Текст книги "Право на возвращение (СИ)"

Автор книги: Константин Крутских

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 16 страниц)

Право на возвращение

Глава 1

Глава 1

Многолюдная Антарктида

Мой папа часто говорил:

– Самое большое добро, которое можно совершить, это сделать так, чтобы никто не плакал по тебе.

Он повторял эту фразу и во время прогулок, и за хозяйственными делами, и неожиданно отрываясь от работы. Он заканчивал ею воспоминания о своей жизни и вставлял ее в дискуссии с оппонентами. Даже иногда бормотал во сне.

Насколько я понимаю, это был девиз его жизни. И причина моей. Ах да, я до сих пор не представилась. Так вот, меня зовут Юрате Ажуолайте. Мне пятнадцать лет. Я родилась в 2092 году.

И вот здесь, почти в первых строчках моего рассказа я уже вынуждена допускать неточности. А все из-за условностей, которые придумали люди.

Если быть до конца точной, то меня не зовут, мне не пятнадцать лет, и я не родилась.

Это объясняется очень легко. Просто я робот. Правда, как говорят, весьма совершенный. Я появилась еще задолго до того, как кибернетические создания заселили всю планету. Меня не изготовили для производственных нужд, а создали по заказу моего папы. Я одна из детей-роботов, разработанных для одиноких людей.

Хотя некоторые представители моего типа выглядят относительно взрослыми, нас все равно называют детьми-роботами. Всех, кто создавался для человеческих семей. Те же андроиды, что создавались для других целей, называются доспелыми, что по-чешски означает "взрослые".

Чешский стал официальным языком всех роботов по закону Йержабека – Грегорсена. Так договорились наши создатели потому, что слово "робот" придумали два брата-чеха. Конечно, каждый из детей-роботов знает язык своей семьи, а каждый из доспелых – той страны или местности, где его создали. Андроиды копируют человечество во всем его многообразии, в том числе и через повторение языковой палитры. Кое-кто, как я, например, знает помимо "родного" и еще несколько языков, выученных для удовольствия или для каких-то рабочих нужд. Для меня, кстати, стали родными и русский, и литовский.

В жизни я пользуюсь, в-основном, русским, ну а литовский язык помогает мне в психологической разгрузке. Когда мои схемы готовы перегореть, я мысленно перебираю все двести видов литовских чертей, и как-то успокаиваюсь, вспоминая о том, что все они безобидные. А когда становится грустно, начинаю цитировать по-литовски "Маленького Принца". Почему именно его по-литовски? Да просто книжка была у меня с самого раннего детства, и я прочла ее прежде, чем русскую или французскую. А еще мой папа написал по ней сценарий, который вскоре поставила вильнюсская киностудия.

Ну а поскольку папа занимался переводами, то и я вместе с ним выучила кое-что. Самую малость – все крупные языки Европы и Азии. И все-таки, чешский играет ведущую роль. Он имеет для роботов примерно то же значение, что когда-то имела латынь, только гораздо большее. На нем создаются все документы и делаются сообщения, не говоря уж о том, что только он используется при написании команд и программ.

У меня есть серийный номер и личный код заказа. Он выбит где-то внутри моего черепа, но мне самой знать его не полагается. Я должна носить фамилию моего папы и то имя, которое он мне дал.

Пожалуй, я точная копия человека, если только не считать ввода-вывода жидкостей. Ну и питания, конечно. Я ничего не запихиваю в рот, который служит мне только как речевое устройство. У меня и глотки-то нет. В качестве питания мои глазные фотоэлементы поглощают световую энергию даже при относительно низком освещении. А во всем остальном… Мой основной двигатель постоянно поддерживает температуру тела в 36,6 градусов, а так же вздымает мои металлические ребра со скоростью человеческого дыхания. Причем этот процесс ускоряется в экстремальных ситуациях – в кровь выделяется что-то вроде людского адреналина, и срабатывает специальный датчик. У меня даже бьется сердце и прощупывается пульс.

Еще у меня течет кровь. Точно не знаю ее состав, но по свойствам очень похожа на человеческую. Конечно, она не циркулирует по всему телу, а находится в резервуарах под кожей. Специально на случай раны или царапины. Когда я после обычной уличной потасовки с мальчишками приходила домой, вся покрытая боевыми "трофеями", папа смазывал их йодом, заклеивал пластырем или бинтовал. Кровь постепенно переставала идти и даже сворачивалась.

Папа запрограммировал меня абсолютной хлопачарой. Хлопачара, или хлопчица – это чудесное польское слово, которое обозначает мальчишистую девчонку. В чешском аналогичного слова почему-то не оказалось, и польское вошло во все славянские языки к середине двадцать первого века. И для того, чтобы я стала такой, в мой мозг заложили программу, созданную исходя их поведения воинственных девчонок всех времен, от античных амазонок до наших дней.

Моего папу зовут Арунас Ажуолайтис. По его собственным словам, он окончательно обрусевший литовец. Но только со стороны отца. А со стороны матери, кажется, татарин. Он говорил, что это и значит быть настоящим русским. Желательно, чтобы среди предков еще намешались немец, еврей и армянин. Быть русским, говорил мой папа, это значит любить и понимать все народы.

Мне не слишком понятно, что значит русский, литовец, немец, еврей и армянин. То есть, я знаю, что так назывались разные народы. Они говорили на разных языках, да и то не всегда. Но разве это причина, чтобы отгораживаться друг от друга границами и, тем более, воевать? То, что татарин чем-то отличается от них – это более понятно для меня, это, насколько я знаю, уже другая раса, которая иногда выглядит чуть-чуть иначе, да и то не всегда. Но и она почему-то делится на множество народов. А на тюркских языках, к которым относится татарский, говорят народы, относящиеся к двум расам – как к европейской, так и к монгольской. Так что, все равно ничего не понятно. По-моему, люди придумали, сами не знали, что. Все-таки, они слишком похожи друг на друга, чтобы создавать какие-то барьеры. У нас, роботов, барьеров нет. Правда, мы все равно говорим на разных языках, для поддержания людской традиции, но вражда между нами просто невозможна.

Кажется, будто людям было нечего делать, кроме как попусту убивать друг друга. Вся эта бессмысленная вражда, продолжавшаяся до недавнего времени, ужасно угнетала моего папу, и он боролся с нею, тем способом, каким мог – писал и переводил добрые детские книжки. И хотя папа, в отличие от меня, человек, он тоже говорил, что люди непонятные и нерациональные существа.

Впрочем, я вообще много чего не понимаю в жизни людей. Не понимаю, например, почему я девочка. То есть, папа говорил, что дело во внешнем дизайне. Но большинство моих знакомых мальчишек очень походило на меня, обладало такой же короткой стрижкой, отчаянным взглядом и желанием выказывать свою удаль. Конечно, я способна по лицу отличить девочку от мальчика – ведь в мою память заложены миллиарды образов – но объяснить это различие все-таки не могу. Однажды папа обмолвился, что какое-то явное и легко объяснимое различие скрывается под одеждой в нижней части корпуса. Рассказывал, что моя прабабушка даже была ремонтником, специализировавшимся именно по наладке этих различий. После нее в доме осталось несколько старинных научных книг, посвященных данной теме. Но папа сказал мне, что юным девушкам нельзя туда заглядывать. Даже рассказал, что когда он сам впервые заглянул туда, ему стало плохо, и он даже не поверил написанному, так что, мне уж и подавно не стоит их раскрывать. И я слушаюсь. Тем более, теперь, когда папы со мною нет.

Насчет рождения вы уже, наверное, поняли, что меня собрали в специальной мастерской. А возраст… Я действительно появилась на свет в 2092 году. Конечно, я никогда не была младенцем. Сначала я выглядела, как одиннадцатилетняя девочка. Так продолжалось до тех пор, пока мне не исполнилось двенадцать. После этого по желанию папы мне каждый год в день рождения стали делать апгрейд, слегка увеличивая мое тело и придавая лицу более взрослые черты. В 2112 году меня сделали было двадцатилетней, но папа быстро передумал, и решил вернуть меня к пятнадцати годам. Уж очень я ему не понравилась взрослой. Да и себе самой, честно говоря, еще больше не понравилась. С тех пор мой облик не изменялся, и мой биологический возраст… То есть нет, какая может быть у меня биология? Но вы не обращайте внимания, я привыкла говорить о себе, как о человеке, в том числе, и используя человеческие метафоры. Словом, с тех пор я всегда выгляжу пятнадцатилетней. Хотя на самом деле существую уже около тридцати лет. А что? Пятнадцать лет – совсем не плохо. Идеальный возраст, капитанский.

Поскольку мы с папой и бабушкой жили в Подмосковье, где имя Юрате отнюдь не распространено, то в обиходе я стала Юркой. Видимо, именно такого эффекта папа и добивался. С одной стороны имя, от которого так и веет древними легендами, суровыми северными морями и осколками янтаря, а с другой – девочка, которую все невольно называют по-мальчишески. Кроме того, ему очень нравилось, что я имею право носить литовскую фамилию. Ведь, насколько он знал (и я знаю), лишь в Литве девичьи фамилии отличаются от женских. Если литовка носит фамилию отца, то она оканчивается на "те", а если фамилию мужа, то на "не". Впрочем, чем отличаются девочки от женщин, как вы, наверное, догадались, я тоже не знаю.

Зато я знаю (и горжусь этим), что так же оканчивалась фамилия у самой лучшей литовской девчонки – Мартие Мельникайте. Мой папа написал о ней детскую книжку, поэтому я знаю о ее жизни, как никто другой. Марите родилась в 1923 году в городе Зарасай, в смешанной семье, как и мой папа, – ее отец был литовцем, а мать – русской. Но если мое детство было светлым и безоблачным, то Марите голодала, и уже в четырнадцать лет ей пришлось пойти работать на кондитерской фабрике. Правда, продлилось эти мучения недолго – уже через три года Литва влилась в братскую семью славян, и Марите с букетом цветов встречала советские танки. Но и счастье, увы, тоже было недолгим – вскоре началась война, и девушка вместе со своими друзьями эвакуировалась в Тюмень, где стала работать на оборонном заводе. Однако отважное сердце не давало ей оставаться в тылу, пускай и на очень важной работе. И вот в июне 1942 года Мартие вступила в шестнадцатую литовскую стрелковую дивизию. Через год она окончила школу диверсантов, попала в партизанский отряд и сражалась в Белоруссии и Литве. До чего же страшным было для нее возвращение в свой родной Зарасай! За это время фашисты почти сравняли город с землей – ведь они призирали прибалтов точно так же, как и остальных славян, собирались превратить всю их землю в Остландбецирк – Восточный Округ Германии. Марите даже не знала, жив ли кто-то из ее близких. Но врагам было не укрыться от мести! Марите и ее отряд беспощадно громили фашистов – пускали под откос поезда, делали отчаянные набеги на деревни, где располагались немцы… А иногда Марите просто ходила по деревням и рассказывала людям о том, как бьют врага советские войска, вселяла надежду в сердца вконец отчаявшихся людей. Но однажды, летом 1943 года, взорвав очередной эшелон, партизаны попали в окружение. Завязался бой, во время которого Марите лично застрелила семерых карателей. Но и ее товарищи погибли. Оставшись одна, бесстрашная девушка пыталась подорвать себя гранатой, но та подвела ее. Марите попала в плен, и фашисты пытали ее целых пять дней, но так ничего и не добились от нее. Ночью, на 13 июля отважную партизанку собирались повесить. Враги боялись ее настолько, что даже полуживой связали руки проволокой. Но Марите не собиралась безропотно дожидаться казни, а в последний момент впилась зубами в лицо офицеру. После этого фашистам стало уже не до повешения, и они открыли огонь…

Вот эти вот последние секунды Марите всегда особенно восхищали меня. Если руки связаны – впейся во врагов зубами! Впейся, пусть даже знаешь, что рассчитывать не на что впейся, впейся, хоть что-то да сделай им!

А еще я очень люблю фильм "Марите", снятый в далеком 1947 году. Там актриса играет не просто роль, а прямо настоящее Прекрасное Далёкое еще задолго до появления этого понятия. Папа считал, что есть еще только два настолько чудесных военных фильма – "Зоя" и "Песнь о Маншук". А вот во всех остальных фильмах, даже знаменитых, военные девушки, как он считал, показаны уж как-то слишком по-бытовому, словно это обычные люди, а не самые святые на свете.

Я росла (ох, вот тоже неправда… ну да ладно, вам пора уже привыкнуть). Так вот, я росла в ту пору, когда на Земле еще были обычные, человеческие дети. В нашем дворе проживала целая ватага мальчишек, с которыми я играла наравне, и даже была у них заводилой. Летом мы целыми днями гоняли мяч, лазили по деревьям или стреляли из лука. По-моему, большинство из них даже не подозревало о том, что я робот. Ведь в моем мозгу заложен специальный ограничитель силы при контактах с людьми.

А потом… потом наш район пустел и пустел. И, в конце концов, получилось как в песне – "домой мои мальчишки не вернулись, домой вернулась только я одна".

Только перед этим еще идут слова: "И мы в войну с разбега окунулись, нас разбросала по фронтам она". На моем же веку никакой войны не было (то есть, большой не было, а где-то стычки все-таки продолжались). Люди оставили этот мир тихо и спокойно, строго по расписанию. Да и я, потеряв всех друзей детства, сами понимаете, не расплакалась, уткнувшись в ствол тоненькой березы. Хотя на свет девчонкой родилась.

Да, я прекрасно помню, как все это начиналось. Но свой рассказ начну, наверное с конца. С того, как я провожала папу и бабушку в аэропорт. Все было организовано блестяще, может быть, потому, что это было одно из первых дел, которое полностью поручили роботам. В день и час, назначенный для жильцов нашего дома, во дворе просигналил автобус. Его подогнали прямо сюда, в самый конец тупика, где находится наш подъезд. Все жильцы – около шестидесяти человек и вместе с ними единственное дитя-робот, высыпали на улицу. Все были одеты легко и просто – в спортивные костюмы, ведь пиджаки и платья им не понадобились бы. И вещей с собой тоже ни у кого не оказалось, разве что, ключи от квартир да мобильники. Водитель автобуса, робот из доспелых, деловито выкрикивал имена, и все занимали свои места по списку. Моего имени там, понятно, не было, но лишнее место в автобусе все равно оставалось, так что затруднений не возникло.

В любой другой день мы с папой страдали бы в дороге от того, что нет ничего почитать. Но сейчас был особый случай, и я видела, что папа, как и все наши соседи, старается изо всех сил наглядеться на окружающие виды, еще крепче запомнить все, что и без того с самого детства засело в памяти навеки. Потом, когда мы выехали из города и направились в сторону Москвы по вечно запруженной Ярославке, мимо старинного белого планетария, расположенного у самого поворота на Мытищи, папа обернулся ко мне и принялся расспрашивать, хорошо ли я запомнила как надо вести себя в его отсутствие. Конечно, он сознавал, что я робот, а значит, не могу ничего забыть. Но я понимала, что ему больше всего хочется поговорить со мною напоследок, поэтому отвечала как можно терпеливее и старалась лишний раз улыбнуться ему, хотя мне было совсем не до улыбок.

И увидев, что у меня задрожали губы, папа взял мою руку и принялся гладить.

– Ну что ты, Юрка, не переживай. Да тебе и незачем было бы плакать. Ведь мы, люди, когда-нибудь вернемся. Вы намного совершеннее своих создателей, и обязательно откроете для нас секрет бессмертия. А пока поживите без нас. Считай, что я отправился в командировку. В творческий отпуск за впечатлениями. Ты больше не будешь взрослеть, и тебе станет совершенно не важно, сколько времени длится наша разлука – год, или столетие. Ты даже не заметишь, как пройдут эти годы, и мы снова будем вместе…

Увы, папа ошибался. Невозможно не заметить хотя бы минуту без того, к кому так привязан.

За разговором время промелькнуло незаметно, и дальше оставалось всего ничего. Погода стояла летная, и уже совсем скоро белый авиалайнер, уносивший моего папу, бабушку и соседей, скрылся в небе. Надо сказать, что мой папа очень не любил самолеты и за всю предыдущую жизнь так ни разу и решился подняться на их борт. Я чувствовала, что он боится и сейчас, но просто не хочет подавать виду.

Само собой, его тревога передалась и мне. Я села в тот же автобус – ведь он возвращался в наш город за очередной партией переселенцев – или отдыхающих, кому как больше нравилось называть это – но теперь я уже не смотрела в окно, а от волнения изучала царапины на своих кроссовках. Мне вспомнилось, как папа часто повторял: "На то и самолет, чтобы разбиться". А вернувшись в свой осиротевший – хотя, вроде бы, и на время, – дом, я тут же, не разбирая постели, бухнулась на диван, лицом вниз и включила режим сна. Хорошо, что хоть сон у нас, роботов действует безотказно, строго на заданное время, и нам не надо ни считать электроовец (вот, кстати, ответ на древний вопрос), ни глотать всякую химию. А срок я себе задала именно такой, какой должен был занять воздушный рейс.

И, действительно, к моему глубочайшему облегчению, через несколько минут после пробуждения, раздался звонок домашнего телефона. Кстати, это устройство – папина гордость. Многие от них отказались задолго до моего рождения, а папа не хотел с ним расставаться, уверяя, что наши с ним предки добились его установки с огромным трудом еще в 1983 году, причем исключительно за ударную работу.

Я схватила трубку, и не обманулась. Папа звонил мне в последний раз – прямо из города Лазаревска.

– Юрка! Дочка! – прогудел в трубке его на удивление бодрый голос. – Ну, как ты там?

– Папа… – выдохнула я. – Вы живы! Неужели самолет все-таки долетел?

– Самому не верится! – откликнулся он. – Как ты без нас? Чем занимаешься?

– Ох, и не спрашивай, пап. С ума схожу, чем же еще заниматься?

– Ладно, не сходи, – папа на том конце наверняка улыбнулся. – Помнишь нашу примету – повезло в начале пути, повезет и весь путь!

– Я помню, пап, – простонала я. – Но… как мне здесь теперь… одной. Мы ведь никогда раньше не расставались больше, чем на пару часов.

– Ну, что ж поделать, Юрка, – вздохнул папа. – Я все понимаю. Но ты должна это пережить для того, чтобы мы когда-нибудь смогли уже больше не расставаться.

– Знаю, знаю, пап, – кивнула я слепому аппарату. – Но от этого не легче. Никто ведь не знает, когда это сбудется. Да и сбудется ли вообще?

– Будем надеяться, Юрка, – бодро откликнулся мой папа. – Ты же знаешь, в молодости мне было так плохо, что жить не хотелось, я никак не мог выбиться в писатели и еще убедился, что таких светлых девчонок, как ты, на свете не бывает, поэтому почти утратил все надежды. Но потом мои книг все же стали печатать, и ты у меня появилась. Так что, надеяться все-таки надо.

– Знаю, пап, знаю, – вздохнула я. – Но я ведь не железная. То есть, конечно, железная, но не в том смысле.

Папа рассмеялся, потом сказал назидательным тоном:

– Юрка, смотри, не забывай перекрывать общий газ и проверять свет перед уходом! – он повторил это за последние сутки, наверное, в сотый раз.

– Пап, ты же знаешь, что мне не нужен газ, я же не ем и не пью. И без света я обойдусь, поэтому еще вчера обесточила весь подъезд.

– Молодец, молодец, дочка! – искренне произнес он. – Но ведь перепроверить никогда не мешает.

– А долетели без осложнений? – спросила я.

– Да, совершенно нормально. Вот только не кормили в пути– ни к чему это перед сном. Поэтому сейчас есть очень охота. А так все нормально.

– А как ты там устроился?

– Ничего. Город состоит из единого небоскреба навыворот, тридцать этажей под поверхностью. На каждом этаже одни только наши ячейки. Не номер на турбазе, конечно, в каких мы с тобою жили, но для долгого сна самое то. Здесь такие соты, во всю стену, как в японских гостиницах для самых бедных. Залезаешь туда, словно в пенал, и спишь. Зато никто не беспокоит. Мне в этих сотах достался тоже третий этаж, прямо как у нас дома, представляешь?

– Ух ты, здорово, пап!

– Да, и пообещай мне одну вещь…

– Какую, пап?

– Снись мне почаще, дочка. Снись, как снилась до тех пор, пока не появилась в моей жизни.

– Хорошо пап, – я невольно рассмеялась. – Ты мне тоже снись, ладно?

– Ладно, постараюсь, – вздохнул он.

На пару секунд повисло задумчивая тишина.

– Юрка… что молчишь?

– Думаю, что бы еще сказать.

– Да, дочка, мне тоже не хочется вешать трубку. Как говорится, не надышишься…

– Пап, не говори так! – взвилась я.

– Да, конечно, – вздохнул он. – Ох, всё, нас уже зовут занимать места! Остается всего минута. Да, все соседи уже ушли. Они тоже будут рядом со мной, прямо как дома. Да, и Женя с Мариной уже на месте, и Илюха. Им-то звонить некому. Только у меня одного ты остаешься дома. Вот, и бабушка наша уже легла. Ну, всё, охрана уже над душой висит. Ладно дочка, держись! Всё! Пока!

– Пока, пап! Я…

Но в трубке уже зазвучали безжалостные гудки.

И началась моя новая, одинокая жизнь.

Я лишь теперь осознала, что для меня больше нет прежнего распорядка вещей. Не надо вставать рано утром и сразу же мчаться на кухню заваривать чай для папы и бабушки. Не надо по выходным в полдень варить кофе. Готовить еду папа мне не позволял, говорил, что это занятие не для хлопачары, но вот чай и кофе считал делом благородным. Больше не надо ходить вместе по магазинам. Кстати, сумки с продуктами таскала только я. Мне-то не тяжело, а папе было приятно видеть, какая у него сильная дочка. Больше не надо собирать для папы десять различных таблеток в день – от сердечной астмы и от сахара в крови – и следить за тем, чтобы он их принимал вовремя. Не надо больше следить за тем, чтобы после ужина в холодильнике стояла кружка с некипяченой фильтрованной водой – папа так любил выпить ледяной воды перед сном. Не надо стелить и убирать постели для нас обоих в нашей комнате – да, папа хотел, чтобы я так же, как и люди спала в настоящей постели и для этого переодевалась в ванной в брючную пижаму. Умываться после сна тоже теперь не надо. Ничего, вобщем-то не надо. А надо только…

Спать, спать, спать. Я провела вот так неделю-другую – ставила свой внутренний будильник на максимум и заваливалась лицом на диван. Едва только проснувшись, отдергивала штору – для подзарядки энергией смотрела на неестественно яркое солнце и снова заводила будильник.

Кстати, я не напрасно просила папу сниться мне. Ведь мы, дети-роботы, видим сны. На время отключения центрального процессора, грузится что-то вроде скринсейвера на старых компьютерах. В эту программу заложены основные персонажи и набор возможных ситуаций и пейзажей, и все это варьируется с помощью счетчика случайных чисел. Так что, мне хотелось спать бесконечно, чтобы во сне вновь и вновь видеть папу. А вот включать наши видеосъемки мне не хотелось – ведь тогда бы я осознавала, что сижу одна и пялюсь в экран. А так папа хоть на какое-то время взаправду со мной. То мы сидели, разбив палатку, у костра где-нибудь на Селигере или на Агидели, то мчались с горы на лыжах, то обшаривали московские букинистические…

Кстати, вы спросите – почему это я все про папу, да про папу. А как же бабушка? Конечно, я тоже ее люблю, но папа для меня – всё. Ведь это он вложил в меня душу, именно по его заказу меня создали такой, какая я есть. Бабушка же, наоборот, еще была в плену предрассудков, и очень переживала, что у ее сына не будет нормального человеческого ребенка, отговаривала папу создавать меня. Она переживала из-за того, что я появилась в доме уже относительно большой, и меня не надо пеленать, кормить из соски, сажать на горшок. Что всего этого со мной нельзя сделать даже понарошку, как с куклой – ведь я сразу была примерно пятиклассницей. Она упорно не хотела видеть во мне живую девочку и упрекала папу за то, что он тратит время на мое обучение и просто беседы со мной, говорила, что он сошел с ума. Бабушке хотелось бы сюсюкать с внучкой, как с несмышленой, а папе я была нужна, как равноправный друг. Ну и вообще бабушка не понимала многих современных вещей, жила в отдельной комнате и не участвовала в большинстве наших дел. Все это тем более удивительно, что папа создавал мой характер во много под влиянием того, какой бабушка была в молодости. Теперь же, постарев, она почему-то стала считать себя самой обычной и хотела самых обычных внуков. С папой же мы были не разлей вода и понимали друг друга с полуслова. Правда, бабушка очень даже любила чинить мою одежду, что при моих мальчишеских забавах приходилось делать чуть не каждый день. Ну и при хорошем настроении подыгрывала папе, называла меня внучкой. Жаль, что такое настроение бывало у нее далеко не всегда.

Итак, оставшись одна, я посвятила все свое время снам о папе. В конце концов, мой сонный блок не выдержал, и полностью отказал. Я знала от папы, какой это ужас – бессонница, когда заснуть надо, а сна ни в одном глазу. Работать не время, читать – не к месту, лежишь и ворочаешься, а в голову лезут одни страхи, разом наваливается весь скопившийся во вселенной ужас, кажется, что все на свете напрасно и ненужно. Теперь я не понаслышке знаю, что это такое.

Но если для людей кошмар бессонницы заканчивается с рассветом, когда можно приняться за обычные дневные дела, то для меня он продолжался целыми сутками.

Правда, я смогла, наконец, оценить папину мудрость – ведь я, благодаря его предусмотрительности, не могла плакать. Иначе, наверное, сломала бы свои фотоэлементы ко всем литовским чертям.

Кстати, о чертях. Несколько рогатых деревянных сувениров с папиной родины украшали стены большой комнаты еще до моего рождения. Но теперь они смотрелись совсем по-другому, как и все остальные сувениры.

Я как будто провалилась в загробное царство. Вокруг меня была по-прежнему наша родная квартира, но как будто из какого-то неживого параллельного мира, как у Кинга в "Лангольерах", что ли. Всё кругом знакомое, но какое-то лишившееся души и смысла. Даже многочисленные мягкие игрушки, которые так любил папа, и то стали совсем печальными. При папе они были по-настоящему живыми, глядели осмысленно, а еще, как отвернешься, так они тут же поменяют позу. Теперь же все было не так. И толстощекие плющевые мишки глядели настолько жалобно, что сил нет. И куклы-амазонки скорбно поникли головой на эфесы мечей…

Раньше я так не хотела расставаться с родным домом. А теперь я смотрела на родные и милые вещи, и сознавала, что все это нужно мне только когда со мною папа, а теперь мне все равно, и все они не помогут мне выжить, я не смогу существовать только ради них одних… Мне нужен был папа, единственный во вселенной, который бы в одно мгновение оживил всё окружающее.

Прежде мы с ним расставались не чаще, чем раз в месяц-другой, и то лишь на несколько часов. Это когда папа ездил по делам в издательство – посмотреть редактуру, подписать договор, получить авторские экземпляры, ну и все прочие дела, при которых, как он говорил, детям присутствовать совершенно не обязательно. И эти несколько часов я и то переносила с трудом, то и делопоглядывала на будильник – так, осталось еще два часа, еще час… И каково же мне было теперь сознавать, что считать часы бесполезно – папа не придет еще бесконечно долго, так, что я даже могу не дожить. Он вернется, и застанет дома лишь мой иссохший от времени металлический скелет. То есть, нет, конечно, умом я понимала, что так быть не может, но не могла не представлять такого.

Заняться мне без папы было абсолютно нечем. Я не могла пойти поиграть с мальчишками, поскольку их всех давно уже вывезли. Да и не для себя ведь я с ними играла – я всегда знала, что папа сидит на балконе и любуется тем, как я гоняю мяч, или стреляю из лука, или дерусь на деревянных мечах, или лазаю по деревьям. Понаблюдает за мной – и напишет очередную главу в ноутбуке, потом снова понаблюдает и снова напишет. Он уверял, что это помогает ему писать во много раз быстрее, чем прежде…

Я не могла почитать книжку – ведь сейчас любая из них показалась бы мне нелепой и фальшивой. Никто из писателей еще не описывал моего нынешнего состояния. Впрочем, нет, пожалуй, одна книжка об этом все же есть, и называется она "Белый Бим, черное ухо". Кстати, нам с папой как раз совсем недавно прислали из Таллинна ее эстонское издание. В отличие от папы, я знаю эстонский еще недостаточно хорошо – он ведь совсем не родствен литовскому – но теперь принялась читать, потихоньку роясь в старинном словаре, и это занятие кое-как привело меня в себя. Я осознала, что за время одиночества сама превратилась в Белого Бима, а если так, то необходимо выбраться на улицу. Искать "хозяина", конечно бесполезно, но можно хотя бы отправиться в мастерскую, чтобы починить свой сонный блок.

К моей досаде, в мастерской вместо ее хозяина, лучшего компьютерщика в городе с немыслимыми именем Володя Немцов, толстого и веселого, сидел доспелый робот со стандартной внешностью. Ну да, конечно, наверное, уже весь город вывезли в Лазаревск. Этот робот, имя которого мне даже не пришло в голову узнать – уж больно безличным он мне показался – исправил мой блок за несколько минут, тогда, как Володя мог отправить дожидаться окончания ремонта на сутки-другие. Я, было, обрадовалась, но ремонтник посмотрел на меня с укоризной и произнес:

– И чего это вы все, детки, такие хлипкие? Все бы вам спать да спать. Работать надо, искать свое место в жизни. Поймите же, наконец, что мир не будет прежним в ближайшие годы. И вот-так вот в царство снов надолго не убежишь!

Работать! Мне никогда прежде не приходило это в голову. Ведь питаясь солнечной энергией, я ни в чем не нуждаюсь. Мне не нужно платить за газ, воду и электричество, да и квартплата для домов, покинутых людьми, тоже отменена. А одежда и обувь у нас давно не снашивается. То есть, мне не требуется зарабатывать на жизнь. Ну да, я читала в книгах, что если наваливается горе, то его можно заглушить тяжелым трудом. Что ж, вероятно, остается и впрямь испробовать это средство.

Вот так я пришла к тому, чтобы искать работу… Но вот тут уже, пожалуй, стоит остановиться и рассказать обо всем по порядку.

Хотя я восприняла выселение людей как трагедию, это событие на самом деле стало, пожалуй, самым мирным и бескровным событием мирового масштаба за всю историю. И, вероятно, самым разумным.

Начать стоит издалека, с истории моих собратьев, если можно так выразиться. Еще в начале двадцать первого века робототехника совершила огромный прорыв. Уже в 2020-е годы никого не удивляли роботы, умеющие осмысленно отвечать на вопросы. Для начала они служили различными гидами в общественных местах, и большинству из них не спешили придавать человекоподобную форму. В-основном они были даже неподвижны, или передвигались на каких-нибудь гусеницах. Но электроника в ту пору развивалась молниеносно, и уже через десяток лет стало можно всерьез говорить об искусственном интеллекте. Впрочем, до середины двадцать первого века создавать полноценных андроидов было запрещено законом. И лишь еще через несколько лет этот запрет был снят. К тому времени уже стало очевидно, что машина может мыслить самостоятельно, независимо от программы. Человекоподобные роботы появились на улицах городов, но пока еще долго не получалось преодолеть следующий барьер – неповоротливость механического тела. И только к 2083 году появились такие модели, которых уже стало почти не отличить от живого человека. Но пока это были только опытные образцы. Прошло еще несколько лет, пока совет ООН, уже выполнявший в то время функцию всемирного правительства, принял закон Йержабека – Грегорсена разрешающий одиноким людям и бездетным семьям заводить себе детей-роботов. Ну и пока мой папа собирал справки и деньги, наступил 2092 год. А что ж тут удивительного – на Руси по-настоящему одаренный писатель никогда не был богатым.