Текст книги "Так было"
Автор книги: Константин Лагунов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 26 страниц)
Так было
УРАЛЬСКАЯ БИБЛИОТЕКА
Редакционная коллегия: Татьяничева Л. К. (главный редактор), Васильев С. А., Давыдычев Л. И., Дергачев И. А., Каримов М. С., Крупаткин Б. Л. (зам. главного редактора), Маркова О. И., Пермяк Е. А.
«УРАЛЬСКАЯ БИБЛИОТЕКА» ИЗДАЕТСЯ С 1967 ГОДА. ЕЕ ЗАДАЧА – СОБРАТЬ ВСЕ ЛУЧШЕЕ, ЧТО СОЗДАНО РУССКОЙ, СОВЕТСКОЙ ЛИТЕРАТУРОЙ ОБ УРАЛЕ. КНИГИ «УРАЛЬСКОЙ БИБЛИОТЕКИ» ВЫХОДЯТ В ДВУХ СЕРИЯХ – ДЛЯ ВЗРОСЛОГО И ДЕТСКОГО ЧИТАТЕЛЯ.
ВЫШЛИ В СВЕТ ПРОИЗВЕДЕНИЯ Д. МАМИНА-СИБИРЯКА, А. БОНДИНА, П. БАЖОВА, Ю. ЛИБЕДИНСКОГО, А. ГАЙДАРА, А. САВЧУКА, И. ЛИКСТАНОВА, Б. РУЧЬЕВА, О. МАРКОВОЙ, В. ПРАВДУХИНА, В. СТАРИКОВА, П. МАКШАНИХИНА. Н. КУШТУМА, О. КОРЯКОВА, Ю. ХАЗАНОВИЧА, В. ГРАВИШКИСА, Л. ДАВЫДЫЧЕВА, М. ГРОССМАНА, А. ГЛЕБОВА, В. КРАПИВИНА, Ф. РЕШЕТНИКОВА, К. БОГОЛЮБОВА, Б. БУРЛАКА, А. БИКЧЕНТАЕВА, Е. ПЕРМЯКА, Н. ВОРОНОВА, С. ЗЛОБИНА.
В 1974—1975 ГГ. ИЗДАЮТСЯ ПРОИЗВЕДЕНИЯ Н. ПОПОВОЙ, А. КОПТЯЕВОЙ, И. ПАНОВА, И. КОРОБЕЙНИКОВА, К. ЛАГУНОВА И ДРУГИХ.
В ДЕТСКОЙ СЕРИИ ГОТОВЯТСЯ К ИЗДАНИЮ КНИГИ Н. НИКОНОВА, Б. РЯБИНИНА, Б. ДИЖУР, А. ФЕРСМАНА, А. МАЛАХОВА.
В «УРАЛЬСКОЙ БИБЛИОТЕКЕ» ГОТОВИТСЯ ТАКЖЕ К ИЗДАНИЮ «АНТОЛОГИЯ УРАЛЬСКОЙ ПОЭЗИИ».
ОБ АВТОРЕ
Этот роман К. Лагунова – суровое повествование о Сибири в огневые годы Великой Отечественной войны, о том, как коммунисты и комсомольцы возглавили борьбу за хлеб, нужный фронту не меньше, чем снаряды и пушки.
Константин Лагунов вырос в Сибири, под Тобольском. Семнадцати лет, в самую трудную военную пору, стал воспитателем, а потом и директором Голышмановского детдома, хотя многие воспитанники старшей группы были его ровесниками.
Вскоре комсомольцы района выдвинули его своим вожаком. Четырнадцать лет жизни отдал он комсомольской работе. Из Сибири К. Лагунов попадает в Литву, где его избирают первым секретарем Вильнюсского укома. Он активно участвует в строительстве новой жизни, помогает создавать первые колхозы, воспитывать молодежь в духе коммунистической нравственности, выступает в печати. И вот энергичный активист по путевке ЦК ВЛКСМ уже едет в Таджикистан. Привычный к сибирским морозам, он должен был привыкать теперь к томящей жаре Средней Азии и долгие годы видеть снег лишь издали на недоступных горных вершинах Гиссарского хребта и отрогах Памира.
Лагунова избрали вторым секретарем ЦК комсомола Таджикистана. С той жадностью, которая впоследствии сделает его литератором, вбирает он в себя все новое, с чем здесь столкнула его жизнь, ведет большую работу среди молодых хлопкоробов и животноводов, строителей и студентов.
Самое активное участие принимает Лагунов в создании трудов по истории комсомола Таджикистана. В 1958 году он защищает диссертацию, получает степень кандидата исторических наук.
Но все сильней становится тяга к литературному творчеству. На страницах газет, в журналах и альманахах появляются его рассказы, очерки, публицистические выступления о делах и людях солнечного края. К. Лагунов становится редактором журнала «Гулистан», много и напряженно работает, овладевая литературным мастерством. В 1958 году публикуются его первая повесть «Своей тропой» о становлении характера советского молодого человека и книга очерков о замечательных героях Таджикской земли – «Только вперед!». Несколько позже в издательстве «Молодая гвардия» выходит большой роман Лагунова «Зажги свою звезду» – невыдуманная книга о трудностях поиска места в жизни, о счастье борьбы за победу новых, коммунистических отношений между людьми. «Зажги свою звезду» – это роман о молодом человеке эпохи социалистических преобразований. В духовном облике героя этого романа писателю во многом удалось как бы предвосхитить те характерные черты, которые отличают нынешних строителей Нурекской ГЭС, хлопкоробов сегодняшнего Таджикистана.
Живые связи с пионерией, со школой, да, пожалуй, и собственные малыши привели писателя в детскую литературу. Лагунов становится автором ряда детских книг, из которых хочется отметить повести «Городок на бугре» и «Зяблик».
В 1966 году выходит роман «Так было». Он написан Лагуновым уже на земле сибирской. Писатель вернулся в Тюмень, где вот уже в течение десяти лет возглавляет областную писательскую организацию.
Страницы романа «Так было» пронизаны глубокой любовью к людям, острой болью за обескровленные войной сибирские деревни, гордостью за земляков. Сдержанно и сурово рассказывая о том, какой ценой была достигнута великая победа, писатель раскрывает высокие духовные качества сибиряков, их самоотверженность и мужество в повседневном, полном драматизма будничном труде.
Главный герой романа – народ. Это женщины, дети, старики, вынесшие на своих плечах непомерно тяжелый, полынный груз жестокой войны. Читатели очень тепло приняли роман. Он был инсценирован, обсужден на многих читательских конференциях. Нынешнее издание романа «Так было» – третье по счету.
В последние годы К. Лагунов увлечен отображением величественных свершений, ныне происходящих на земле тюменской. Он часто выступает в газетах и журналах с очерками о первопроходцах сибирской нефтяной целины, выходят его документальные повести.
Писатель много ездит по родному краю, постоянно встречается с героями своих книг, выступает перед читателями.
В этом году Константину Яковлевичу Лагунову исполняется 50 лет. Это пора первых итогов творческой деятельности, пора писательской зрелости, пора накопления жизненного опыта и литературного мастерства. Впереди новые творческие поиски.
Люди советской земли восхищены тем, что свершается на тюменских просторах. Однако трудовые подвиги разведчиков и добытчиков Великой Нефти еще не нашли в полной мере достойного художественного воплощения. И то, что К. Лагунов много лет исследует тему побеждающего, созидательного труда в своих очерках, статьях, рассказах, думается, свидетельствует о желании писателя создать широкое художественное полотно, посвященное сегодняшнему дню его родной Тюменщины.
Пожелаем же ему в этом удачи.
Сергей Сартаков
Жене и другу
Нине Даниловне Лагуновой
посвящаю.
А в т о р
Тут ни убавить,
Ни прибавить —
Так это было на земле.
А. Т в а р д о в с к и й
ГЛАВА ПЕРВАЯ
1.
Улица широкая и пустая. Есть где разгуляться ветру. И он кружит между домов, с треском продирается сквозь густые гребешки промерзших частоколов, сдувает снежную пыль с затвердевших сугробов. Вот сильный порыв ветра так ударил в широкий дощатый ставень, что тонкая бечева, державшая его у стены, лопнула, и ставень со всего размаху хлобыстнул по раме. А ветер уже вцепился в уголок плаката и принялся сдирать его с красной кирпичной стены.
Холодно. Мороз градусов двадцать пять, а может, и больше.
Мороз и ветер.
Линялое небо.
Пустые притихшие улицы. Даже собак не видно.
А люди понуро и молча стоят, прижимаясь к ледяной стене магазина.
Это очередь за хлебом. Она выстроилась на рассвете, а хлеб привезли только в полдень. Люди измучились, намерзлись, озлобились.
Каждую выданную пайку хлеба щупают десятки голодных, жадных глаз. Хлеб сырой, тяжелый. Из него ежовыми иглами во все стороны торчат остья овсюга. От такого хлеба кровоточат десны, распирает живот.
И все-таки хлеб!
Когда очередь до половины вползла в магазин, кто-то крикнул надорванным голосом:
– Хлеб кончился!
И сразу градом посыпались злые выкрики:
– Безобразие!
– Карточки, что ли, жрать!
– Давай сюда заведующего!
– Сам брюхо набил, на других наплевать!
– Это вредительство!
В самом конце очереди стояла бабка. Подшитые валенки. Черный мужской полушубок. Ветхая, побитая молью шаль. Лицо желтое, сморщенное, как печеное яблоко. Запавший рот, неопределенного цвета слезящиеся глаза. В них – растерянность и испуг.
– Как же это, – отрешенно бормотала бабка. – Третий день без хлеба. И картофель вышла. Во всем доме ни крошки съестного. Мышь накормить нечем. А ить они, ребятишки-то, растут. Только подавай. Осподи, что же делать?
Молодая женщина прислушалась к старушечьему бормотанию. «Тише вы!» – строго прикрикнула она. И люди смолкли. Обступили старуху. Сочувственно качая головами, вздыхая и поддакивая, выслушали горькую бабкину исповедь. Высокий старик в небрежно залатанном ватнике склонился над ней.
– Зайдем ко мне. Ссужу ведерко картошки.
– А завтра? – нахмурила брови бледнолицая.
– Опять исть нечего.
– Такую ораву ведерком не прокормишь.
– Охо-хо. Хоть по миру ступай.
– Ныне на христа ради не проживешь.
– Иди-ка ты к Рыбакову, – решительно проговорила молодая женщина.
– Это к секретарю? – изумилась старуха.
– К нему. Обскажешь все, как есть. Он поймет.
– Да что ты…
– Иди, иди, бабка.
– Не трусь…
Старуха долго еще отнекивалась. Все-таки ее уговорили. Она вышла из толпы и засеменила через площадь, клонясь навстречу ветру. Люди кричали ей вслед какие-то хорошие, ободряющие слова. В эти минуты они позабыли о холоде и о том, что им самим не досталось хлеба.
Вот и длинное деревянное здание райкома. Старуха голиком долго обметала валенки. Потопталась на крылечке и, собравшись с духом, распахнула дверь. Вместе с ней в коридор вползло густое облако белого морозного пара и медленно растаяло в воздухе. Старуха остановилась у порога, огляделась, старательно обтерла ладонью лицо.
В секретарской приемной было дымно, как в бане по-черному. В пепельнице – стог окурков.
За столом девушка что-то писала, размашисто и торопливо, то и дело со стуком макая перо в непроливашку. На диване сидел бритоголовый мужчина с газетой в руках.
Старуха наморщила лоб, покашляла. Неслышно, бочком подошла к девушке, склонившейся над столом.
– Здравствуй, голубка.
Та подняла голову. Удивленно вскинула вверх густые светлые пушистые брови.
– Вам кого, бабушка?
– Мне бы, касатка, самого повидать. Рыбакова.
– Он сейчас уезжает. Только что кончилось бюро. – Девушка устало потерла лоб пальцами. – Приходите дня через два.
Желтое морщинистое лицо старухи вытянулось, нижняя губа бессильно отвисла. Она долго стояла не шевелясь. Потом вплотную придвинулась к столу и, будто выпрашивая милостыню, со слезой в голосе заговорила:
– Пусти ты меня к нему христа ради. Что тебе? А у меня такая беда… Помереть легче…
– Пустите ее, Валюша, – попросил бритоголовый. – Если хотите, я сам скажу Рыбакову.
– Что вы, Богдан Данилович! – Девушка сунула ручку в чернильницу, поднялась со стула. – Попробую. Может быть, примет. – И направилась к обитой черной клеенкой двери.
Через минуту она вернулась и пригласила старуху в кабинет.
– Как его величать-то?
– Василий Иванович.
– Спасибочки.
Старуха осторожно приоткрыла черную дверь и опять бочком проскользнула в кабинет.
Он был небольшой, но светлый. Посреди – два стола буквой «Т» под черными суконными скатертями. Желтый сейф, этажерка с книгами, полтора десятка стульев, диван – вот и вся обстановка.
У окна лицом к двери стоял высокий поджарый мужчина в темно-синей гимнастерке, подпоясанный широким офицерским ремнем. На левом нагрудном кармане алел орден Красного Знамени.
Мужчина был смуглолиц, скуласт, с волевым, чуть раздвоенным подбородком. Черные волосы гладко зачесаны набок. Крутой лоб прорезан двумя извилистыми продольными морщинами. Губы плотно сжаты.
Он широко шагнул навстречу вошедшей. Протянул обе руки.
– Здравствуй, мать.
– Здравствуй, Василь Иваныч.
– Садись.
– Ничего, батюшка, я уж постою.
Он усадил бабку на диван. Сам сел напротив. Внимательно оглядел ее. Нахмурился. Большим жилистым кулаком пристукнул по колену.
Мягко спросил:
– С чем пожаловала, мать?
– Ой, горюшко у меня, – сразу запричитала старуха. – Сын на войне. Бетехтины мы, знали, может? Антиллерист. Второй месяц не пишет. Может, и в живых нет. – Она всхлипнула. Заговорила натужным, рвущимся голосом. – Сноха в больнице. А я бедую с четырьмя внучатами. Упласталась вся. Мне ведь семьдесят скоро. Ни хлеба, ни картошки. Дровишками у соседей побираюсь. Лопотинка какая была – проели. Школу старшие-то побросали. А двое совсем несмышленыши. Им и молочка, и сладенького надоть… Да я не о том… не за тем…
Она говорила и говорила, торопливо и бессвязно. Концом шали терла глаза. А он молчал. Лицо у него словно окаменело. Глубокие складки залегли подле губ. Черные, широко расставленные глаза замерли на одной точке. На скулах взбугрились желваки.
Когда Бетехтина выговорилась, Василий Иванович успокаивающе дотронулся до ее сухой безжизненной руки.
– Иди, мать, домой. Поможем. Сегодня же. Сейчас.
По дрожащим щекам старой женщины потекли мутные ручейки слез.
– Спасибо, батюшка… – и захлебнулась плачем. Зажав ладонью рот, покачиваясь, вышла из кабинета.
Рыбаков подошел к столу. Резко крутнул ручку телефонного аппарата. Строго обронил в трубку:
– Райторг. – Подождал немного. – Федулин? Рыбаков. Зайди.
Стукнул по рычажку, сердито дунул в решетчатый кругляш.
– Военкомат. – Снова подождал. – Лещенко? Рыбаков. Зайди…
2.
– Вот она… война, – проговорил Богдан Данилович, провожая взглядом медленно уходящую старуху. – Война, – повторил он с силой. – Нелепая… злая штука. И чтобы покончить с ней, надо как можно ожесточеннее воевать. Во-е-вать! С винтовкой. С автоматом. Там. На переднем крае. Лицом к лицу с врагом. – Глубоко вздохнул. Помолчал. И уже другим, недовольным, усталым голосом сказал: – Конечно, хлеб – тоже оружие. Тыл – опора фронта. И все же исход войны решается там. – Встал, нервно прошелся по комнате. – Чего бы не отдал я за то, чтобы оказаться сейчас в окопах…
– Что вы, товарищ Шамов… Богдан Данилович, – Валя укоризненно покачала головой, – не всем же быть на фронте. Вы не по своей воле…
– Ах, Валюша. По своей, не по своей… какое это имеет значение? – Он свернул папиросу, вставил в мундштук и принялся ощупывать карманы.
Валя вынула из ящика стола коробок спичек. Подала ему.
– Спасибо. – Богдан Данилович прикурил, шумно затянулся. И ушел. Сердитый, недовольный собой.
В приемную вошел запыхавшийся мужчина. Высокий, круглолицый. В зеленой шинели и мохнатой пыжиковой шапке. Спросил простуженным баском:
– У себя?
– Сейчас уезжает.
– Только что звонил. Велел зайти.
– Проходите.
Он торопливо разделся. Несколько раз провел расческой по редким рыжим волосам, примял их ладонью. Одернул суконную гимнастерку и так повернулся на месте, что кожаные подметки белых бурок жалобно пискнули. Подошел к кабинету. Приоткрыв дверь, просунул в щель сначала голову, потом плечи и, наконец, скрылся весь.
А в приемную уже входил другой посетитель, подтянутый офицер с тремя кубиками в петлицах. Он от порога козырнул девушке и стал раздеваться.
– Вас тоже вызывал?
Офицер резко кивнул головой.
– Так точно.
Он вошел в кабинет четким шагом. Поздоровался с Рыбаковым, подал руку громко сопевшему Федулину, сел рядом. Рыбаков сердито поглядел на посетителей, сунул окурок в пепельницу.
– Лещенко, – процедил он сквозь зубы, – тебе что-нибудь известно о семье Бетехтина?
– Так точно, – отчеканил райвоенком, вставая. – Знаю ее положение. Но у нас ведь нет никаких фондов. Сами знаете. Я написал отношение в райторг.
Рыбаков перевел взгляд на Федулина. Тот подался вперед и торопливо зашвырял словами.
– Была такая бумага. Мы проверили. Положение действительно… Мы кое-что наметили…
– Что наметили? – повысил голос Рыбаков.
– Мы это самое… – Федулин поперхнулся.
– Когда ты узнал об этом?
– Точно не помню. Кажись, на прошлой неделе. Наши возможности очень…
– Чем жила старуха с детьми эту неделю? А?
Федулин молчал, испуганно хлопая ресницами. Рыжие волосы вздыбились на его голове. Круглое лицо залоснилось от пота.
– Чем живет старуха с четырьмя детишками, я тебя спрашиваю?
– Так ведь… Вы же сами понимаете… Тут надо… – Он вконец смешался, безнадежно махнул рукой и умолк.
Василий Иванович вышел из-за стола. Остановился перед Федулиным.
– Заелся. Кожа стала шибко толстой. Чужое горе уже не доходит до сердца. «Мы проверили. Наметили. Наши возможности». А старуха по миру ребятишек посылает. Чьих ребятишек, я тебя спрашиваю? Он за нас с тобой в окопах мокнет, кровь проливает, а мы его детей накормить не можем? Чурбак!
– Василий Иванович… – начал было Федулин.
Рыбаков так стегнул его взглядом, что тот прикусил язык и, вынув носовой платок, стер пот с круглого лица.
– Эх ты… Иди. – Рыбаков вернулся к столу, уперся в него ладонью. – И сегодня же обеспечь эту семью продуктами.
Федулин облегченно вздохнул. Круто повернулся и торопливо зашагал к выходу. Когда он был уже у двери, в кабинете вновь загремел секретарский голос:
– И запомни. – Василий Иванович пристукнул ладонью по столу. – Еще раз такое повторится – не простим.
Федулин ушел. Василий Иванович осуждающе посмотрел на военкома.
– И ты хорош гусь. Не делай обиженного лица. Именно гусь. Считаешь, что твое дело – только призыв. Отправил на фронт, и все. Нет, брат. Солдат не только пушками да автоматами силен. Он духом своим силен. Понятно? Получит Бетехтин письмо от семьи. Прочтет однополчанам. И все носы повесят. Будут думать не о войне, а о ребятишках. И только из-за твоей милости. Мог ты поинтересоваться, что сделал райторг, нажать на него? Мог или нет? А?
– Так точно. – Лещенко смущенно потупился.
– А дровишек ей мог подвезти?
– Так точно. Мог.
– Мог и не сделал, товарищ военный комиссар. Звание-то тебе какое дали. Ко-мис-сар. А ты?
– Виноват, Василий Иванович.
– Виноват. – Рыбаков укоризненно покачал головой.
В кабинете стало тихо. Прошла минута, другая. Зазвонил телефон. Василий Иванович снял трубку.
– Слушаю. Да. Знаю. Зайди к Федотовой. – Откинулся на спинку стула. Посмотрел на все еще стоявшего военкома. – Садись, Лещенко. Кури. Через пять минут последние известия. Послушаем сводку.
Пока военком закуривал, Рыбаков включил маленький батарейный радиоприемник, который стоял на этажерке. Послышался громкий шорох, треск. Но вот сквозь них проклюнулся звучный аккорд фортепиано. Еще один аккорд. Еще. И негромкий задушевный голос запел:
На позицию девушка
Провожала бойца.
Темной ночью простилися
На ступеньках крыльца…
Василий Иванович медленно прошелся по кабинету, остановился у окна, за которым раскинулась широкая, потонувшая в снегу улица. Ранние сумерки подсинили снег. Из трубы дома напротив вылетали лохмотья дыма. По узенькой тропке, пробитой в снегу, шла женщина с ведрами. За ней бежал черный лохматый пес.
Военком бесшумно подошел к Рыбакову. Встал рядом. Подал кисет. Василий Иванович одним привычным движением скрутил толстую папиросу. Оба молча глотали дым самосада, смотрели в окно и думали, вероятно, об одном и том же. А проникновенный голос певца выговаривал слова любимой фронтовой песни:
Все, что было загадано,
Все исполнится в срок,
Не погаснет без времени
Золотой огонек…
Два солдата, два недавних фронтовика, стояли рядом. Молчали, курили, слушали. Наверное, песня в одно мгновение перенесла их туда, где шла война. Может, им вспомнилась отчаянная русская атака. А может, затемненный тихий уголок ночной землянки. Приглушенный гул пламени в самодельной печурке, потрескивание коптилки, сделанной из снарядной гильзы, короткие телефонные гудки. Кто знает? Главное, что оба они в эти минуты снова были солдатами. И солдат Рыбаков положил руку на плечо солдату Лещенко.
Они опомнились, когда в комнате во всю мощь загремел голос диктора:
– …Наши войска перешли в наступление восточнее города Великие Луки и в районе западнее города Ржева. Преодолевая упорное сопротивление противника, наши войска прорвали оборонительную, сильно укрепленную полосу противника В районе города Великие Луки прорван фронт немцев протяжением тридцать километров. В районе западнее города Ржева фронт противника прорван в трех местах…
Словно по команде, оба одновременно повернулись к карте.
Огромная карта Советского Союза занимала всю стену кабинета. Сверху вниз во всю ширину карты протянулась извилистая шеренга крохотных красных флажков. Она начиналась у полуострова Рыбачий. Более или менее ровным строем доходила до Ленинграда, а дальше на юг начинала по-змеиному петлять, извиваясь и сворачиваясь в кольца. Вот она добежала до Новгорода, перепрыгнула озеро Ильмень, обошла справа Старую Руссу и вдруг метнулась к Двинску. Описав извилистую петлю, вернулась к Холмцу и побежала на юго-запад к Великим Лукам. Оттуда снова рванулась на восток. Прочертила неровный полукруг – Нелидово, Ржев, Гжатск, Юхнов, круто надломилась у Людиново. А от него, забирая все круче и круче на восток, выбежала к Ливнам, обогнула Касторное, рассекла Воронеж и через Лиски – Павлов – Богучар – Вешенскую вышла к Сталинграду. От него крутой дугой пересекла калмыцкие степи и запетляла на Грозный и Орджоникидзе. Змейкой проползла по Кавказу и оборвалась на берегу Черного моря, у Новороссийска.
Эта частая цепочка маленьких, насаженных на булавки красных флажков-треугольников казалась Рыбакову живой. Она обозначала передний край жестокой и страшной войны прошлого с будущим человечества. И каждый флажок представлялся Василию Ивановичу бойцом этого переднего края. Потому-то, перенося красный треугольничек слева направо, в глубь страны, он не мог сдержаться, чтобы не сказать с грустью: «Что, брат, не выдержал? Опять попятился».
Но сегодня красные флажки наступали. Рыбаков проворно вытянул флажок, торчавший у Ржева. Повертел его в пальцах, спросил:
– Куда же тебя передвинуть? Ни километров, ни городов не названо. Ну, это не важно. Важно, что мы идем вперед. На запад. Вот мы и двинем тебя хотя бы сюда. – Он воткнул флажок на новое место. – Как, Лещенко?
– Наступают, – с оттенком легкой зависти сказал военком. – Здорово, а?
– Да, – согласился Рыбаков. – Мы только мечтали об этом.
Он вынул из карты еще одни флажок, торчавший у Великих Лук, и переколол его на сантиметр левее.
Постоял немного перед картой. Вздохнул, отвернулся.
– Ну что, Лещенко, по домам? У меня в девять партийное собрание в «Заре». Через час выезжать.
Они ушли.
Разошлись по домам и те немногие райкомовцы, что были не в командировках.
3.
В пустом здании райкома хозяйничает истопник и конюх Лукьяныч. Он невысок, бородат. Вместо правой ноги – деревяшка. Его в райцентре знали все, и он всех знал. Лукьяныч все делал истово да еще притом сам с собой разговаривал. Вот и теперь, разнося дрова к печам, он беззлобно ворчит:
– Ходють и ходють. День и ночь. Все тепло наружу выпущають. Тут не токмо дрова, а и нефтю какую давай, все одно не натопишь. Белый-то свет велик. Да и морозище, язви его в душу!
Тяжело старику управляться. Закинет за спину вязанку березовых поленьев и еле тащит, стукая деревяшкой по полу. Отнесет и скорее присаживается передохнуть. Но вот принесена последняя вязанка. Лукьяныч отдышался и не спеша принялся растапливать первую печь. Надрав бересты с поленьев, сунул ее под дрова. Только поднес огонь – береста сразу вспыхнула, весело затрещала и, сворачиваясь в кольца, занялась ярким оранжевым пламенем. Оно жадно лизнуло белые спинки поленьев, опоясало их огненной каймой. Прошло несколько минут, и печь загудела.
Лукьяныч протянул скрюченные пальцы к огню, довольно крякнул.
Тут и распахнулась входная дверь. В коридор вошел солдат на костылях. За ним еще двое. Один – с пустым рукавом, другой тяжело опирался на клюшку.
– Эй, ты! – закричал тот, что был на костылях. – Где тут у вас Карасев восседает?
– Ково тебе? – строго спросил старик.
– Оглох, что ли? Где, говорю, восседает Окунев или, как там его, Лещев? Тыловой пузач-то ваш с рыбьей фамилией. Показывай. Потрошить его будем. Живо, старая колода.
Солдаты одобрительно хохотнули. Лукьяныч медленно встал. Стукнул в пол деревянной ногой и по-петушиному налетел на того, что был с костылями.
– Это я – старая колода? Язви тя в душу, варнак. Ты еще у матери сиську сосал, а я за Советскую власть кровь пролил. Ногу потерял, чуть смерть от Колчака не принял. Опятнай тебя холера…
– Да ты что, дед, сбесился, что ли? – опешил горластый инвалид. – Откуда мне знать, что у тебя ноги нету? Ну, будет, будет. Не тебя телешить пришли. Твоего барина. Показывай, где он.
– Кто тебе нужон, говори толком.
– Твой начальник, – вмешался солдат без руки. – Окунев или Щукин…
Инвалиды нехорошо засмеялись. Старик помрачнел.
– Нет у нас ни окуней, ни щук. Тут тебе не озера какая-нибудь, райком партии. А секретаря фамилия Рыбаков, Василь Иванович. Припозднились вы, ребята. Василь Иванович только что в колхоз уехал…
– Солдаток щупать, – вставил однорукий и заржал.
Лукьяныч плюнул ему под ноги.
– Типун те на язык…
Однорукий вдруг бешено рявкнул, выругался и грудью пошел на старика, выкрикивая:
– Ты чего хайло распялил, холуй рыбаковский? Ишь, старый пес! Готов за своего хозяина глотку перегрызть. Все вы тут зажрались, тыловые крысы. Мы в окопах гнием, кровь проливаем, а вы… – на губах у него запузырилась пена. – Мы вас всех, мать вашу…
Перепуганный Лукьяныч отступал все дальше и дальше в глубь коридора. Однорукий, осатанев, выхватил у товарища костыль. Замахнулся им на старика.
– Стой! – заорал солдат с посошком. Вырвал костыль у разбушевавшегося товарища. Швырнул в угол. – Дурак! Чего распсиховался? Нашел с кем воевать. А еще сапер.
Однорукий сразу обмяк, будто внутри у него лопнула заводная пружина.
Наступила долгая, неловкая пауза. Солдаты были явно смущены случившимся.
– Ты уж извиняй, отец, – обратился к Лукьянычу тот, что был с посошком.
– Моли бога, что Рыбакова тут нет, – перешел в контрнаступление оправившийся от испуга Лукьяныч. – Он бы вас живо приструнил. С ним бы вы по-другому запели…
– Опять ты со своим Рыбаковым, – вскинулся сапер.
– А что, – окончательно осмелел Лукьяныч. – Чай, не шаромыжник какой. Секретарь райкома. А на фронте комиссаром был. Комиссар полка.
– Какого полка?
– Обыкновенного, – Лукьяныч присел на груду поленьев у печки.
Солдаты растерянно поглядели друг на друга, потоптались на месте и, поставив на попа поленья, расселись вокруг старика. Сапер достал портсигар, щелкнул запором.
– Ладно, дед. Не кипятись. Мало ли что промеж солдат случается. Закуривай вот. У меня махра добрая. Люкс. Седьмая гряда от бани.
Лукьяныч и не посмотрел на протянутый портсигар. Презрительно фыркнул, вытащил свой кисет. Ловко распустил шнурок, стягивающий горловину кожаного мешочка. Злым взглядом кольнул однорукого, прикурил.
– Разъязви тя в душу. На старика руку поднял, варнак…
– Да ладно. – Сапер досадливо сморщился, ожесточенно потер давно не бритый подбородок. – Ненароком ведь получилось. Моча в голову ударила. Черт его знал, что так выйдет.
– Слушай, дед, – поспешил на выручку товарищу солдат с посошком. – Ты всурьез это сказал, будто твой Рыбаков комиссаром полка был?
– А чего мне с вами шутить, – уже примирительно проворчал Лукьяныч и так затянулся самокруткой, что из нее брызнули искры.
– Когда же он успел?
– «Когда, когда», – передразнил Лукьяныч. – Ранняя птичка клюв прочищаеть, а поздняя только глаза продираеть. А он у нас молодой, да ранний.
Старик распушил пальцами бороду. Оправил усы. И вот уж в его маленьких, глубоко посаженных глазах загорелись лукавые искорки. По лицу поползла довольная улыбка. Он пыхнул козьей ножкой, хватнул добрую затяжку ершистого дымку и долго выпускал его через широкие ноздри.
Сделал еще одну затяжку поменьше, оглядел внимательные лица солдат и, немножко важничая, не спеша заговорил:
– Как только война началась, в первый день, значить, я с Василь Иванычем сурьезный разговор поимел. Ну, о всяких там вопросах. А главное-то, конечно, о войне полюбопытствовать хотел. Он мне и говорить: чего, дескать, сидя здесь, гадать. Надо на фронт подаваться. Оттуда видней. Я поначалу подумал: он это так, к слову сказал. Ан нет. Ошибся.
Лукьяныч докурил цигарку. Швырнул окурок в печь и опять извлек из кармана стеганых штанов потертый кожаный кисет. Положил его на колено, да и позабыл о нем, увлеченный своим повествованием.
– Наутро Василь Иваныч вызвал, значить, своего заместителя. Теплякова. И говорить ему: «Примай, браток, ключи и печать. Оставайся тут. А я на войну еду». Ну, Тепляков вроде возражать зачал. Как, мол, так? Без разрешения обкома не приму. Да только с Рыбаковым разве ему совладать. Как миленький сделал все, что велел Василь Иваныч. И опять же, какой ему резон отказываться? Был подчиненным, стал хозяином. А Рыбаков этой же ночью с председателем рика укатили. Прямо на фронт.
– Здорово! – однорукий даже шапку сдернул с головы.
– Ушел он, значить, на третью неделю войны, а зимой возвернулся. С ромбой. И два боевых ордена. Под Смоленском его ранило. В живот. Еле выходили. Списался он с фронта и назад.
Лукьяныч вдруг улыбнулся во весь рот, будто хотел похвастаться не по годам крепкими желтыми зубами.
– Тепляков-то уже пригрелся на новом месте. Думал, всю войну хозяевать будет. А тут на тебе, настоящий хозяин заявился. Пришел Василь Иваныч в свой кабинет. «Хватить, говорить, друг, накомандовал. Давай назад печать и ключи, а сам перебирайся на старое место». Ну, Тепляков, понятно, заартачился: «Жаловаться буду». А Рыбаков хоть бы что. Забрал свое хозяйство. «Теперь, говорить, жалуйся хоть самому господу богу…»
Круглая полуседая борода Лукьяныча дрогнула. Широкая улыбка вновь озарила его простоватое курносое лицо.
Солдаты, вероятно, догадывались, что многое, о чем рассказывал Лукьяныч, происходило совсем не так, но слушали старика со вниманием, поддакивали ему, улыбались.
Первым опомнился однорукий. Нахмурился.
– Промашку дали, – сапер сокрушенно покачал головой, прищелкнул языком.
– С чего вы сбесились-то? – полюбопытствовал Лукьяныч.
– Нездешние мы. Наш город под немцем. Отираемся здесь после госпиталя. Второй месяц. С тоски знаешь как выпить хочется, а на что? Вот мы и загнали хлебные карточки. Пришли в райторг – нам новые дали. Мы и эти туда же. Снова пришли, а больше не дают. Мы бузу подняли. Чуть заведующего не прибили. Он утек, а его заместитель – отчаянная баба – напустилась на нас. «Вы, говорит, разложились. Рыбаков велел привлекать вас к труду. Надо работать, а не обивать пороги райторга». Мы поднаперли на нее. А она все свое. Тут один паразит подзудил нас. Науськал. Рыбаков, мол, пузач, тыловая крыса, солдаток мнет и всякую пакость наговорил. Мы сдуру и рванули…
– Перелет получился, – строго проговорил его товарищ, пристукнув посошком.
Выкурили еще по цигарке. Поговорили о войне. Лукьяныч не утерпел, похвалился сыном-разведчиком. До войны пограничником был, а сейчас «языков» таскает. Две Красные Звезды заслужил.
Заглаживая вину перед стариком, солдаты слушали его с преувеличенным вниманием и шумно восторгались необыкновенными подвигами Лукьянычева сына.
Расстались приятелями. На прощание Лукьяныч покровительственно похлопал однорукого по плечу, приговаривая:
– Вы, ежели нужда какая пристигнет, не стесняйтесь, заходите. Я завсегда с Василь Иванычем столкуюсь. Он крепко меня уважаеть.
