Текст книги "Так было"
Автор книги: Константин Лагунов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 26 страниц)
ГЛАВА ПЯТАЯ
1.
Семья вдруг раскололась, как сухой грецкий орех под молотком. С одного удара. И этот удар – Вадим угадывал – нанес отец. Вообще, с началом войны отец неузнаваемо изменился. От его былой властности и самоуверенности не осталось и следа. Даже голос сделался каким-то тусклым, монотонным. А совсем недавно этот голос был упругим и сочным, с широчайшим диапазоном…
В первые дни войны Вадим вместе с друзьями пропадал в военкомате сутками, норовя попасть на фронт. С отцом он виделся только по вечерам. Тот был необыкновенно хмур и неразговорчив. Допоздна просиживал за своим письменным столом, непрестанно дымя папиросой. Он то перебирал бумаги, то что-то писал, перечеркивал и снова писал. «Заявление в армию», – думал Вадим, глядя на пишущего отца, и недоумевал, отчего же тот так мрачен. Только однажды отец вернулся домой задолго до вечера – спокойный, довольный, улыбающийся. В ту же ночь они уехали из Москвы. Ни с кем не попрощавшись. И никто не провожал их на вокзал. Если бы Вадим знал о готовящемся отъезде, он убежал бы из дому и ушел с какой-нибудь воинской частью, их тогда в Москве было несметное количество.
На новом месте Вадим скоро обзавелся новыми друзьями. У всех ребят его возраста тогда была одна мечта – попасть на фронт. Десятиклассники Малышенской средней школы решили после окончания учебы сразу же поступить в артиллерийское училище. Вадим ненавидел фашистов, желал Красной Армии скорейшей победы и все же хотел, чтобы война чуть-чуть подзатянулась и ему довелось повоевать. Он усердно занимался военным делом, запоем читал книги о войне и гордился, что девчонки, прознав о его желании, стали звать его «Вадька-артиллерист».
С самого начала сознательной жизни Вадима мать была для него другом-сверстником, учителем и судьей. Где бы ни был Вадим, чем бы ни занимался, он всегда чувствовал – рядом мать. Стоило только захотеть – и можно дотронуться до ее маленькой, легкой руки, попросить у нее совета. «Делай, как знаешь, Вадик, – отвечала она. – Я бы на твоем месте поступила вот так. А ты смотри сам». Он всегда делал так, как бы поступила она, и всегда получалось хорошо и правильно.
У него никогда не было тайн от матери. Она знала все о его друзьях и недругах, о первой мальчишеской любви. Откровенные разговоры с матерью приносили Вадиму облегчение и успокоение.
И вдруг матери не стало. Она ушла неведомо куда. Не предупредив, не попрощавшись и не оставив никаких следов! И сразу мир поблек, потускнел.
Словно подменили Вадьку-артиллериста. Он стал угрюмым, неразговорчивым. Губы всегда плотно сжаты. Брови нахмурены. После уроков он не задерживался в школе, спешил домой. На его плечах лежало все домашнее хозяйство. Он мыл полы, варил немудрые обеды, ходил на базар и в магазин. И ждал. С болезненной настойчивостью ждал весточки от матери. Юноша был уверен, что не сегодня, так завтра мать вернется домой или позовет его к себе.
Всякий раз, заметив входящую во двор почтальоншу, Вадим бежал ей навстречу. Принимая газеты, не сдерживался, спрашивал: «А письма нет?» Мать не подавала о себе никаких вестей.
Вадим не знал, что одна весть о матери все-таки долетела до Малышенки. Но письмо это было адресовано лично Богдану Даниловичу и на райком партии.
Шамов долго, недоуменно вертел в руках серый конверт. Вскрыл его. Вынул лист бумаги и прочел:
«Уважаемый тов. Шамов Б. Д.
С глубокой скорбью сообщаем вам, что ваша жена Шамова Л. И. скоропостижно скончалась от паралича сердца».
Дальше сообщалось, где она похоронена, и следовали обычные фразы о том, что его горе разделяет весь коллектив эвакогоспиталя № 2261, в котором Шамова работала санитаркой. Под извещением – подпись главврача и госпитальная печать.
Богдан Данилович прочел письмо дважды. Потер лоб, глубоко вздохнул: «Ах, Луиза, Луиза. Прости меня». Но тут же подумал: «Почему письмо пришло на райком партии? Значит, там знали, чья она жена. Вот черт».
Поразмыслив о случившемся, он решил, что это к лучшему: по крайней мере, не узнает Вадим. Письмо спрятал в потайной угол сейфа, где хранились личные документы. Заперев сейф, облегченно вздохнул: теперь нечего бояться никаких «а вдруг»…
Шамов медленно прошелся по кабинету. Присел к столу. Машинально придвинул перекидной календарь. Скользнул взглядом по записям на листочке, остановился на слове «карт» и вспомнил, что дома нет ни одной картофелины. «Надо где-то раздобыть мешок картошки. Соль, картофель, мыло… – надоело все это».
Богдан Данилович позвонил домой. Телефон не отвечал. Шамов сердито кинул трубку. «Где его носит? – неприязненно подумал он о сыне. – Только ночевать домой приходит».
Вадим в это время сидел в пустой классной комнате и думал о матери. Куда делась она? Почему не пишет? А отец, кажется, вовсе не переживает. Ни разу и не помянул о маме. Затеял побелку, чтобы снять со стены мамин портрет, и куда-то засунул его… «Уехать бы куда-нибудь. Куда?»
Неожиданно пришла мысль: стоит ли кончать десятый класс? Тянуть еще целую четверть, потом сдавать никому не нужные экзамены. Можно и сейчас попроситься добровольцем. Шут с ним, с артиллерийским училищем. Он пойдет на фронт рядовым. Будет разведчиком или сапером, а еще лучше заряжающим в артиллерии. Не откажут же ему из-за того, что до восемнадцати лет не хватает двух месяцев. Сейчас на фронтах такие бои. Люди нужны позарез, и его возьмут. А после войны он доучится.
Вадим вырвал листок из тетради и принялся писать заявление в Наркомат обороны, старательно выводя каждую букву.
2.
В этот субботний вечер Богдан Данилович пришел домой раньше, чем всегда. Вадима дома не было.
– Совсем распустился, – ворчал Шамов, раздеваясь. – Мог бы полы подмести, да и обед приготовить. Только и дела, что за хлебом сбегать.
Богдан Данилович прошел в кухню. Затопил плиту. Поставил на нее кастрюлю с начищенной картошкой и чайник с водой. Заглянул в продуктовый шкафчик. Там, кроме сморщенной луковицы и вазочки с мелко наколотым сахаром, ничего не было.
Прежде Богдан Данилович никогда не вникал в домашнее хозяйство. Он отдавал жене зарплату, нимало не интересуясь, хватит ли ей этих денег на жизнь, да и Луиза никогда не давала повода к подобным раздумьям. Они всегда жили в достатке, питались хорошо, прилично одевались. Теперь Богдану Даниловичу приходилось ломать голову над разными житейскими мелочами. Они раздражали его. А выход был только один – заводить свое хозяйство: сажать огород, покупать скотину. Но для этого нужны руки – здоровые и сильные. Вадим не работник. В доме должна быть хозяйка. Ничего не поделаешь – жизнь есть жизнь…
Шамов взял веник и стал неумело подметать пол. В дверь постучали.
– Да, – крикнул он и выпрямился, не выпуская веника из рук.
Вошла Валя Кораблева. Поздоровалась, извинилась, подала пачку листов.
– Машинистка только что допечатала. Я занесла по пути.
– Спасибо, Валечка. Вы так внимательны и добры.
– Пустяки, – отмахнулась девушка.
– А я вот, видите, чем занят. – Шамов показал веник. – Холостяцкий образ жизни.
– Давайте я вам помогу, – предложила Валя.
– Ну что вы. Сегодня суббота, в клубе танцы, и вас, наверное, ждет поклонник.
– Какие сейчас поклонники, – с глубоким вздохом возразила она, снимая пальто.
Она была крупная, полная, но проворная. Все делала добротно и скоро. Вымыла полы, протерла мебель, прибрала разбросанные повсюду книги. И квартира сразу стала другой – праздничной и светлой.
Богдан Данилович искоса поглядывал на девушку. Он и раньше часто заглядывался на нее в райкоме. А сейчас его приятно удивила ее легкость и проворство. «Молодая, здоровая, – думал он, – любую гору свернет».
Закончив уборку, она собралась уходить.
– Нет-нет, – запротестовал он. – Сначала попьем чаю. Уж раз вы взялись помогать старику, так несите этот крест до конца. Садитесь.
Валя слабо отнекивалась. Он взял ее руку.
– Какие у вас мягкие, нежные руки. И такие умные. Золотые. – И он неожиданно поцеловал ей запястье. Девушка окончательно растерялась, не зная как себя вести.
А Богдан Данилович, сделав вид, что не замечает ее смущения, усадил к столу, подал чашку чая, пододвинул вазочку с мелко наколотыми кусочками сахара.
– Пейте, Валюша. Хоть это и не цейлонский чай, а душу согревает. С холодной душой человеку трудно живется. Он сам зябнет и других не греет…
Валя, обжигаясь, пила горячий чай. Богдан Данилович смотрел на нее и без умолку говорил. Голос его то поднимался до звенящего металлом тенора, то ниспадал до густых рокочущих басовых переливов.
– Жизнь, Валечка, очень сложна. В ней много противоречий, неожиданных поворотов и даже глухих тупиков. Да-да. Я не боюсь этого слова, хотя и являюсь страстным приверженцем материалистического миропонимания. Помню, однажды, когда я учился в Москве, в аспирантуре, был у меня один хороший приятель. Человек уже не молодой, примерно моих лет – умный, сдержанный, пожалуй, даже сухой. И вдруг – влюбился. Самым настоящим образом влюбился в юную, красивую девушку. Бывает же…
Не жалея красок, Шамов пространно поведал Вале о сложной и драматической любви своего приятеля.
Девушка слушала его, боясь шелохнуться. Он говорил необыкновенно красиво и интересно. А главное, он обращался к ней, как к равной.
То ли от того, что в комнате было жарко, то ли от горячего чая, кто знает, только Валины щеки разрумянились.
«Говорят, он сухарь, зазнайка, – думала она, – а он совсем другой. Просто он очень умный, образованный и обходительный. Он и в райкоме так же. Всех на вы. «Пожалуйста» да «спасибо». Не то что другие…»
– Война, Валечка, – говорил Шамов, – пробудила в людях не только чувство патриотизма, она оживила в человеке грубые, животные инстинкты. А ведь главное достоинство человека – это вовсе не умение жестоко и беспощадно драться. Высокоразвитая мысль, утонченные чувства – вот что подняло человека над всем живущим на планете. Человек одарен сложнейшим, тончайшим аппаратом мышления. Возьмите память. Тысячи фактов, дат, формул, имен хранятся в мозгу до первого требования. Стоит вам захотеть – и весь этот калейдоскоп мгновенно оживет, засветится, примет определенную форму и окраску, выстроится в желаемом порядке. Память – это высшее волшебство природы. А мышление…
Он встал, медленно прошелся по комнате. Взял с этажерки книгу.
– Вот послушайте, что пишет об этом Павлов.
Она слушала. Потом Шамов на память прочувствованно читал ей какие-то хорошие стихи. А когда Богдан Данилович умолк, она улыбнулась и, не скрывая восхищения, сказала:
– Как красиво вы говорите. Так бы и слушала вас…
– Это вы, Валюша, вдохновили меня. Вы такая нежная и отзывчивая. Рядом с вами нельзя быть сухим и равнодушным.
Он снова взял ее руку и, поглаживая, приглушенно заговорил:
– Вы такая молодая, такая свежая, Валечка. Глядя на вас, забываешь и о войне, и о работе. Рядом с вами я, ей-богу, помолодел лет на двадцать. Сейчас бы музыку, и мы закружились бы в вальсе. Вы, наверное, прекрасно танцуете. У вас удивительная фигура – легкая, пластичная…
От его слов Вале было и приятно и неловко.
Решив, что пора уходить, она поднялась со стула. Он помог ей одеться. Подавая пуховый платок, Богдан Данилович опять заговорил о тяготах холостяцкой жизни.
– Вот завтра придется овладевать процессом производства борща. Вместо того чтобы посидеть с книгой, подумать над важными проблемами, я должен ломать голову над тем, как порезать свеклу…
– Хотите, я завтра приду и сварю вам борщ?
– Как вы добры. Я этого не заслужил. Ну, улыбнитесь же, улыбнитесь еще раз. Вас красит улыбка. Такие чудные губы. Не смущайтесь. Я говорю правду. Будь я помоложе, ей-богу, не стал бы мучить себя. Я просто бы подошел и поцеловал вас. Вот так…
И поцеловал ее.
Девушка, не помня себя, выбежала на улицу.
Богдан Данилович прислонился спиной к дверной притолоке и довольно потянулся. Все складывалось как нельзя лучше. Не зря бабка все время твердила ему: «Ты, Богдан, родился под счастливой звездой»…
Валя почти бежала пустой ночной улицей, ничего не видя. С ней творилось что-то неладное, непонятное, и не было сил разобраться в случившемся. Мысли путались, рвались, кружились бесконечным хороводом. И все кружилось перед ее глазами – дома, дорога, столбы, деревья. Чтобы не упасть, девушка привалилась спиной к высокому забору, прижала руки к груди и вдруг заплакала, неудержимо и громко. Она не вытирала слез, и они ручьями текли по лицу. И чем дольше плакала Валя, тем легче становилось у нее на душе, словно эти непрошеные и неожиданные слезы смывали с души горькую накипь безрадостного детства и одинокой юности. А улица вдруг заговорила шамовским голосом. «Вы такая молодая, такая свежая», – слышалось справа. «Вас украшает улыбка. Чудесные губы», – неслось слева. «Валюша! Валечка!», «Улыбнитесь еще раз!» Девушка зажмурилась, зажала ладонями уши.
– Что это со мной? – Валя с радостным изумлением огляделась по сторонам. – Все как во сне.
Нет, это не сон. Все было. Было. Завтра она снова придет к нему, и он опять станет ухаживать за ней, будет поить ее чаем и говорить ласковые, хорошие слова. Пусть он старше – зато какой добрый, умный, душевный…
Ей захотелось, чтобы это завтра наступило как можно скорей, и Валя заторопилась, заспешила. С замиранием сердца подходила она к каждому повороту, будто там, за углом, ее поджидало ослепительно-яркое, желанное, счастливое завтра.
3.
Старый Каурка лениво трусил по гладко накатанной дороге. В санях рядом со Степаном сидел его друг – заведующий военно-физкультурным отделом райкома комсомола Борис Лазарев, которого все называли просто Борькой. Несмотря на крепкий мороз, Борька был в черной суконной шинели, блестящих флотских ботинках и шапке-кубанке набекрень.
Не успел еще скрыться из глаз районный поселок, а друзьям уже пришлось делать остановку: распустилась супонь.
– Я сам! – крикнул Борька, выпрыгивая из кошевки.
– Куда ты с одной рукой.
– Это же матросская рука, – говорил Борька, затягивая супонь. – Надо понимать. Эта рука…
– Знаю, знаю. Торпедировала фашистский дредноут «Святая Мария», за что наводчик старшина Лазарев был награжден орденом Отечественной войны первой степени.
– Точно, – сияя довольной улыбкой, подтвердил Борька.
Друзья посмеялись и принялись закуривать.
Тут внимание Степана привлек проходивший мимо невысокий кряжистый мужик в опушенном инеем треухе. Он тяжело шел краем дороги, таща за собой санки, на которых лежали два доверху набитых мешка.
– Привет, папаша! – окликнул его Синельников.
– Будь здоров, – нехотя ответил незнакомец и прибавил шагу.
– Чего везешь? – полюбопытствовал Борька.
– А тебе что? – зло огрызнулся мужик в треухе.
– Как это «тебе что», – вскинулся Степан. – Раз спрашивают, значит, есть дело.
– Сопли подотри, потом спрашивай!
– А ну-ка, постой. Стой, тебе говорят!
Мужик остановился. Угрожающе сунул руку в карман, повернулся к подходившим парням.
Борька окинул его презрительным взглядом, строго скомандовал:
– Вынь руки из карманов.
– Ты что за командир… – начал было мужик, но осекся под колючим взглядом однорукого моряка и поспешил выполнить приказание.
– Что везешь? – строго спросил Синельников.
– Пушку! Разобрал на части и волоку. Видишь, из мешка ствол торчит.
– Хватит баланду травить. Говори толком, – нахмурился Борька.
– А ты, случаем, не малышенский комендант? Без погонов-то не разобрать.
Борька шагнул к санкам.
– Не трожь, – по-бабьи взвизгнул мужик, и его небритое красное лицо мгновенно озверело. Большой щербатый рот оскалился, глаза налились кровью. – Не трожь! Добром прошу! Не лезь, говорю! Думаете, законов не знаю, мать вашу…
– А ну, замри! – крикнул Борька. – Чего рот разинул? Не хочешь добром разговаривать, привязывай сани к нашей кошевке и айда в НКВД. Там разберемся, что к чему.
В заплывших вороватых глазах мужика мелькнул испуг.
– Да что вы, ребята, сдурели, что ли? – плаксиво затянул он. – Что я, контрабандист какой. Тоже, поди, на фронте был, воевал, по ранению списали. А везу табачок. Был в деревне, шурум-бурум променял на табак. Без курева, сами знаете, хуже, чем без хлеба…
– Закуривай, – Борька подал ему свой кисет. – Нам с тобой делить нечего.
– И верна, – радостно протянул мужик, неумело свертывая папиросу. Борька недобро улыбнулся, хмыкнул. Мужик совсем растерялся и просыпал табак. Снова зачерпнул из кисета щепоть. Скрутил толстенную папиросу, прикурил от протянутого Синельниковым окурка и зашелся надсадным кашлем. Попробовал затянуться еще раз и опять захлебнулся.
– Кому же табачок-то везешь? – спросил Борька.
– Товарищам, – отводя глаза в сторону, пробормотал мужик. – Я на заводе работаю. Сложилась вся бригада, и командировали меня, как некурящего… чтобы не раскурил дорогой…
– Покажи-ка документы, – попросил Степан.
Мужик оказался обыкновенным спекулянтом из Свердловска. От Малышенки до Свердловска сутки езды поездом. В деревнях стакан табаку стоил десять рублей, а в Свердловске – сто. В мешках, по Борькиным подсчетам, было не менее восьмисот стаканов. Это же больше семидесяти тысяч рублей чистой прибыли.
Пока друзья производили эти подсчеты, мужик даже ростом стал ниже. Юлил глазами, что-то бессвязно бормотал и, наконец, предложил им «тысчонку».
– Заткнись, паразит, – оборвал его Борька. – Моли бога, что нам с тобой не по пути и времени в обрез. Но в другой раз лучше не попадайся…
В пути им еще не раз встречались мешочники. Были среди них и люди, гонимые нуждой. Из городов и рабочих поселков они шли в деревни и там, не торгуясь, меняли последнюю рубаху на ведро картошки или плошку муки. Эти были измождены, обтрепаны, ожесточены голодом. Их ноша невелика: узелок муки, полмешка картошки, вязанка луку. Они не пугались оклика, охотно рассказывали, где и что выменяли.
Но были тут и матерые хищники, которые перегоняли в рубли народную нужду и горе, беззастенчиво обирая, обманывая, обсчитывая. Их не трогали слезы, не волновали мольбы и жалобы. Паучье племя спекулянтов наживалось на всем. И чем туже набивали они мошну, тем больше сатанели от жадности.
– А знаешь что, – сказал Степан, – мы можем поприжать эту сволочь. Есть у меня одна идейка. Давай организуем комсомольскую дружину. Расставим заслоны по дорогам. Реквизируем у спекулянтов табак и отправим его на фронт. Как?
Вместо ответа Борька протянул Степану руку.
И вот в воскресенье на всех дорогах, ведущих в райцентр, появились небольшие отряды молодежи, вооруженные мелкокалиберными и учебными винтовками. Они отнимали у спекулянтов табак, вручая взамен расписки. За день комсомольцы собрали двести шестьдесят килограммов первосортного табака. Наутро его отослали на фронт, бойцам подшефной Сибирской стрелковой дивизии…
4.
– Ну, пока. – Степан пожал руку своему заместителю Ане Таран и направился к выходу. Резкий телефонный звонок заставил остановиться.
– Тебя! – крикнула ему Аня.
Степан недовольно поморщился, подошел к телефону, взял трубку.
– Здравствуйте, товарищ Синельников, – послышался голос Шамова. – Чем вы сейчас заняты?
– Собрался в колхоз «Колос». Дошел уже до порога, да ваш звонок задержал.
– Очень хорошо. – Степан не понял, к чему отнести эти слова, и пожал плечами. А Шамов, повторив еще раз «очень хорошо», добавил: – Зайдите сейчас ко мне. Есть одно попутное поручение.
«Что за поручение?..» – недоумевал Степан, направляясь к Шамову.
Богдан Данилович в задумчивости склонился над столом, заваленным книгами. Были тут переложенные закладками тома сочинений Маркса и Ленина, книги Тарле и Бисмарка, всевозможные справочники и стопка брошюр, отпечатанных на грубой желтой бумаге. Шамов и бровью не повел, заслышав скрип двери. И только когда Степан поздоровался, Богдан Данилович медленно приподнял голову.
На приветствие он ответил глухо, устало. Не вставая протянул белую длиннопалую ладонь. Слабо пожал руку Степана и взглядом пригласил его садиться.
Синельников сел. Выжидательно уставился на молчавшего Шамова. А тот тихо спросил:
– Кто у вас комсоргом в «Колосе»?
– Вера Садовщикова. Доярка. А что?
– Так, так. – Шамов вынул из стола какую-то бумагу. Не спеша пробежал по ней глазами. Свернул вдвое, прикрыл рукой и, вскинув глаза, снова заговорил. – Значит, Вера Дементьевна Садовщикова. Правильно. Так вот, должен сообщить вам весьма прискорбную весть. Муж Садовщиковой – Федор Садовщиков – дезертировал из Красной Армии. Органы предполагают, что он направился в родные края и, возможно, я подчеркиваю, возможно, уже навестил свою жену…
– Не может этого быть.
– Не будем об этом спорить. – Высокий гладкий лоб Шамова зарябил морщинками. Медленным движением руки он вытащил из мраморного стаканчика граненый красный карандаш. Повертел его в тонких пальцах и снова заговорил. – Этим занимаются органы госбезопасности. Сейчас важно решить другое. Может ли жена дезертира возглавлять колхозную комсомольскую организацию в годы войны? Найдут ли ее дела и речи отзыв в сердцах женщин-солдаток и вдов? Думаю, в данном случае не должно быть двух мнений. Ее надо снять с этой работы. Не освободить, а именно снять, как человека, не внушающего политического доверия, как жену изменника Родины. Это мы и поручаем сделать вам.
– Я считаю, снимать ее пока не следует, поскольку…
– Вы можете думать все, что угодно. Учтите только, что я вас пригласил не для дебатов. Это поручение районного комитета партии. Утром доложите мне о выполнении.
– Но так же нельзя. – Степан вскочил, замахал руками, загорячился. – Садовщикова – честная комсомолка, хороший комсорг. Почему она должна отвечать за мужа? Сын за отца и то не отвечает… Она – настоящая комсомолка. Она не станет укрывать дезертира…
– Это все, что вы можете мне сказать? – ледяным голосом спросил Шамов. Его крупное продолговатое лицо с большим мясистым носом, слегка оттопыренными губами было бесстрастным и непроницаемым, как маска. Глаза полуприкрыты тяжелыми, набрякшими веками. Под ними резко обозначились синеватые, похожие на пельмени мешочки. Степану показалось, что он никогда не видел Шамова таким. В душе парня вдруг возникла неприязнь к этому надменному человеку.
– Это все? – снова спросил Шамов.
– Все!
– Я убеждаюсь, что вы не созрели для руководства районной комсомольской организацией. Политически не созрели. О сегодняшнем вашем поведении я официально поставлю вопрос на бюро райкома партии. Больше я вас не задерживаю.
Степан, как ошпаренный, выскочил из кабинета. Раза два пробежался по коридору и помчался к Рыбакову.
– Он занят, – сказала Валя Кораблева. – У него товарищ из обкома.
– Надолго?
– Кто знает. Много народу вызвали. Наверно, надолго. – Она вдруг умолкла, изумленно надломила светлые пушистые брови. – А ты что как из парной?
– С Шамовым обменялись любезностями.
Валя нахмурилась. Склонилась над столом и принялась перебирать бумаги. Не поднимая головы, спросила:
– Чего вы не поделили?
– Нам нечего с ним делить.
– Так-то уж и нечего?
– Нечего.
– А по-моему, было бы неплохо, если бы он поделился с тобой своими знаниями.
– Не надо мне его знаний. Я сам добьюсь. Своим хребтом. Чинодрал какой-то…
– Зря это ты, – с обидой проговорила Валя, подняв на Степана глаза. – Все зря. Он совсем не такой, каким кажется. Он добрый и ласковый. Только одинокий. А то, что дружбы ни с кем не водит, так равных себе по уму не найдет. Люди завидуют и чернят его.
Степан даже попятился от изумления. А она, не заметив этого, все оправдывала и хвалила Шамова. Видно, немало думала она над всем этим, если вот так вдруг заговорила. Увидя недоверчивую ухмылку парня, Валя опомнилась, умолкла на полуслове. Силилась и не могла найти слов, которыми можно было бы загладить неловкость, вызванную ее нечаянной горячностью. Степан не стал ждать, пока она справится с замешательством, молча повернулся и вышел.
Валины слова о Шамове подлили масла в огонь. Чтобы остудить себя, он принялся вышагивать по длинному коридору. Не помогло. Махнув рукой, Степан направился в кабинет третьего секретаря.
Невысокая молодая широколицая женщина встретила его радостной улыбкой. Вышла навстречу из-за стола, протянула обе руки.
– Здравствуй, Степа. Дай-ка на тебя полюбоваться. Целый год не видела.
– Да что вы, Полина Михайловна. Почти каждый день бываю…
– Вот видишь, почти. – Она сделала строгое лицо, а глаза продолжали смеяться. – Этого мало. Я хочу видеть тебя ежедневно. Садись, рассказывай.
Они сели рядышком на старенький продавленный диван. Некоторое время оба молчали. Полина Михайловна грустно смотрела на Степана, на его худое, бледное лицо с острым подбородком, ввалившимися щеками и перечерченным ранними морщинами лбом, над которым воинственно топорщилась проволока волос.
– Что вы меня так разглядываете? – смутился. Степан.
– Ты неважно выглядишь, Степа. Синяки под глазами. Морщины. Плохо питаешься. Да? При такой нагрузке в твои годы надо хорошо питаться. А ты только куришь. Вот что. – Федотова потерла нахмуренный лоб. – Вчера для партактива получили кой-какие продукты к Новому году. Я тебе выписала полкило масла и еще кое-что. Сегодня же выкупи продукты. Хорошо? – она легонько дотронулась до его руки.
От этой дружеской ласки у Степана защипало глаза. Он отвернулся, выхватил из кармана кисет, торопливо свернул папиросу.
– Может, и меня угостишь?
Он и забыл, что Федотова курит. Смущенно кашлянул, протянул ей кисет и бумагу. Пока она вертела папиросу, Степан рассказал о столкновении с Шамовым.
Лицо Полины Михайловны стало задумчивым. Взгляд скользнул за окно. Она заговорила медленно приглушенным голосом:
– Кто из вас прав, покажет время. Но если окажется, что прав Шамов и твой комсорг будет укрывать мужа-дезертира, тогда и ей, и тебе не миновать наказания. Сам понимаешь.
– Значит, мне надо делать так, как велит Шамов?.. – загорячился Синельников.
– Видишь ли, Степа, – мягко перебила Полина Михайловна, – наша задача бороться за человека. Бороться с темными силами привычек, обычаев, с нехорошим влиянием среды. А бороться за человека нельзя, не доверяя ему. Может быть, ты и прав. Будешь в колхозе – поговори с ней по душам, посмотри, как она настроена. Интуиция, конечно, ненадежный фундамент для политики, но и без интуиции не может быть настоящего партийного работника.
Он ушел от Федотовой успокоенный. По пути зашел в парткабинет. Отыскал в словаре непонятное слово «интуиция». Оказалось, это всего-навсего чутье, проницательность, а он думал – что-то необыкновенное.
По пути в «Колос» Степан приготовился к трудному разговору с Верой.
Но получилось совсем не так, как думалось.
