
– Я говорил, к ужину не опоздает, – смеялся Борька, – а они не верили. Заподозрили тебя бог знает в чем.
Вместе со всеми Степан ел горячую рассыпчатую картошку, запивая ее молоком. Зоя сидела напротив. Она была необычно молчалива. Часто хмурилась.
Да и другим было не до разговоров: намотались, а скоро наступит новый день.
После ужина стали укладываться спать. Настелили на полу соломы, кинули в головы пальто, фуфайки – и постель готова. Улеглись в ряд кому где нравится. Борька еще рассказал, как он добывал молоко и картошку на ужин. Он умел рассказывать, мог присочинять, превращая любое пустяковое событие в забавнейшее приключение.
– Я говорю этому носатому махновцу (так он окрестил колхозного счетовода): «Выписывай картошку, огурцы, молоко, и мы разойдемся, как в море корабли». А он свое долдонит: «Только за наличный расчет». – «Откуда, говорю, у нас эта наличность, если мы концерт бесплатно ставим». – «Не мое дело. Не толкай меня в омут». – «А если я толкну тебя в шею. Да не толкну, а двину». – «Как так?» – растерялся он. «А очень просто, говорю, ты видел когда-нибудь психов?» А сам глаза выкатил, раздул ноздри и начинаю дышать, как загнанная лошадь. Махновец побледнел и озирается, в какую бы щель нырнуть. Я еще добавил оборотов. Голову вниз и прямиком на заданную цель. Понял он, что я его сейчас торпедирую, и юрк под стол. Тут председатель входит. «Ты что здесь?» – спрашивает. Я доложил. Председатель дает «добро». «Вот только счетовод придет и все выпишет». – «А он, говорю, уже здесь, на своем рабочем месте». – «У тебя, что, парень, миражи в глазах?» – «Зачем, отвечаю, миражи, все в натуре. Ваш старпом сменил рабочее место, в низы спустился», – и на стол ему показываю. Заглянул под него председатель: «Ты что туда забрался?» – «П-пе-р-рышко обронил. Последнее. И куда оно закатилось…»
Над Борькиным рассказом посмеялись вдоволь. А потом вдруг все стихли, и скоро комната наполнилась ровным дыханием спящих людей.
Степан ворочался, как на раскаленном поду. Надо было идти к Вере. Обещал, она ждет. Но какая-то сила сковывала, удерживала его. Он спорил, боролся с собой, но так ни на что и не решился. В конце концов Степан потихоньку поднялся, накинул на плечи стеганку и вышел. На крыльце, у самого порога, стоял толстенный, в два охвата чурбак. Степан присел на него, закурил.
Сзади тоненько скрипнула дверь. Послышались легкие шаги. На крыльцо вышла Зоя.
– Ой, кто тут?
– Я.
– Степан?
– Он самый.
Она постояла около него, пригляделась к темноте. Осторожно присела на краешек чурбака. Он подвинулся, уступая место. Она сидела и молчала. Степан курил до тех пор, пока не обожгло губы. Щелчком отшвырнул окурок, и тот, прочертив в темноте светящуюся полосу, ткнулся в землю, брызнул искрами и погас.
Зоя поежилась, чуть придвинулась к нему. Заговорила спокойным голосом, словно продолжая давно начатый разговор.
– Ты на меня рассердился, когда я сказала правду. А на правду обижаться нельзя.
Он промолчал.
– Обещал ведь этой девушке, что придешь. Она ждет.
– Откуда ты знаешь, что обещал?
– Чувствую. А разве не правда?
– Правда. Обещал. Пожалел, смалодушничал и…
– А она тебя любит.
– Знаю. Потому и не хочу подличать. Если б я по-настоящему любил. А ради забавы, ради времяпровождения – не хочу. Стыдно. Себя стыдно. Понимаешь?
– Прекрасно понимаю. Сейчас некоторые живут по принципу: «Война все спишет». И она списывает. Много грязи поднялось со дна нашей жизни. – Зоя задумалась, вздохнула. – Вот знаешь… Сорок дней мы ехали от Ленинграда до Малышенки. Чего только не насмотрелись! Жадюга умер с голоду на чемодане, полном награбленного золота. Молоденькая девчонка продалась проходимцу за буханку хлеба. У меня не хватало злости, чтобы негодовать и возмущаться. Не хватало слез, чтобы плакать. Казалось, война вытравляет в людях все человеческое, светлое и хорошее. А когда я внимательно пригляделась к людям, увидела и многое иное! Голодные усыновляют бездомных сирот. Красивые молодые женщины выходят замуж за слепых и безруких фронтовиков. Я видела столько прекрасных людей. Таких… – она помолчала, ища сравнения, – как горьковский Данко. Они сжигают себя, чтобы светлее и теплее было народу. Возьми нашего Рыбакова. А сколько таких там, на фронте?
Ночь была такая темная, что за метр от крыльца ничего не видно. Над головой – ни звезд, ни месяца. Кругом непроницаемый мрак. Небо затянули тучи. Собирался дождь. Темнота дышала влажным холодом. Степан скинул с плеч ватник.
– Возьми, укройся. Ты же в одном платье.
– И ты не в свитере.
– Я сибиряк.
– И я не южанка.
– Тогда придвигайся поближе. Поделим ватник пополам.
Она придвинулась к нему. Он укрыл ее ватником, закинув краешек полы себе за спину. Несколько минут просидели в безмолвии, согревая друг друга теплом своих тел.
– У тебя есть жених?
– Нет.
– Ну, просто любимый парень.
– Нет. – Она глубоко вздохнула. – У меня было много друзей. Каждую субботу мы собирались у кого-нибудь на квартире и устраивали капустники.
– Это что за штука?
– Студенческая вечеринка. Веселая, непринужденная.
– С вином и поцелуями?
– Не обязательно. Зато уж шуток, пародий, веселых экспромтов – хоть отбавляй. Ну и, конечно же, стихи и музыка. У меня был приятель, студент консерватории. Пианист. Великолепно играл. Особенно Баха. Бывало, наспоримся до хрипоты, даже чуточку поссоримся. Он сядет к роялю. И через несколько минут – все забыто. И наша ссора покажется нелепой и вздорной… Ты ведь переживал такое… ты музыкант.
– Какой я музыкант? – с горечью и вызовом сказал Степан. – Я даже настоящего баяниста не слышал, который играл бы по нотам. – С силой ударил кулаком по колену. – Люблю песни, гармонику. Подгорная, вальс, краковяк. А всякие там Бахи и Бетховены для меня пустой звук. Об операх, балетах, симфониях и еще, не знаю, как они называются, я только читал. Да по радио слышал. Поняла?
– Поняла, – смущенно ответила она, но тут же поправилась, заговорила совсем другим голосом. – Только ты зря похваляешься этим. Конечно, ты не виноват, но хвалиться тут нечем. – Помолчала. Нашла в темноте его руку, накрыла своей ладонью. Задушевно сказала. – Ты все узнаешь, Степа. И увидишь. И услышишь. И чего захочешь – добьешься. Уверена в этом…
Он сжал ее руку и неожиданно для себя спросил:
– А если я захочу, чтобы ты была моей… моей любимой. Этого я могу добиться?
Зоя отняла руку. Встала. Он тоже поднялся. Стеганка соскользнула, мягко шлепнулась на пол. Они не заметили этого.
– Не знаю, Степа, – медленно проговорила она. Повернулась и ушла в контору.
Степан остался на крыльце. Вслушался в ночь. Уловил мягкий шорох дождя. Сбежал по ступенькам. Запрокинул голову. В разгоряченное лицо впились мелкие холодные капельки.
Он ловил их ртом, слизывал с губ и улыбался. Он и не вспомнил о Вере, ждавшей его.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
1.
…Все вроде бы знакомо и все ново. Под ногами – пологий склон, заросший черемухой. Если сбежать вниз – там речка. Вода в ней зеленая, с яркими пятнами лилий. А кругом черемуха, черемуха, черемуха. Она цветет – потому и вокруг белым-бело. Степан сломил большую, усыпанную цветами ветку. Поднес ее к лицу и замер, услышав легкий, мелодичный звон. Оказывается, от его прикосновения на землю падали с деревьев белые лепестки. Падали и звенели, как крохотные колокольчики… Все больше и больше облетало с ветвей лепестков-колокольчиков, все громче, все голосистей их веселый перезвон. Вот они закружились, завихрились белой метелью, и поднялся такой трезвон…
Степан вздрогнул, открыл глаза: на столе надрывался телефон. Степан схватил трубку. Жесткий голос Рыбакова ударил в ухо.
– Комсомол?
– Слушаю, Василий Иванович.
– Здоров. Что это до тебя не дозвонишься? Ты с агитбригадой в Иринкино был?
– Конечно.
– Там вчера ночью какая-то сволочь налетела на колхозные склады. Сторож – бывший фронтовик, не растерялся. Поднял стрельбу. Его ранили, но склады не тронули. Прокурор и начальник милиции уже там. Поедем утром туда. Поможем им развязать этот узел.
– Ладно.
– Подходи сюда часам к семи.
Степан положил трубку. Посмотрел на ходики – без четверти два. Лениво свернул папиросу, прикурил. Сделал глубокую затяжку, и сразу сонливость слетела с него. «И как это я уснул, – недоумевал он. – Читал, читал и вдруг…»
Зевнул. Написал записку своему заместителю:
«Аня! Уехал в Иринкино. Готовь на 20-е бюро. Съезди в Луковку, Борьку командируй в школы Рачевской зоны».
Потянулся, потушил лампу и вышел.
На улице легкий снежок клубился на ветру. Опять пришла зима. Небо задрапировано серыми тучками. Улицы пустынны, окна домов темны. Степан застегнул ватник, нахлобучил малахай и торопливым шагом пошел мерять знакомую до мелочей дорогу.
Только подошел к крыльцу, мать уже отворила дверь. Ласково заворчал на нее:
– Опять не спишь?
– Сплю, Степочка, сплю, – возразила мать, ставя на стол сковородку с толченой, затомленной в молоке картошкой. – Только сон у меня чуткий. Издали слышу твои шаги и пробуждаюсь. Садись ешь. Еще не остыла. Хлебушка нынче опять не досталось.
Степан торопливо, как утка, проглотил картошку, запил холодным чаем. Укладываясь на узкой и жесткой постели, сонно проговорил:
– Мам, разбуди меня в шесть. Мне к семи в райком. Поедем с Рыбаковым.
– Ладно, сынок.
Засыпая, еще слышал, как маленькая Оленька попросила пить. «Сейчас, дочушка, вот только…» – и будто провалился.
Утром мать еле добудилась Степана. В любом другом месте он просыпался от одного прикосновения, а дома его совсем не просто было растрясти. Мать трепала за волосы, щекотала под мышкой, зажимала нос, а он бормотал что-то бессвязное и даже глаз не открывал.
– Ну и спи, – с притворной строгостью прикрикнула мать. – Уже семь. Пускай Рыбаков подождет!
Степан сразу сел на постели. Ожесточенно протер глаза и принялся одеваться. На столе его уже ждал завтрак: чугунок горячей картошки в мундире и кружка молока. Степан знал – стельная корова давала всего полтора-два литра в сутки и к молоку не притронулся.
Рыбаков встретил его во дворе райкома. Пожимая руку, добродушно спросил:
– Трудно рано вставать?
– Трудно. С ночи могу хоть до пяти не спать, а утром тяжело.
– Это пока молодой, – утешил Василий Иванович. – Постареешь – ко всему привыкнешь. Я вот без всякого будильника в любое время поднимусь. И ты научишься. Поехали.
Не успели они и по цигарке выкурить, как уже очутились за поселком. Кошевка плавно катилась по мягкой свеженакатанной дороге. Закутавшись в тулуп, Степан пригрелся и задремал.
Очнулся от резкого толчка. Открыл глаза. Светлым-светло! Мимо плыли кружевные березы. Снег был такой неправдоподобной белизны, что от его сияния резало глаза.
Рыбаков покосился на Степана, насмешливо спросил:
– Выспался?
– Выспался, – виновато отозвался тот и полез за кисетом. Свертывая папиросу, пристально вглядывался в мелькавшие мимо столбы, деревья, мостики, выискивая какую-нибудь примету, которая помогла бы определить, далеко ли отъехали они от райцентра. Оказалось, отмахали километров тридцать. Лошадь изрядно притомилась. Тяжело поводила потными боками и отфыркивалась. Василий Иванович ослабил вожжи, Воронко перешел на шаг.
– Бельмом на глазу торчит это Иринкино, – заговорил Рыбаков. – Что ни день, то новость. Сколько там разных уполномоченных побывало, а до сути не добрались. Все эти пожары, грабежи, секты и церкви – узелки одной веревочки. Только мы никак ее не нащупаем. Были там и Шамов, и из обкома пропагандисты, и наши чекисты. И местных сил немало. МТС, сельсовет, школа. А перемен никаких. Надо, наконец, подобрать ключи к этому замочку. Ясно?..
Иринкино – большое село. Главная улица – широкая и длинная, километра на три протянулась. По обеим сторонам ее выстроились высокие тополя. Дома добротные, с массивными резными воротами. До войны здесь жили в большом достатке. Соломенной или дерновой крыши не увидишь. И сейчас село выглядело куда лучше многих других. Даже одевались здесь чище, мужиков было больше: роились вокруг МТС.
Едва Рыбаков со Степаном выехали на главную улицу села, как из переулка выбежала большая ватага ребятишек. Они свистели, орали, улюлюкали. Следом, ни на кого не глядя, шел высоченный, плечистый мужик в домотканых штанах, холщовой рубахе навыпуск и босой. На обнаженной волосатой груди болтался большой медный крест. Мужик опирался на толстую суковатую дубину.
Василий Иванович остановил лошадь. Их сразу окружили мальчишки.
– Что за чудище? – спросил Степан.
– Ерема-юродивый. Всю зиму так ходит. Мороз не берет. Святой, – выпалил мальчишка в желтом треухе.
– Не ври, – накинулся на него другой мальчишка. – Когда сильный мороз, он лапти обувает.
– Он бы не обувал, старухи заставляют.
Юродивый остановился в полуметре от Рыбакова. Несколько мгновений смотрел на него дикими немигающими глазами и вдруг, испуганно отпрыгнув в сторону, закричал густым, хриплым голосом:
– Чур меня! Чур! Антихристовы ро́ги вижу! Берегитесь, люди! Горе идет. Прячьте детей, уводите скот. Антихрист появился. Чур! Сгинь-сгинь! А-а! – И широкими оленьими скачками понесся прочь.
– Загадочная личность. – Рыбаков шевельнул вожжами, посылая Воронка вперед. – Надо завтра же повстречаться с ним и рассмотреть его вблизи.
Назавтра юродивый исчез из села, как в воду канул. Председатель сельсовета сказал, что Ерема, наверное, ушел в соседние деревни.
– Он круглый год по деревням шастает. Из избы в избу. Обойдет округу и опять у нас появится.
– И все-таки надо его проверить, – задумчиво проговорил Рыбаков.
– Где ж его найдешь? – пожал плечами председатель сельсовета. – Птица перелетная, куда захотел – туда полетел. Одно слово – дурак.
– Дурак ли?
Председатель в ответ только развел руками.
2.
Молодежное собрание проходило в клубе.
Степан сделал доклад о положении на фронте и задачах колхозной молодежи.
– Вот я гляжу на вас. С виду вы вроде бы ничего ребята. А если ковырнуть поглубже – тухлятинкой запахнет. Подзаплесневели вы, и крепко. Всяк по себе живет, а на государственные интересы ему наплевать. План хлебозаготовок ваш колхоз позорно провалил. Все другие поставки тоже провалил. Распустили слюни и не видите, что вокруг вас паучье гнездится. Спекулянты и всякая шваль. День и ночь коптят небо подпольные комбинаты по производству самогонки. Ожила пятнадцать лет пустовавшая церквушка. Появились сектанты. Уговаривают парней уклоняться от призыва. Кто-то поджег мастерские, хотел ограбить склады. Вы, комсомольцы, попрятались в норы, а враги, наоборот, подняли голову. Понимаете, ребята? Они же подрывают силы Красной Армии, помогают Гитлеру бить наших. А вы? Делаете вид, что все в порядке, ничего не случилось. Смотреть на вас стыдно, товарищи. Бесхребетники вы, а не комсомольцы. Позорите организацию, которая воспитала Зою Космодемьянскую и Олега Кошевого. Встряхнитесь, друзья! Вас сорок человек. Если вы будете бдительными, мимо вас не проползет никакой враг…
После доклада выступило несколько человек. Они смущенно каялись, обещали «исправить положение», жаловались на отдаленность от райцентра и свою малочисленность.
Степан сердился, слушая вялые однообразные речи комсомольцев: «Ни черта их не проняло. – Напряженно думал. – Может быть, надо с каждым по отдельности поговорить, кто что знает?» Собрание закончилось принятием казенной резолюции, которая обязывала «поднять», «наладить», «повысить».
Потом были танцы.
В Иринкино оказался свой гармонист. Недовольный и собранием и самим собой, Степан собрался выйти покурить, но в этот момент стоявшая рядом худенькая девушка робко, но настойчиво сказала:
– Пойдемте танцевать, товарищ Синельников.
Он удивленно глянул в ее остроносое скуластое лицо. Она покраснела, опустила глаза. Степан взял смущенную девушку за руку, вывел в круг.
Несколько минут они танцевали молча. Вдруг девушка чуть слышно прошептала:
– Выйдем на волю. Мне надо что-то сказать. Он согласно кивнул головой.
Они поравнялись с входной дверью и проворно нырнули в нее. Сойдя с крыльца, девушка, пригнувшись, побежала вдоль стены и скрылась за углом. «Что такое?» – поразился Степан, но все же последовал за ней. Она поджидала его, стоя у бревенчатой стены.
– Товарищ Синельников… Не знаю, как и сказать. – Прижала ладони к щекам, помолчала. – Тетя у меня есть. Сектантка. И меня все туда заманивает…
– Ну?
– Это неважно, конечно, – заторопилась девушка, путаясь в словах и оттого волнуясь все больше. – Сегодня я у нее была. А там соседка. Тоже сектантка. Я слышала их разговор, они договаривались ночью поехать в лес, повезти еду братьям. Понимаете? Ночью и в лес. Что там за братья? У нее родных-то братьев нет. Мне страшно стало. Говорят, что в лесу люди какие-то. Вы бы узнали. Только тетю, в случае чего… Она это от горя. Мужа у ней и двух сыновей убили, а третий пропал без вести. Вот она от тоски и подалась к сектантам.
– Постой, постой. Значит, сегодня ночью? Откуда поедут?
– От тети. У нее во дворе с вечера лошадь стоит. Она сказала председателю – в район поедет, к врачу, что ли…
– Где она живет?
– Четвертый дом от конторы. По той же стороне. Против ворот два тополя. Только уж вы…
– Спокойно. Как тебя звать?
– Маша Ракитина.
– Не волнуйся, Маша. Иди домой – и никому ни звука. Большое спасибо.
Он крепко пожал ее холодную руку, ласково подтолкнул в спину.
– Иди.
Она ушла. Проводив ее взглядом, Степан побежал В МТС.
Через час в кабинете директора собралось десять человек: Рыбаков, Синельников, прокурор Коненко, начальник милиции с участковым милиционером и еще пятеро коммунистов из МТС. У большинства в руках охотничьи ружья и мелкокалиберные винтовки. Сидели молча, курили, перекидывались короткими фразами.
Во втором часу ночи с улицы постучали в окно. Все поднялись, гуськом вышли во двор. Надев лыжи, огородами дошли до околицы и, растянувшись цепочкой, побежали по сугробам к потемневшему невдалеке лесу.
– Прибавь шагу, – вполголоса сказал Рыбаков ведущему.
Быстрее замелькали палки. Люди дышали тяжело.
На опушке леса остановились, прислушались. Откуда-то издалека доносились скрип полозьев и приглушенные голоса. Мужчины разбились на две группы и вошли в лес: одни справа, другие слева от дороги.
Скоро лыжники увидели впереди подводу. Запряженная в розвальни лошаденка трусила легкой рысцой. В санях – две женщины, закутанные в шали. Наверное, им было страшно в ночном зимнем лесу, потому они непрерывно разговаривали.
– Смелая ты, Авдотья, – сказала одна молодым ломким голосом.
– А чего бояться-то, – грубо откликнулась спутница. – Бог-от, чай, все видит. Не даст в обиду. Да и ради сына на что не пойдешь. Один ведь остался.
– А если волки?..
– Ништо. Я ружье прихватила. Когда-то не хуже мужика стреляла.
– А вдруг нас не встретят?
– Пошто не встретят? Не впервой, поди, – успокоила старшая.
– Батя что-то хмурый стал. Надоело ему, видать, по лесам-то прятаться. Он ведь ране ни в бога, ни в черта не верил, а тут на тебе. Подговорил его Ерема. А какая радость? Ну, отсидят в этой дыре до победы, а потом? Засудят… А и не засудят, как людям в глаза глядеть… И ему тяжко, и мне не сладко..
Узкую дорогу со всех сторон теснили высокие мохнатые ели и сосны. Скрипели полозья, фыркала лошаденка, вполголоса переговаривались возницы. Вдруг где-то в глубине леса гулко выстрелил обломившийся от снега сук. Молодая ахнула, а старшая приглушенно засмеялась, приговаривая:
– Пужливая ты, Лушка, а ишо полюбовника имеешь.
– Какого полюбовника? – возмутилась молодая. – Брехня!
– Сама видела, как он на свету от тебя уходил. Только личности не успела разглядеть: больно быстро бёг. Да ты не отпирайся. Я не свекровка. Живи как знаешь…
Лыжники шли на значительном расстоянии от дороги, и все равно им было отчетливо слышно каждое слово.
Проехав километров двенадцать, подвода остановилась на лесной прогалинке. Летом здесь, видимо, заготовляли дрова. Сейчас из-под толстого снежного наста торчало несколько высоких пеньков да в дальнем углу возвышалась большая поленница.
Не успели женщины вылезти из саней, как из лесу донесся глухой волчий вой. Лошадь нервно переступила ногами. Молодая женщина испуганно вскрикнула.
– Не бойсь, – успокоила ее старшая. – Это наши знак подают. – И, сложив ладони рупором, аукнула.
Минут через пять на поляну вынырнули трое, подошли к возу.
– Сынок, ты? – окликнула старшая, и ее грубый голос вдруг задрожал, в нем послышались ласковые, воркующие нотки.
– Витьки нет. Он сегодня не смог прийти, – ответил один из тех, что вышли из лесу.
– Ай заболел? – всполошилась женщина.
– Нет. Дело одно. В следующую пятницу придет.
– Вы бы поостереглись теперь, – просительно проговорила женщина.
– А что? – тревожно спросил один из лесных пришельцев.
– Неспроста, поди, к нам они пожаловали. И начальник милиции, и прокурор, и сам Рыбаков прикатил. Не иначе ваш след ищут.
– Пускай ищут. А вы за ими доглядайте. Чуть что – свистните, и мы перекочуем на другие квартиры.
– Говорят, Ерему они разыскивали, – подала голос молодая.
– Святой следов не оставляет. А вы, пока они не уедут, сюда не суйтесь. Только в крайней нужде. Пора за дело.
Лесные пришельцы с помощью женщин быстро разгрузили сани. Взвалив на спины большие мешки, встали на лыжи и нырнули в чащу.
Женщины тут же развернули сани и тронулись в обратный путь.
Скоро вокруг все стихло. Рыбаков осторожно вышел на поляну. За ним последовали и другие.
– Ты, Чернявский, кажется, разведчиком был? – обратился Василий Иванович к начальнику милиции.
– Так точно.
– Возьмешь с собой Иванченко. Идите по их лыжне. Не нагоняйте. В случае чего – пошлешь Иванченко к нам. Мы выйдем следом, через двадцать минут. Ясно?
– Так точно.
– Идите.
Они ушли. Рыбаков посмотрел на часы.
Минуты тянулись медленно. Пошел мелкий редкий снег. В верхушках деревьев зашумел ветер.
– Похоже, завьюжит, – сказал Коненко. – У меня второй день рана ноет к непогоде.
– Пора, – сквозь зубы вытолкнул Рыбаков. – Оружие держать наготове. Без команды ничего не делать. Учтите: может быть всякое. Двинулись.
Они пошли в затылок друг другу. Лыжи легко скользили по лыжне, оставленной теми тремя.
Прошло полчаса, час. Не видно конца ни лыжне, ни лесу.
Вдруг впереди послышался какой-то шорох, из-за дерева выскочил лыжник.
– Иванченко? – тихо окликнул Рыбаков.
– Я, Василий Иванович. В километре отсюда охотничья избушка и несколько землянок. К ним скрытно не подойти: там такой пес!.. Рычит, как тигр. Учует.
– Пошли, – скомандовал Рыбаков.
Скоро они натолкнулись на Чернявского. Он стоял с наганом в руке, прислонившись спиной к могучей березе. Начальник милиции торопливо доложил обстановку. Судя по голосам, в избушке и землянках скрываются не менее десяти человек.
– Обойдем их кольцом, – медленно проговорил Рыбаков. – Ты, Коненко, возьмешь Иванченко и Пугачева и зайдешь слева. Синельников с участковым заходите справа. Ты, Степан, поосторожней, не зарывайся. Смотрите в оба. Может быть настоящий бой. Прислушивайтесь!
Когда пятеро скрылись в лесу, Рыбаков спросил Чернявского:
– У тебя запасной обоймы нет?
– Нет. У меня же наган.
– Ну, ладно. Обойдемся.
Все медленно двинулись по лыжне.
Впереди послышалось глухое ворчание и лай собаки. Лыжники прибавили шагу и скоро очутились на краю небольшой заснеженной поляны.
Огромный пес с ожесточенным рычанием кинулся на Рыбакова. Тот с трудом сдержал натиск матерой собаки, тыча в нее острием лыжной палки.
Дверь избушки распахнулась. Из нее выпрыгнул человек и плюхнулся у порога в снег. «Тертый калач», – подумал Василий Иванович и плотнее прижался к дереву.
– Кто тут? – долетел выкрик.
– Охотники, – ответил Рыбаков. – Товарища у нас подранили. Пускай здесь до завтра полежит. Утром мы за ним на коне приедем.
– Катись отсюда к… Как пришли, так и уходите.
– Тебе что, паразит, избы жалко? – повысил голос Рыбаков. – Убери своего пса, а то я его пристукну.
– Попробуй. Сам за ним отправишься.
Василий Иванович вынул из кармана пистолет. Выстрелил в оскаленную собачью пасть и повалился в снег. Собака взвизгнула и, высоко подпрыгнув, ткнулась мордой в сугроб. В ту же секунду ночную тишину спящего леса располосовала короткая автоматная очередь. Возле землянок заметались серые тени. Злой низкий голос крикнул: «Ложись! Чего мечетесь, как бараны». Тени упали в снег. Гулко ухнул винтовочный выстрел, и тот же голос, только приглушенный, зашипел: «Куда садишь, паразит? Трясучка. Отползай к окопам».
«Ого, тут даже окопы!» – подумал Рыбаков и, поднявшись на локте, властно закричал:
– Эй! Слушай! Кто хочет жить – выходи на середину. Будете сопротивляться – перебьем. Живо! – И после небольшой паузы: – Приготовить гранаты.
Несколько мгновений стояла зловещая тишина. Потом послышались приглушенные голоса. Они становились все громче, и скоро Рыбакову стало слышно каждое слово.
– Не хочу больше гнить в этой дыре. И подыхать не хочу.
– Попадешься, все равно расстреляют.
– Ну и … с ним. Двумя смертям не бывать.
– Брешет он. Сами повинимся – в штрафбат пошлют.
– Разговорчики! – прикрикнул низкий злой голос. – Живо в окоп. Ну? Перестреляю, сволочи!
– Иди ты к … матери, сука кулацкая. Мы за тебя кровяниться не будем. Воюй сам!
– Выходи на середину! – скомандовал Рыбаков.
На бледно-сером фоне снега показалась сгорбленная фигура с поднятыми руками. Покачиваясь, она медленно двинулась к центру поляны. Вторая, третья, четвертая… Семь человек с поднятыми руками сгрудились в кучу.
– Обыскать, – кивнул на них Василий Иванович.
– Есть, – откликнулся Чернявский.
Вдруг за избушкой хлопнул пистолетный выстрел, другой. Протараторила автоматная очередь, послышались крики.
– Чернявский и Ломов – здесь. Остальные за мной! – Рыбаков кинулся на шум.
За избушкой в снегу отчетливо виднелись глубокие следы. Побежали по ним.
Впереди замаячила невысокая фигура Степана. Он был без шапки, в распахнутом ватнике. Далеко за деревьями мелькало движущееся пятно.
Бухнул ружейный выстрел.
– Стой!!
Залаял автомат и смолк, будто подавился. В густой морозной тишине властный голос участкового уполномоченного скомандовал:
– Руки!
Через час двое лыжников убежали в Иринкино за подводами.
Наступил поздний зимний рассвет. Рыбаков обошел темные низкие землянки. В этих норах жили пятеро дезертиров и двое баптистов, скрывающихся от призыва в армию. В избушке помещался главарь шайки. Тут тоже были голые деревянные нары, грубо сколоченный стол, чурбаки вместо стульев, деревянная бадья с водой, глиняные кружки. Но на столе стоял патефон и лежала куча заигранных пластинок.
Сейчас главарь сидел на лавке, спиной к окну. Большая лохматая голова опущена так низко, что тупой подбородок уперся в грудь. Из-под кустистых бровей зло поблескивали медвежьи глазки. Он шумно дышал носом, непроизвольно сжимая и разжимая пудовые кулачищи.
– Не узнаете, Василий Иванович? – спросил Чернявский. – Вы же встречались с ним в день приезда.
Рыбаков пригляделся к сгорбленной фигуре у окна.
– Ерема-юродивый?
– Он самый.
– Как твоя настоящая фамилия? – обратился Коненко к «юродивому».
Тот только скривился.
Коненко вынул из полевой сумки тетрадь, развернул ее, что-то написал сверху чистой страницы и снова обратился к Ереме:
– Итак. Фамилия, имя, отчество?
– Фамилия у меня знаменитая. – «Юродивый» поднял голову. Его одутловатые щеки густо побагровели. Коричневые глаза буравили Рыбакова. – Пахомов я. Не забыли еще Пахомова? Мой батька таким, как вы, в двадцать первом сала за шкуру заливал.
– Пахомов – матерый кулак. Во время ишимского эсеровского мятежа возглавлял отряд отъявленных головорезов, – пояснил Коненко. – Ярый бандит. Зверски истязал и мучил коммунистов. Его расстреляли, а семью выслали. Это его сын.
– Мастерские сгорели – твоя работа? – спросил Рыбаков.
– Моя, – с вызовом ответил Пахомов. – И ферму я сжег. И в прокурорскую башку моя пуля летела. Темно было, промазал. Тебе тоже гостинец приготовил. Жаль, не успел.
Тяжело ступая, Рыбаков вплотную подошел к Пахомову. Долго, не мигая, смотрел на него. Видно, во взгляде Рыбакова, во всем его облике была такая ярость, что Пахомов не выдержал, невольно, подался назад, прижался спиной к подоконнику.
