Текст книги "Так было"
Автор книги: Константин Лагунов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 26 страниц)
– Все будет, Валечка. Ты и без нарядов красавица. Но будут и наряды. Все будет, дай только срок…
Так Валя Кораблева стала женой Богдана Даниловича. «Все плохое теперь позади», – радовалась она, развешивая в шкафу свои платья. А что впереди? Там ей виделась широкая дорога, до самого горизонта, позолоченного лучами восходящего солнца…
Где-то далеко-далеко отсюда бушевала кроваво-черная жестокая война. Горела, дымилась родная земля, и тревожное зарево невиданного пожарища освещало всю страну. И здесь, в далекой от переднего края Сибири, видны были отблески этого зарева и воздух был пропитан едкой гарью пожарищ. Иногда война представлялась Вале гигантским вихрем, который бушует над всей землей. И только сюда, за порог этого дома, не залетает жестокий вихрь. Ее дом – крохотный солнечный островок в бескрайнем жестоком смерче войны. И не было такой жертвы, на которую не решилась бы Валя, защищая свой островок…
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
1.
Короток зимний день: от обеда до вечера – воробьиный шаг. Пятый час, а без лампы не почитаешь: буквы расползаются перед глазами. Рыбаков устало выпрямился, расправил плечи, встал.
На углу стола в высокой железной треноге стояла тридцатилинейная лампа-молния. Ее горелку оседлала большая квадратная картонка с дырой посередине. На картонке – фонарное стекло «летучей мыши». Треножник и фонарное стекло в лампе придумал Лукьяныч. Старик очень гордился своим изобретением и не упускал случая похвастаться.
Василий Иванович зажег лампу. Кабинет озарился неярким желтоватым светом. Рыбаков снова подсел к столу. Оглядел серые, усталые лица членов бюро. Заседают сегодня с двенадцати часов. Бюро было закрытым, немногословным, трудным. Наконец-то закончился последний вопрос длиннющей повестки дня.
– Будем кончать, товарищи, – сказал Рыбаков, – кажется, все решили.
– Есть еще одно дело, – подал голос райпрокурор Коненко. – Я бы просил обсудить мою докладную. – Он торопливо вынул из портфеля листок бумаги и подал его Рыбакову.
Василий Иванович скользнул взглядом по прокурорской докладной.
«Довожу до вашего сведения о грубейшем нарушении революционной законности первым секретарем Малышенского райкома ВЛКСМ тов. Синельниковым С. Я.».
На худом смуглом лице Рыбакова появилось выражение недоумения.
– Что за дьявольщина, – процедил он сквозь зубы.
Неслышно поднялся второй секретарь райкома Тепляков. Приземистый, полный. Под широким ремнем отчетливо проступает внушительный животик. Круглое, рыхлое лицо усеяно вмятинками оспы. Голос у него высокий, но не звонкий. К тому же он не выговаривал букву «ч», произнося вместо нее мягкое «шь».
– Ше там случилось? – спросил он, подходя к столу.
Рыбаков протянул листок прокурору.
– Читай вслух свое донесение.
Сухим, негромким голосом читал Коненко строки докладной, в которой рассказывалось об организованном комсомольским секретарем «ограблении» граждан, перечислялись фамилии «пострадавших», указывались цифры нанесенного им ущерба.
«При этом, – говорилось в докладной, – комсомольцы оскорбляли обираемых граждан словами и действием…»
Прокурор просил у райкома партии санкции на привлечение коммуниста Синельникова к уголовной ответственности.
– Вот, черт! – Рыбаков так крутнул ручку настольного телефона, что она жалобно хрустнула. – Синельников? Рыбаков. Зайди ко мне. Немедленно. Бегом.
С силой хлопнул по рычажку. Откинулся на спинку стула.
– М-да, – неопределенно протянул Тепляков и умолк.
Наступило долгое молчание.
Первым нарушил его Шамов. Энергично растерев ладонью голый, тускло блестевший череп, он уверенно заговорил:
– Этого следовало ожидать. Синельников не раз грубо нарушал нормы партийной этики. Более того, он отказался выполнить прямое указание райкома о снятии с поста секретаря комсомольской организации жены дезертира Садовщикова. Превратил райком комсомола в ночной клуб. Собираются все, кому не лень, и до утра веселятся. Не располагаю фактами, но думаю, что дело не ограничивается только песнями и плясками. Некоторые руководящие работники района потакают ему, потворствуют. Это разлагающе действует на Синельникова. Он груб, несдержан, не считается с мнением партийных органов.
– Однобокая, субъективная характеристика, – резко сказала Федотова.
– Нельзя так, Богдан Данилович, – вмешался председатель райисполкома Плетнев, укоризненно глядя на Шамова. – Парню девятнадцать, день и ночь на работе. Замотался, одни глаза остались, а энергии – дай бог каждому из нас. Ну, иногда подзагнет на всю катушку, так ведь на то она и молодежь… – Плетнев широко улыбнулся. – На прошлой неделе начисто опустошил наш дровяник. Подговорил ребят, и они за ночь все наши дрова в райком комсомола перетаскали. Я на него тогда здорово нашумел. А он уперся – и ни в какую. Вы, говорит, обязаны обеспечить нас топливом. Мы вам кланялись. Теперь сами посидите без дров… Ну что ты скажешь? Конечно, это своеволие, даже беззаконие. Но ведь парень-то больно хорош. Огнем полыхает. Посмотрю на него – сердцу жарко. И молодежь за ним – хоть куда. Стоящий парень, а ты его аттестовал как последнего проходимца. Не одобряю его заскоков, но, ей-богу, все это от молодости, от самых лучших намерений. А ты – «нарушает нормы партийной этики». Тебе бы обвинителем в суде выступать, а не пропагандой заниматься.
– Я не нуждаюсь, товарищ Плетнев, в вашей характеристике. – Шамов гордо откинул голову назад, надменным взглядом скользнул по лицу председателя райисполкома. – Вы один из тех, кто своим попустительством разлагает Синельникова. Видели бы вы, как он вел себя в райкоме партии, когда я беседовал с ним о Садовщиковой.
– На ошибках учатся, – перебила Федотова. – Синельников осознал свою ошибку. Сам ее и исправил.
– Если вам, уважаемая Полина Михайловна, хочется, чтобы все дудели в одну дуду, я умолкаю. Но это вовсе не значит, что я разделяю ваше мнение, так как считаю его неправильным, исходящим из личных симпатий.
Рыбаков курил, молчал и слушал. Он мог подолгу, не проронив ни слова, внимательно слушать товарищей. В эти минуты он казался бесстрастным и даже равнодушным. И только те, кто хорошо знал Василия Ивановича, могли по его нахмуренным бровям и сосредоточенному взгляду догадаться, что, слушая других, он искал правильное решение.
– М-да, – многозначительно промычал Тепляков. Все повернулись к нему. – М-да, – повторил он. – Тут, конечно, надо разобраться, ше к шему. Шеловек он молодой, горящий. Опять же шибко своевольный, ше вздумает, то и робит. Зашем ему понадобился этот табак? Ше он с ним хошет делать – не понимаю. И ты, Коненко, нишего толком не пишешь.
– Мы с него допрос не снимали, потому и не знаем, для каких нужд отнимал он табак у граждан…
– А что это были за граждане? – поинтересовалась Федотова.
– Обыкновенные…
– Много ли их всего-то? – перебил Плетнев.
– К нам приходили трое. – Коненко щелкнул замком портфеля. – Все инвалиды войны, находятся на лечении и…
– Занимаются спекуляцией, – вставила Федотова.
– Не знаю, может быть, вы располагаете более точными сведениями. – Прокурор отвернулся от Федотовой и умолк.
Дверь приоткрылась. В щель просунулась лохматая голова Синельникова.
– Можно, Василий Иванович?
– Давай.
Степан вошел. Быстрым взглядом окинул собравшихся, вполголоса сказал:
– Здравствуйте.
– Здорово, – откликнулся Рыбаков. – Садись.
Больше никто не ответил на приветствие, и это удивило Степана: «Чего это они?» Степан устроился на стуле поудобнее, покашлял и вопросительно посмотрел на Федотову. Та отвела глаза, Степан забеспокоился: «Что-то случилось неприятное». Он стал перебирать в памяти события минувших дней.
Василий Иванович уколол пария сердитым взглядом.
– Ну, расскажи, товарищ секретарь, как ты до этого додумался?
– О чем вы спрашиваете?
Федотова подала ему прокурорскую докладную. Степан поднес листок к самому носу и, близоруко щурясь, пропуская целые строчки, торопливо прочел. Свернул бумагу трубочкой, зажал в кулаке. Посмотрел прямо в сердитые глаза Рыбакова и громко сказал:
– Это правда. Мы решили бороться со спекулянтами.. Рыскают по району целыми стаями. Как волки. Рабочих и колхозников обирают да еще…
– Откуда вам известно, что все эти люди – нетрудовые элементы? – перебил его прокурор.
– Мы документы проверяли… – голос у него задрожал от обиды и сорвался, – У всех… Двое имели справки с заводов. Заготовители. Мы их не тронули. Остальные – тунеядцы и хапуги…
– Сколько отобрали табаку? – с трудом сдерживая улыбку, мягко спросил Плетнев.
– Двести шестьдесят килограммов. У нас есть акт. Мы его отправили подшефной дивизии…
– Так. – Рыбаков ткнул окурок в пепельницу. – Значит, ты считаешь, ничего особенного не произошло? Все в порядке. Совершили беззаконие, занялись грабежом – и вы же герои. Так, что ли?
– Почему герои? – Степан растерянно замигал короткими светлыми ресницами.
– Придется разъяснить тебе, что к чему. Садись. Давайте обсудим этот факт, товарищи. Кто будет говорить? Пожалуйста, товарищ Шамов.
Богдан Данилович встал. Повертел в тонких длинных пальцах янтарный мундштук, откашлялся. Он начал речь со сталинского высказывания о комсомоле, напомнил, что говорится об этом в решении XVIII партсъезда, подчеркнул их особую важность для настоящего момента и только после этого заговорил о Синельникове.
Снова перечислив все ему известные проступки комсомольского секретаря, назвал их политическим хулиганством, которое дискредитирует комсомол и в условиях военного времени наносит вред делу обороны.
Даже прокурор, чья докладная послужила причиной этого разговора, недовольно хмурился, нервно курил и несколько раз порывался вставить слово в пространную обвинительную речь Шамова.
Степан сидел как на иголках, с трудом сдерживая негодование. «Вот, черт, – со злой завистью и неприязнью думал он о Шамове, – к каждому случаю готовая цитата в голове. И Маркса, и Ленина назубок знает…»
Сам Степан до сих пор не прочел ни одной ленинской работы, кроме его знаменитой речи на Третьем съезде комсомола. Что касается произведений Маркса, то их Степану не довелось и в руках подержать. Он понимал, что в сравнении с Шамовым был политически малограмотным человеком. От этого его раздражение только усиливалось. «Ничего, – мысленно пригрозил он Богдану Даниловичу, – теперь и я засяду за Ленина. И Маркса проштудирую. От корки до корки. Мы еще встретимся и тогда посмотрим, кто прав. И фронтовикам подарок сделали, и мародерам по зубам дали. А он – «политическое хулиганство», «моральный урон». Буквоед…»
Плетнев, видно, хорошо понимал состояние Синельникова.
– Ты чего на Шамова волком смотришь? – напустился он на парня. – Тебе же, дурню, добра желают. Учат правильно жизнь понимать. Сам подумай, разве допустимо секретарю райкома комсомола заниматься такими делами? Знаю, что у тебя были благие намерения, но ими, учти, даже дорога в ад вымощена. Понял? Пора научиться думать и трезво оценивать свои поступки.
Степан краснел, потел, елозил на стуле, не смея поднять глаза. А когда встала Федотова и, обратившись к нему, назвала его Степой, он едва не заплакал. Ткнулся подбородком в грудь и сидел не шевелясь, как подбитая птица…
– Значит, ограничимся обсуждением? – обратился Василий Иванович к собравшимся. Никто не возражал. – Намотай себе на ус, – это уже адресовалось Синельникову, – еще такими методами будешь работать – не жди поблажки. Никаких скидок на молодость и горячность не будет. Ясно?
– Ясно.
– Тогда все. Можешь идти.
Степан вышел, забыв сказать «до свидания».
2.
Некоторое время в кабинете было тихо. Но вот Василий Иванович достал из стола общую тетрадь в синем твердом переплете. Полистал ее, нашел нужную страницу. Встретившись взглядом с Плетневым, спросил:
– Как с семенами?
– Я уходил, заканчивали сводку. Сейчас позвоню. Как кончат, пусть принесут.
Он вышел в приемную. Когда вернулся, разговор шел совсем о другом.
– Односторонне мы работаем. – Рыбаков сердито косился на Шамова. – Ты погляди, что в деревнях делается. Изо всех щелей повылазили заплесневелые попики. Всякие там старцы-провидцы, гадалки и ворожеи. Как грибы-поганки после дождя выросли молеленки, часовенки, а в Луковке и в Иринкино даже церкви пооткрывали. Знаешь об этом, пропагандист?
– Конечно, знаю, Василий Иванович. Это следствие войны. Люди тянутся к религии, как к опиуму, который и боль приглушает, и успокоение в смятенные души несет, а главное – поощряет веру в чудо. Все жаждут чуда, которое воскрешало бы из мертвых, охраняло от пуль, врачевало смертельные раны. Такое чудо сулит только религия. Вот и потянулись к ней.
– Ты это к чему говоришь? Хочешь свою пассивность прикрыть или нас просветить? Ведь все эти молельни открылись самостийно: нас-то не спросили. Пошныряли бабки по избам, погнусавили молитвы – и вот тебе открылась двадцать лет пустовавшая церквушка в Луковке. А где мы были? Где наши лекторы, всякие атеистические вечера, беседы? Ты сам сколько раз за последний год выступал перед народом с антирелигиозными докладами?
– Я один все равно ничего не сделаю. – Шамов продул мундштук, сердито пожевал губами. – Надо, чтобы этим делом занялся весь партийный актив, и прежде всего руководящие работники района. А ведь, если говорить откровенно, пропагандистской работой они занимаются крайне мало. Недопустимо мало. Борьба с религией в настоящее время – сложнейший вопрос, его с наскоку не решишь. Надо обсудить на бюро, разработать мероприятия.
– Ну и разрабатывай на здоровье. Побывай в Луковке и в Иринкино. Разберись с поповскими проделками да, кстати, подними учителей и других интеллигентов. Загляни в соседние деревни, присмотрись повнимательнее, чем живет народ. Подумай над этим, а потом обо всем доложишь на бюро. Договорились? Как у тебя сейчас со здоровьем-то?
– Какой разговор о здоровье с молодоженом, – засмеялся Плетнев.
– Ты же, Шамов, свадьбу зажилил?
– А они еще не успели обвенчаться.
– Так как же со здоровьем? – снова спросил Рыбаков.
– Пока ничего. Не знаю, надолго ли, но пока терпимо. – Шамов опустил глаза, пряча их от пристальных взглядов товарищей. – Завтра же выеду в Луковку. У меня по плану в этом месяце как раз туда командировка.
– Ну и ладненько, – потер пухлые ладошки Тепляков.
Плетнев не спеша заговорил о подготовке к севу. По памяти называл множество цифр. Из слов председателя райисполкома вырисовывалась тревожная картина. Ремонт тракторов идет очень медленно. График сорван: нет запасных частей и специалистов. Горючее не завезено. Во многих колхозах семена некондиционны. Плохо с кормами. Кое-где лошади переведены на солому. К весне они совсем отощают, и тогда на них не попашешь.
– Семена, тракторы, корма – все это в руках у людей, – задумчиво проговорила Федотова. – Надо о людях подумать. Мало о них думаем. Шумим, требуем, приказываем, даже угрожаем. А вот поговорить по душам с человеком нам зачастую недосуг. Привыкли «работать с массами». А ведь они состоят из отдельных людей, разных по характеру и взглядам на жизнь. Особенно важно для нас найти ключ к сердцам женщин. Русская баба – сложное создание.
– По себе судите? – с легкой иронией спросил Шамов.
– А хотя бы и по себе, – не приняла шутки Федотова. – Второй год бабы на своих плечах землю держат. Высохли, почернели от натуги. Забыли, как детей рожают, как ласкают мужиков, забыли вкус настоящего хлеба. А рук не опускают. Стонут, но стоят. Плачут, но работают. Работают и работают. Ни одна машина с ними не потягается. Ведь машине-то передых нужен. Техуход, техосмотр. А бабы не знают передышки. И не нужны им никакие понукания. Им теплого слова не хватает. Душевного сочувствия и заботы.
– Верно, Полина Михайловна. – Рыбаков поднес папиросу к губам, несколько раз пыхнул дымом. – Надо это понимать. Наши женщины не терпят фальши, им нужно искреннее, сердечное сочувствие. А на это не каждый способен. Тут надо быть настоящим коммунистом. Чтобы сердце за народ болело. Да… – повернулся к прокурору: – Ну, что в Иринкино?
Коненко рассказал о результатах расследования причин пожара на молочной ферме Иринкинского совхоза. Потом договорились провести собрание женщин, создать при правлениях женсоветы. Условились, что завтра Федотова вместе с заведующим районо проведет инструктаж уполномоченных и разошлет их по всем колхозам – проверять готовность к севу.
– Я, ты, – Рыбаков метнул взгляд в сторону Плетнева, – и ты, – взгляд на Теплякова, – завтра с утра двинем в МТС. Я – в Рачевскую, Плетнев – в Брянскую, а ты, Тепляков, – в Иринкинскую. Надо подогнать ремонт тракторов…
В первом часу ночи стали расходиться.
3.
Василий Иванович открыл форточку. В душную прокуренную комнату широкой белой струей потек морозный воздух. Рыбаков распахнул дверь в приемную. Там за столом читала книгу девушка, дежурная райкома. Прижавшись спиной к горячей печке, сладко дремал Лукьяныч с погасшей самокруткой во рту.
– Что читаем? – спросил Рыбаков, подходя к дежурной.
Она вздрогнула. Поспешно встала. Книга выскользнула из ее рук и мягко шлепнулась на пол.
Девушка, проворно нагнувшись, подняла книгу.
– Хорошая повесть, «Радуга» Василевской.
– Про войну? – В уголках черных глаз собрались смешливые морщинки, но голос по-прежнему тверд и строг.
– Про войну и про любовь…
– Только зазря бумагу переводят, – вдруг подал голос Лукьяныч. Он выплюнул потухший окурок и тут же стал сворачивать папиросу. – В какую книгу нос ни сунь – все эта любовь. Будто на ей земля держится. Закуривай, Василь Иванович, у меня табачок с донником. – Рыбаков взял у старика кисет, а тот принялся колотить кресалом по камушку, высекая искру. Прикурил, спрятал трут и кресало в карман. – Мне скоро вот шестьдесят. Двух жен имел. Детей полдюжины. А любовь эту, язви ее в душу, ни разу не попробовал. Ране такими штуками мозги не зас… – покосился на девушку и на ходу перестроился, – не засоряли. И откуда нам было про ее знать? Книжек мы не читали из-за темноты. Кино не смотрели. А поп в церкви, язви его, все больше про бога гнусавил, а не про любовь.
– Загибаешь, дед.
– Пошто загиб… – начал было Лукьяныч и оборвал на полуслове. Шумно потянул воздух большим курносым носом, принюхался. – Что-то горить, паря.
В самом деле пахло паленым. Рыбаков внимательно огляделся по сторонам, пожал плечами. А запах становился все сильнее.
Лукьяныч вскочил. Вытянул голову, поджал губы и, по-собачьи нюхая воздух, застукотил деревяшкой по приемной.
– У меня прокурорский нюх, – самодовольно бормотал он, кружа по комнате. – Я всякую гарь за версту чую. Где-то здесь, совсем рядом. – Сунул руку в корзину с бумагами. Пошевырял в ней. – Ах, язви тя в душу, что же это кадит? – он направился было в коридор, но вдруг подпрыгнул на месте и принялся вытанцовывать, нелепо размахивая руками и крича: – Ах, холера! Язви тя! Спасите! Горю!
К ногам прыгающего Лукьяныча упал большой кусок горящего трута, а в правой штанине старика зазияла дымящаяся дыра. Добывая огонь, он держал в руке большой кусок трута. На него упала искра, и тот разгорался в дедовом кармане до тех пор, пока не припек его.
– Ну и прокурорский нюх! – хохотал Рыбаков. – За версту чуешь. Ты, Лукьяныч, прямо малышенский дед Щукарь.
– Это вас бог наказал за то, что не верите в любовь, – лукаво заметила девушка.
Лукьяныч уже оправился от потрясения и, прикрыв ладонью дыру на штанах, хохотал вместе со всеми.
Из кабинета донесся протяжный звонок. Рыбаков поспешил к телефону. Звонил секретарь обкома партии. Поздоровался и сразу спросил, как идет ремонт тракторов. Рыбакову пришлось признать, что ремонт затянули и к весне готовятся плохо.
– В марте на бюро слушаем твой отчет о подготовке к севу, – сказал на прощание секретарь. – Есть время, чтобы выправить положение. Иначе… Ты сам знаешь, как сейчас стоит вопрос с хлебом. А урожай зависит от качества весенне-полевых работ. До сих пор Малышенский район был не на плохом счету. Надо удержать занятые позиции. Их легко потерять, и тогда… Подумай об этом. До свидания. Поклон твоей половине и всем товарищам.
Василий Иванович не боялся предстать с отчетом перед бюро обкома, но не хотел этого. Для подготовки вопроса в район приедет целая бригада представителей разных организаций. Они потребуют уйму справок, сводок, докладных. Начнутся совещания, заседания, собеседования. И это в самый решающий момент подготовки к севу. Да и на бюро придется выслушать немало горьких слов. Хлопотное и малоприятное дело. Конечно, он воспользуется вызовом в обком, выпросит, сколько удастся, и семян, и фуража, и горючего, и запасных частей к тракторам. И все же известие о предстоящем отчете не обрадовало Рыбакова. Зато подхлестнуло его, сократив и без того сжатые сроки подготовки к весне.
Он ходил по кабинету широкими твердыми шагами. Легонько поскрипывали крашеные половицы. Мерно тикали настенные часы. С улицы доносился шум ветра. Смуглое лицо Рыбакова задумчиво. Тонкие губы плотно сжаты, брови нахмурены. Черные, широко расставленные глаза неподвижны.
Отсюда ему, как с большой высоты, был хорошо виден весь Малышенский район. От края до края. По своим очертаниям территория района походила на сапог-бродень, какие носят таежные охотники да рыбаки. Длинное, расширяющееся кверху голенище бродня обращено на север. Носок у сапога круто загнут вверх. На кончике его среди густых лесов находился самый отдаленный колхоз района – «Новая жизнь». До него семьдесят пять километров. И в противоположную от райцентра сторону до самого дальнего колхоза – шестьдесят два. Вот и получается сапожок, полтораста километров длиной да пятьдесят шириной.
Малышенский район считался самым большим в области. Рыбаков его исходил и изъездил вдоль и поперек. Ему были хорошо знакомы не только широкие, торные большаки или узенькие полевые дороги, но и лесные дорожки и даже тропинки, по которым можно было напрямик за какой-нибудь час ходу пересечь большущий лесной массив, на объезд которого понадобилось бы добрых полдня…
И вот уже он зашагал по раскисшим дорогам, продираясь сквозь хлесткие чащи лесов, переходя вброд гремучие овраги. Он шел и шел по одетой в весенний наряд земле, от села к селу.
Перво-наперво Рыбаков заглянул на поля колхоза «Колос». Не потому, что сомневался, справится ли Трофим Максимович с севом, а для того, чтобы полюбоваться дружной и спорой работой большого коллектива. В нем были разные люди: и крепкие, как лиственница, старики, и дружная, работящая молодежь, и надорванные непосильным трудом, надломленные сироты и вдовы. Но все вместе они представляли такую силу, которая не давала пошатнуться артельному хозяйству. И если случится, что в разгар сева выйдет из строя трактор – поле не останется бесплодным. Его допашут на лошадях или быках, заборонят на коровах, засеют вручную.
Рядом с «Колосом» артель имени Буденного. Большое село, много хорошей земли. И людей не меньше, чем у соседей, но нет коллектива. Всяк по себе. Торгуют, меняют, барышничают. Здесь могут пошвырять зерно в незабороненную землю, оставить картошку под снегом, сметать в стога непросохшее сено. Нет настоящего хозяина. Вот и приходится все время посылать туда надежного уполномоченного. Это, конечно, непорядок. Но иного выхода нет. А таких колхозов немало.
Были бы тракторы. Машины…
И сразу изменился маршрут мысленного путешествия Рыбакова. Он завернул в Рачевскую МТС. Там директорствует молодой, но дельный парень, недавний командир танковой роты – Бобылев. Трактористы прозвали его «полторы ноги». У него миной отхватило половину правой ноги. Однако протез не мешает ему день и ночь мотаться по колхозам, управлять трактором или комбайном. Только уж слишком горяч Бобылев. Сейчас у него провал с ремонтом. Неделю назад с командировкой райкома партии он уехал в область добывать запчасти. «На таран пойду, но добуду», – сказал он на прощание. «На таран пойду» – это его любимая поговорка. На фронте Бобылев однажды ходил на таран фашистского танка. Чудом остался жив. Он достанет запчасти. Пусть не столько, сколько нужно, но достанет и по-братски поделится с другими…
А вот Бевзюк не поделился бы. Бевзюк – директор Еринской МТС. Уже десятый год. У него еще с мирных лет кое-что припрятано. Прижимистый мужик. Машину знает и любит. Лучшие в районе мастерские. Он бы уж давно закончил ремонт, но тянет. А вдруг на прорыв из области подбросят запчастей, тогда, глядишь, и ему «по бедности» что-нибудь перепадет. Колхозы им не очень довольны. Бывает, что в погоне за планом его трактористы не пашут, а ковыряют землю. Бесплатно и шагу не сделают. Потому промфинплан у Бевзюка всегда «в ажуре», и механизаторы хорошо зарабатывают. После войны люди, наверняка, станут жить по-другому. Тогда Бевзюку придется туго…
Если согласиться, что карта района похожа на сапог, то в его «каблуке» находится Иринкинская МТС. Самая отдаленная и маломощная. Вначале сорок второго там сгорели ремонтные мастерские. Следствие решило – поджог. Выехала комиссия во главе с Коненко. Виновных не нашли, а когда ночью прокурор возвращался домой, в него кто-то стрелял из лесу. Кто? Осталось загадкой. Осенью во время зяблевой вспашки вышли из строя сразу три трактора. Какая-то сволочь насыпала в масло песку. И снова следователь «остался с носом». В Иринкино существует единственная в районе секта субботников, мутит народ. А парторганизация там слаба. И комсомол – никудышный. Оттого и распоясалась вся эта нечисть. Надо заняться этим всерьез. Найти врага, обезоружить и уничтожить…
Протяжно зазвонил телефон. Раз, другой, третий.
Василий Иванович взял трубку.
– Вас вызывает «Новая жизнь», – протянул сонный девичий голосок.
Потом послышались свист и протяжное завывание. Рыбаков вслушался в шум и с трудом различил глухой, будто из-под земли исходящий, голос, который повторял одно и то же слово:
– Райком! Райком! Райком!
– Райком слушает. Я слушаю. Слушаю вас!
– Райком? – все еще сомневаясь, произнес далекий голос.
– Рыбаков слушает.
– Это вы, Василий Иванович? Здравствуйте. Говорит Новожилова из «Новой жизни». Парторг из «Новой жизни». Вы меня слышите?
– Слышу. Не кричите. Говорите спокойнее, а то все звенит.
– Василий Иванович, – неожиданно отчетливо раздалось в трубке. – У нас беда. Третий день скот без корма. Совсем без корма. Тридцать коров уже привязали к потолку. Еще два-три дня – и начнется массовый падеж.
– Где Романенко? – бешеным голосом крикнул Рыбаков. – Председатель где?
– Он уехал в соседний район к куму. Пятый день не показывается.
– А заместитель, парторг? Ты же парторг. Где ваши коммунисты?
– Что мы сделаем? Нас всего четверо, и те бабы.
– Ладно, – после долгой паузы сказал Рыбаков. – Завтра у вас будет наш представитель. Надо найти выход из положения на месте. Помоги ему. Если начнется падеж, ты первая будешь отвечать. Поняла? Первая.
– Поняла, – еле слышно отозвался голос издалека. – До свидания.
«Кого же послать в «Новую жизнь»? Нужен решительный и смелый человек. Чтобы не раздумывал, не согласовывал, а действовал на свой страх и риск. Чтобы мог поднять весь народ…»
На глаза Рыбакову попала пухлая папка. Она была полна непрочитанных бумаг, а утром нужно выезжать в МТС. Василий Иванович присел к столу и стал просматривать телеграммы, письма, решения. С чем только не обращались в райком областные организации. МТС не выполнила план набора на курсы трактористов – и облзо «ставит об этом в известность» райком. Из школ отсеялось несколько сот учеников – и облоно «обращает на этот недопустимый факт внимание райкома и просит помочь». Досарм не выполнил задания по подготовке пулеметчиков и радистов – и облдосарм «просит обсудить этот вопрос на бюро РК ВКП(б)…»
Он торопливо прочитывал бумаги, метя их короткими резолюциями, а сам все думал о «Новой жизни». Ведь там погубят скот, если не приедет нужный человек и не раздобудет корма. Кого же послать?
– Можно? – донеслось от порога.
– Входи.
Степан Синельников молча остановился посреди кабинета.
– Ты чего не спишь?
– Я зашел объяснить… Конечно, я виноват. По форме виноват, но ведь суть…
– Суть всем ясна, иначе бы с тобой так не разговаривали. Садись. – Решительным жестом отодвинул бумаги, вгляделся в лицо Степана: «Совсем вымотался». Спросил сочувственно: – Дома все в порядке?
– Как всегда.
– Отец пишет?
– Пишет. Он в этом деле аккуратный. Из любого похода, из любого боя хоть пять строчек, а весточку все же пришлет. Знает мамин характер.
– Строгая очень?
– Да нет. Просто волнуется. Чуть запоздает письмо – у нее все из рук валится, по ночам плачет.
– Это хорошо, любит, значит. Когда солдата любят да ждут, ему легче воюется. А у тебя как настроение? Не раскис после сегодняшнего?
– Нет.
– Есть для тебя одно ответственное поручение. Ответственнейшее. Надо спасать скот в «Новой жизни». Беда там…
Степан, слушая Рыбакова, преображался. В эти минуты он был по-настоящему счастлив.
Синельников ушел, и Василий Иванович снова принялся за бумаги.
Медленно худела папка.
Неслышно текли минуты.
Катилась к рассвету ночь.
4.
Дверь кабинета бесшумно растворилась. Вошел Плетнев.
– Вот работнички, – с веселой злостью проговорил он от порога. – Только и делов, что сводки составлять, так и те никогда не сделают вовремя. Там прочерк, тут под вопросом, здесь не выяснено. Делопуты.
– Это ты райзо костеришь? – насмешливо спросил Рыбаков.
– Его.
– Молодец. Бей еще крепче, только не забывай, что райзо – ведущий отдел твоего исполкома. Помнишь, как деды говаривали: «Сама себя раба бьет, коли нечисто жнет».
– А! – Плетнев безнадежно махнул рукой и, подсев к столу, протянул Рыбакову испещренный цифрами лист.
Лицо у Плетнева обыкновенное, ничем не примечательное. Вот только брови диковинные. Неправдоподобно лохматые и большие, будто приклеенные. Когда он хмурится, брови так нависают над глазницами, что и глаз совсем не видно. Но сейчас лицо Плетнева было неподвижно. На нем застыло выражение глубокой усталости. Полуприкрыв глаза, Плетнев расслабил мышцы тела и отдыхал, искоса наблюдая за Рыбаковым. И стоило тому сказать свое излюбленное «так», как лицо Плетнева мгновенно ожило.
– Еще в тридцати колхозах не проверили семена на кондицию, – рассерженно проговорил он. – Сегодня битый час воспитывал наш земотдел. Тюлень тюленем, а ведь на фронте минометной ротой командовал.
– Именно командовал. – Василий Иванович прищелкнул языком, покачал головой. – Командовать и руководить – совсем не одно и то же. Руководителя должны не только бояться и слушаться, но и уважать, верить ему. А добиться этого чертовски трудно. Заставить уважать себя нельзя. Ни силой, ни лаской. – Прикурил от лампы, затянулся. – Вообще мы слишком много заставляем, – последнее слово он выговорил с нажимом. – Сейчас, конечно, без этого не обойтись: война. Но потом…
