Текст книги "Господа Магильеры (СИ)"

Автор книги: Константин Соловьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 26 страниц)

– Вот это настоящий фокус! Смотри внимательно!

Потом он пошел вперед и больше уже не оборачивался. Переставлял одну ногу за другой, и каждый следующий шаг был увереннее предыдущего. Он шагал по морю, вздымающему тысячи пенных зубов, ворчащему, как большой, но добродушный зверь, грохочущему. Здесь не было троп, поэтому он просто шел вперед, к зубчатой линии горизонта.

Идти было легко. Как только он сделал первый шаг, то почувствовал удивительное спокойствие – и еще то чувство единения с огромным морским организмом, которое в последний раз испытал на палубе «Регенсбурга». Огромный древний зверь, которого человек никогда не приручит, вглядывался в Кронберга, в крошечную букашку на своей спине, и что-то одобрительно бормотал.

– Привет, – сказал Кронберг морю, опустив руку, чтоб на ходу потрепать сердитую колючую волну, коснувшуюся его колена, – Ну как тут у тебя дела? Скучало?

Море ответило ему на своем языке, которого Кронберг не знал. Но по тону понял – все-таки скучало.

И он двинулся дальше, к горизонту.

СЕРДЦЕ МАГИЛЬЕРА

– Одевайтесь! – приказал я пациенту и, пройдя к раковине, принялся мыть руки. Особой нужды в этом не было, но мне хотелось, чтоб ладони забыли прикосновение к чужой коже, слишком жирной и рыхлой, напоминающей мне консервированный говяжий студень, попадавшийся в армейских консервах года до шестнадцатого.

Повеселевший пациент принялся натягивать кальсоны. Кальсоны были тонкой шерсти, дорогие, и костюм им подстать. Хороший товар. Английские, должно быть. На угол моего стола пациент украдкой положил стопку желтых и синих банкнот.

– Скажите, профессор, – сказал он, оправляя жилет, тоже хороший, в тон пиджаку, да еще при серебряной цепочке, – Сколько еще потребуется визитов до полного излечения?

– Полагаю, хватит трех.

– Трех? – жалобно уточнил он, – А не много ли?

Видно, уже жалел о деньгах, оставленных на моем столе в виде премии.

– Ничего не могу поделать, – строго сказал я. Нам, врачам, строгость всегда удается наилучшим образом, сам не знаю, отчего, – Сифилис – крайне прилипчивая болезнь, а ваш случай не самый простой. Чтобы вылечить его, мне приходится в значительных количествах уничтожать направленным излучением вредоносные бактерии, так называемые «Treponema pallidum», находящиеся в вашем организме.

– Конечно, я все понимаю, – закивал он головой, как китайский болванчик, – Но, может, можно ускорить процесс?

– Если вам кажется, что мой метод излишне долог, обратитесь к обычным врачам. Пусть лечат вас ртутной мазью.

– Ну зачем же ртутной… – пациент мгновенно сделался покладистым и улыбчивым, – Я все понимаю. Раз три, значит, три. Конечно. А вот еще… Профессор, возможно ли будет впоследствии обратиться по другому вопросу, столь же деликатного свойства?

– Например?

Пациент покраснел. Точнее, едва заметно порозовел. Слишком большой слой подкожного жира, чтоб явственно краснеть.

– Я имею в виду, возможность, так сказать, полноценной личной жизни. Как говорят врачи, potentia[32]32
  (лат.) – дословно «сила», потенция.


[Закрыть].

– Не занимаюсь, – отрезал я решительно, как ланцетом полоснул, – Если вас это интересует, обратитесь к доктору Кляушвицу, он практикует на Хунд-штрассе, неподалеку.

– Ох, простите, профессор, премного простите. Конечно. Итак, еще три процедуры. Буду у вас в пятницу.

– Жду вас, – сказал я, вытирая руки белейшим полотенцем и уже жалея, что так грубо ответил.

– Оревуар!

Когда пациент вышел из смотровой, я все еще стоял возле раковины и глядел в собственное отражение. Скверное, скажем честно, отражение. Глаза вполне человеческие, серые, но извольте видеть, какое нервическое у них поведение, скачут совершенно непредсказуемо. Как у тех бедолаг, что когда-то, собрав по частям в воронках, тащили ко мне на операционный стол.

Нервы, дружище Фриц, у тебя попросту сдают нервы. Излишнее напряжение. Оно уже, несомненно, сказывается. Стал слишком резок с пациентами, грублю не к месту. Есть такое заболевание – душевное ужесточение?.. Кажется, нет. Не помню.

Очнулся я от звука собственного голоса, и обнаружил, что напеваю:

Милая Аида, солнца сиянье,

Нильской долины дивный цветок.

Ты радость сердца, ты упованье,

Моя царица, ты жизнь моя![33]33
  Фрагмент оперы «Аида» Джузеппе Верди.


[Закрыть]

Удивительно прилипчивое либретто, привязалось, как окопный тиф. А в минуты размышлений так и вовсе начинаю напевать, сам того не замечая.

В смотровую заглянул доктор Борлиндер, мой ассистент. Как всегда, безукоризненно выбрит и прекрасно одет. Может быть, излишне щеголевато, но ему это идет. Доктор Борлиндер прекрасный человек, мой незаменимый помощник. Что бы я делал без него?

– Профессор? – он вежливо постучал костяшками в дверь, – Пациентов больше на сегодня не записано. Я могу быть свободен?

– Конечно, доктор. Благодарю вас за помощь, вы, как обычно, необычайно мне помогли.

Доктор Борлиндер смутился, как полагается воспитанному человеку и профессионалу своего дела.

– Вы преувеличиваете, профессор. В конце концов, я обычный врач, в любой клинике таких пруд пруди.

– А я тогда кто? – сердито спросил я.

– А вы – лебенсмейстер, – сказал он негромко, но твердо, – Мировое светило и надежда медицины.

При слове «лебенсмейстер» вздрогнул отчего-то я сам. Быстро оглянулся, точно пытаясь себя уверить, что в смотровой кроме меня и доктора Борлиндера никого нет.

– Кхм. Простите, а этот… это… Оно где?

Доктор Борлиндер – необычайно проницательный человек, что неудивительно. Незаменимое качество для хорошего ассистента на сложных операциях.

– Это уехало после обеда, – спокойно сказал он, – Стащило из моего бумажника двадцать марок, между прочим. Не исключено, что снова на кокаин и женщин сомнительной репутации, чье общество в последнее время делается навязчивым.

– Бога ради, простите! – кажется, у меня даже кулаки сами собой стиснулись, а голос зазвенел совершенно недопустимым для мирового светила и надежды медицины образом, – Вот, возьмите, пожалуйста…

– Ерунда, профессор, не стоит. Поменьше вы бы обращали на него внимания. Насколько я вижу, в последнее время вы находитесь в очень утомленном состоянии. Не желаете, я налью лавровишневых капель?

– Ни к чему. Мне просто нужен небольшой отдых, доктор. Кстати, надеюсь, вы не слишком спешите домой сегодня?

– Нужна моя помощь на операции? – деловито уточнил доктор Борлиндер.

– Нет, сегодня никаких операций. Я надеялся, вы останетесь на ужин. Фрау Зелда приготовила свой легендарный гуляш со свининой. Фантастическая вещь, возвращает волю к жизни сильнее, чем все мои лебенсмейстерские чары. Говорит, фамильный рецепт от ее прабабки, которая была домохозяйкой у одного тоттмейстера.

При упоминании тоттмейстера доктор Борлиндер нахмурился, как и полагается всякому врачу, но сразу было видно, что предложение будет им принято. Совместные ужины составляли нашу добрую традицию, а в последнее время часто служили и единственной отдушиной. С тех самых пор, как я провел ту злополучную операцию и…

Но поужинать нам так и не удалось, потому что в прихожей тревожно и дерзко зазвонил телефон. Мне оставалось лишь развести руками.

– Слушаю, – сказал я в трубку, – Кто это?

Мягкий голос из трубки ответил, кто, и у меня мгновенно засосало под ложечкой. Впрочем, спустя секунду голос произнес – «Соединяю вас с господином … », и у меня отлегло от сердца. Зря отказался от капель, вот уже и от обычного телефонного звонка хватает невидимой рукой за кишки. Нервы ни к черту. Да и время, время сами знаете, какое…

– Привет, Фридрих!

Только один человек называет меня по второму имени, Фридрихом. Я же называю его так же, как называл двадцать лет назад, когда мы вместе барахтались в окопах.

– И тебе привет, Хайнц.

Голос у моего приятеля Хайнца очень звучный и уверенный, совсем не докторский. Что никогда не мешало нам мило болтать в те краткие минуты, когда мы оба находили свободное время. Кажется, у него этого времени было еще меньше, чем у меня. А ведь и я, надо думать, не самый последний в Берлине человек…

– Как житье, старик?

Вот уж и старик. Хотя отражение в зеркале смотровой неумолимо – старик. Глаза, разве что, выглядят еще ничего, но в них столько затаенного испуга, что и они не молодят.

– Житье терпимое, Хайнц, – ответил я в трубку, – Вожусь с пациентами, как обычно.

– Все гонорея да сифилис?

– На праздники я оставляю герпес.

Он довольно засмеялся. Здоровый, хорошо питающийся человек с хорошим чувством юмора. Такой не страдает от нервических приступов и не глядит тревожно в зеркало, следя за собственными глазами.

– Слушай, Фридрих, – голос его очень быстро стал серьезным, – Тут вот какое дело… Ты свободен этим вечером?

– Вероятно, – сказал осторожно я. Сразу понимая, что на вечере можно ставить крест. И на ужине с доктором Борлиндером, и на театральной ложе, на которую у меня абонемент. Не услышать мне сегодня «Аиды», не услышать, как Радамес в первом действии поет: «Ах, если б я был избран... И мой вещий сон сбылся бы!..»

Но людям вроде Хайнца не отказывают.

– Хотелось бы тебя увидеть, старик. Сможешь нанести визит? Я бы подъехал к тебе, но сам понимаешь…

Хайнц не закончил фразы, но я и так, конечно, все понял. Все верно. Если бы он вздумал подъехать ко мне на квартиру, которая отчасти и моя клиника, все полицейские квартала замерли бы по стойке «смирно», как фонари. Ни к чему такое внимание практикующему врачу, на чьей двери висит скромная табличка «проф. Фриц Фридрих Вервандер. Мужские и венерические болезни. Прием с десяти часов».

– Буду у тебя через час, – кратко сказал я в трубку.

– Идет.

* * *

У Хайнца я был через сорок минут. Точнее, у его порога. Организация, в которой служил мой старый друг, была слишком солидной, чтоб пускать к нему людей без разбора, так что мне пришлось показать охраннику документы и ждать несколько минут, пока он впишет мою фамилию в журнал. Строго у них тут. Оно и понятно. Времена не простые…

Хайнц совершенно не изменился, все тот же румяный и широкоплечий крепыш. Меня он поприветствовал совершенно искренне, щедро размяв в объятьях плечи и спину. Хайнц – не тот человек, что забывает старых друзей, что редкость в наше время. Поэтому время от времени я позволяю себе снять телефонную трубку и позвать его. Зная, что старина Хайнц всегда поможет «проф. Фрицу Фридриху Вервандеру». Разговор, видимо, намечался серьезный, потому что Хайнц долго усаживал меня в кресло, беспричинно смеялся и даже изъявил желание послать человека за шнапсом, чтоб отметить встречу.

– Прекрасный шнапс, – утверждал он, – Сорок градусов! Лечит все душевные недуги с одной рюмки!

– Во-первых, шнапс должен быть не сорок градусов, а сорок два, – наставительно сказал я, чувствуя себя совершеннейшей развалиной рядом с этим пышущим здоровьем медведем, – А во-вторых, давай обойдемся без прелюдий. Мы с тобой старые приятели и можем не пудрить друг другу мозги, так?

– Ладно, – Хайнц посерьезнел мгновенно, как врач, которому надо объявить пациенту диагноз, – Дело тут вот в чем. Пришла тут на тебя одна бумажка. Бумажек на тебя приходит немало, сам понимаешь, каждый месяц с десяток набирается. Ты никогда не думал эмигрировать, Фридрих? – вопрос был внезапный, я почувствовал, как напрягаюсь, – Поехал бы в Париж, в Ниццу, в Барселону… В Москву, наконец. Не хмурься, у большевиков магильеры нынче в большом почете, не то, что у нас. Благодарности от нашей Отчизны не больше, чем у полковой шлюхи! А ты с твоей головой… Господи, да ты бы мог получить кафедру в любом университете на выбор! Ты же гений, Фридрих! Ты основа хирургической трансплантологии! Титан!

– Благодарю, – сказал я с тщательно выдержанным прохладным достоинством, – Предпочитаю Берлин. Германский воздух достаточно полезен для моего здоровья, а вот французский климат не по мне. Насколько помню, там отчаянно большое содержание свинца в атмосфере.

– Ну конечно, лучше играть в оскорбленную добродетель. Мучиться собственной бесполезностью и лечить богатых сифилитиков, – язвительно сказал Хайнц, – А по ночам на кухне проводить опыты.

– Не говори глупостей, у меня есть операционная, к тому же…

– Скоро ты можешь сменить ее на уютное помещение в подвале, быть может, даже нашего здания. Но не думаю, что тебе позволят оперировать. Ты не хуже меня знаешь, что всякие магильерские фокусы в республике объявлены вне закона. И сам же наживаешь себе врагов. Зачем?

Я пожал плечами и сделал вид, что смотрю в окно. За стеклом мела метель, выбравшаяся на улицы только с темнотой, мела нетерпеливо и зло, настигая одиноких прохожих.

– Вы ведь все равно меня не расстреляете, верно, Хайнц? Ну отправите куда-нибудь с глаз долой, в ту же Францию. Но не расстреляете. У вас же тут собрался чертов орден тайных магильеров! Или в наше время и ворон ворону глаз выклюет?

Хайнц нахмурился.

– Между прочим, – отчетливо сказал он, – С некоторыми пришлось так и поступить. Слишком упрямы или слишком негибки, пережитки дрянной эпохи. Опора кайзера, синие мундиры, клятвы… Словом, те еще опилки в головах. Некоторых пришлось… Ты понимаешь.

– Не понимаю.

Опять я грублю там, где этого можно было бы избежать. Издергался за последнее время, хоть в санаторий ложись. Но Хайнц не разозлился, остался терпелив и спокоен.

– Мы не можем сейчас позволить себе слабости, Фридрих. После революции нас всех втоптали в грязь, и так глубоко, что лучше бы поменьше шевелиться.

– Как бактерии, – вставил я, – Которые пытаются не привлекать к себе внимания иммунной системы до тех пор, пока не захватят весь организм.

– Мы не собираемся ничего захватывать. Мы – старая магильерская гвардия, а не какие-нибудь революционеры-бомбисты. У нас в груди – горячее, бьющееся сердце.

– Извини, но я думал тебе известно, что анатомически сердце магильера ровно никак не отличается от сердца обыкновенного человека.

– Когда я был лебенсмейстером, то тоже так считал.

– А сейчас ты кто?

– Сам уже не знаю, – признался Хейнц, тоже делая вид, что его необычайно интересует вьюга за окном, – Сейчас, наверно, даже язву желудка не зарубцую. Отвык. Но вот на счет сердца… У нас, магильеров, эта мышца отчего-то ноет до сих пор.

– Тоска по старым временам, – определил я кратко, – Вот и весь диагноз. А если быть откровенным, отчаянное желание вознестись выше прочих, сделаться особенным и привилегированными. Вот и весь секрет вашей сердечной болезни.

– Так у тебя, значит, не магильерское сердце? Ничего не томит? Не ноет?

– Нет, видимо мне досталось вполне человеческое.

– Наши сердца зовут нас вперед, – произнес Хейнц. Прозвучало немного выспренно, но здесь, в роскошном кабинете, отчего-то вполне естественно.

– Пусть так. Значит, собираетесь выиграть выборы?

– Не сразу, но выиграем, – заверил Хейнц, – У нас надежная база и лучшие люди. Магильеры вернутся в Германию, Фридрих, вернутся не как пощаженные псы, которых милосердно пускают обратно в дом, а на правах ее достойных слуг.

– Слуги, вернувшись в дом умершего хозяина, обычно сами становятся хозяевами.

Хайнц пригладил волосы, жест, выдающий не нервное напряжение, а легкую досаду. Он никогда не злился и не нервничал, для него все стало ясно еще много лет назад, когда он носил другую фамилию, а вместо отлично отделанного кабинета служила затопленная жидкой грязью землянка.

Я даже позавидовал этой его воображению. Он видел будущее Германии и свое собственное удивительно ясно и четко. Мне же оно представлялось месивом из костей на рентгеновском снимке. Такое бывает, когда пуля раздробит сустав или осколок снаряда вонзится в грудную клетку.

– Мы не претендуем на тайную власть, – заявил Хайнц, – Наша маскировка – мера вынужденная и временная. Мы скинем ее, как только убедимся, что все идет как надо.

– Одним словом, как только получите власть.

Но сбить уверенность с Хайнца таким выпадом нечего было и думать. Конечно, он наперед знал все мои приемы, да и разговор этот звучал не в первый раз.

– Да. И магильеры вернутся. Мы проследим, чтоб с магильеров были сняты все подозрения и обвинения. Ты сможешь честно именоваться лебенсмейстером, и никто даже не подумает косо взглянуть на тебя. Смоем краску кайзерской своры и угнетателей простого народа.

– Этим ли кончится, Хайнц? – устало спросил я, – У меня ведь тоже много приятелей среди бывших сослуживцев. Иногда они позволяют себе сказать кое-что в личной беседе. Слово там, слово там… Я собираю эти слова по отдельности, как шрапнельные пули. Наверняка вы пойдете дальше. Сперва очистите наши имена от подозрений, потом объявите магильеров равными с прочими людьми. А вот потом что? Не станут ли магильеры благодаря вашим усилиям высшими среди равных? Новой опорой общества и его элитой? Разве не на эту роль вы метите?

– Прекрати дурачиться, – мягко сказал на это Хейнц, – Ты можешь с закрытыми глазами сжечь злокачественную опухоль в человеческом мозгу, даже не прикасаясь к нему. И я когда-то мог, пока не забыл магильерскую науку. Но этого не сможет ни один обычный врач. Опора общества? Отчего бы и нет. Благодаря нам, общество может вступить в золотой век сразу после самоубийственной войны. Ты представляешь, что будет, если нам позволено будет выйти из тени и применять наши силы не только на фронте? Наука, промышленность, искусство… Мы, магильеры, освобожденные от цепей, занявшие свое истинное место, сможем принести Германии невиданное процветание!

– Ну да, допустим. Фойрмейстеры станут раздувать домны на заводах, а вассермейстеры возьмут на себе ирригацию…

– Ты язвишь, но в целом не далек от истины.

– Что, и для тоттмейстеров работу найдете в этом новом лучшем мире?.. Где? Следить за тем, что покойники на кладбище строем шагали в свои могилы?

– Ты снова валяешь дурака, – со вздохом констатировал Хайнц.

– Я смеюсь, – сказал я серьезно и сухо, совсем не шутливым тоном, – Потому что вы не замечаете очевидного. Я бы сказал, что вы все слепы, если бы не имел возможности заметить, что у всех у вас глазные склеры в прекрасном состоянии. Вы не видите очевидного. Что в обществе, где быть магильером будет значить принадлежать к элите, скоро станет опасно быть не магильером, а обычным человеком.

Хайнц наклонил голову, как обычно поступал на сложных полосных операциях. Еще со времен обучения я помнил за ним эту привычку. Удивительно, в нем за эти годы изменилось многое, но только не эта смешная привычка.

– Что ты хочешь сказать?

– Только то, что ваш новый прекрасный мир мгновенно прекратится в магильерократию, где всем, не имеющим дара, будет уготована роль обслуживающего персонала, – четко и раздельно сказал я, – А может даже, и низшего сорта.

– Фридрих, это лишь твоя собственная болезненная фантазия. Мы не собираемся строить из себя небожителей и новый, улучшенный сорт, человеческой расы.

– Вы слишком озлоблены после войны. Да-да, и ты тоже. Вы презираете людей. Считаете, что они предали вас, опозорили, вышвырнули. Что они неизмеримо слабее и хуже вас. Ну так ответь на свой вопрос сам. Что их ждет, когда у власти окажутся магильеры?..

– Твои прогнозы удивительно мрачны.

– Я лечу сифилитиков, Хайнц, – я позволил себе улыбнуться, – И знаю, чем заканчиваются самые лучшие помыслы. А теперь закончим. Знаю, тебе не терпится втянуть меня в этот разговор, но он мне окончательно надоел еще много лет назад. И твои позиции за это время лучше не стали. Оставим, как есть. Если я стал слишком болтлив или откровенен, не высылайте меня ни в Париж, ни в Ниццу. Просто пошлите ко мне специалиста. Хорошего специалиста. У вас ведь есть такие? Любой опытный лебенсмейстер сможет закупорить хорошим тромбом мои легочные артерии, чтоб вызвать инсульт. Это несложно, и выглядеть будет естественно. Но я останусь в Берлине.

Хайнц вздохнул и некоторое время приглаживал волосы.

– Все лебенсмейстеры лечат мигрень, и лишь ты один ее вызываешь, – проворчал он, – Не будет никаких специалистов. Напротив, я уже долго пытаюсь сохранить твою голову.

Хороший человек Хайнц. Сколько лет меня терпит. Другой бы давно сдался.

– Что за бумажка в этот раз? Очередной донос? Надеюсь, этот будет хоть немного оригинален.

Хайнц взял со своего письменного стола исписанный лист бумаги. Я полагал невежливым читать это деликатное послание без приглашения, но машинально отметил, что почерк у него очень неряшливый и неумелый, едва ли не детский.

– О, в этот раз ты будешь доволен. Исключительная бумажка. Итак, – Хайнц приблизил лист к глазам, но очков надевать не стал, у него всегда было исключительно острое зрение, – «Сообщаю, что гражданин Вервандер, именующий себя профессором и врачом, использует у себя на дому магильерские приемы, причем с целью оказания медицинской помощи, и берет за свои магильерские услуги деньги…»

Я ощутил некоторое разочарование.

– Никакой фантазии. Снова одно и то же, как по кальке.

Но Хайнц не выпустил листа, лишь махнул мне рукой, слушай, мол.

– «Кроме того, он допускает крайне опасные речи наедине со своим приспешником и таким же вредителем, доктором Борлиндером. Сообща, во время ужина, они ругают Веймарскую республику и ее канцлера, позволяя себе откровенно враждебные высказывания и антинародную клевету, при этом часто вспоминают кайзера Вильгельма и старый режим. Сам Вервандер приказал своей прислужнице, с которой, вероятно, состоит в незаконной любовной связи, фрау Зелде, сжечь переписку Гинденбурга с Людендорфом, что и было ею…»

Я позеленел. Рядом не было привычного зеркала из смотрового кабинета, но я вдруг явственно почувствовал, что зеленею. Дыхание заклокотало в груди. Хайнц бросил на меня взгляд и усмехнулся.

– Нравится? Так и думал. Слушай дальше. Итак… «Отказывается отпускать меня, рабочего человека, на публичные лекции и в цирк, а кроме того, ущемляет материально. Регулярно произносит контрреволюционные речи и, вероятно, является реваншистом и реакционистом…»

Не думал, что умею приходить в такую ярость. Стыдно сказать, едва не сломал стул. Даже перед глазами потемнело.

– Имя! – рявкнул я так, что тревожным звоном отозвались книжные полки, – Эта сволочь подпись оставила?

– Так точно. Господин Пферде Пфефферер фон Шатцимейер. Да погоди ты, дай давление тебе снижу, а то сейчас взорвешься…

После того, как Хайнц положил мне руку на лоб, стало легче. Злость не отпустила, но задыхаться я, по крайней мере, перестал. Нервы, нервы у тебя никуда не годятся, старик. Двадцать лет назад умудрялся сидеть, не меняясь в лице, под ураганным артобстрелом, когда французские снаряды перемешивали землю кругом, как тесто. А потом несли раненных, и не в госпиталь, потому что не было никакого госпиталя, а прямо в траншее, где кто-то сообразил постелить кусок грубой дерюги. И на этой дерюге ты восемнадцать часов подряд пытался вдохнуть жизнь в изуродованные, окровавленные, обожженные и разорванные в клочья человеческие тела. А сейчас…

– Ну и что это за Пферде Пфефферер фон Шатцимейер? – спросил Хайнц своим обычным голосом, убедившись, что меня не хватит удар, – Любопытный, должно быть, человек.

– Никакой он не человек, – устало пробормотал я, чувствуя себя обессиленным и обескровленным, – Это мой пёс по кличке Шатци.

Хейнц некоторое время молчал. Осмысливал.

– Так, – сказал он неуверенно, – Похоже, пора тебе кое-что объяснить, мой дорогой друг и коллега.

– Давно пора, – неохотно сказал я, – Не хотел раньше времени результат разглашать. Опыт уникальный, первый в мире. Нашел я на улице ничейного пса. Овчарка. Кличка Шатци. Умнейший пес, только голодный и вшивый, как мы в девятнадцатом. Я его для опыта подобрал. Пересадил ему гипофиз покойника. Ну и полетело.

– Но бумага это написана человеком.

– Псом. Точнее, бывшим псом. А сейчас, надо думать, человеком. Или чем-то вроде того…

– Ты пересадил гипофиз человека псу – и тот стал человеком? Ну, знаешь ли… В конце концов, я врач, и в подобную чепуху верить не собираюсь. Такую историю только газетчикам можно скормить!

– Дай закончить. Разумеется, никаким человеком он так запросто не стал. Потребовалось еще полгода кропотливого труда, чтобы почти полностью перестроить его нервную, скелетную и мышечную систему. Да у меня месяц ушел только на то, чтоб перекроить его вестибулярный аппарат и научить держаться вертикально! Если бы только гипофиз!..

– Но это невероятное научное достижение! Прорыв! Ты станешь первым в мире лебенсмейстером, создавшим человека из собаки!

– Знал бы я, чем это закончится, усыпил бы несчастное животное, – зло сказал я, уворачиваясь от объятий Хайнца, – Сколько он у меня крови выпил!.. Имя взял, и не человеческое, а словно в насмешку. Пферде Пфефферер фон Шатцимейер! Он издевался надо мной! Дальше начался кошмар. Гонялся за кошками. Разгромил кабинет. Пытался приставать к фрау Зелде. Ябедничал соседям, прожег своими сигаретами скатерть… Удивительно неприятный тип. В его обществе я сам будто проделываю обратный путь от человека к собаке, а проще говоря, зверею день ото дня. Потом кокаин, женщины, переписка Гинденбурга с этим, как его…

– То-то мне показалось, что в последнее время ты сам не свой, – заметил Хайнц, старый мудрый друг Хайнц, – Не переживай, ходу я этой бумажке не дам, самолично смою в клозет. Но подумал, что тебе будет полезно знать, с кем живешь под одной крышей.

– Доктор Борлиндер даже грозился застрелить этого Шатцимейера, да я не дал. Теперь вижу – зря! Да, зря. Но ничего. Эта писулька стала последней каплей. Теперь уж решено.

Я решился в секунду. Да, иного пути нет. Привычно, не сходя с места, распланировал действия. Сперва позвонить Борлиндеру, пусть срочно готовит операционную. Да, на всю ночь. Камфарное масло, кислород. Телефон отключить к чертям. И звонок на двери тоже…

– Значит, этот Шатцимайер с самого начала знал, что ты практикующий лебенсмейстер?

– Как ему не знать? Если он сам, фактически, и есть плод моих лебенсмейстерских экспериментов? Знал, конечно. Клял меня, как мог. Псом старого кайзерского режима обзывал. При том, что недавно сам хвостом вилял! Культура отвратительная, животная. Вечно грязь, склоки, ругань… Веришь ли, я за эти полгода еще на двадцать постарел. Но теперь-то я с ним разберусь… Пферде! Пфефферер! Плохо ему человеком быть? Ничего, обратится вновь собакой!

Я бы тут же выскочил из кабинета, если бы Хайнц осторожно, но сильно не взял меня под руку.

– Постой, – сказал он, – Постой, старик. Так значит, ты решил распорядиться его судьбой собственнолично?

– Давно пора было заняться этим! Но теперь я решил. Умоляю, не задерживай.

– Один вопрос. Ты чувствуешь, что у тебя есть на это право?

Вопрос удивил меня. Но не в характере Хейнца было задавать бессмысленные вопросы.

– Ну разумеется! Я же создал этого Шатцимайера в некотором смысле. Точнее, единственно я и создал!

– Ты экспериментировал над собакой, старик. А теперь он человек. И выходит так, что ты считаешь себя вправе низвести человека до собаки? Распорядиться жизнью мыслящего существа? Ты, тот самый, кто утверждал, будто магильерам нельзя мнить себя выше людей, сам же первым и нарушаешь эту заповедь? Смотри, еще десять минут назад ты ожесточенно спорил со мной про элиту и вседозволенность. А теперь уже сам воздвигся на место высшего, решив распорядиться судьбой того, кто оказался от тебя зависим в силу обстоятельств?

Я запнулся, не сразу сообразив, что имеет в виду Хайнц.

– Это подлец, провокатор и вор!

– И еще доносчик, не забывай. Но это ничего не меняет. Он человек. Какой есть. Какой получился.

– Он собака!

– Уже нет, ты сам это признал. А я могу лишь засвидетельствовать. Ты сделал из Шатци собаку и теперь, если все то, что ты говорил, верно, у тебя нет морального права что либо с ней делать. Извини, Фридрих, но ты сам высказался достаточно ясно. Опасно, когда магильер начинает считать себя основой общества, его единственным мерилом и хозяином, это приведет к магильерократии, как ты выразился. Ну так чем же ты лучше, чем мы?

Он раздавил меня. Я еще дышал, еще пытался сопротивляться, еще набирал воздуха в грудь, чтоб оспорить, возразить, но уже был совершенно раздавлен.

Я едва не разрыдался. Дальше помню плохо. Наговорил много всякого, кричал, даже бил по столу кулаком. Жаловался на Шатци, на проклятую жизнь, вынуждающую блестящего лебенсмейстера заниматься столь постыдной практикой, на здоровье, на нервы.

– Он ужасен, Хейнц! Он пьет мою кровь! Требует часть моей квартиры! Воет на луну в пьяном виде! Ходит по пивным! Позорит перед соседями! О, как я устал… Сил больше нет, Хейнц! Сошелся со Шварцманом, подлецом из «Фрайкора», тот его натравливает на меня, пакости строит… Сколько это будет продолжаться? Если мне с ним ничего поделать нельзя, то что же тогда остается?

– Ты, главное, успокойся, старик. Все образуется. Терпи.

– Сердце… Выходит, и у меня магильерское сердце, так, что ли? И тоска вся из-за него? И щемит так из-за проклятого этого сердца? Да пропади пропадом все эти собаки, и гипофиз, и все прочее! Надо было пересадить в эту блохастую тварь магильерское сердце, и посмотреть, как будет мучиться!..

Хейнц как мог утешал меня, дал лавровишневых капель и стопку шнапса. Постепенно взведенная внутри меня пружина стала расслабляться, уже не так царапала изнутри грудь.

– Со свету сживет… – всхлипывал я еще некоторое время, – Уеду, черт с ним. В Москву! Или еще дальше… Может, у большевиков нет такого бардака! Там, кажется, тоже есть лебенсмейстеры. Павлов. Собаки.

Наконец, я оправился достаточно для того, чтоб встать и сдержанно попрощаться. Хейнц меня не задерживал, но выглядел подавленным и необычно тихим.

– Что будешь делать? – спросил он меня на пороге.

– Не знаю, – пробормотал я, – На службу попытаюсь его устроить. Или еще куда-нибудь. Лишь бы подальше. Мне бы передохнуть от него хоть немного…

На улице выла и кружилась метель. Она мгновенно подхватила меня жесткими холодными крыльями, и потянула куда-то в ночь. Я шел, не разбирая дороги, забыв про то, что на мне лишь легкий плащ. Вьюга терзала меня, но я не замечал этого, шел и бормотал под нос:

– Пропал я, совсем пропал…

А потом заметил луну. Она висела удивительно низко, жирный желтый мазок в непроглядно-черном небе. И тогда все, что копилось в моей душе столько времени, вдруг потребовало выхода. И выход этот внезапно нашелся.

От тоски, от усталости и злости я взвыл, как голодная собака, отчего прохожие шарахнулись от меня во все стороны, и выл до тех пор, пока не лишился чувств.

РАДИОВОЛНЫ

Проснувшись, Эрих не стал сразу открывать глаза. Вместо этого он заставил невидимые ручейки воздуха заструиться по всей квартире и течь к нему. Это была его маленькая игра, которой он обычно предавался до того, как хриплый звон будильника безнадежно испортит очарование молодого утра и возвестит о том, что надо собираться в школу.

Квартира у Бреммов была небольшая, но запахов в ней водилось множество. Ветер из ванной приносил запах зубного порошка и отцовского одеколона. Ветер из кладовки нес скучный увядающий запах картона и дратвы, обильно сдобренный ароматом герани, которую мать использовала от моли. Ветер из гостиной заключал в себе запах старого пушистого ковра, табака, книжных переплетов и лакированного дерева.