Текст книги "Господа Магильеры (СИ)"

Автор книги: Константин Соловьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 26 страниц)

Тоттмейстер сделал несколько коротких шагов вокруг операционного стола, чтоб проверить мышцы. Движения у него были порывистые, хищные, как у насекомого. Млекопитающие хищники убивают свою добычу, опьяненные кровью. Они запускают в нее зубы и когти, сладострастно чувствуя ее боль и страдания. И только насекомые убивают равнодушно и отстраненно, выполняя не позыв души, а механическую работу, на которую запрограммированы.

И Виттерштейну вдруг показалось, что он понимает, отчего у тоттмейстера такие серые и мертвые глаза, не выражающие чувств. Отчего в этих глазах, холодных, как холм земли рядом со свежевыкопанной могилой, никогда не мелькнет отражение чего бы то ни было.

– Вы чудовище… – пробормотал он, забыв про пересохший язык, про стучащие зубы, про слезы на лице, про звон лопат, который раздавался все ближе и ближе, – Вы прокляты. Вы несете скверну, и душа у вас такая же. Мертвая. Вот, чем вы платите своей госпоже. Душа у вас гнилая, запихнута в тело, как в гроб… Вот отчего вас сторонятся. Просто… Просто чувствуют просачивающийся запах…

Тоттмейстер усмехнулся. Усмешка это не была ни злой, ни радостной, ни насмешливой, ни грустной, ни какой-либо еще. Просто короткое движение губами, которое должно было что-то обозначать. А могло и вовсе ничего не обозначать. Внимательные серые глаза взглянули на Виттерштейна, зависли над ним двумя гнилыми болотными лунами, осветили мертвенным светом все закутки его души.

– Возможно, и так. Но теперь вы почувствуете, что значит жить в моей шкуре. Это будет вашим личным подарком от тоттмейстера. Страшным, тяжелым подарком. Вы будете нести его столько, сколько сможете. Будете жить сразу в двух мирах, мертвом и живом. Смотреть сразу двумя парами глаз. Думать как два разных человека, вся разница между которыми – ритмично сокращающийся мышечный мешочек в грудной клетке. Проклятый дар тоттмейстера… Только сильный человек способен этот дар принять. Подумайте об этом. Подумайте о многом. Могу заверить, у вас будет достаточно времени… Прощайте, господин лебенсмейстер. Мы ведь с вами скорее всего, никогда более не встретимся. Мы потеряем друг друга, но никогда друг друга не забудем. Вы подарили мне жизнь. Я подарил вам смерть. Прощайте. И помните о том, что я сказал.

Виттерштейн попытался протянуть руку, чтоб схватить тоттмейстера за щиколотку, но рука только вздрогнула. Схватить за грязную серую ткань, задержать, любой заставить остановиться…

Тоттмейстер мягко улыбнулся этой попытке, обошел Виттерштейна и пошел вперед, туда, где клекот стали по камню стал оглушающе-громким. Что-то ритмично било сверху, сокрушая завал, и вниз уже каскадом сыпались земляные комья, древесная щепа, обрывки проволоки… Виттерштейну показалось, что он слышит удары огромного стального сердца. Надо задержать тоттмейстера, пока не стало слишком поздно, пока он не пропал, не растворился в сером зыбком полумраке, слившись с ним и сделавшись его частью…

А потом с оглушительным грохотом на пол блиндажа обрушился целый каменный пласт. И в образовавшееся в потолке неровное отверстие, по краю которого можно было разглядеть угловатые людские силуэты, ударил нестерпимо яркий солнечный свет.

Этот свет ослепил Виттерштейна, оглушил, точно взрывной волной, прокатился по всему блиндажу, заставляя выступить из липкой тени мертвые тела и остатки солдатских коек, разбросанные хирургические инструменты и клочья одежды, щербатые кирпичи и обломки досок. Виттерштейн вдруг увидел Гринберга, лежащего у самого входа, только теперь фельдшер выглядел незнакомым, осунувшимся, словно постарел за одну ночь.

Виттерштейн попытался протолкнуть в легкие невыносимо свежий ледяной воздух и почувствовал, что сейчас лишится чувств. В новом мире, который распахнулся перед ним, оказалось слишком много непривычного, забытого и чужого. И все это накатилось на него в один миг, смяв и раздавив. Новый мир налетел на лебенсмейстера грохотом незнакомых голосов, топотом подошв и запахом застарелого пота.

Кажется, кто-то осторожно взял его за предплечье и куда-то потянул. В губы уткнулся жестяной край солдатской фляги, он почувствовал запах затхлой воды и металла. В этом мире происходило еще что-то, но Виттерштейн не ощущал себя его частью. Он был отвалившимся фрагментом, который, закручивая, уносило все дальше и дальше от света, в пульсирующую сырую тьму.

Лебенсмейстер Виттерштейн потерял сознание еще до того, как его тело опустили на носилки.

СЛУХАЧ

– Менно! Просыпайся, Менно!

«Я не сплю», – хотел было сказать Менно, но обнаружил, что спит. Что щека его больно упирается в угол аккумуляторной стойки, а сам он лежит навзничь, раскинув руки, прямо на грязном дощатом настиле. Какой-то миг сознание Менно пыталось убедить само себя, что не спит, но тут тело встрепенулось, дернулось, попыталось вскочить, и стало окончательно ясно, что это был сон, тягучий и мутный, как жижа, что собирается в траншеях после дождя.

Менно ошалело озирался. Тусклая лампочка переносного фонаря не могла ослепить, но смотреть на нее было мучительно больно. Как он здесь оказался? Почему так трудно дышать? Что за ужасная темень?

Менно вспомнил.

С испуганным вскриком он приник к стене. Геофон лежал неподалеку, но Менно не стал поднимать его, приник мгновенно ладонями к отвесной земляной поверхности. Ладони были теплыми после сна и очень чувствительными, а земля – твердой и влажной, как пролежавший сутки в воронке мертвец. Но Менно гладил ее, прикусив губу, гладил неуклюже и судорожно, не обращая внимания на острые каменные выступы, царапающие кожу. Выглядело это, должно быть, забавно, как пародия на любовные ласки, но Менно никогда об этом не задумывался. Во время работы он прикрывал глаза, хоть и в этом и не было никакой необходимости. Вокруг него и так была разлита вечная ночь.

– Менно! – кто-то нетерпеливо похлопал его по плечу, – Заканчивай. Моя смена.

Но Менно не смог сразу оторваться от стены. Ужасное предчувствие терзало его. Ощущение того, что он что-то пропустил, что стоит прикоснуться руками к земной тверди, и он ощутит в нескольких метрах от себя злую и резкую вибрацию, которую производят впивающиеся ножи английских машин, мерно рокочущих чудовищ, ползущих в вечной темноте. Сердце шумно толклось в груди, был бы на нем геофон с его чувствительным механизмом, сейчас удары сердца заглушили бы все прочее. Но Менно не требовалась его помощь.

– Тихо, – пробормотал он с облегчением, не замечая, как его тело дрожит от подземной сырости, как позвякивают собственные зубы, – Легкий шум на двенадцать часов, глубина сорок…

– Бур, что ли?

– Не бур.

– Крот? – спросил Коберт настороженно. В темноте его глаза блестели двумя влажными маслинами. Лампочку он прикрывал перепачканной рукой.

– Не бывает кротов так глубоко. Но это не англичане… Не они. Может, снаряд какой в земле ворочается…

– Как он может ворочаться?

Менно пожал плечами.

– Не знаю. Только ворочаются, пока горячие. Я свежие снаряды еще пару часов слышу… Ворочаются. Не знаю, отчего. К земле привыкают, наверно.

– Вот дела, – в темноте улыбка Коберта обозначилась серым полумесяцем, – Люди, выходит, не ворочаются, они уже привыкши. Где достало осколком, там и упал. Лежи себе в земле, как кусок коровьего дерьма. А снаряды, стало быть, ворочаются… Еще что?

– Три часа, глубина двадцать. Вроде машина. Далеко, не разобрать. Да, машина. Царапает. Наша.

Коберт достал из-за пазухи схему и стал изучать ее в свете электрического фонаря. Лейтенант Цильберг категорически запретил своим «крысам» носить любые карты или схемы, опасаясь, что они попадут к английским саперам, но запрет этот чаще нарушался, чем соблюдался. Даже проведшие здесь последние несколько месяцев не могли на память воссоздать всю гигантскую сеть тоннелей, шурфов, минных галерей, подземных выработок и лазов.

– Это, верно, первый взвод, – сказал наконец Коберт, закончив разбираться со схемой, – работают на «Альфреде» или «Бруно». Им сейчас по графику положено. Только как ты понял, что это не «томми»?

Менно помедлил с ответом. Он знал, что язык у него неуклюжий, и болтать не любил. Даже в родном городе его считали молчуном. Здесь же, в царстве холодного камня и вечной темноты, его с самого начала считали чудаком и ничтожеством. Очень редко кто-то считал нужным задавать ему вопросы, и он никогда точно не знал, как на них отвечать.

– Голос у буров разный, – сказал он кратко.

– У кого?

– У наших буров и у британских. Модели разные.

– Да ну? По мне, так никакой разницы. Скрежещут, как мясорубки, и все.

– У «томми» обычно буры марки «Ферранти» или американские «Купер», – неохотно пояснил Менно, безуспешно пытаясь отряхнуть руки от въевшейся земли, – «Куперы» потяжелее, и голос у них хриплый. Их с нашим «Сименсом» никогда не спутать. Или вот французские «Сервис Электроник»… Вокруг них земля аж кричит. Двадцать метров в час проходят…

Коберт уважительно кивнул.

– Одно слово – слухач. А теперь бери журнал и несись крысой к Цильбергу. Он требует к себе дежурного для доклада. Я на посту.

Коберт сунул в уши наушники геофона и устроился по-турецки на деревянных нарах. Фонарик он выключил, чтоб сэкономить заряд, но зажег перед собой маленькую масляную лампу, чей живой и теплый свет поплыл по каменным стенам теплыми пятнами.

Он торчал под землей уже давно, и знал, что человеку, оказавшемуся в подземных чертогах, невозможно обойтись без света, даже если все его задачи – сидеть истуканом и напряженно вслушиваться по нескольку часов подряд.

Если света нет слишком долго, темнота начинает заговаривать с человеком. Сперва осторожно и мягко, как случайный ночной попутчик. Потом настойчивее и громче. А кончается тем, что человек начинает слышать лишь темноту, а потом и видеть лишь ее.

Способность человека выжить здесь, на тридцатиметровой глубине, определяется тем, насколько он хороший собеседник. Сколько времени он сможет провести наедине с темнотой, слушая ее. Некоторые выдерживают долго, по полгода. Иные ломаются сразу же. Не созданы для темноты.

Менно вспомнил Дарендорфа, смешливого новобранца из Дрездена. Удивительно беззаботный был тип. Смеялся и балагурил даже тогда, когда английские орудия перемалывали в кашу блиндажи и ходы сообщения, превращая людей в кровавую накипь на стенах траншей и клочья сукна. И когда на них ползли неуклюжие коробки английских танков, стегающие вокруг себя кипящими свинцовыми плетьми пулеметов, тоже держался лучше многих. А вот темноты не выдержал. В его карбидной лампе кончилось топливо, когда он патрулировал систему старых боковых штреков на «Альфреде». Лейтенанту донесли с опозданием, и он выслал за Дарендорфом поисковые партии. В те времена много было слухов про темнокожих непальских солдат, которых «томми» согнали в туннельные роты, и которые умели бесшумно удавить человека шелковым шнурком…

Дарендорфа отыскали через тридцать часов. Совсем небольшой отрезок времени для человека. Когда сидишь в обычном блиндаже под артобстрелом, а небо над тобой ревет, как огромный смертельно раненный зверь, тридцать часов могут показаться тридцатью днями. Но здесь, где десятки метров земли и камня оберегают человека лучше, чем бетон и многослойные деревянные перекрытия, что может статься плохого?..

Некоторые просто не умеют находить общий язык с темнотой.

Дарендорфа нашли скорчившимся в глухом лазу. Товарищей он не узнавал, дрожал как в лихорадке и негромко стонал. Спустя неделю выяснилось, что ротный лазарет его случаю помочь бессилен. И трясущегося, непрерывно плачущего двадцатилетнего старика санитарный поезд увез обратно в Дрезден.

Впрочем, таких парней, как Дарендорф, в двадцать второй сапёрной роте было немного. Приличную ее часть составляли рурские шахтеры, немногословные, крепкие, как окаменевший уголь, и такие же черные снаружи. Эти не паниковали, оказавшись стиснутыми камнем со всех сторон, но и они предпочитали не вести разговоров с хозяйкой подземных чертогов.

– Лейтенант ждет, – напомнил Коберт, – Журнал.

Менно затрусил головой. Мысли в ней плавали тяжелые и рыхлые, как комья земли. В ушах стоял тихий комариный звон. Тесное пространство поста прослушки, уже обжитое и знакомое, показалось ему тесным каменным мешком. Сдавило со всех сторон легкие.

– Ты что? – озадаченно спросил Коберт, – Как контуженный.

– Я… Нет.

– Ты сколько тут проторчал, слухач?

– Я? Десять… Двадцать часов, кажется.

– Странно, что не рехнулся еще. Сгноит тебя здесь лейтенант. Иди. А то еще больше достанется.

– Иду.

Менно взял вахтенный журнал подмышку. От постоянной влажности бумажные листы коробились, а кожаный переплет посеребрился плесенью. Этот журнал был похож на мертвое животное, которому всё отказывают в захоронении, хоть и хранят под землей, и пахло от него соответственно.

Здесь все скверно пахло. Собственная одежда, постоянно подгнивающая, источала едкий и прилипчивый запах тлена. Непросыхающие сапоги распространяли вонь брошенной скотобойни. Карбидный фонарь пах едко и распространял металлический привкус. А еще был особенный подземный запах, всепроникающий, давящий и тревожный, сродни запаху свежей могилы, распахнувшей свой зев. Это был запах потревоженной земли. Он кажется почти сладким, когда идешь вдоль распаханного поля. И удушливым до тошноты, когда оказываешься на тридцатиметровой глубине.

Менно оставил Коберта слушать геофон, сам же выбрался с поста прослушки через небольшой лаз с журналом подмышкой, стараясь поменьше стучать подошвами, чтоб не побеспокоить чуткий прибор. К прибору этому Менно относился с уважением, хоть и не использовал его. В этом приборе было штейнмейстерское чутье, пусть и послабее его собственного. Зато прибор был надежен и прост в использовании – в отличие от самого Менно.

– Карабин!

– А?

– Карабин возьми! – крикнул Коберт, – Растяпа.

Ах, карабин. Менно вернулся на пост и неуклюже забросил за спину тяжелую шпалу карабина, тут же повисшую мертвым грузом между лопатками. От карабина пахло тревожным запахом металла и прелого дерева. Карабин свой Менно терпеть не мог, ствол его постоянно задевал потолок или крепь в узких лазах, которые сами по себе были нелегким препятствием. Ремень то и дело сползал на живот, а приклад норовил лягнуть в бедро. Неудивительно, что Менно постоянно забывал его – то в столовой, то в казарме, то здесь, на посту…

Менно несколько раз поскользнулся, пока не выбрался в центральный штрек. Настил здесь был старый, древесина медленно гнила и лопалась. При каждом шаге лужи мутной жижи, разлитые по полу, сыто хлюпали. И то неплохо, подумалось Менно. Пост прослушки, в котором он оставил Коберта, был основным постом второго взвода и располагался в глубине подземной системы, так что за прошедшие полгода здешние штреки успели вполне сносно обустроить. Здесь был свет – вереницы подслеповато-помаргивающих лампочек под потолком, здесь был настил, здесь был воздух. Давление в трубопроводе было низким, но все-таки было. Где-то далеко мощные насосы нагнетали в штреки воздушную смесь, и трубы тихо всхлипывали, распространяя ее и разгоняя удушливый подземный дух.

На передовых постах прослушки было не в пример хуже, Менно это знал. Там, в узких крысиных лазах, среди слизкой глины и осадных пород, приходилось приникать к камню и сидеть почти в полной темноте, обращая внимание на каждый шорох. За любым из них мог последовать взрыв английской контр-мины, поджидающей своего часа. Взрыв, способный обрушить основной штрек, похоронив заживо или разорвав в клочья саперов второго взвода. Напряжение нервов подчас было такое, что Менно, отработав свою смену, до своей койки добредал в беспамятстве, шатаясь, как пьяный, а пальцы дрожали так, что не поджечь и сигареты. Лучше уж в тылу, на основном посту прослушки. Пусть и двадцать часов… Пусть и лейтенант Цильберг под боком…

Туннель с каждым шагом делался шире и просторнее. Деревянная крепь, поддерживающая его, была тут получше, лампы встречались чаще. Все верно, это прокладывали в восемнадцатом году. Тогда саперные части еще не были так истощены и обескровлены, тогда еще, в благословенном восемнадцатом году, люди не жили под землей, как крысы в гниющем подполе… Ныне о тех временах напоминали только рельсы узкоколейки, тянущиеся вдоль стены и полузасыпанные. Сейчас трудно поверить, а ведь была узкоколейка, вагонетки которой подтягивались к выходу специальной электрической лебедкой… Месяцев пять назад лебедку накрыло прямым попаданием, а запасную все никак не могли подвезти. Приходилось носить землю из штреков в носилках, отчего у многих трещали спины. Еще добро, что буровая установка осталась, подумал Менно, держась вдоль узкоколейки. В третьем взводе сломался ротор, так они уже месяц работают кайлами и лопатами. Грунт у них заторфованный, сложный, хорошо, если по пять метров в сутки сдают. Да и грохота от этих лопат… Окажется у «томми» хороший слухач, замкнет контакты контр-мины…

К казармам Менно выбрался спустя полчаса, с ноющими коленями и одышкой. Пришлось миновать два длинных шурфа, поднимающихся весьма круто, и пройти затопленной по щиколотку галереей. В его возрасте это было непросто. Но зато немного прояснилось в голове, остуженной вечной подземной прохладой. И, вроде бы, даже сон немного отступил.

Трижды он натыкался на охранные посты, замаскированные и хорошо оборудованные. По глазам всякий раз больно хлестало электрическим светом, но черные глаза карабинов, изучив его перепачканную и неловкую фигуру, всякий раз лениво опускались. Ему махали:

– Это ты, нюхач? Проходи.

В казармах дышалось полегче. Они располагались на пятиметровой глубине, так что воздух поступал сюда естественным путем, через замаскированные вентиляционные колодцы, а не прогонялся сквозь изъеденные ржавчиной вены труб. Небо здесь было серым, бетонным, испещренным стальными балками перекрытий. Другого неба здесь не было – в целях маскировки саперами категорически запрещалось подниматься на поверхность. Наблюдательные дирижабли «томми», без сомнения, быстро заметили бы странную активность в траншеях, земляные отвалы и работающие генераторы.

А еще здесь стояла почти полная тишина. Менно приходилось бывать в обычных пехотных казармах, еще до того, как его угораздило попасть под начало лейтенанта Цильберга. В них всегда стоял гомон, этакий постоянный фон ворчащей человеческой биомассы, к которому привыкаешь, как к постоянному гулу подземной реки. Кто-то открывал консервы, кто-то всласть шлепал картами по настилу, кто-то насвистывал под нос или рассказывал по-траншейному скабрезный анекдот. Там чувствовалось дыхание жизни. Уставшей, измученной, бледной, но все-таки жизни.

В казармах «крыс» жизнь была иной. Здесь она почти не издавала звуков. Не гремела голосами, не смеялась, не звякала снаряжением. Здешняя жизнь знала, что залог ее существования – тишина.

Саперы занимались своими делами, на Менно почти не обратили внимания. Ольферс придирчиво изучал запальный кабель, накручивая его на предплечье, бледные пальцы медленно ощупывали изоляцию. Работа ответственная, не терпящая суеты. Если окажется, что жилы кабеля где-то перебиты, вся работа окажется насмарку. Взрывная машинка, которую во взводе прозвали «Железным Максом», не в силах будет запустить электрический детонатор, а значит, взрыва не последует. Запальный кабель можно было проверить и с генератором, но Ольферс всегда проверял каждый миллиметр собственноручно. Среди старых саперов мало отыщется желающих рискнуть лишний раз.

Ефрейтор Пишель бездумно разбирал свой «бергманн». Во влажном воздухе подземелий оружие требовало особого ухода и частой смазки, но Менно готов был поручиться, что Пишель разбирал свою «трещотку» уже не первый раз за сегодня. И не был этому удивлен. Человеку, который спускается в темные недра и бродит там на пару со смертью, иногда надо занять руки каким-то делом.

Моммзен чертил схему, щурясь и почесывая нос кончиком карандаша. Схема получалась сложная, с огромным множеством распростертых во все стороны щупалец, похожая на причудливого океанского кальмара. Здесь были отмечены все штреки, галереи, шурфы, лазы и контрминные отвороты – точно запутанная россыпь шрамов на чьей-то спине после попадания шрапнели. Опытный глаз читал эту схему с легкостью, мгновенно преобразуя ее из отрывистых графитовых линий в язык, более знакомый сапёру.

Вот здесь по направлению «Дитмар», шурф одиннадцать-восемь резко обрывается, образуя что-то вроде аппендикса. Это в июне прошлого года наткнулись буром на закопавшийся в землю снаряд с не сработавшим взрывателем. Теперь уж и не разберешь, чей. Двоих сапёров разорвало на месте, еще трех завалило.

А вот этот драконий язык, тянущийся из «Густава» – это минная галерея третьего взвода. Хорошо проложили, толково. Несколько раз бросали, услышав рядом возню английских саперов, но довели все-таки до конца. В минную камору заложили восемнадцать тонн донарита, затампонировав кирпичом, бревнами и грунтом, чтоб направить взрывную волну вверх. Но где-то ошиблись маркшейдеры. Взрыв, вышвырнув на поверхность исполинский столб земли, почти не повредил английских позиций, лишь разрушил пару траншей. И обернулось все бедой. Пехотные части, устремившиеся на штурм, обнаружили почти неповрежденные укрепления, ощетинившиеся пулеметами, и, умывшись кровью, откатились на прежние позиции.

Косой крест к востоку от «Франца» – крохотная отметина, не сразу и разглядишь на схеме. Только тот, кто служил в сапёрной роте больше года, знает, что она означает. Именно тут Пишель устроил засаду для английских сапёров, ведущих свой ход к германским позициям. Охота была сложной, выматывающей. Пишелю с нижними чинами пришлось сидеть в темноте около десяти часов, не рискуя даже зажечь спички. Но удача в тот раз им улыбнулась. Английские «слухачи» не обнаружили подвоха, и проходчики с бурильным оборудованием угодили аккурат в расставленную западню.

Подземный бой, без сомнения, самый страшный и самый отчаянный. Здесь, на многометровой глубине, не идут в штыковую атаку и не штурмуют траншей. Бой здесь мгновенный, негромкий, ужасный – как смертельная драка голодных крыс в норе. Гранаты, пистолеты, «бергманны», иногда даже траншейные дубинки и пики, все идет в ход. Милосердия в подземном бою нет. Пишель расстрелял англичан в упор, а на месте их гибели оставил несколько мощных пироксилиновых зарядов, которые взорвались несколькими минутами спустя, обвалив весь штрек и отбив у «томми» желание лезть в этом направлении.

Пять коротких отростков, похожих на пятерню, тоже были знакомы Менно, и лучше прочих. Все они были оставлены вторым взводом в попытке добраться до англичан, но все пять раз Менно поднимал тревогу, чувствуя вблизи от ходов подозрительную возню. Опасаясь английской контрмины, лейтенант Цильберг всякий раз приказывал переносить работы. Это злило его. Каждый штрек – это потраченное время, потраченные силы. Если отрываться от работы всякий раз, как проклятый слухач что-то почует, можно провозиться здесь в земле еще лет десять. Благо земли тут много, всем хватит, и живым и мертвым… Впрочем, оставленные штреки еще можно было использовать в отдаленном будущем. Англичане не смогут прослушивать их вечно, а значит, рано или поздно переключатся на другие направление, и сапёры смогут продолжить свою работу.

У штабного блиндажа Менно остановил караульный.

– Куда?

– К лейтенанту. С докладом, – Менно достал журнал.

Караульный глядел на него пренебрежительно. И достаточно долго, чтоб пренебрежение это сделалось совершенно очевидным. Менно беспомощно стоял с вахтенным журналом в руках, заслоняясь им, как щитом. Он знал, что выглядит нелепо и смешно. Он знал, что его невысокое плотное тело на фоне поджарых сапёров кажется раздутым и грузным. Что даже несмотря на перепачканное землей лицо второй подбородок прекрасно заметен.

– У лейтенанта совещание.

– Он вызывал, – пробормотал Менно.

– Заходи, штейнмейстер.

Менно не любил, когда его называли штейнмейстером. Но никогда не возражал и не оскорблялся. Он всегда был слишком мягок характером, совсем не тот материал, из которого природа создает крепких, как гранитные булыжники, штейнмейстеров. И магильером никогда не был. Но так уж повелось, что с первых дней его в сапёрной роте иначе как штейнмейстером Менно не звали. Это насмешливое прозвище он носил со смирением и затаенным отчаяньем, как новобранец носит свой тяжелый вещмешок. Но избавиться от него не представлялось возможным. Окопные прозвища были прилипчивее вшей.

Караульный распахнул дверь в блиндаж, и Менно покорно шагнул в проем.

В блиндаже было сухо и тепло. Настолько, что озябшее тело, пропитанное ледяной водой, мгновенно обмякало. Здесь, в пяти метрах от поверхности, стояла небольшая печка, внутри которой барахтался огненный сполох. Горели электрические лампы, шуршала бумага. Лейтенант Цильберг склонился над картой, не в пример более подробной, чем у Моммзеля. На ней кроме паутины подземных ходов были нанесены и контуры вражеских укреплений – изломанные цепочки траншей и завитки ходов сообщения.

– …в конце августа. К этому моменту мы должны быть готовы. «Альфред» и «Бруно» идут с расчетным темпом, это значит, что осталось выбрать еще двести восемьдесят метров. «Дитмар» отстает, но незначительно.

– Сложный грунт, – вставил командир первого отделения, унтер Шоллингер, – Тратим много времени.

Лейтенант Цильберг нахмурился. Он терпеть не мог, когда его перебивают.

– Копайте, унтер. Хоть зубами грызите. Англичанам тоже непросто.

– У них нет проблем с электричеством. А у нас один едва работающий генератор. И так включаем насосы на три часа в день. Люди начнут задыхаться.

У Шоллингера было перекошенное на одну сторону лицо, вместо одного глаза и части щеки тянулась ужасная багровая полоса, едва скрытая черной повязкой – старый, шестнадцатого года, след французской мотыги.

– Организуйте оптимальным образом рабочие смены. И, Бога ради, обеспечьте постойное акустическое наблюдение за фоном! Один базовый пост прослушки и не менее четырех выносных. Вы меня поняли? Как только «томми» включат хотя бы один бур, я хочу, чтоб мне немедленно об этом доносили. Дрессируйте своих слухачей, господа. Они должны доносить о каждом вражеском вздохе, о каждом шаге. Если «томми» вздумается испортить воздух в туннеле, я хочу, чтоб в ту же минуту в вахтовых журналах появлялась запись.

Командиры отделений сдержанно улыбнулись. На Менно не обращали внимания. Он застыл возле двери, облизывая губы и не зная, как себя вести. Он не сомневался, что лейтенант Цильберг заметил его появление, как не сомневался и в том, что тот намеренно его не замечает. Это был лишь один из приемов лейтенанта Цильберга. Как и прочие приемы, он действовал безотказно. Менно мялся у входа, не решаясь перебить лейтенанта и доложить о своем прибытии.

– Графики работы и прослушки на следующий день подавать на утверждение лично мне. Помните правило рваного интервала. Десять минут роем, три минуты слушаем, семнадцать минут роем, семь минут слушаем, и так далее. Не считайте англичан за дураков, они не дураки, и уже слишком часто нам это доказывали. Эти подлецы очень быстро учатся на своих ошибках.

Лейтенант Цильберг медленно выдохнул и сделал несколько коротких резких шагов вокруг стола. На Менно, как и прежде, он не смотрел, хотя тот был готов поклясться, что его присутствие не осталось незамеченным. Когда дело касалось присутствия рядового Хупера, лейтенантское чутье могло дать фору самому совершенному геофону.

– Внимание, господа. По поводу наших английских друзей. Из штаба полка донесли агентурную информацию с той стороны, – все унтера напряглись, на миг окаменев, как големы, – Они опять ссыпают много грунта в отвалы. Приблизительно по сто-сто сорок кубов в сутки. Первые два – ничего особенного, песчаник с вкраплениями базальта и известняка. В третьем отвале преобладает песчанно-глинистая порода со значительным содержанием красного сланца. Кто-то знает, откуда она берется?

Буркхард, командир третьего сапёрного отделения, без колебаний ткнул пальцем в геологическую карту, пестрящую пятнами разных оттенков.

– «Франц». Раз сланец, они нырнули за тридцать пять. Я бы сказал, от тридцати восьми до сорока трех. Может, сорок четыре, мне надо сверится со своими схемами.

Лейтенант Цильберг испытывающее взглянул на него.

– Хорошо. Немедленно начинайте заглубляться. Помните, всякий раз, когда «томми» копает яму, мы должны быть минимум на три метра глубже него. На время прекратите активные работы во «Франце», но подготовьте контр-минные отводы. Четыре здесь, пять здесь. На разной глубине. Прослушку применять постоянно. Заложите сразу взрывчатку. Я думаю, семи-восьми тонн пироксилина хватит. Электрозапалы держать в минутной готовности. Камуфлет должен быть такой, чтоб их стерло в порошок вместе с техникой. Если они, конечно, работают с буром. Я слышал, там опять хозяйничает сто семьдесят пятая туннельная рота, с которой мы уже знакомы по Мессинам. Эти дьяволы горазды копать штрек даже касками и зубочистками.

Менно почувствовал, что внимание лейтенанта сейчас переключится на него. Ощутил, как ощущал едва заметное движение камня в толще породы. Так и вышло. Лейтенант Цильберг вдруг поднял на него глаза и изобразил на лице удивление. Его холодные водянистые глаза прищурились, брови поползли вверх.

– Подумать только, это же наш штейнмейстер! Удивительно тихо он сюда пробрался, верно? Господин штейнмейстер, отчего вы не считаете нужным отрапортовать старшим по званию?

Лейтенант всегда называл его исключительно «господин штейнмейстер», а никак не «рядовой Хупер».

Менно сглотнул комок в горле, большой и твердый, как валун.

– Прошу прощения, господин лейтенант! Виноват, господин лейтенант! Рядовой Хупер прибыл по вашему приказу, господин лейтенант!

Шоллингер хмыкнул в ладонь, скрывая улыбку. Неуклюжесть Менно всегда смешила его. Менно знал, что выглядит нелепо, смешно, даже глупо, но поделать с этим ничего не мог. Форма сидела на нем, как на куле с мукой: рукава слишком коротки, штаны чуть не трещат по швам. Да еще и ужасно перепачкана после подъема по шурфам. Знал Менно и то, что лицо его, даже перемазанное землей, не похоже на лица прочих сапёров, хоть он и провел тут больше двух месяцев. Слишком простодушное, с толстыми щеками и глазами навыкате.

Командир второго отделения, в которое входил Менно, унтер-офицер Шранк, был единственным, кто не улыбнулся. Менно рождал в нем лишь глухое раздражение, но не улыбку. Он был бы не прочь держать Менно в дальнем углу, засунуть в самую глухую и темную щель шахты, убрав подальше от лейтенантских глаз, но знал, что это невозможно.