Текст книги "Так было"
Автор книги: Константин Лагунов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 26 страниц)
– Что случилось, зайчонок?
– Мы уезжаем. – Ямочка на ее подбородке задрожала.
– Куда уезжаете? Кто?
– Я и мама. В Ленинград. Вчера прислали вызов.
– А-а. – Степан несколько секунд недоуменно смотрел на нее, не понимая сказанного, а когда понял, вскочил, пробежался по кабинету, снова сел. – Не может быть. Это ты придумала, чтобы разыграть меня. Да? Это шутка? Ну, скажи мне – да. Скажи же. Почему ты молчишь? Почему ты молчишь? Ведь да?
– Нет, Степа. В конце ноября мы уедем.
– Я не пущу тебя. Мы поженимся, и ты останешься здесь. А потом мы вместе уедем в твой Ленинград. Ты же пойдешь за меня замуж?
Она закусила губу, отрицательно покачала головой.
– Нет?
– Сейчас нет. Я никого, кроме тебя, не любила. Но… во-первых, я старше тебя… Погоди, не перебивай. Конечно, это не главное. Я пока не думаю о замужестве. Но и не в этом суть. Все неожиданно и так запутано. Кончится война, ты приедешь к нам учиться… Ты должен учиться… И тогда… И тогда мы… – Голос ее осекся.
– А если я не приеду к вам?
– Тогда… Может быть, я приеду к тебе.
– Может быть, а может и…
– Не надо об этом, Степа. К чему загадывать? Я люблю тебя, ты это знаешь. А что будет с нами – никому неведомо. Зачем на прощание обижать друг друга.
– Зайка!
Степан упал перед ней на колени. Она гладила его волосы и что-то говорила, говорила. Он не понимал слов, да и не старался. Она уезжает – это главное, а все остальное…
– Ты почему молчишь, Степа? Ну, что ты молчишь?
– А что говорить? Зачем?
Прошло немало времени, прежде чем они опомнились. Встали.
– Придешь?
– Приду.
Дверь оказалась запертой. Щелкнул замок, и на пороге появилась Аня Таран. Зоя, поздоровавшись с ней, прошла мимо. Аня притворила дверь и напустилась на парня.
– Ты с ума сошел. Я заглянула сюда и обмерла. Среди бела дня, в кабинете. Сумасшедший. Райком полон людей, каждый мог зайти к секретарю – и такая картина. Я заперла дверь.
– Спасибо, – вяло поблагодарил он. – Только мне все равно. Теперь все равно.
– Что случилось?
– Она уезжает. Насовсем.
6.
…В кабинете Степана под настольным стеклом распластался табель-календарь. Красным карандашом обведено число 24 ноября. До него оставалось семнадцать дней.
Семнадцать дней и ночей колдовала над ними любовь. Все перепутала, все смешала. День не день и ночь не ночь. Простятся на свету. Зоя забежит домой, перекусит – и в райком. А если подольше задержится дома, Степан уже на пороге… «Ты бы поспал, Степа». – «А ты?» – «В дороге высплюсь»… – «Уедешь – отосплюсь». И, взявшись за руки, уходили куда-нибудь, где не было чужих глаз.
Когда до ее отъезда осталось всего два дня, пришла телеграмма с вызовом на пленум обкома комсомола. Степан побежал к Зое.
– Я поеду с вами до города. А там… В общем, до города едем вместе, – прокричал он от порога.
От Малышенки до областного центра поезд идет семь часов. Четыреста двадцать минут. А в вагоне такая теснота, что негде даже присесть. И коридор, и тамбур, и подножки, и даже крыши – все забито людьми.
До поздней ночи, не умолкая, гудели возбужденные, радостные голоса возвращающихся домой. Люди вспоминали дни эвакуации, гадали, как их встретит родной, разоренный врагами край. Но вот постепенно затих дорожный шум. Взрослые и дети уснули где попало. Заснула, сидя на узлах, и Зоина мама. Отчетливо стал слышен торопливый перестук колес, паровозное пыхтение и гудки, храп и стоны усталых людей. В вагоне колыхался густой полумрак: два купе освещались одной свечой.
С большим трудом Степану удалось освободить верхнюю багажную полку. Они вскарабкались туда. Мимо вагона плыли заснеженные леса и поля, станции и полустанки…
Тараторили колеса, гудел паровоз, сонно бормотали пассажиры, плакал ребенок, его уговаривала и баюкала женщина.
А они шептались:
– Если ты разлюбишь меня…
– Зайка!
– Не перебивай. Если ты разлюбишь и найдешь другую, ничего не рассказывай ей обо мне. Я не хочу, чтобы она знала. Не хочу! Обещай.
– Заинька. Не мучь меня. Ты же знаешь… Кончится война, и я приеду. Поступлю в университет. Мы будем вместе. Всегда вместе. А когда состаримся и у нас будут внуки, станем вспоминать нашу Малышенку. А помнишь, Зайка, скажу я, как нагнал тебя по дороге. Ты шла босиком под дождем и плакала.
– Не надо, Степа, а то я снова заплачу.
Пыхтит, тужится маломощный паровозик. За окном – окропленная искрами ночь. Бегут минуты. Одна за другой.
– А помнишь, Зайка, как ты уснула у меня на коленях? Я сижу, боюсь шелохнуться. Руки онемели, сами разжимаются, а я сижу…
– Помню. Все-все. До самой малюсенькой мелочи.
…Грохочут на стрелках вагонные колеса. За окном начинает светлеть. До станции расставания остался один-перегон. Они стояли в уголке тамбура и говорили что-то отрывочное и бессвязное. Иногда на Степана находило как бы просветление: «Что я говорю? Разве об этом нужно говорить сейчас? Надо сказать самое главное. Надо условиться, обо всем договориться».
– Зоя.
– Что, Степа?
– Заинька…
– Молчи, Степа. Смотри на меня и молчи.
– Ах, Зоя…
Стоянка поезда – двадцать минут. Они ходили по перрону и, перебивая один другого, опять говорили.
Пробил звонок… Последний поцелуй. И оба не верят, что это последний. Они еще на что-то надеются… Может быть, на чудо?
Степан подсадил Зою на подножку. Еще несколько секунд видел ее лицо. Всего несколько секунд. А потом замелькали вагоны. Все быстрее и быстрее. И вот с треском пролетел последний.
Мелькнул красный флажок проводника. Пусто на путях, пусто на перроне, пусто в душе.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ
1.
В составе делегации трудящихся Сибири Рыбаков выехал в Действующую армию.
Перед отъездом он побывал в колхозе «Коммунизм». Приехал туда к вечеру. В правлении застал только счетовода.
– Где председательша?
– Дома. Она почти не бывает здесь. И документы носим домой подписывать, и заседания правления там проводим.
– Заболела?
– Известно. Последние дни дохаживает. Наследника ждет…
– Пока, – буркнул Рыбаков и вышел из конторы.
Через несколько минут Василий Иванович перешагнул знакомый порог. Настасья Федоровна встретила его у дверей.
– Ой, батюшки! Радость-то какая. – А у самой задрожали губы.
– Что ты, Настенька? – забеспокоился он.
– Так просто. Слышала: уезжаешь ты. Думала, не заедешь. А мне ведь уже скоро… Бог знает, как оно пройдет. Не двадцать лет. Хотелось повидаться с тобой, проститься.
– Ну, полно, полно. – Он поцеловал ее в висок.
Настасья Федоровна устало улыбнулась. Осторожно провела пальцами по его насупленным бровям. От этого прикосновения лицо Рыбакова просветлело, разгладились морщины на лбу.
– Да что мы стоим у порога? Скидывай полушубок.
Василий Иванович разделся. Следом за ней прошел в горницу. Настасья Федоровна зажгла лампу. Он пристально вгляделся в нее. Лицо подурнело, покрылось пятнами. И вся она была какая-то мягкая, расплывшаяся. Ходила медленно, вразвалку, поддерживая рукой живот. Говорила тоже медленно, как бы нехотя. Большие глаза светились умиротворенностью и счастьем, а от грузной фигуры веяло доброй силой и спокойствием.
– Ишь, какая ты стала.
– Какая? Некрасивая, да?
– Да нет, Настя. Я не о том. Просто изменилась ты очень. От прежней мало что осталось. Даже взгляд не тот. Вроде бы в себя смотришь.
– Ничего, родной. Скоро я опять стану прежней. Теперь уже недолго. Рожу сынка… Только бы все благополучно…
– Так оно и будет. А как же иначе? – Свернул папиросу, прикурил. Разогнал ладонью сизое облако едкого махорочного дыма.
– Ох, Вася. Что это я? Сижу, слушаю тебя, а на столе пусто.
– Да ты сиди, не хлопочи. Ничего мне не надо. Сыт я. Сиди, сиди.
– Нет-нет. Как же можно? Выпей хоть чайку.
– Да не хочу я, Настенька. Ей-богу, не хочу. Садись-ка ты. – Он взял ее за руку. Усадил. – Вот так. Посидим, поглядим друг на друга и до свиданья. Чего ты вздрогнула? Холодно?
– Боязно мне. Уедешь ты, а я одна. Вдруг беда какая.
– И что ты выдумываешь? Понапрасну себя расстраиваешь. Все будет хорошо. Ты же сильная. Выше голову, Настя. Ну? А теперь улыбнись. Вот так.
– Я все понимаю. Сроду к гадалкам не хаживала. Ни в какие предчувствия не верила. А тут… Боюсь. Днем-то с людьми, бодрюсь. А ночью сама с собой останусь – и так жутко мне. Не за себя боюсь. За него. Ну, как что случится? Скорей бы уж. А засну – и сразу увижу его. Красивый мальчонка, чернявый. Я все ношу его на руках, баюкаю. Такая радость – просыпаться не хочется…
– Бабы не клюют тебя?
– Нет. Поначалу-то все выпытывали. От кого, мол. Я сказала, кого люблю – от того и ребенок. Ну, они и отцепились. Знают мой характер. Да и, по-моему, они догадываются. В деревне все друг у друга на виду.
– Пускай догадываются. Можешь им прямо сказать, чей сын. Я прятаться не собираюсь. Надо было давно открыться. Смалодушничал я.
– Полно наговаривать-то на себя.
– Не тревожься, Настенька. И ни о чем не думай. Все будет хорошо.
– Да я и не думаю об этом. Мне бы вот только сынка родить. Да чтобы был на тебя похожий. А остальное приложится.
– Не приложится – сами приложим. Эх, Настя, Настя. Мы же не старики. Все впереди, все будет.
– Будет, коли не разлюбишь, не пожалеешь…
– Зачем ты такое…
– Прости, Вася. Поглупела я от счастья. Сама себе не верю. Говорят, поверишь – не сбудется.
– Сбудется. Все сбудется. Потому что в наших руках. Только от нас зависит. Не тревожься попусту. Береги себя. Его ведь растить надо.
– Вырастим, Вася…
Они просидели до полуночи.
– Куда ты в ночь-то? – попыталась она удержать его.
– Ничего. Не впервой. Тут не дорога, а одно удовольствие. Мигом домчу. Да и нельзя мне. Утром уезжаем. Ну, любушка моя, до свиданья. Не расстраивайся. Себя побереги.
2.
Поездка в Действующую армию заняла больше месяца. В Малышенку Василий Иванович вернулся в конце января сорок пятого года.
Прямо с вокзала, не заходя домой, заторопился в райком партии. «Позвоню в колхоз. Поговорю с ней хоть по телефону».
Первым в райкоме ему встретился Шамов.
Он поздравил секретаря с приездом, спросил о самочувствии.
– Все хорошо, – весело ответил Рыбаков. – Заходи. Рассказывай. Как живете, что нового?
– Да вроде все в порядке. Никаких ЧП. Вот только Ускова умерла.
– Какая Ускова? – спросил Рыбаков побледневшими губами и вдруг почувствовал, как под ногами качнулся пол. Василий Иванович вцепился в уголок стола и натужно прохрипел: – Какая?
– Председатель колхоза «Коммунизм».
– Врешь! – схватил Шамова за грудь, рванул к себе. – Врешь!
Перед глазами Рыбакова поплыли темные круги. Рука разжалась, выпустив воротник шамовской гимнастерки.
– Когда?
– Да вскоре, как вы уехали. От родов. Родила сына, а сама…
– Не надо…
– Выпейте воды. Черт меня дернул. Кабы я знал…
– Ты все знал, – не разжимая зубов, процедил Рыбаков. И в голосе его и во взгляде была такая ненависть, что Шамов даже попятился. – Ты знал и рад этому. Уходи…
Богдан Данилович проворно юркнул за дверь. А Рыбаков постоял минуту, пьяно раскачиваясь из стороны в сторону. Диким, бессмысленным взглядом огляделся вокруг и, медленно переставляя онемелые ноги, вышел в приемную.
Здесь он увидел Лукьяныча. Старик хотел было поздороваться с секретарем, но, глянув в перекошенное лицо, осекся на полуслове.
– Запряги жеребца. Подъедешь к больнице, – глухо проговорил Рыбаков и пошел к выходу.
Он шел по улице, сутулясь, опустив голову. Он не видел встречных, не отвечал на приветствия. На пороге больницы снова почувствовал острую боль в сердце. Стиснул зубы, напрягся, постоял, держась за дверной косяк, и едва боль отхлынула, переступил порог. Женщина-главврач растерялась, увидев перед собой секретаря райкома. Вскочила с места, засуетилась, приглашая его раздеваться и присаживаться.
– Я на минуту, Степанида Романовна. Сидите. Я только что приехал, мне сказали, что у вас умерла председатель колхоза «Коммунизм» Настасья Федоровна Ускова. Это правда?
– Да, Василий Иванович. Ее привезли в безнадежном состоянии. Тяжелые роды. Если бы был квалифицированный хирург, может…
– А ребенок? Ребенок!..
– Ребенок жив. Его забрала родственница Усковой. Кажется, сестра. Горбатенькая такая…
– Так… До свиданья.
Он вышел из больницы, увидел у ворот запряженного Воронка. Взял из рук Лукьяныча вожжи, сказал ему: «Иди домой, старик», – и сел в кошеву. Отдохнувший без хозяина конь сразу рванул и понес галопом.
3.
В полукилометре от села Рыбаков остановил лошадь. Справа от дороги на невысоком холме стояла присыпанная снегом березовая рощица. Вокруг нее изгородь из жердей. Сейчас из-за снега изгородь была почти не видна. Только торчали верхушки кольев да темнела перекладина ворот. Василий Иванович вылез из кошевы, взял Воронка под уздцы и напрямик по снегу побрел к воротам. Иногда он проваливался в сугроб выше колена. Воронко покрылся клочьями пены, пока они одолели полсотни метров снежной целины. Василий Иванович привязал коня к тонкому столбику ворот, пошел за ограду.
Под березами было меньше снегу, и потому отчетливо, виднелись невысокие бугорки, разбросанные по всей роще. Над буграми высились облепленные снегом кресты или пирамидки, увенчанные звездочками. Он медленно пошел между могилами, ища глазами ту, в которой была похоронена Настя. Еще издали заприметил высокую совсем новую пирамидку со звездой на вершине.
Подошел, рукавицей смел снег с памятника и увидел Настю. Она смотрела на него с желтого листка фотографии. Взгляд у нее строгий, не тот, каким она провожала его в последний раз. А в уголках губ теплилась еле заметная улыбка.
Он содрал с головы шапку, кинул подле себя. Сдернул рукавицы и голыми руками стал осторожно сгребать снег с могилы. Прижался горячим лбом к мерзлой жесткой земле и позвал:
– Настенька! Слышишь! Я пришел. Поздно, но пришел. Прости.
Оторвал голову от земли, повел вокруг затуманенными глазами и не увидел ни белых холмиков, ни берез, ни серо-голубого неба – кругом чугунный черный мрак. Непроницаемый и густой.
Призывно заржал Воронко. Василий Иванович вздрогнул. Еле поднял налитую свинцовой тяжестью голову. С трудом поднялся на ноги. Подобрал шапку и рукавицы, зажал их в кулаке. Другой рукой отколупнул от могильного холмика комочек земли.
– Прощай, Настенька.
Повернулся и медленно побрел назад, сжимая в кулаке холодную землю.
– Вот и все, – прошептал он. – Все.
Завернул серую щепоть в носовой платок. Положил узелок в нагрудный карман гимнастерки под самое сердце.
Постоял в воротах, поглядел на родную могилу.
Вывел лошадь на дорогу, упал в кошеву. Воронко по привычке замедлил было бег у правления, но, не чуя вожжи, пробежал мимо и, не ожидая команды хозяина, свернул к дому Усковой.
Горбатая Васена встретила Рыбакова плачем и причитаниями. Он долго успокаивал ее. А когда затихла, спросил:
– Сын где?
– Там. – Васена показала на дверь.
Он прошел в горницу.
Здесь все сохранилось в том виде, как было при Насте. Только в углу появилась маленькая некрашеная деревянная кроватка.
Василий Иванович, сдерживая дыхание, на цыпочках подкрался к ней. Заглянул. Увидел в груде пеленок красное личико с закрытыми глазами. Ребенок спал, посапывая носом. На подушке валялась тряпичная соска-узелок с нажеванным хлебом.
Так вот что осталось от Насти, от их любви. Маленький курносый человечек с круто надломенными черными ниточками бровей. Выпуклый лобик, округлый, маленький подбородок. И никаких черт сходства с Настей. Ребенок как ребенок, как тысячи тысяч других.
Рыбаков склонился над кроваткой и пристально вгляделся в лицо младенца. Вдруг оно вздрогнуло, сморщилось в плаксивую гримасу, и ребенок открыл глаза.
Рыбаков глянул в них и едва не закричал: на него смотрела Настя!
Теперь Василий Иванович безошибочно отличил бы его от тысячи других ребячьих лиц.
Василий Иванович хотел было взять сына на руки, но тот вдруг зевнул, пустил пузыри и снова засопел, причмокивая губами. Теперь и спящий он чем-то неуловимым напоминал ему Настю.
Рыбаков распрямился, поманил пальцем Васену, спросил шепотом:
– Как звать.
– Васей. Она велела… – И заплакала.
Он обнял ее за плечи, вывел на кухню. Молча присели к столу.
Стерев с желтых щек слезы, Васена уныло спросила:
– Кушать будете?
Рыбаков не ответил. Да он и не слышал вопроса. «Почему я не отказался от этой поездки? Ведь Настя словно предчувствовала недоброе. Как она сказала тогда? «Да я не думаю об этом. Мне бы вот только сынка родить…» И вот… Как все это… Несправедливо, жестоко! Ты слышишь, Настенька?»
– Что с вами? – Дрожащая рука Васены легла на его плечо.
– А? – Он стер испарину со лба. Поднялся. – Пора мне. Пора. Не гневайся на меня за Васю. Возьму я его. Сейчас.
– А как же я? – испугалась Васена. – Ведь это все, что осталось от нее.
– Знаю, – мягко проговорил Рыбаков. – Но я отец. Пойми. Спасибо тебе, что сберегла сына. Будешь в Малышенке – мимо не проходи. Обижусь. Родные ведь. Спасибо.
Она завернула ребенка в одеяло, закутала в шаль. Рыбаков пожал сухую, костистую руку горбуньи и ушел, крепко прижимая к себе живой, пищащий сверток. Шептал, баюкая: «Вася, Васенька… Ва-а-ська».
4.
Варя была в смятении. Она металась по квартире и никак не могла найти себе места. Еще в полдень соседка сказала ей: «Готовь угощенье, твой мужик приехал. Сама видела, как он в райком заходил». Варя затопила баню и кинулась стряпать. В хлопотах незаметно пробежало время. Но вот и обед готов, и баня истоплена, а мужа все нет. Варя встревожилась. Позвонила в райком. Помощник сказал, что Рыбаков действительно вернулся, но пробыл в райкоме всего несколько минут и куда-то уехал.
Райцентр невелик, и скоро Варя уже знала, что Василий Иванович перед отъездом заходил в больницу. Куда он уехал? Зачем? Почему так спешно, даже не зашел домой?
Правда, и прежде Василий Иванович никогда не говорил ей, куда и зачем едет. Бывало, только скажет: «Еду в колхозы. Вернусь через два дня» или «Уезжаю дня на три» – и весь разговор.
Но сейчас – Варя была уверена в этом – что-то произошло необычное и страшное.
У нее вдруг возникло ощущение зыби под ногами.
Нет, предчувствие не обманывает ее. Почти два месяца не был дома и даже не зашел. Хоть бы позвонил. Надо бы узнать, зачем ходил в больницу. Только надо ли? Ох, не надо…
Нет, надо. Надо. Надо… Все надо было делась не так. Разве не видела она, что в последнее время его что-то угнетало. Он сделался молчаливым, беспричинно раздражительным и вспыльчивым. Надо было откровенно спросить его, в чем дело. Но она каким-то необъяснимым, подсознательным чутьем догадывалась, что такой разговор принесет ей огорчение и боль, и не хотела этого. Авось как-нибудь все само собой образуется. Не зря же люди говорят: «Все перемелется».
Накануне отъезда Василий Иванович пришел домой поздно ночью. Не раздеваясь и не зажигая огня, он присел на край кровати, глухо сказал: «Мне надо поговорить с тобой, Варя». Она насторожилась, испугалась. А почему сейчас? Ведь через несколько часов он уедет на целый месяц, а может, и больше. За это время все может перемениться и, возможно, будет уже не нужен этот неприятный разговор. Да мало ли что может случиться за целый месяц? «Ложись спи, – притворно зевнув, ответила она, – скоро утро. Тогда и поговорим». – «Можно и тогда», – угрюмо согласился он и стал раздеваться. На рассвете она проснулась и увидела мужа у окна. Он был босиком, в нижнем белье. Смотрел в окно и курил.
– Что, уже пора? – изумилась она.
– Пора, – ответил он и потянулся к телефону. Позвонил в райком, сказал, чтобы подъезжал Лукьяныч, и пошел умываться.
Вот так и расстались, ничего не сказав друг другу, кроме обычных при прощании слов.
Сейчас Варя вдруг поняла, что зря уклонилась от разговора и оставила беду висеть над головой.
Время перед казнью – страшнее самой казни. И Варя мучилась, ожидая мужа.
Она бестолково металась по комнате, садилась, вставала и снова садилась. Ни за что ни про что накричала на сына и даже дала ему подзатыльник, а когда разобиженный Юрка пригрозил, что нажалуется отцу, она разрыдалась и закричала:
– Где твой отец? Где? Утром приехал, а домой не показался. Больно мы ему нужны…
Наступила ночь. Варя с трудом уговорила сына лечь в постель. Мальчик тоже тревожился. Он вскакивал на каждый шорох. Заглядывал в окна. А на столе непрестанно звонил телефон, и все спрашивали Василия Ивановича.
Наконец сын уснул, а Варя все ходила по комнате, прислушиваясь к шуму за окном.
Она сразу узнала его шаги. Не ожидая стука, выскочила в сени, откинула крючок. Василий Иванович прошел мимо нее, прижимая к груди какой-то узел. Вошел в комнату, положил узел на диван. Тяжело опустился на стул. Снял шапку.
Варя ахнула, увидев виски мужа. Будто взял кто-то кисть и небрежно мазнул белилами по его вороненым волосам.
– Что с тобой?
– Сядь, Варя.
Жена послушно села.
– Это мой ребенок. – Он показал рукой на сверток. – Тоже Вася. Ему всего месяц. Мать умерла от родов…
– А-а! – Варя судорожно зажала ладонью рот. Вспомнила: месяц назад умерла от родов председательша колхоза «Коммунизм». Говорили, что она незамужняя. Говорили…
Да мало ли что тогда говорили.
– Решай, – сказал он, – или мы с ним уйдем. Или он будет нашим вторым сыном. Решай.
Варя сползла со стула, ткнулась головой в диван и захлебнулась слезами. Ее колотила неуемная нервная дрожь. Она билась головой о валик дивана, плакала беззвучно, чтобы не разбудить Юрку.
Муж не утешал ее. Молчал, уткнувшись взглядом с шляпку гвоздя, белевшую в половице.
Заплакал ребенок. Василий Иванович вскочил, подбежал к нему. Взял на руки. Малыш заплакал еще громче.
Варя медленно поднялась. Не смотря в лицо мужу, подошла к нему.
– Дай сюда, – сказала зло и грубо. Но ребенка приняла бережно. Положила на диван. Распеленала. Васино лицо. Его сын. Трясущимися руками вынула из комода простыню, разорвала на куски. Завернула младенца. Долго рылась в сундуке, выкидывая все на пол. Нашла, наконец, бог весть сколько лет пролежавшую там соску.
Притихший ребенок лежал у Вари на коленях и смачно сосал из бутылочки теплое молоко. А она все плакала и плакала.
Когда мальчик переставал сосать, она встряхивала бутылочку и ласково говорила:
– Ешь, маленький, ешь.
5.
За несколько часов весть о случившемся облетела весь райцентр. Судили об этом по-разному. Многие считали, что Рыбаков поступил по совести, честно. Другие не упускали случая позубоскалить по такому поводу. Райкомовские товарищи по молчаливому уговору сделали вид, что ничего не произошло.
И только Шамов откровенно ликовал.
Богдан Данилович давно слышал о связи Рыбакова с Усковой и, когда она умерла, напросился представителем райкома на похороны. У могилы Усковой он произнес длинную прочувствованную речь и так растрогался собственным красноречием, что даже прослезился. На поминках он сидел рядом с убитыми горем бабами, сочувственно поддакивая, слушая поминальные тосты. Там, на поминках, от пришибленной горем Васюты он и узнал все, что его интересовало.
Шамов торжествовал, сиял, как именинник. У него даже походка изменилась, стала торопливой и легкой. Он беспричинно улыбался, довольно потирая длиннопалые руки. Всем своим видом он как бы говорил: «Теперь вы узнаете, кто такой Шамов, кончилось ваше время, пришла моя пора!»
Несколько дней он детально изучал записи в своей тетрадке, а потом засел сочинять обстоятельное заявление в ЦК ВКП(б).
Текли дни. Шамову они казались необыкновенно долгими и трудными. Его снедало нетерпение. Он ждал и не мог дождаться ответа на свое заявление. При встрече с Рыбаковым Богдан Данилович пытливо вглядывался в лицо секретаря, стремясь прочесть на нем ответ на волновавший его вопрос: дошла ли пущенная им ядовитая стрела до цели.
А однажды он, не выдержав, даже спросил Василия Ивановича, не собирается ли тот в Москву.
– С чего бы это? – буркнул Рыбаков, занятый какими-то своими мыслями.
– Говорят, будет какой-то расширенный Пленум ЦК, – соврал Шамов, опуская глаза.
– Позовут, поеду, – отрезал Василий Иванович.
«Позовут, позовут, голубчик», – едва не выкрикнул Шамов.
И Рыбакова позвали.
Накануне весеннего сева позвонил председатель партийной комиссии при обкоме.
– Слушай, – сказал он. – Нам прислали из ЦК большое и серьезное заявление на тебя. Копию заявления я вышлю. Вернешь ее вместе с подробной объяснительной. После пригласим тебя в обком для разбора. Условились?
– Ладно.
6.
Густая апрельская ночь. В раскрытую створку окна врывался ветер. Видимо, по пути сюда он побывал и в полях, и в березовых рощах, нанюхался молодой травы, намочил крылья в полноводной реке и вот добрался до этого прокуренного кабинета. Надул пузырем старую занавесочку, откинул ее в сторону и прыгнул в кабинет. Разворошил клубы табачного дыма, и сразу запахло свежевспаханной влажной землей, и студеной водой, и березовым соком, и перепревшими листьями, и хвоей и еще чем-то.
Рыбаков глубоко вздохнул. Поднялся, подошел к растворенному окну, высунул в него голову. Темно и тихо. Скоро рассвет, а на листе бумаги по-прежнему ни одной строчки. Завтра надо ехать в Иринкино, а до отъезда отправить в обком объяснительную. Уже трижды напоминали о ней.
Снова вернулся к столу, решительно обмакнул перо в чернильницу. Твердым крупным почерком вывел в правой половине листа:
«Областному комитету ВКП(б) от первого секретаря Малышенского райкома партии Рыбакова В. И.».
Чуть отступил и крупно через всю страницу – «Объяснительная записка».
В этом году ему исполнилось 35 лет. Пятнадцать из них отдано партийной работе. За эти годы им написано великое множество разных бумаг, а вот такой, как эта, он еще не писал. Оттого и пишется она медленно, по строчке.
«1. Все, что сказано в заявлении о моих отношениях с председателем колхоза «Коммунизм» Усковой Настасьей Федоровной, правда. Только называть их половой распущенностью или морально-бытовым разложением нельзя. Мы любили друг друга. Ребенок – мой сын. Считаю, что поступил правильно, взяв его в свой дом».
«Вот брат, Василек, каковы дела», – мысленно обратился он к сыну, который в это время, наверное, сладко посапывал в кроватке, жуя пустышку. Ему уже пятый месяц. Пятый месяц, как умерла Настя. День его рождения и ее смерти – один.
Склонился над листом и медленно принялся усеивать его ровными черными рядками букв.
«2. Действительно, весной 1943 года я на поле при всех колхозниках толкнул и сбил с ног бывшего председателя колхоза «Новая жизнь». Но не раскаиваюсь в этом. Этот подлец покидал в землю негодные семена, а хорошие пропил. Не раскройся этот факт – колхоз не собрал бы и пуда зерна. По законам военного времени его, как предателя, надо было расстрелять, а не бить.
Все остальные факты высосаны из пальца.
Член ВКП(б) с 1929 г. Рыбаков».
Перечитал написанное, свернул лист вдвое, вложил в конверт, надписал адрес.
Домой шел медленно, еле волоча ноги. Странное чувство безразличия овладело им. Хотелось рухнуть на землю, растянуться на ней и лежать, не шевелясь, ни о чем не думая. Ни о севе, который не завершен и движется ужасно медленно и трудно, ни об этой объяснительной, ни о постоянной ноющей боли в желудке, – в последнее время она совсем не дает покоя. Ни о чем. Просто лежать, смотреть на небо, и все. «Что это со мной? – испугался он, – надо забыть все. Надо тянуть. Что бы ни было, а война кончается…»
Победный ветер все сильнее и сильнее дул с Запада. Выстраданная, вымученная, политая обильной кровью, поднималась над землей Победа.
Желанная Победа.
Долгожданная Победа.
Она пела, салютовала, гремела маршами. В каждой газетной строке, в каждом солдатском письме-треугольнике, в каждом вернувшемся с фронта бойце была малая частица великой всенародной Победы.
Все чаще слышались песни и смех. Стирались, чистились, гладились уцелевшие мужские рубахи и костюмы. Приводились в полную боевую готовность залежавшиеся девичьи наряды. Бродила хмельная брага. Близился великий праздник, равного которому не знала наша история.
Вот он, заветный рубеж.
Совсем рядом.
Остался один шаг.
Всего шаг.
Последний шаг.
7.
Второго мая Василия Ивановича вызвали в обком. Все знали, для чего его вызывают, но никто не ведал, чем это окончится.
Злые языки уверяли, что Рыбакова не только снимут с работы, но и обязательно исключат из партии. Богдан Данилович Шамов в душе придерживался того же мнения, прямо его не высказывал, однако при встречах с товарищами не упускал случая поговорить о Рыбакове.
– Кто его знает, чем все это кончится, – многозначительно говорил Богдан Данилович. – По правилам за такие проступки… сами знаете, но нет правил без исключений. Поживем – увидим.
Василий Иванович пробыл в областном центре недолго. Сразу же с вокзала он направился к председателю парткомиссии. Тот долго мучил Василия Ивановича расспросами, заставляя припоминать даты и фамилии очевидцев. Под конец сказал:
– Сегодня я обо всем доложу первому секретарю. Может быть, будут тебя обсуждать на бюро.
Ночью Рыбакову позвонили в гостиницу: его немедленно вызывает первый секретарь обкома.
Через полчаса Василий Иванович входил в секретарский кабинет.
Хозяин сдержанно поздоровался.
Несколько секунд они молча стояли друг перед другом, словно готовясь к поединку.
– Так вот, товарищ Рыбаков, – медленно и строго заговорил секретарь. – Прочел заявление на тебя и твою объяснительную записку. Кое в чем ты крепко заблудился, и за это мы тебя накажем. – Выдержал небольшую паузу. Прошелся по кабинету. Остановился перед Рыбаковым. – Слышал последнюю сводку? – И уже горячо, взволнованно: – Берлин взят! Не сегодня-завтра фашисты капитулируют. А это значит – победа. Твоя победа, комиссар Рыбаков. Твоя победа, секретарь райкома Рыбаков. И я от души поздравлю тебя. Давай, друг, руку. Вот так…
Лицо Рыбакова вдруг дрогнуло. Он закрыл глаза, круто повернулся, отошел к окну.
Секретарь обкома сделал вид, что ничего не заметил, а может, у него тоже защипало глаза. Он долго молчал, прохаживаясь по кабинету. А потом сказал:
– Поезд будет утром. Тебе незачем его ждать. У подъезда ждет мой вездеход. Через шесть часов будешь дома.
8.
Откуда появилось какое-то странное чувство вины, Степан не знал, но чем ближе подходил он к двери кабинета, тем сильнее становилось это чувство. Степану казалось, что, ступив за порог, он скинет с себя тяжелую ношу и свалит ее на плечи Василия Ивановича. Еще один груз ляжет на широкие рыбаковские плечи.
Только плечи эти сегодня Степану показались вовсе и не такими уж широкими и даже совсем не широкими. И сам Рыбаков был какой-то другой. Постарел, что ли? Пожалуй, да. Седина со всех сторон наступала на густую чернь его волос. Белые ручейки растеклись по ним во все стороны. Глубокие жесткие складки прочертили подковки от крыльев носа к уголкам плотно сжатых губ. Исчеркан бороздами высокий прямой лоб. А подле черных, широко расставленных глаз роятся, мелкие морщиночки.
