Текст книги "Так было"
Автор книги: Константин Лагунов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 26 страниц)
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
1.
И снова пришел март – первый весенний месяц. Он принес победные вести с фронтов великой войны. Красная Армия наступала. На юге, и на севере, и на западе. Неудержимо и стремительно. Город за городом, район за районом очищались от врага Южная Украина, Прибалтика, Карелия. Ни гигантские оборонительные укрепления, ни буйно разлившиеся Днестр, Умань, Прут – ничто не сдерживало натиска советских войск. А впереди людям виделись новые наступления и победы, близкий конец жестокой войны.
Обычно ранняя весна в Сибири бывает и вьюжной и морозной. А с первых дней марта сорок четвертого в небе стало показываться такое яркое, веселое солнце, что бледные лица людей невольно расплывались в улыбках.
Звенели прозрачные сосульки, падая с крыш, сверкали лужи на солнцепеках. От их нестерпимо яркого блеска слезились глаза. Воздух напитался теплом и влагой и как будто потяжелел.
Но сибирская зима крепка на ногах. Ее запросто не сковырнешь. Схватилась она с весной бороться – и ну друг друга пересиливать. А в природе от этого началась невообразимая кутерьма. За одни сутки погода менялась по нескольку раз.
С утра было светло и морозно. Тонкий лед под ногами похрустывал. Пахло свежеразрезанным арбузом.
В полдень в валенках уже не пройдешь. Да и полушубок плечи давит. Старики расселись по завалинкам да скамеечкам, кости на солнышке греют.
А к ночи столбик термометра стремительно покатился вниз. Загудел ветер. Повалил холодный мелкий снег, и к полуночи такая метель разыгралась – свету не видать. За одну ночь сантиметров на десять снегу подвалило. На рассвете ветер утих, метель угомонилась. Над белой землей опять взошло красное солнце. Под его лучами пушистый снег вспыхнул и засверкал искрами. Выше поднялось солнце, и зазвенела капель, по-ребячьи невнятно залопотали крохотные ручейки. Снег потемнел и осел. Сырой ветер лениво пополз по улицам, царапая брюхо о твердый наст.
Но к вечеру опять похолодало. Огромные лужи покрылись ледяной корочкой. Такая гололедица, что и у кованой лошади копыта разъезжаются. Небо затянула серая мгла. Погасли звезды, провалился в мутную зыбь месяц. И снова посыпал снег.
Вот так и тягались зима с весной, пока однажды солнце не припекло и не растопило сразу ледяной панцирь земли. С крыш хлынули целые потоки. По дорогам ни на санях, ни на телеге не проехать. Черные завалины дымились паром. Оглашенно орали воробьи, лаяли собаки, кричали мальчишки, топая по лужам. Коровы и лошади ожесточенно чесались о заборы, роняя клочья вылинявшей шерсти.
А люди? Людям вдруг стало тесно и душно в комнатах. Валом повалили на улицы. Парни – шапки набекрень, куртки нараспашку, подставляют ветру раскрытую грудь. Девушки – полушубки долой. Самодельные жакеты не давят плеч, не скрадывают фигур.
Сошлись у ворот ермаковского дома одноногий Лукьяныч с Донатом Андреевичем и, как водится, заговорили о погоде.
– Шибко рано весна ноне заявилася, – начал Лукьяныч.
– Ранняя весна, что шкодливый ребенок. Никогда наперед не знаешь, чего она выкинет. Разворошит все, раскидает. Сам черт не разберет. А потом круть хвостом и до свиданья. Расхлебывайте сами.
Лукьяныч подхватил:
– Это точно. И люди, и зверье ровно ошалели. Ко мне вчерась вечером знаешь кто во двор пожаловал? Волк! Собака-то у меня околела, вот он и – в гости. И надо было мне в эту самую минуту во двор нырнуть. Только соскокнул с крыльца, а он тут как тут. Раззявил пасть – и на меня. Хорошо, у меня нервы, как тяжи. Опять же на войне побывал, всяким приемам обучен. В молодости я сорок приемов джитсы знал. Давно не занимался этим, а приперло – сразу вспомнил. Шмякнулся на спину, а ему в пасть деревянную ногу сунул. Он хап ее, да зубы-то и завязил. А я его промеж ушей костылем хрясь. У него искры из глаз сыпанули. Я еще раз. Он взвыл и ходу. Был бы у меня костыль потяжельше, я б сейчас из волчьей шкуры шапку кроил. И чего его в мой пустой двор занесло?
– Испытать надумал.
– Чего испытать?
– А что ты про него сочинять будешь. За этим он к тебе во двор и наладил.
– Скажешь, – добродушно засмеялся Лукьяныч. – От сынов весточка есть?
– Вчера получили от Вовки. Старший сержант теперь. Они после передышки в самое пекло угодили. На Первый Украинский. Первыми через Днестр перемахнули. Первыми на границу с Румынией вышли. Моих-то там заговоренными прозвали. Такой бой на переправе довелось принять – читать страшно. А они и царапинки не получили, и машина целехонька. Сейчас на отдыхе. Готовимся, говорят, к летнему наступлению. – Тяжело вздохнул, понурился. – Да, как ни крути, а скоро лето. Фрицы летом-то вдвое лютей. Сколько еще людей погубят! Хоть бы чертовы союзнички подмогнули.
– Подмогнут они. Мне Василь Иваныч так говорил: дожмем Гитлера до точки, когда из него сусло брызнет, тогда и союзнички приспеют.
– Похоже, так оно и будет.
2.
В конце марта в Доме культуры состоялся районный слет колхозниц. Федотова сделала доклад, ударницам выдали грамоты и премии. Торжество завершилось концертом.
Степан, как говорили друзья, был в ударе. Он так и сыпал остротами и шутками. Вот он объявил, что Зоя Козлова прочтет отрывок из «Василия Теркина». Но едва исполнительница вышла на сцену и, прижав руки к груди, поглубже вздохнула, как за ее спиной послышался голос Степана:
– Одну минуточку.
Зоя недоуменно смотрела на Степана, а он, как ни в чем не бывало, подошел ближе и, даже не взглянув на нее, обратился к публике.
– Извините за нарушение порядка. Но мне хочется вместе с вами отметить одно важное событие. Сегодня нашей уважаемой Зое Владимировне исполнилось двадцать два года. Позвольте за вас и за себя от души поздравить именинницу, пожелать ей счастья, здоровья, ну и… Пусть исполнятся все ее желания.
Степан с поклоном протянул Зое маленький букет живых цветов. В зале на мгновение воцарилась тишина, а потом загрохотали аплодисменты, полетели выкрики:
– Поздравляем!
– Хорошего жениха!
– Поцеловал бы ее за всех!
Зоя прижала цветы к груди и зажмурилась. Ничего подобного она не ожидала…
После концерта Степан подошел к девушке. Взял ее за руку.
– Пойдем погуляем, Зоя. Сегодня такая ночь! Одевайся, я подожду на улице. – И ушел, не ожидая ответа.
Хрустел под ногами тонкий ледок. Падали с крыш сосульки и с веселым звоном разбивались вдребезги. Воздух ядреный и вкусный. Кое-где в проталинах чернела земля. Она еще твердая, холодная и неживая, покрытая хрупкой ледяной корочкой. Серый ноздреватый снег тускло поблескивал. Голые деревья с обледенелыми ветвями. Темные, слепые дома. Черная дорога. И над всем этим – прозрачное и бесконечно глубокое небо. Оно притягивало взор. Хотелось смотреть и смотреть в бездонную глубь Вселенной.
Степан и Зоя, запрокинув головы, напряженно вглядывались в мерцающую россыпь звезд, удаленных от земли на тысячи, на миллионы световых лет.
– Где-то я читала, что, когда человек смотрит в ночное небо, ему становится жутко: до того он мал и беспомощен перед Вселенной.
– Почему беспомощен? – Степан загорячился. – Давно ли воздушный шар был диковинкой. А сейчас? Вот придумаем такие самолеты, что махнем «вокруг шарика». А то и на Луну.
– Зачем тебе Луна?
– Как зачем? Человек должен все узнать! Всю природу подчинить себе, всю ее заставить служить своим интересам. Когда он научится повелевать природой, ведь тогда…
– Тогда он все-таки останется прежним человеком. Хрупким и чутким. У него будет то же сердце, мягкое, Отзывчивое, горячее…
– Как у тебя, – он взял ее за руку.
Зоя слабо пошевелила пальцами.
– Степа.
– Что?
– Как ты узнал, что у меня сегодня день рождения?
– Я о тебе все знаю.
– Интересно, что же ты еще знаешь?
– Что? – Он вдруг засмеялся. – Вот, например, знаю, что у тебя на правом сапоге прохудилась подметка. Вода туда попадает. Знаю, что ты поссорилась со своим директором…
– Степа!
– Что Степа? Могу продолжить…
Она вдруг заступила дорогу. Совсем близко было ее лицо. Тихо-тихо, одними губами она сказала:
– Спасибо, Степа.
– Тебе спасибо…
– За что?
– За то, что ты рядом… И ты такая…
Легонько похрустывал под ногами ледок. Они медленно шли серединой пустой улицы.
– Какой я счастливый!
– А ты знаешь, что такое счастье?
– Знаю. Окончил десятилетку, получил аттестат – счастье. Избрали секретарем райкома, доверили – опять счастье. Спасли скот в «Новой жизни» – тоже счастье! А вот сегодня… Сегодня такое счастье: самое счастливое…
– Разное оно, счастье, бывает… Я как-то увидела березку. Одинокую. Посреди большой поляны. И вот представь… Всходит солнце. Со стороны восхода листья розовые, а с другой – темно-зеленые. Березка трепещет. И кругом все удивительно яркое и чистое…
– Когда это было?
– Прошлым летом, когда мы с агитбригадой…
– Заинька… – Степан потянулся к девушке. Она тихо отстранилась и спросила:
– Который час?
– Не знаю. У меня нет часов. Были, отец подарил, да променяли на хлеб. Не надо об этом.
– Конечно, не надо. Все получается как-то само собой. О чем бы ни заговорил – все о войне… Вот, говорят, пожилые люди любят вспоминать юные годы. Мы постареем и тоже будем вспоминать о юности. А значит… о войне…
– А я, знаешь, о чем думаю, Зоя? – Степан глубоко вздохнул. – Война кончится, и ты уедешь в свой Ленинград. И все позабудешь. И Сибирь, и… эту ночь.
– Нет, Степа.
– Нет?
– Нет.
Где-то в недоступной человеческому взгляду глубине Вселенной умирали и зарождались новые миры. Земля летела сквозь миллионолетья, описывая еще один, кто знает какой уже, круг. На западе по-прежнему пылала война. Люди умирали. Плакали от боли, от горя и от счастья. Здесь тоже жили по законам войны. Редко ели досыта, мало спали, работали до полного износа. Но и на самой войне, в ее аду, любовь была неистребима…
Сейчас эти двое не думали ни о войне, ни о хлебе, ни о завтрашнем дне..
– Степа.
– Что, Зайка?
– Унеси меня куда-нибудь далеко-далеко. В тридевятое царство…
Он подхватил ее на руки и понес.
– Пусти. Я тяжелая.
– Сейчас я позову Сивку-Бурку, и он умчит нас в дремучий лес.
– Тебе тяжело.
– Держись крепче. Лужа… Вот и берег… Помнишь?
И вижу берег очарованный
И очарованную даль…
– Нравится Блок?
– Нравится. Вообще-то я не очень разбираюсь в поэзии. И, наверное, не смогу объяснить, почему мне нравится стихотворение. Но начну читать стихи – и как-то сразу полегчает на душе. Хочется поговорить с кем-нибудь откровенно. Понимаешь? И хочется быть лучше, умней и, ну как бы тебе сказать, чище, что ли…
– А ты сам давно пишешь стихи?
– Наверное, лет с десяти. Сначала писал тайком. А в шестом классе сочинил стишок про свою учительницу. Была у нас историчка. Занудливая такая. Все ее не любили. Вот я и сочинил что-то сатирическое. Меня обсуждали на педсовете, чуть из школы не исключили. А отец такую порку задал – до сих пор бока чешутся.
– Тернист поэта путь, – сквозь смех проговорила Зоя.
– Верно, – подхватил Степан, – зато это путь в гору.
– А знаешь, как бывает в горах. Думаешь, поднимусь на эту вершину и буду выше всех. А заберешься, оглянешься кругом – хребты куда выше твоей горушки. И надо на них карабкаться. А чем выше поднимешься, тем больше вокруг невидимых ранее вершин. Выбирай самую высокую и шагай к ней.
– Вот я и шагаю к тебе.
– Я рядом.
– Нет. Я ведь понимаю. Мне до тебя далеко. Шагать да шагать. Но я дойду.
Они сели на скамью в пустом и голом сквере. Зоя положила голову на плечо Степана, закрыла глаза. Степан гладил ее пышные, мягкие волосы, приговаривая:
– Зайка, Зайка… какая ты…
– Какая?
– Солнечная.
– Степа, сочини стихотворение обо мне. Сейчас же.
– Можно и сейчас.
Степан задумался. Помолчал. Медленно произнес:
На губах твоих
зорька скрывается.
И когда улыбнешься ты,
Над землею
рассвет занимается,
Расцветают в лугах цветы.
– Ну как?
– Очень плохо, – рассмеялась Зоя, – кажется, не быть тебе поэтом, Степа.
– Я об этом и не мечтаю. Самое лучшее быть комсомольским работником. Не жизнь, а водоворот. И ты – в самой воронке. Вертись и вертись, как вечный двигатель…
– Понимаю. За то и люблю тебя, товарищ вечный двигатель.
– Скажи еще раз это.
– Люб…
Он не дал договорить…
Как ни долги мартовские ночи в Сибири, а им все же приходит конец.
Степан проводил Зою до дверей гримировочной, где по-прежнему жили Козловы.
– До свиданья, Зоенька.
И ни шагу друг от друга!
Текут минуты.
Светлеет небо на востоке. Крадется по земле рассвет.
…Зоя разулась у порога. Прошла за перегородку из фанерных щитов и сразу увидела мать: та сидела на топчане, обхватив руками худые колени. Девушка подошла к ней, потерлась щекой о горячую щеку.
– Почему не спишь?
– Тебя жду.
– Я не маленькая, не потеряюсь.
Мать погладила ее по голове.
– От тебя табаком пахнет.
– Он же курит, – не думая, сказала она.
– Кто? Степан?
– Да… А ты откуда знаешь?!
– Он, по-моему, хороший мальчик и любит тебя.
– Мальчик. Он уже третий год секретарь райкома комсомола. Он…
– Знаю, знаю. Война всех сразу сделала взрослыми. Слава богу, что это он. У меня отлегло от души. – Помолчала, медленно раскачиваясь из стороны в сторону. – Вот так когда-нибудь ты уйдешь от меня совсем. Не спорь. Такова жизнь. Вечером приходила Лидия Алексеевна поздравить тебя с днем рождения. Долго ждала. Мы с ней о Ленинграде, о Ленинграде. Скоро, говорит, эвакуированным разрешат возвращаться. Ты не рада?
– Почему же? Рада.
– Он ведь не ленинградец.
– Я пока ни о чем не думаю. Ни о чем. Я… я счастливая. Ах, мама, мама!
– Ты уже большая девочка, Зоя, и, конечно, понимаешь. Мне бы не хотелось, чтобы ваши отношения…
– О чем ты, мама?
– Прости меня.
– Если б ты его знала. И он так любит, так любит…
– Ну и слава богу. О чем же ты плачешь?
– Просто так.
– Ложись-ка спать. Совсем светло. Ложись.
3.
Степан торопливо вышагивал, размахивая руками и напевая. Скользил на обледенелых тротуарах, прыгал через лужи, перемахивал канавы. Он мог бы вот так без устали шагать и шагать. Все равно куда.
Впереди показалась подвода. Она медленно двигалась серединой дороги. За подводой шла корова. Степан был уже далеко, когда лошадь свернула к воротам и бодрый голос прокричал:
– Н-но! – И уже за воротами: – Анна! Анна!
В утреннем прозрачном и стылом воздухе долго еще слышались два голоса: мужской – чуть хрипловатый, важный, снисходительный, и женский – грубый и заискивающий.
– Принимай, Анна, новую кормилицу.
– Эка красавица! Породиста. Иди сюда, голубушка, иди. Ну, хозяин, золотая у тебя голова! Много ль молока дает?
– Сейчас двенадцать, а с новотелу по девятнадцать.
– Батюшки! Да прежняя-то наша против этой коза. Теперь, Богдан Данилович, будет у тебя и молочко, и сметанка, и деньжонки.
Пока Степан добирался до дому, совсем рассвело. Мать уже хлопотала у русской печи.
– Мойся, сынок, я тебе дерунов испеку.
Он съел несколько дерунов, выпил стакан молока. Вытер губы, поднялся и – к двери.
– Куда ты? – удивилась мать. – Ни свет ни заря. Ложись-ка, сосни хоть капельку.
– Не.. Пойду в райком. Пока.
Секретарский кабинет вдруг показался ему низким и темным. Воздух спертый, тяжелый. Степан распахнул форточку. В комнату потекла струя свежей прохлады. Подставил под нее голову. Несколько раз глубоко вздохнул. Прошелся по кабинету. «А ведь жили же мы в разных концах земли. За тысячи километров. Жили и ничего не знали друг о друге. А вот встретились и… Могли ведь и не встретиться. Неужели бы мы не встретились? Встретились! Обязательно!»
– Хватит вышагивать, – приказал себе Степан.
Подсел к столу. Вынул из сейфа большой конверт, облепленный черными сургучовыми печатями. С хрустом сломал их, вскрыл пакет, вынул оттуда кипу бумаг. Это были постановления обкома комсомола. Верхнее – о проведении областного декадника по ремонту тракторов и сельхозмашин. Прочтя его, парень задумался: «Плохо с ремонтом. Вся беда в запчастях. Да и трактористы молодые, никакого опыта. Если сейчас не поднажать – завалим посевную. Бумагами тут не сдвинешь. Надо поехать в МТС. Создадим фронтовые бригады на ремонте. Все разъедемся. Я отправлюсь в… А почему обязательно я? Можно послать инструктора. Десять дней! Черт побери. Это же целая вечность. Десять дней, десять ночей. А вечером договорились встретиться… Эх, ты… Но почему первый секретарь сам должен всюду бывать? И здесь немало дел. Пошлю инструктора. Пускай привыкает к самостоятельности. А я… я буду прогуливаться с любимой и руководить по телефону?..»
Степан вынул кисет, сердито шмякнул его на стол. «Надо же додуматься до такого!»
Райком ожил. Тяжело захлопала входная дверь, впуская ранних посетителей.
В кабинет вошел Борька.
– Привет, Степан. Ты куда вечером сбежал? Ждал тебя, ждал, а ты сквозь землю провалился.
– Здорово. Позови-ка Аню Таран. Есть разговор.
Через минуту Лазарев и Таран сидели перед секретарским столом.
– Почитай. – Степан протянул Ане постановление о декаднике и, не дожидаясь, пока она прочтет, заговорил: – Надо нам двинуть в МТС. Поживем там недельку. Пошарим еще по домам бывших трактористов, может, какие запчасти найдем. Создадим фронтовые бригады на ремонте. Сейчас схожу к Рыбакову, пускай даст телефонограммы директорам. А может, и инструкторов своих пошлет нам на подмогу. Как, Аня?
Аня Таран провела ладонью по гладко зачесанным волосам. Глаза у нее серьезные, пожалуй, даже немножко грустные. А лицо строгое. С месяц назад получила известие о тяжелом ранении жениха. Приехать ей в госпиталь не разрешили. Вот и терзается. Каждый день письма шлет. А он молчит: видно, здорово покалечен, боится в тягость быть. Да только Аня своего добьется. Упрямая девушка. Настоящая сибирячка. Не любит шуму. Делает все спокойно и добротно. Никакой работы не чурается. Вот и сейчас, дочитав постановление, спокойно проговорила:
– Я согласна с тобой. Надо ехать в МТС.
– А ты?
– Добро́. – Борька пристукнул кулаком по колену.
– Тогда так. Ты, Аня, поедешь в Рачевскую, Борька в Иринкинскую, а я – в Еринскую. Тронемся после обеда. Я подвезу тебя, Аня. Вот только зайду к Василию Ивановичу, и – порядок.
Он вышел из здания райкома партии и вскоре оказался возле Дома культуры, у крыльца, на котором утром простился с Зоей. Секунду поколебавшись, открыл тяжелую дверь. Вошел. Прислушался. В комнате за фанерной перегородкой было тихо. Степан заглянул туда и сразу увидел Зою. Она спала на топчане. Золотые завитки волос рассыпались по подушке. Лицо спокойно и неподвижно. Серое байковое одеяло сползло с плеч. Степан вдруг почувствовал стыд. На цыпочках подкрался к спящей, приподнял одеяло и прикрыл ей плечи.
Осторожно ступая на носки, вышел. Увидел у порога ее сапоги. Взял в руки, перевернул. Так и есть: прохудились. «Сразу не подошьет – пропадут. И сапожник с нее сдерет тройную плату. Такой жук». Сунул сапоги под мышку и ушел.
Сапожника в будке не оказалось. Пришлось идти к нему домой. Лохматый, заспанный, провонявший табаком и самогонным перегаром, он встретил Степана неласково.
– Чего тебе? – спросил угрюмо.
– Срочное дело, Григорьевич. Надо матери сапоги подбить. Сам уезжаю в командировку. А на улице, видишь, что творится. И в броднях не пройдешь.
Сапожник долго щупал и осматривал сапоги. Кинул их на пол, сказал с зевотой:
– Нет материала, ни кожимита, ни резины.
– Надо найти. Магарыч за мной.
– С тебя дождешься. Где сядешь – там и слезешь. – Сапожник смачно сплюнул сквозь зубы. – Ладно, подобью кожимитом. По две красненьких за сапог. Чего скислился? По дружбе. С кого другого вдвое бы слупил. А ты все же сын однополчанина. Целый год с твоим батькой в одном окопе мокли. Считай, что сродственниками стали. По-родственному и беру.
– Латай. Я посижу, покурю.
Через час «отремонтированные» Зоины сапоги стояли на прежнем месте у порога. В одном голенище торчал свернутый треугольником листок бумаги. На нем написано:
«Зайчонок! Уезжаю в Ерино на целых десять дней!!! Заходил проститься, а ты спишь. Засоня. Целую. Вечный двигатель».
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
1.
Весна слизнула снег с земли, и человеческому глазу открылась неприглядная картина нужды и запустения. Деревни тонули в грязи. Были такие улицы, что по ним и верхом-то с трудом проберешься. Дома покосились и вроде бы съежились от непогоды, линялые наличники, оборванные ставни, стекла в заплатках. Ворота на подпорках держатся, заборы полегли, провалились крыши. На полях вдруг обнаружились брошенные или забытые впопыхах колеса, бороны и даже тракторные сеялки. Босые, озябшие ребятишки рыскали по полям в поисках прошлогодней картошки, турнепса, колосков. Голод сделал их находчивыми. Они зорили птичьи гнезда, били грачей, ели корневища камыша и всякую зелень. Рядом с ребятней по черным топким полям, грустно мыча, бродили буренки, пеструхи, чернушки, медленно переставляя клешнятые копыта.
Весна всегда приносит людям новые заботы и хлопоты. Весенний день год кормит. Это знают все.
От зари дотемна гудели кузнечные меха, бухали кувалды о звонкие наковальни, лихо выбивали дробь молотки. В чадных кузницах варили, ковали, паяли, готовя к севу инвентарь.
Старики засели по домам. Латали сбрую, вили веревки, строгали оглобли, гнули дуги.
Мальчишки возили на поля навоз и золу. Женщины очищали, протравливали семена.
А над набухшей землей, бодря людей, плыл гул машин. Это трактористы в последний раз опробовали моторы, чутко вслушивались в их размеренный перестук.
Опустели деревни. Колхозники перебрались в поле. Там запестрели целые таборы. Люди и машины готовились к севу, как к штурму. И как перед наступлением, настроение у всех было приподнятое, голоса звучали задорно.
И хоть эта весна как будто ничем не отличалась от весны сорок третьего года – так же не хватало семян, рабочих рук, горючего, так же выехали уполномоченные в села, так же распухали телефонные провода от напора телефонограмм, распоряжений, указаний, теми же крупными черными заголовками пестрели газеты, а репродукторы, дребезжа и захлебываясь, кричали: «Сев! Сев! Сев!», – люди были настроены по-иному.
Казалось, все самое тяжелое уже позади. Еще один рывок, одно напряжение всех сил – и долгожданная Победа ступит на нашу землю. И в преддверии этой великой Победы люди работали, как воевали, не щадя себя.
Тысячи плугов стальными лемехами резали мягкую чернь земли. Надрывая чугунное нутро, отплевываясь сгустками черного дыма, ползли по полям трактора, налегая на постромки, натужно храпели лошади. Медленно тянули зубастые бороны коровы. Золотым дождем лилось в землю зерно…
Битва за хлеб продолжалась…
2.
Колька Долин заглушил мотор. «Опять свечи барахлят». Выскочил из кабины. К нему тут же подошла молоденькая прицепщица. Спросила озабоченно:
– Что там, Коля?
– Сейчас, сейчас, – успокоил он девушку. Проворно вывинтил, продул и протер ветошью свечи. – Ну, вот и все. Сейчас попробую.
– Смотри, кто-то идет!
Колька оглянулся. К ним в ходке подъезжал солидный немолодой человек в пальто и кепке. Его лошадь глубоко увязала в пахоте. Он сердито понукал ее, стегал кнутом и вожжами. «Мог бы и пешком дойти, – неприязненно подумал Колька, – от дороги сотня шагов». Остановив коня, Шамов, не здороваясь, строго спросил:
– Кто тракторист?
– Я. – Колька сделал шаг вперед.
– Почему стоите? – грубо закричал Шамов.
Колька ощерился было, но вдруг, к удивлению прицепщицы, растерянно пожал плечами и запричитал:
– Такая неприятность, товарищ уполномоченный. Главная контргайка, которая колесо к мотору прикрепляет, потерялась. Ищем, ищем ее – и никак. А без контргайки куда двинешься? Сразу колесо свалится. А без колеса…
– Какого же черта вы подле трактора торчите? «Ищем». Вижу, как ищете. В жмурки играете! Кто у вас в колхозе уполномоченный?
– Не знаю. Он раза два приезжал…
– Черт знает, что такое. – И Шамов дернул за вожжи. Выехав на дорогу, погнал коня рысью.
Нет, сегодня ему кругом не везло. Накануне сева Богдан Данилович заболел: очередное обострение радикулита. Без него прошло бюро по распределению уполномоченных. Шамова никуда не «закрепили». Все складывалось хорошо. Но вот вчера сообщили, что на днях к ним приезжает заведующий отделом агитации и пропаганды обкома партии. Шамов забеспокоился. Пришлось на время забыть о болезни. В разгаре сева лучше всего предстать перед начальством небритым, в запыленной стеганке, с хриплым голосом и красными от бессонницы глазами. А коли так, надо отправляться в командировку. Свое «турне» Богдан Данилович решил начать с колхозов Иринкинской зоны. Во-первых, потому, что там был Рыбаков, и представитель обкома наверняка пожалует туда, а во-вторых, потому, что это самый отдаленный угол района, самая отсталая МТС.
С Рыбаковым они встретились у околицы Иринкино. Василий Иванович верхом ехал на поле. Съехались, остановили лошадей. Приподняв рукой кепку, Богдан Данилович степенно поздоровался.
– Выздоровел? – спросил Рыбаков вместо приветствия.
– Оклемался немного. Сейчас не до болезней. Решил объехать колхозы МТС. Помочь пропагандистам и агитаторам подтолкнуть культурно-массовую работу. Ну и сам, конечно, буду выступать с докладами о текущем моменте. Думаю, вы не будете возражать?
– Давай.
– Начну с дальнего угла, с «Новой жизни».
– Хорошо.
Шамов уже хотел попрощаться, но Рыбаков вдруг спросил:
– Как же ты, районный пропагандист, мог додуматься до такого? Сдал колхозу дохлую коровенку, а в обмен взял лучшую корову хозяйства!
– Во-первых, я полагаю, здесь не место для подобного разговора. А во-вторых, я имею официальное разрешение райзо. Да и вас неверно информировали о существе обмена. Видите…
– Вижу, – грубо оборвал Рыбаков. – Со всех трибун выступаешь ты вроде бы как коммунист, а поступаешь… Смотреть стыдно. Кончим сев, будет о тебе особый разговор.
– Вы просто не в курсе дела, – подавляя злость, как можно спокойнее заговорил Шамов. – Я же не самочинно решил. Я советовался с Тепляковым, и с председателем…
– Надо бы с совестью своей посоветоваться. С партийной совестью, если она у тебя осталась. – Рыбаков крутнул коня, кинул через плечо. – Вернешься, сразу же отведи корову в колхоз. – И ускакал, обдав Шамова комьями грязи.
Богдан Данилович вынул носовой платок, стер грязь с лица. Длиннопалые тонкие руки его дрожали. «Сволочь, – выругался он про себя. – Сам-то…» Со злости так стегнул лошадь, что она от неожиданности присела на задние ноги и, сделав прыжок, понесла вскачь.
Поостыв немного, Шамов принялся убеждать себя, что ему наплевать на этот разговор и на самого Рыбакова. Скоро у этого праведника земля уйдет из-под ног. Недавно Шамов слышал о нем такое… Может, это и сплетня, да дыму без огня не бывает. Посмотрим тогда, кто будет смеяться последним. Шамов заставил себя улыбнуться, но от этого ему легче не стало.
Поэтому Богдан Данилович и подвернул к стоящему у дороги трактору, поэтому и с ходу накричал на молодого тракториста и погонял сейчас коня, чтобы поскорее встретиться с уполномоченным и, распушив его, сорвать клокотавшую внутри злобу.
Уполномоченного в правлении не оказалось.
– Уехал с Новожиловой в шестую бригаду, – ответила сторожиха.
За три года работы в райкоме Богдан Данилович объездил далеко не все колхозы района. Но там, где он хоть раз побывал, у него появлялось постоянное место ночлега. В «Новой жизни» таким местом был дом кузнеца Клопова.
– Я поеду на квартиру, отдохну с дороги. Придет кто-нибудь из начальства – прибежишь за мной, – усталым голосом сказал он сторожихе.
Клопов встретил гостя у ворот своего дома, радушно заулыбался.
– Проходите в избу. Располагайтесь. Я распрягу коня, сенца ему подкину. Скоро Ульяна придет, баньку расстарается. С дорожки-то оно хорошо с веничком поиграться.
– Балуете вы меня, Артем Климентьевич.
На крыльце Богдан Данилович остановился. Побледнел, болезненно сморщился. Вот такой же ивовый коврик сплел однажды Вадим. Прошло полтора года, как ушел он из дому, и за все это время – ни одной весточки. Стороной доходили до Богдана Даниловича слухи о сыне. Будто окончил он артиллерийское училище и за полгода дослужился до командира артдивизиона. Не дотянет он до победы. Таких не милует смерть. А если и жив останется – не вернется. Луизин характер, Луизин… На миг увидел васильковые глаза. Кроткие, но неумолимые. «А-а, черт!» – Шамов решительно наступил грязным сапогом на новенький ивовый коврик.
Шамов скинул плащ и стеганку, снял сапоги у порога. Прошел в горницу. Внимательно огляделся. «Полгода не был я здесь, а сколько новых вещей появилось с тех пор. Вот эта швейная машина и этот ковер, даже гобелен! Хороша штуковина. Заграничная. Умеет наживать мужик».
Привольно развалившись на диване, Богдан Данилович закурил. Медленно, с наслаждением посасывал длинный янтарный мундштук. Захотелось полистать какую-нибудь книгу. Пошарил взглядом по горнице – книг нигде не видно. Этажерка забита какими-то свертками, мешочками, баночками. Богдан Данилович смежил желтоватые веки и так пролежал до прихода хозяина.
Тот вошел сторожкой, неслышной походкой. Заметив лежащего гостя, на цыпочках попятился было, но Богдан Данилович открыл глаза и ободряюще проговорил:
– Заходите. Я не сплю. Просто устал.
Артем Климентьевич присел на краешек дивана и принялся набивать трубочку.
– Я тоже замаялся. Первый день сегодня дома. Весь месяц из кузни не вылезал. Думал, и не выйду оттуда. Года не те, чтоб от темна дотемна молотком махать. Опять же подумаю: ежели мы, старики, из упряжки вылезем, кто же воз повезет? Бабы да ребятишки? Они и так замучились. Как ни тяжело, а иди в упряжке. – Прикурил. Пыхнул крепким дымком, – Вы к нам уполномоченным?
– Нет. У вас же есть уполномоченный? Федотов. Бывший комбат.
– То-то и оно, что бывший, а командует как настоящий. И чтоб ему не перечили. Чуть что – горло перегрызет. О господи, когда это кончится? Всяк на тебя шумит, всяк тобой помыкает…
– Уж так всякий вами и помыкает?
– Да ведь ежели говорить откровенно, культурных да обходительных я, окромя вас, никого не видел. А у меня немало разных начальников погостевало.
– Умеете вы жить, Артемий Климентьевич, – с легким восхищением заговорил Шамов. – Дом – полная чаша. А упрекнуть вас не в чем. Все своим трудом добываете.
– Кабы все это понимали. А то ведь…
Вошла Ульяна. Сразу захлопотала над самоваром, забегала по кухне, загремела посудой.
За обедом старик и гость выпили по стопке крепчайшей домашней настойки. Шамов с удовольствием похлебал щей, таких жирных, что оброненная на стол капля мгновенно застывала, как воск; съел целую сковородку жаренных в сметане карасей, напился чаю с топленым молоком.
Не вставая из-за стола, мужчины закурили. Богдан Данилович ощупывал взглядом статную фигуру Ульяны, которая крутилась волчком, прибирая со стола. Ему все время хотелось погладить женщину или ущипнуть ее. Но рядом был Клопов.
