Текст книги "Господа Магильеры (СИ)"

Автор книги: Константин Соловьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 26 страниц)

Через неравные промежутки времени саперы, тяжело дыша, откладывали свой инструмент и замирали, превращаясь в зыбкие подземные тени. Тогда наступало время Менно. Он приникал к слизкой и холодной, как змеиная шкура, земляной стене, и пытался ощутить исходящую от нее вибрацию. Не копают ли англичане навстречу? Не готовят ли засаду? Не подводят ли контрмину?

К тому моменту Менно уже умел определять обычные звуки подземелий и отсеивать их, обнаруживая те, что грозят настоящей опасностью. Знал, как сотрясается порода от работающего бура, даже тогда, когда его из предосторожности пускают на малых оборотах. Знал, как ощущаются шаги ног в тяжелых английских ботинках. Мог уловить шорох, который часто возникает, если тащить по земле тяжелый, набитый взрывчаткой, ящик. И еще знал, как воспринимается внутреннее напряжение недр, грозящее обвалом.

Работа была отупляющей, монотонной, и равномерный стук заступов в темноте лишь глубже погружал Менно в подобие тяжелой и мучительной дремы, когда сознание, пытаясь покинуть тело, беспомощной мухой билось о прозрачные, но мутные, как кухонное окно, своды. От постоянного холода сводило ноги, а кости казались хрупкими, способными лопнуть от неосторожного шага. Менно спрятал зябнущие руки за пазуху и, выбрав место посуше, привалился спиной к земле.

– Эй! Штейнмейстер! – окликнул его Кунце, здоровяк из второго отделения, – Послушай-ка землю.

Менно, вытянув из-за пазухи только отогревшиеся было ладони, покорно приложил их к стене, покрытой ледяной испариной, сам при этом едва держась на ногах. Он провел целый день в узких невентилируемых туннелях, к которым, вдобавок, пришлось пробираться через затопленные участки, и был уверен, что с минуты на минуту просто упадет в обморок, обеспечив взвод свежей темой для шуток на следующую неделю.

Земля молчала.

Он ощущал тысячи шорохов в ее огромном теле, но ни один из них не казался опасным. Разве что… Менно попытался сосредоточиться, хоть на секунду выгнав из тела проклятый холод. Вот этот шорох, что ближе прочих, вполне мог быть отзвуком человеческого шага. Или же шорохом крысы в тоннеле. Крысы не любили тоннелей, находя их, видимо, слишком глубокими и холодными, но иногда шли следами саперов, отыскивая следы человеческого пребывания – остатки сухого пайка, свечные огарки и консервные банки с остатками жира.

Звук повторился несколько раз, но чутье Менно, ослабшее и едва ему подвластное, не могло объяснить источника этого звука. Он слишком устал. Порой ему казалось, что если он не найдет в себе сил оторваться от стены, то сам превратиться в камень. Уродливую статую из гранита, навеки прикованную к своду.

Человек? Или крыса?

– Ну же! – поторопил Якоб нетерпеливо. Он был тощий, жилистый и серый, как колючий подземный корень, сразу видно, из шахтеров. Особенная порода, особенная манера, даже взгляд, и тот особенный, отливающий нефтью, – Ты там что, симфонию подземную слушаешь?

Менно молчал. Он догадывался, что произойдет, если он объявит тревогу.

Тревога «на ногах» – это всегда плохо. Придется сразу же останавливать работы, фиксировать в блокноте время и располагаться прямо в штреке с оружием наизготовку. Надолго, может быть, на половину ночи. Ждать, когда с верхнего уровня спустится лейтенант или кто-нибудь из унтеров. Только после этого будет принято решение – вести тоннель дальше, прекратить работы или установить особый режим бурения. И все это время он, штейнмейстер, будет сидеть здесь, вслушиваясь до одурения в мерзлый камень, до тех пор, пока ладони, потеряв чувствительность, не сделаются синевато-багрового оттенка.

Лучше бы тревоги не поднимать. Тогда можно будет вытерпеть еще час или полтора, вернуться на негнущихся скрипящих ногах в казарму и мгновенно выключиться на тюфяке, полном гниющей соломы, наслаждаясь прерывистым гулом вентиляции и тусклым светом ламп. Хорошо бы еще перехватить кружку горячего чая, но это уж как повезет.

– Тихо, – сказал Менно непослушными губами, – Все тихо. Ничего не слышу.

– Тогда отлипни от стены, – буркнул Якоб, перехватывая узловатыми пальцами рукоять заступа, – Работать надо. Четыре метра до смены. А глины столько, что хоть на хлеб мажь вместо варенья…

Менно с облегчением занял свое прежнее место на куче рыхлой земли. Единственное место в тоннеле, где ноги не торчали в воде. От этого было немногим легче – ботинки все равно не сохли, продолжая стискивать щиколотки ледяными кандалами.

Он даже успел немного задремать, когда все случилось. Земляная стена, в которую с глухим скрежетом врезались стальные когти заступов, казавшаяся неприступной и твердой, вдруг стала рассыпаться комьями прямо на глазах. В провалах мелькнули оранжевые сполохи электрических фонарей, такие яркие, что глаза мгновенно усеяло острыми колючими занозами, раздались лающие крики на английском языке.

Перестрелка в подземных норах кажется суетливой и нестрашной. Каменные изгибы быстро гасят звук, превращая выстрелы в глухие хлопки. Менно не сразу сообразил, что происходит даже тогда, когда в земляной стене, на которую он опирался спиной, набухло и мгновенно лопнуло несколько фыркнувших земляным песком язв. Одна из пуль с мягким звоном прошила карбидный фонарь, сбросив его в воду, где тот сердито зашипел, выплевывая на поверхность пузыри. Остались лишь узкие шпаги ручных фонарей, скачущие по стенам, пересекающиеся, выхватывающие из темноты незнакомые перекошенные лица.

Сердито застучали английские револьверы – будто кто-то стал резко бить молоточком по старой закопченной сковороде. Ахнула ручная граната. Так, что штрек крутанулся вокруг своей оси, а с потолка посыпались влажные комья земли. В мир вплелись тончайшие гудящие нити, и за гулом даже перестали быть слышны выстрелы.

Менно попытался сорвать с плеча карабин, но тот уперся в каменный выступ стволом. Кто-то заревел от боли, но сдавленно, приглушенно. Как зритель, сидящий в театре, и не желающий мешать окружающим. Хлопнуло еще несколько выстрелов, Менно видел их короткими белыми и алыми созвездиями, вспыхивающими в темноте.

– Руби его!

Что-то захрустело, сталь проскрежетала о сталь, что-то мягко шлепнулось в воду, что-то задергалось в луже.

– Руби! – орал Кунце хрипло и, кажется, было даже слышно, как скрипят его зубы, – Ну! Еще один где?

Менно справился наконец с карабином. Мышцы мгновенно одеревенели, отчего оружие стало казаться ему то невесомым, то ужасающе тяжелым. Ствол норовил подскочить и упереться в потолок, а рука мучительно долго шарила по влажной стали, пытаясь отыскать затворную рукоять.

Кто-то отрывисто взвыл и мгновенно смолк. С серебристым звоном лопнул чей-то фонарик, плеснула вода.

– Штейнмейстер! – рявкнула темнота, – Держи его! К тебе идет!

Менно обмер, сжимая в руках карабин. Он слышал, как торопливо хлюпает вода в считанных метрах от него, и понимал, что хлюпает она под английскими ботинками, чья поступь так хорошо ему знакома. Хорошие добротные ботинки из толстой кожи с надежными подошвами. Кто-то из англичан, перепутав направление в туннельной схватке и потеряв фонарь, движется прямо на него. Неудивительно, в темноте бывает непросто разобрать, куда бежишь.

– Стой! – закричал Менно темноте, размахивая карабином.

Из темноты на него выскочил человек. Менно видел лишь его контур в свете прыгающих пятен электрического света, но мгновенно понял, что даже контур этот – чужой, неправильный, жуткий. Это был «томми». Если у него и было оружие, он потерял его в схватке и теперь, припадая на одну ногу, бежал вслепую. Так быстро, что едва не налетел грудью на ствол карабина.

– Стреляй! – крикнул кто-то позади, – Стреляй!

Но Менно не мог выстрелить. Пальцы приржавели к карабину, перестали отзываться. «Томми» замер в полутора шагах от него. Менно не мог рассмотреть лица, лишь силуэт головы с «суповой миской», угловатый и чужой даже в мельчайших своих деталях.

Менно попытался спустить курок, но обнаружил, что усилие, которое для этого требуется, слишком велико. Маленькая металлическая деталь, спусковой крючок, оказалась тяжелее двухсоткилограммового валуна. Даже не камешек на ладони…

Они стояли так несколько секунд друг напротив друга – Менно и англичанин. Два кусочка разнородной темноты, разлитой в разные формы. Форма «томми» была угловатой и высокой, форма Менно – приземистой и лишенной всякой элегантности.

А потом кто-то, яростно дыша, навалился на англичанина сзади, пытаясь подмять его под себя. Тот оказался проворен. Мгновенно развернулся, отводя вниз руку с подрагивающим слюдяным бликом узкого штыка. Короткое, на выдохе, движение, и штык с шипением вошел в чей-то живот. Не было даже крика боли, только лишь удивленный всхлип.

Англичанин ловко вытащил штык из раны, и Менно ощутил мелкую частую вибрацию земляной пыли под ногами, какую обычно вызывает течь из проржавевшей трубы. Капли срывались с руки англичанина и падали на пол и, хоть света было недостаточно даже чтоб их разглядеть, Менно знал, что эти капли – темно-красного, винного, цвета. А еще он знал, что спустя секунду сам всхлипнет, прижимая руки к распоротому животу и оседая на внезапно ставших ватными ногах.

По счастью, секунды этой у англичанина не оказалось. Кто-то из саперов почти вслепую ткнул его узким пистолетным стволом под подбородок и спустил курок. Раздался хлопок, как от выскочившей пробки, и голова англичанина подпрыгнула, мышцы шеи мгновенно обмякли, тело стало безвольным и покладистым, выронило штык и мягко осело на чужих руках.

– Ублюдок ты, штейнмейстер, – прошипел сапёр, позволяя телу англичанина скатиться и замереть на полу, – «Томми» пожалел, значит? Такая она, значит, магильерская жалость?

Упершись спиной в стену и прижимая руки к животу, беззвучно корчился Кунце. Взгляд его прыгал из стороны в сторону, как пятно электрического света скачет по каменным сводам на бегу. И взгляд этот медленно затухал.

Лейтенант Цильберг спустился в туннель через несколько минут. Штаны его были перепачканы землей, видно, что спешил, пробираясь узкими проходами. Он был в ярости. В состоянии той ледяной и белой ярости, от которой человек делается похож на управляемую рывками марионетку, а слова клокочут во рту между скрипящими зубами. Страх мгновенно обнял Менно своими колючими лапами, едва лишь только в перекрестье лучей появилась долговязая фигура лейтенанта.

– Сколько? – только и спросил Цильберг.

– Трое, господин лейтенант, – ответил кто-то покорно, – Менцелю киркой голову раскроили, сразу отошел. Эбнер четыре дырки из револьвера заработал. И Кунце… Вот он, извольте взглянуть.

Кунце лежал на груде из солдатских кителей, голова его была запрокинута, а взгляд сделался медленным, тягучим и темным. Люди, глядящие на мир таким взглядом, никогда не возвращаются из лазарета. Они уже увидели нечто такое, что навсегда вычеркнуло их из списка живущих, узнали какую-то важную тайну о сущем мире, которая, укладываясь в их сознание, навсегда завладевает им.

Взгляд человека, который уже увидел вечную тьму. И который больше не увидит ничего.

Кунце был одним из старейших сапёров во взводе. Он помнил и Мессины[18]18
  На протяжении 1916-17 гг. английские и германские саперы вели ожесточенную подземно-минную войну в районе горного хребта Мессин (Фландрия).


[Закрыть], и «Голландскую ферму[19]19
  Летом 1917-го г. в районе выступа Холандшешуа («Голландская ферма») британские саперы неоднократно проводили попытки подземного минирования, встречавшие германское сопротивление.


[Закрыть]», и Сен-Элой. Заслуженно считался лучшим проходчиком, не единожды выбирался из-под завалов, иногда по нескольку суток сидел в каменном мешке без света и воды, на его счету было не меньше дюжины множество удачных подрывов. И теперь Кунце умирал.

Лейтенанту Цильбергу хватило одного взгляда, чтобы понять это. Люди, проведшие много времени под землей, умеют быстро схватывать суть вещей. Лишь взглянув на крепь, определять ее прочность или оценивать глубину штрека по выходам пород и минералов.

– Проклятый штейнмейстер, – бросил кто-то беззлобно, – Застыл как столб, вместо того, чтоб в «томми» пулю всадить, вот Кунце из-за него и нанизался на английскую булавку. Магильерское племя, вечно от них одни беды.

Менно захотелось сделаться камешком, маленьким и непримечательным осколком известняка, лежащим в тени. Но белый от ярости взгляд лейтенанта Цильберга нашел его мгновенно и безошибочно.

– Хупер!

– Тут, господин лейтенант!

Легкие, казалось, были набиты колючей каменной пылью, как заброшенная каменоломня. Не только говорить, и дышать было непросто…

– Это правда? Вы не выстрелили?

– Виноват, господин лейтенант.

– Что?

Менно почувствовал себя так, словно это ему самому в живот вошло ледяное лезвие английского штыка. Вопрос лейтенанта резанул самой настоящей сталью, рывком спутав кровоточащие внутренности.

– Я не выстрелил, господин лейтенант, – горло стало заваленной штольней, удивительно было, как звуки вообще могли подниматься по нему.

– Вы стояли с карабином и не выстрелили? Отвечать!

– Так точно, господин лейтенант. Не выстрелил.

Лейтенант Цильберг оказался вдруг очень близко. Так, что Менно мог заглянуть в его блестящие, влажные и полупрозрачные от ярости, глаза. Отравленные подземные самоцветы.

– Из-за вас погиб Кунце. Вы виновны в его смерти. Быть может, лучший сапёр во взводе. Ваша жизнь против его жизни не стоит и пустой гильзы. Но вы не выстрелили. Я хочу знать, почему.

Другой офицер на месте Цильберга не сдержался бы. Дал волю гневу, может быть, даже потянул бы из кобуры пистолет. Но Цильберг был не такой. Всякий, кто провел под землей достаточно времени, кто обменял свет солнца на расплывчатое и мутное свечение фонарей, умеет держать себя в руках. Тот, кто не умеет, редко задерживается в штреках. Рано или поздно неправильно вставленная запальная трубка, наспех сколоченная крепь или небрежно выбранное направление туннеля становятся закономерным следствием для всякого, кто не способен приучить себя к железной дисциплине. Цильберг командовал взводом уже больше года. Несмотря на свою молодость, он был старой и опытной крысой.

– Разве вы не умеете стрелять? Вас не обучали ведению стрельбы?

– Обучали, господин лейтенант.

– Вы не держали прежде в руках карабина?

– Держал.

– Так отчего вы не выстрелили?

– Я… не смог, господин лейтенант. Не смог…. в человека. Он был так близко. Совсем близко. Я… – самое ужасное было в том, что лейтенант Цильберг не собирался его прерывать. Напротив, он терпеливо ждал, и внутренности Менно медленно скручивались от боли под его взглядом, – Я никого не убивал раньше. Даже куриц в Энзе. Я не солдат, не штейнмейстер, нет у меня такой привычки… Я печник. А тут человек…

– Боитесь спустить курок? – рявкнул вдруг Цильберг, да так, что Менно едва не упал, споткнувшись о приклад собственного карабина, – Трусите, значит? Да курица смелее вас будет!

– Не боюсь, – мотнул головой Менно, – Не могу просто. Я не солдат.

– Тряпка. Сопляк. Куриное дерьмо, – в голосе лейтенанта было столько ненависти, что он гудел, как телеграфный провод на жестоком ветру, и от этого гула у Менно подрагивали коленные суставы, – Из-за вас погиб человек. А вы, значит, решили тут играть в библейского старца? Крови на себя брать не хотите? В чистом, значит, хотите гулять, как у себя в этом вашем Энзе?!

Мертвый Кунце без интереса наблюдал за их разговором. Перед смертью он ощерился, оттого казалось, что на лице его застыла злая, обнажающая серые зубы, улыбка. Остальные сапёры занимались своими делами, стараясь держаться подальше от лейтенанта и от Менно. Вытаскивали бесцеремонно за ноги мертвецов в английской форме, тащили в штрек ящики со взрывчаткой, чтоб завалить камуфлетом опасную чревоточину, разматывали провод. Все подземные жители знали свои роли. Один лишь Менно стоял беспомощно перед лейтенантом, как позабытая на сцене декорация.

– Слизняк. У вас в жилах вместо крови, должно быть, магильерская моча! Но вы сильно ошибаетесь, господин штейнмейстер, если полагаете, что я буду терпеть в своем взводе подобную дрянь. Нет, под трибунал я вас не отдам, хотя, видит Бог, это было бы единственно-верным решением. Я даже помогу вам. В конце концов, может быть, что не ваша вина в том, что вы не созданы мужчиной. Но я научу вас, что значит быть солдатом. Вы станете солдатом, штейнмейстер. Я научу вас.

* * *

С того дня вся жизнь Менно, и прежде серая, как пропитанная земляной пылью черствая краюха хлеба, сделалась невыносимой. Лейтенант Цильберг сдержал свое слово. Он взялся за Менно всерьез и, как все организованные и дисциплинированные люди, уже не забывал про него ни на миг.

Менно стал постоянным дежурным на посте прослушки, вечным слухачом. Он проводил часы и дни, вслушиваясь в подземные шорохи. Он отрабатывал по две или три смены подряд – лейтенант лично следил за тем, чтоб «господин штейнмейстер» был всегда занят делом. Унтер Шранк, командир второго отделения, видел, что Менно от постоянного общения с темнотой делается все менее и менее похожим на человека, но помочь своему подчиненному ничем не мог – график слухачей неукоснительно заверялся лично самим лейтенантом.

Когда-то прежде Менно казалось, что сидеть без движения ничуть не сложно. Иной раз, после хлопотного рабочего дня, он и рад был бы посидеть часок-другой в неподвижности, лениво вслушиваясь в доносящиеся снизу звуки. В Энзе звуки были другие. Он чувствовал скрип кротовьих когтей или едва уловимое шипение копошащихся жуков. Звон подземных ручьев в их узких каменных ложах и, изредка, дрожь оседающих пород. Он привык к этим звукам. Но они относились к тому миру, к которому более не относился он сам. Он стал подземным существом. Крысой. Забывшим солнечный свет цвергом[20]20
  Цверги – подземные карлики из древнегерманской мифологии.


[Закрыть]. То, что прежде приносило ему удовольствие и радость, в новой жизни, состоящей из всех оттенков черного, могло быть непереносимо.

Дежурства быстро превратились в пытку. Усидеть несколько часов подряд в тесной комнатушке с земляными стенами было крайне тяжело. Невозможно было распрямиться или размять затекшие члены, невозможно было даже толком выпрямиться во весь рост. От постоянной влажности и холода мучительнейшим образом ныли кости. Менно чувствовал себя заключенным, заживо гниющим в подземной темнице. Часы сна были коротки и лишь увеличивали муку. Менно добирался до сбитой из грубых досок лежанки, покрытой прелым вонючим тряпьем, и лишался чувств. Сон не освежал, как когда-то, лишь погружал на время в трясину, где света не было вовсе, даже электрического. Просыпался Менно еще более разбитым, чем ложился. Все тело ныло, точно по нему катали острые многотонные камни, отчаянно слезились глаза, болели ставшие за месяц ненадежными и старческими колени.

Менно высиживал по две, три, иногда даже четыре смены подряд. Один наедине с темнотой, ее покорный и единственный слушатель. Подземная темнота лишь непосвященному кажется неважным и молчаливым собеседником. Менно, чей слух истончился со временем, знал, что темнота не умеет молчать. Она всегда говорит, надо лишь обучить собственный слух ловить определенные волны.

Он чувствовал, как работают буры, планомерно выгрызая извилистые ходы в каменных недрах. Как позвякивают рельсы вагонеток и лязгают лебедки. Как дрожит воздух в вентиляционных шахтах. Как идут в разных направлениях люди. Как копошатся, звеня консервными банками, грызуны. Под землей было множество звуков, он был вовсе не так безмолвен, как считают наверху. Главное – уметь слушать.

Лейтенант Цильберг следил за тем, чтоб Менно не засиживался на одном месте, то и дело отправляя его слушать «на ногах». Это выматывало еще сильнее. Тело быстро забывало о том, как мучительно сидеть в земляной каморке без движения, уже через несколько часов оно жаловалось на смертельную усталость. Вслед за бурильщиками приходилось тащиться на самые нижние уровни, где вода постоянно стояла по колено, как бы ни работали захлебывающиеся старые насосы. Там всегда было очень душно, воздух был тяжелый, вонючий, от него Менно тупел, делаясь равнодушным и безразличным, как старая домашняя скотина. И работать «на ногах» приходилось куда более напряженно. Там, где тоннель в любой миг мог соприкоснуться с английским туннелям, где за каждым камнем могла ждать контрмина, слушать требовалось напряженно, улавливая малейшую вибрацию почвы. Несколько раз Менно лишался чувств, беззвучно падая лицом в хлюпающую жижу. Его приводили в чувство и тащили дальше. Каждой сапёрной команде были установлены нормы дневного прохода, несоблюдение которых лишало добавочного пищевого рациона.

Иногда его ставили в обслугу бура, но едва ли для того, чтоб дать ему немного отдохнуть. «Сименс» второго отделения был старой, капризной и требовательной машиной, которой то и дело требовалась помощь. Менно чистил ротор, выгребая заклинившую его щебенку, бегал по туннелям с ведрами, чтоб заправить вечно текущую охлаждающую систему, сбиваясь с ног, передавал команды бурильщиков обслуге генератора. Даже находиться рядом с буром во время его работы было нелегким испытанием. От постоянной вибрации, длящейся часами, быстро приходила головная боль, у тех же, кто находился возле бура более суток, из ушей начинала идти кровь.

Иногда в такие моменты Менно даже скучал по своему закутку на посту прослушки. Он все еще боялся темноты, но уже привык доверять ее голосу. Он понял, что темнота, хоть и страшна, но по-настоящему не опасна, как может быть опасен тот же бур, способный размолоть замешкавшегося человека в кашу.

Приятелей Менно так и не завел. Он был бы не прочь их завести, но люди, которые его окружали, отчего-то казались недосягаемы, так, словно их разделяла преграда из сверхпрочной породы, неподвластной даже самому мощному электрическому буру, и, в то же время, прозрачная. Менно во взводе ценили, а его слуху со временем стали доверять больше, чем геофону, но ни уважения, ни признания он не заслужил. Сапёры смотрели на него пренебрежительно, как на сложный и капризный прибор, к тому же и непонятный в своем устройстве. Над ним подшучивали и откровенно смеялись, а он лишь беспомощно улыбался, даже не помышляя защищаться.

Унтер-офицер Шранк был прав – этот человек совершенно не годился для войны и, даже пристроенный на передовую в единственно-полезном качестве, все равно выделялся чужеродным куском, как может выделяться кварцит, оказавшийся в меловой породе.

Но лейтенант Цильберг был иного мнения.

– Служба сделает из вас настоящего солдата, господин штейнмейстер, – удовлетворенно говорил он, наблюдая за тем, как Менно, перепачканный с ног до головы, едва живой, бредет к штабу для очередного доклада, – Эта ваша трусость, несомненно, поддается лечению, как и всякая болезнь. Я думаю, мне удастся ее вылечить.

От постоянной влажности у Менно на ногах не переводился грибок, кожа между пальцами потрескалась и мучительно болела, пропитывая кровью и гноем расползающиеся ботинки. От того, что он постоянно мерз и ютился на тесном посту прослушки, спина у него болела, как у глубокого старика, так, что и выпрямиться во весь рост он почти не мог. От скудного освещения сдало зрение, а отсутствие свежего воздуха привело к астме. Но главная его болезнь не проходила. И это наполняло лейтенанта новой решимостью.

– Трусость есть болезнь духа, – заметил он как-то раз, выслушав сбивчивый и как всегда неумелый доклад, – Германия никогда не будет надежно защищена от своих врагов, пока мы не научимся лечить эту болезнь. Каждый мужчина должен быть способен убить врага своей Отчизны. Вы, вероятно, считаете себя выше прочих, господин штейнмейстер? Не хотите мараться как мы, обычные люди? Я докажу вам, что магильерская кровь не делает вас особенным. А если нет – так пусть нас похоронят в одной могиле!

В июле, когда вместе с воздухом в промерзлые земляные ходы стала проникать летняя духота, взводу улыбнулась удача. Был взят живым английский сапёр, которого контузило близким взрывом. Три дня лейтенант Цильберг допрашивал его и добился своего. Однако отдавать пленника «наверх» он не собирался.

– Крысы не берут в плен, – кратко сказал он, и приказал, – Соберите расстрельную команду!

Никто из унтеров не собирался возражать. Пленных в подземной войне не бывает. Пойманному живым врагу мстили, жестоко и без пощады. За обрушенные траншеи и задохнувшихся товарищей, за постоянное, сводящее с ума, напряжение, за страх. Мстили, при этом не рассчитывая на вражеское сострадание. «Крысы» лейтенанта Цильберга знали, что их самих ждет то же самое, если случится живыми попасть к англичанам.

То, что осталось от английского сапёра, привязали к опорам крепи на верхнем уровне. Окровавленный, в клочьях униформы, он походил на грязную, свисающую на веревках, мешковину. Нельзя было даже определить, в сознании ли он. Менно, конечно, попал в расстрельную команду. Лейтенант лично перед расстрелом раздал патроны, половина из которых по традиции была холостыми. Каждый сапёр брал их вслепую из лейтенантской каски.

– Целься!

Менно едва удерживал винтовку в руках. Она больно била в ключицу, норовя раздробить ее, оттягивала руки, лишала равновесия. Вдобавок ужасно, до рези, слезились глаза, забывшие яркий свет.

– Огонь!

Менно попытался потянуть за спусковой крючок, хоть и знал, что ничего не выйдет. Есть под землей минералы, которые кажутся мягкими, но на самом деле обладают невероятной прочностью, легко выдерживая удары кирки. Его собственный страх был таким же.

Винтовка Менно оказалась единственной молчащей, когда прочие спустили курки, отчего шеренга окуталась облаком грязно-серого порохового дыма. Когда дым неохотно рассеялся, стало видно, что английский сапёр по-прежнему висит, находясь в полубреду. Его не коснулась ни одна пуля. Все винтовки расстрельной команды оказались заряжены холостыми. Кроме винтовки Менно. Он был уверен, что его винтовка заряжена боевым патроном наверняка. Но именно она и смолчала.

– Огонь, рядовой Хупер! – рявкнул лейтенант Цильбер, на миг даже забыв поименовать его «господином штейнмейстером», – Вам требуется особый приказ? Огонь!

Менно боролся со своей винтовкой, как с живым существом. Изо всех сил стискивал ее узкую жесткую спину и пытался совершить короткое движение указательным пальцем.

– Огонь! Огонь! Стреляй, трус! Немедленно стреляй!

Менно сделал еще одно усилие – и лишился чувств. По приказу лейтенанта Цильберга его волоком, в обмоченных штанах, оттащили на пост прослушки и там бросили.

Англичанину он сам выстрелил в переносицу из «вальтера».

* * *

Блиндаж, который занимал лейтенант Цильберг, был невелик, вполовину меньше штабного, и не мог похвастать приличным интерьером. Обычная солдатская койка, правда, сбитая из ошкуренных досок, с застиранным одеялом поверх, маленький стол, стул и небольшая тумба для личных вещей. Лейтенант Цильберг презирал траншейные украшения вроде ваз из снарядных гильз или пресс-папье, которые умельцы отливали из пуль, снабжая кайзеровским орлом из проволоки. Обстановка тут была холодной, безликой, даже не по-офицерски скромной, а по-монашески аскетичной.

Оттого унтер-офицер Шранк ощущал себя здесь неудобно, несмотря на то, что блиндаж находился достаточно высоко и был почти лишен царящей в туннелях сырости. У него, привыкшего ютиться и в голой траншее и в ветхом деревянном бараке, всякий раз возникало неприятное ощущение, когда он оказывался в обиталище лейтенанта. Оно казалось ему голой коробкой, предназначенной для хранения сложной фабричной детали.

– За победу, – коротко сказал Цильберг, чокаясь с Шранком солдатской кружкой.

– За победу, – согласился Шранк.

Коньяк был дрянной, удивительно едкий и отдающий керосиновыми парами. Однако в голове после него гудело, как в генераторе на малых оборотах, отчего на время можно было забыть про одуряющие четырнадцатичасовые дежурства, отсутствие солнечного света и затхлый, как в старом склепе, воздух.

Странное дело, поначалу унтер-офицер Шранк был уверен, что человеческое существо, загнанное под землю, не способно долго прожить без света и воздуха. Он помнил свои первые дни, проведенные здесь. Первые двое суток были терпимы, но затем он едва не сошел с ума. Каменные своды немилосердно давили на череп, стискивая его содержимое, от всепроникающего запаха мокрой земли и глины подкатывала тошнота, а в ушах то и дело раздавались звуки, которые на такой глубине некому было издавать. Говорят, не все могут свыкнуться с такой жизнью. Похоронить себя заживо. Он, унтер-офицер Шранк, смог, и до сих пор удивлялся тому, как легко у него это вышло.

– Все это тупик, – сказал лейтенант Цильберг. Унтер Шранк насколько погрузился в свои мысли, что даже не заметил, продолжал ли лейтенант какую-то прерванную мысль или же развивал новую, – Тупик, в который мы продолжаем лезть с достойным лучшего применения упорством. Уверен, и вы понимаете это.

– Да. Полагаю, что понимаю.

– К шестнадцатому году с этим еще можно было поспорить, но девятнадцатый показывает полную несостоятельность концепции подземной минной войны как таковой.

– Говорят, англичане создали восемь сапёрных рот за этот год, – рассеянно сказал Шранк, – Или туннельных, как они их называют.

Лейтенант сел на кровать. Он был очень худ, окружающая со всех сторон земля давно высосала из него весь подкожный жир, даже если он когда-то имелся, но из-за размеренной медлительности движений иногда казался тяжелым, плотным.

– И пусть. Пусть создают. Англичане дураки, унтер. Они решили, что подземно-минная война – это новая игра, и вознамерились завоевать в ней больше всех очков. Как будто играют в бридж. Пыл новичка.

– Они пытаются взять реванш. Прежде им крепко доставалось от «крыс». Долгое время это было, как принято у них выражаться, игрой в одни ворота.

Лейтенант Цильберг усмехнулся.

– Вы, кажется, прилично успели их потрясти?

Шранк щелкнул себя по нашивке.

– Скорее, французов. Шампань в пятнадцатом году, высота 191. Тоже были славные времена.

На память о тех временах у унтера Шранка остались корявые пеньки вместо пальцев на правой руке и россыпь серых шрамов на предплечье. Но демонстрировать свое увечье он не любил, инстинктивно пряча ладонь в рукав потрепанного кителя.

– Слышал об этом деле. Сложная была работа?

– Необычайно сложная, – сказал Шранк, – Нам пришлось проложить восемь фальш-туннелей. И четыре вполне настоящих, ниже уровнем. Французы купились. Преждевременно взорвали несколько своих контрмин, не выдержали нервы. Мы ответили им взрывом своей, нарочно неподалеку от них.

Лейтенант понимающе кивнул.

– Ловко. Сняли, значит, подозрения?

– Так точно. Заставили их думать, что их контрмины нас напугали, и мы поспешили взорвать свой основной заряд, не доведя дела до конца. Проще говоря, показали, будто у нас не выдержали нервы, и мы бросили свою затею.

– Все верно. Крыса должна быть хитра, иначе зубы и когти ей не помогут. Но все же первейшее дело – выдержка. В нашем деле крепкие нервы означают победу. Кто первым струсил, кто запаниковал и сдался, тот и проиграл. Еще по одной?