Текст книги "Господа Магильеры (СИ)"

Автор книги: Константин Соловьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 26 страниц)

Герстель говорил глухо, почти без всякого выражения, до хруста комкая пальцы. Может, пытался отогреть руки, а может, делал это бессознательно. Рассказчик из него был неважный. Он не артикулировал, не оставлял пауз, не смотрел по сторонам, лишь монотонно говорил себе под нос. Однако в этой манере было что-то затягивающее, гипнотизирующее, как в ровных выверенных залпах полевой артиллерии, идущих через равные интервалы.

– Мы поднимались в атаку каждый день поутру. И всякий раз, готовясь выпрыгнуть из траншеи, я думал о том, в каком качестве встречу вечер. Может, в моих внутренностях поскользнется бегущий пехотинец и мимоходом проклянет меня. Или же мне суждено долго умирать, нафаршированному свинцом, вися на проволочных заграждениях. Судьба, однако, по какой-то прихоти меня хранила. Я оказался единственным уцелевшим фойрмейстером во всем полку, хоть и дважды раненным. Кончилось все контузией. Возле меня взорвался фугас, едва не вытряхнув мозги из головы, и я понял, что пришло мое время отдохнуть. Моя нервная система к тому моменту находилась уже в крайне истощенном состоянии, так что наш штатный лебенсмейстер, осмотрев меня, строжайше рекомендовал длительный отдых. Возможность для которого представилась почти сразу же. Как я уже сказал, наш измотанный и окровавленный полк отвели в ближайший город на переформирование. В него требовалось влить свежей крови, поскольку старая давно уже вытекла, как из дырявого бурдюка.

Хороший городок. Никогда не любил французских городов, но этот мне сразу понравился. Удивительно уютный и совсем невелик, населением едва ли в пять тысяч. Светлые чистые дома, много зелени и эта, как ее, жимолость, кажется. Тихое, приятное местечко. Стрельбу мы здесь не слышали, даже издалека. Даже возникло такое ощущение, будто никакой войны и нет, а мы все, раненные, грязные, в провонявших порохом, мочой и карболкой обносках, явились сюда по какой-то непонятной ошибке, словно актеры, перепутавшие впопыхах представления и явившиеся на чужой спектакль.

Правда, расслабиться в полной мере мне не удавалось. Последствия контузии навалились на меня, вознамерившись, видно, закончить то, что не удалось шрапнели. Днем я чувствовал себя относительно недурно, но с приходом ночи мне делалось все хуже. Постоянная мигрень, головокружения, ужасная слабость. Такая, что я валился с ног. И еще совершенно испортился сон. На фронте я засыпал даже под грохот стопятидесятимиллиметровых гаубиц, здесь же, окруженный сонной тишиной города, по полночи ворочался на мокрых от пота простынях. Да и сон не приносил облегчения. Бывало, просыпался я, скорчившись, на полу, в совершенном беспамятстве и с раскалывающейся головой. Лебенсмейстер, однако, обещал, что в скором времени это должно пройти. И я даже верил ему, не подозревая, что отдых мой в самом скором времени закончится.

Первое тело мы обнаружили спустя две или три недели после того, как расположились в городе. Нашли его ночные патрули на окраине. Впрочем, как, тело… Телом это едва ли можно было назвать. Германский пехотный мундир, валяющийся комом на земле, а внутри – несколько горстей жирного человеческого пепла. Огнемет никогда не оставит такой картины. Это был не огнемет. Кто-то сжег его, используя магильерские силы.

Слушавшие Герстеля магильеры нахмурились. Едва ли он это заметил. Герстель глядел только в огонь, так пристально, точно именно там, между перекатывающимися языками пламени, происходили все события его рассказа.

– Оказался покойник одним из нижних чинов, простой пехотинец, вышедший в темноте из дома, где был расквартирован его взвод, по какой-то необходимости. А ведь я был единственным фойрмейстером на сотни километров в округе. И тут такой номер...

Спустя несколько дней это повторилось. Вновь пепел в еще теплом мундире, распростертом посреди улицы, и вновь среди ночи. Подняли патрули, обыскали все окрестности, но вновь ничего не обнаружили. Тот, кто сжег заживо пехотинца, пропал бесследно. Ну а пепел разговорить не под силу и тоттмейстеру. Вот тогда-то и закончился наш отдых. Сделалось ясно, что город вовсе не так безобиден и тих, как нам казалось. По его улицам бродит кто-то, обладающий даром фойрмейстера, и дар свой он использует для того, чтоб превращать в пепел ничего не подозревающих германских солдат. То ли диверсант, то ли тайный убийца, поди разбери…

– А нечего доверять лягушатникам, – вставил Траншейный Клоп со сдерживаемым злорадством, хлопая ладонью о ладонь, чтобы согреться, – Мне известно множество случаев, когда городские жители, объединившись в отряды, нападали на армейские патрули. Кое-где, говорят, заканчивалось даже полностью вырезанными гарнизонами! Расслабились вы, значит…

Герстель принял его реплику безо всякого интереса.

– Такие случаи бывали, – кивнул он, – И мне отлично знакомы. Не раз нам приходилось выставлять на площади виселицу, чтоб вздернуть какого-нибудь самоуверенного мстителя. Иногда приходилось и расстрельные команды использовать. Но фойрмейстер!.. С таким я никогда прежде не сталкивался. Ночной убийца-магильер! Причем, судя по его действиям, самоуверенный, опытный и дерзкий. С его появлением город из убежища превратился для нас в волчий капкан.

Сразу же сильно упал моральный настрой в нашем полку. Когда пехотинец напряжен на передовой, это нормально. Но если даже вдали от грохота снарядов он ощущает себя так, словно ступает по минному полю, в любой миг рискуя превратиться в воющий от боли факел, в самом скором времени это приведет к массовому нарушению спокойствия, а следом и дисциплины. Солдату нужен отдых, а отдых невозможен там, где ночами бродит неизвестный убийца. Разумеется, о случайности не могло идти и речи. В самом скором времени ночные смерти сделались постоянными, не реже одной в неделю. Да, господа, минимум раз в неделю то на одном конце города, то на другом обнаруживали очередной испепеленный остов в германской форме. И в скором времени это число увеличилось до пяти. Сперва проблема казалась нам крайне досадной и неприятной, но и только. Нам было не привыкать терять и по сотне человек в день. Лишь с опозданием мы поняли, в каком положении очутились.

– Патрули, – бесцеремонно предложил Райф, – Только требуется тщательная организация. Несколько десятков групп с фонарями и карабинами очень быстро изловят любого ночного мстителя, будь он хоть француз, хоть африканец.

– Многочисленные патрули передвигались по городу каждую ночь. Без всякого толку. Мы использовали замаскированных наблюдателей, собак, организовывали целые засады, объявили комендантский час, но ни разу не увидели и тени. Судя по всему, этот француз ориентировался в городе безошибочно. А еще – обладал звериной осторожностью. Доходило до того, что после обнаружения очередного тела оберст приказывал мгновенно оцепить город – и мы перегораживали каждую его улочку. Тоже без толку. Убийца-фойрмейстер исчезал мгновенно, и никто не знал, куда.

– Тогда полный обыск. Перевернуть вверх дном весь город, – подал голос хауптман Тиле, как всегда спокойный и рассудительный, – Осмотреть каждый дом и каждого жителя. Ведь этот ваш фойрмейстер был из французской армии?.. Ну, форму-то он, конечно, снял, но все равно остался пришлым. Рано или поздно что-то выдало бы его. Чужому человеку не так-то просто затеряться в небольшом городе…

Где-то неподалеку ухнул снаряд, раздался тяжелый треск, будто кто-то с натугой рвал прочную ткань, а блиндаж на миг просел глубже. Кинкель грубо выругался. Единственный стоящий из всех, он едва сохранил равновесие.

Герстель подождал, пока пройдет звон в ушах и смахнул с лица земляную пыль.

– Мы обыскали весь город. Дом за домом. Безо всякого результата, разумеется. Ни одного пришлого обнаружить не удалось. Несомненно, убийцу утаивали жители, оберст в этом не сомневался. Да и я тоже. Однако допросы и угрозы не помогали. Время от времени очередная ночь поставляла нам горсть золы в военной форме.

– А вы-то сами участвовали? – не очень вежливо поинтересовался Райф.

– И не раз. Но все ночи, что я был в патруле или оцеплении, обходились без нападений. Солдаты рассуждали, что французский фойрмейстер боится связываться со своим германским коллегой. Их это даже успокаивало. А я… Я прекрасно понимал, что моей заслуги тут нет. Сжечь фойрмейстера ничуть не труднее, чем обычного человека. Француз чрезмерно осторожничал, только и всего. В другие ночи, когда я пытался забыться сном, он уже не был так осторожен. Скорее, он даже проявлял невероятную дерзость. Ему ничего не стоило сжечь патрульного в двадцати шагах от штаба. Или прямо в дверях казармы. Он издевался, проверяя нашу выдержку и, правду сказать, выдержка эта делалась все хуже и хуже.

Оберст был в ярости. Дисциплина неумолимо падала, а солдаты ощущали себя хуже, чем в траншеях под ураганным огнем. Дошло до того, что многие боялись покидать дома. Но даже это их не спасало. Французу ничего не стоило сжечь свою жертву внутри. Некоторое время мы пытались найти систему в его действиях, показать преимущества германской тактики, так сказать. Вычислить, по какому принципу он осуществляет свои нападения и выбирает жертву. Без особого толку, если честно. Выяснили только, что он предпочитает орудовать на том конце города, где расквартированы солдаты и, в частности, от моего собственного дома. Он насмехался над нами. Демонстрировал собственную неуловимость. И наше бессилие. Один-единственный француз парализовал волю целого полка и терроризировал его.

Нас хватило на месяц с небольшим. После того, как был обнаружен прах пятнадцатого по счету пехотинца, оберст заявил, что ждать более не намерен.

«Покидаем город?» – уточнил я.

Он вскипел так, будто его самого едва не сожгло изнутри магильерским огнем.

«Никогда! – крикнул он в запале, – Никогда еще полк германской армии не сдавался одному проклятому фойрмейстеру! Мы останемся в городе, что бы ни случилось! Даже если над нами сгорит само небо!»

«Мы теряем людей», – напомнил я осторожно.

«Мы потеряем гораздо больше, если позволим этому подонку диктовать нам свою волю! Вы представляете, чем это обернется, Герстель? Я имею в виду стратегическую перспективу. Если лягушатники узнают, что одного провинциального магильера достаточно, чтоб обратить в бегство несколько сотен солдат, что последует дальше? Я скажу вам, что! Война террора! В тылу возникнут десятки новых партизанских банд, окрыленных успехом, и вскоре уже не только отдых сделается невозможен! Нет, мы должны справиться с выродком сами. Не волнуйтесь, я уже договорился о помощи. Испытаем против него новое оружие».

«Танки? – кисло осведомился я, не скрывая скепсиса. Месяц постоянного страха, бессонницы и ночных кошмаров сделали из меня живого мертвеца, – Может, аэропланы с ядовитыми газами?..»

«Ни того, ни другого. Нам противостоит не полоса укреплений и не траншеи. Нам, фойрмейстер Герстель, противостоят люди. Людская масса, укрывающая убийцу, сделалась нашим препятствием, в котором мы безнадежно вязнем. Нам нужно особое оружие против нее».

«Какое же?»

«Он прибудет послезавтра, если не случится задержки поезда».

«Кто он»? – озадаченно спросил я.

«Особый фронтовой дознаватель, – оберст впервые позволил себе улыбку, не очень-то веселую, наполненную мрачным торжеством, – Очень надежный специалист, как мне сообщили и, между прочим, ваш коллега, из Ордена Фойрмейстеров. Он организует полевую следственную комиссию и станет участником трибунала. Вы будете работать при нем».

Это звучало глупо, надежды оберста казались мне необоснованными. Конечно, присутствие коллеги радовало, но я не тешил себя надеждой на то, что два фойрмейстера окажутся эффективнее, чем один. Я торчал в городе уже месяц, но не мог похвастаться даже тем, что видел силуэт француза. Чем мне поможет «специальный дознаватель?»

Он прибыл через три дня – железнодорожное сообщение давно сделалось ненадежным.

«Добрый день, – сказал он, пожимая мою руку, – Зовите меня Руди».

Он мне сразу не понравился. Мгновенно и безотчетно, сам не знаю, отчего. Лет сорока, сам какой-то мягкий и потертый, как подушка с гостиничной кушетки. При этом он был очень добродушен и улыбчив, даже излишне обходителен. Сразу стал держаться так, будто мы – лучшие приятели, знакомые много лет. Не люблю таких людей, признаться. Несмотря на фойрмейстерский мундир держался он вежливо, предупредительно и свободно.

«Руди?.. Вас зовут Рудольф?» – уточнил я.

«Рудиберг».

«Позвольте узнать и фамилию»

«Шейман. Едва ли она что-нибудь вам скажет. Впрочем, вам, быть может, окажется знакомым мое прозвище. В некоторых местах я известен, как Красный Руди».

Хауптан Тиле едва заметно вздрогнул и уставился в безразличное лицо Герстеля, будто что-то припоминая.

– Красный Руди, вы сказали?

Герстель кивнул.

– Да. Знакомо?

– Я… Возможно. Кажется, я слышал что-то о человеке с таким прозвищем. Или Алый Руди… Вы ведь не имеете в виду того, который в восемнадцатом году сжег…

Но Герстель уже отвернулся от него. Теперь он глядел в собственную ладонь, забыв про пламя и гул канонады. Слова, невыразительные и блеклые, как и прежде, шлепались с размеренным интервалом.

– Первым делом он попросил организовать общее собрание жителей городка тем же вечером. Это не показалось мне странным. Мы и прежде собирали всех горожан, чтоб довести до них очередную бессмысленную угрозу за укрывательство убийцы. Никаких последствий это не возымело. Я сообщил это Руди, но тот ничуть не смутился. Наоборот, удовлетворенно кивнул. Взгляд у него был немного сонный, и в сочетании с постоянно блуждавшей по лицу улыбкой, Красный Руди выглядел сытым и простодушным вестфальским крестьянином. С лица его не сходило бессмысленно-благожелательнное выражение. Он явно не был умен, хоть и с хитрецой, и явно не был хорошо образован. Но, несмотря на свою мягкость и потертость, держался по-свойски и вполне уверенно.

«У меня большой опыт по подобным делам, – заявил он, немного самодовольно, – Уверен, мы с вами, коллега, быстро наведем здесь порядок. Я знаю, как управляться с французами. Они, видите ли, считают себя хитрее прочих. Пришло время разрушить это заблуждение».

К вечеру все горожане столпились на площади. Руди удовлетворенно наблюдал, как собирается толпа и сохранял свой обычный вид, благодушный и несколько ленивый. Он вел себя так, словно предстояло что-то рутинное, обыденное и, вместе с тем, не лишенное интереса. Потом он произнес речь, причем на довольно хорошем французском, речь, которую я запомнил почти дословно.

«В свете того, что на фронте продолжается война, в которой Германия ежедневно несет чудовищные потери, недопустимо мириться с тем, что убийцы под покровом ночи наносят нам удары, лишая добропорядочных граждан спокойствия и защиты. Нам стало известно, что среди вас скрывается фойрмейстер или, как у вас выражаются, «мэтр дю фэ». Этот человек под покровом ночи осуществил преступное нападение на императорских солдат и теперь должен ответить перед законом за свои деяния, – он прохаживался перед толпой, как пухлый и самоуверенный воробей, – Мне доподлинно известно, что некоторые из вас знают преступника. И я требую, чтоб он немедленно был назван».

Толпа угрюмо молчала. Мне показалось, что Руди провалится со своей тактикой и даже, если честно, предвкушал это с изрядным злорадством. Время речей и убеждений прошло, мы давно убедились, что самые страшные угрозы не несут никакой пользы. Апеллировать к законности? Требовать выдачи преступника?.. Оберст едва ли не ежедневно грозил толпе расстрелами, и даже это не возымело никаких последствий. Так что мне было решительно очевидно, что раздувшийся «особый дознаватель» попросту теряет время.

Но молчание толпы его не смущало. Он невозмутимо ждал, не вызовется ли кто-то. Никто не вызвался. Тогда он вздохнул. Всем своим видом изобразив искреннее сожаление.

«Что ж, кажется, никогда не желает выполнить свой долг перед законом и справедливостью, мне придется приступить к более действенным и, главное, наглядным, мерам».

Он картинно вздернул руки. Наверно, я мог бы его остановить, я стоял в шаге от него, но даже я не мог поверить в то, что он задумал.

А потом уже было поздно.

Люди, стоявшие ближе всех, вспыхнули. Сразу десять человек превратились в извивающиеся оранжевые коконы, шипящие и дергающиеся на ветру. Над толпой пронесся даже не крик, а единый, исполненный ужаса, вздох. Люди горели прямо на площади, десять огромных живых костров живыми бабочками трепетали перед нами. Они горели долго. Руди, как и любой фойрмейстер, мог убить их мгновенно. Превратить плоть в налипший на брусчатку пепел, в мелкую золу. Но он этого не сделал. Они горели так долго, что я едва сумел сдержать спазм желудка. Невыносимо долго. Как праздничные свечи на пироге.

Кажется, некоторые из них кричали, за треском пламени я не мог разобрать. Несколько человек упало сразу, другие мучительно долго оставались на ногах – извивающие и дрожащие живые факелы. Страшная, чудовищная картина. За которой Руди наблюдал со сдержанным удовлетворением. Это длилось несколько минут, пока, наконец, все эти люди не осели на землю, сделавшись грудами трещащей золы.

«С этого дня собрание будет проводиться ежедневно, – возвестил он, наблюдая за тем, как солдаты сметают с мостовой липнущий к брусчатке пепел, – Говорят, вы не понимаете обычного языка. В таком случае, будем говорить с вами при помощи математики. Говорят, это универсальный язык. Так вот, я доведу до вас его нехитрые принципы. Каждый день, пока французский фойрмейстер остается на свободе, я буду сжигать десять человек из числа местных жителей. И дополнительно еще десять за каждого мертвого германского солдата. Надеюсь, вы сносно умеете считать».

Клянусь, если бы не наши винтовки и благоразумно выставленный оберстом пулемет, Руди бы растерзали там же, на площади. Просто разорвали бы на части, не считаясь с тем, сколько людей он успел бы перед этим сжечь. Но человек – очень сложное существо, и даже за теми душевными порывами, что кажутся нам неудержимыми, стихийными, всегда прячется осознанный или неосознанный расчет. Никто не хотел первым отправляться на смерть, несмотря на все то, что произошло на площади. Толпа глухо выла, изрыгала ругательства, стонала, но никто не сделал шага вперед. Я почувствовал, как в толпе рождается что-то новое, но столь сильное, что его щупальца оплетают каждого находящегося в ней. Это был страх. Страх перед человеком, способным сжечь людей с безразличным лицом, перед человеком, не способным осознать всю чудовищность своих действий.

Я даже не знаю, сознавал ли Руди свою дьявольскую силу. Возможно, нет. Возможно, он просто ощущал себя повелителем огненной стихии и наслаждался этим, не понимая истинной природы человеческого страха. Как я уже сказал, он не производил впечатления умного или проницательного человека. Но наверняка он должен был ощущать это каким-нибудь отупевшим нервом своего тела. Если бы он провел свое аутодафе с яростью, с искренней страстью палача, его бы ничто не спасло. Ни винтовки, ни пулемет. Толпа бы раздавила его.

Но его отстраненность, безразличная, какая-то бюрократическая холодность, сделали его неуязвимым. Он сжигал людей так простодушно и спокойно, словно выполнял опостылевшую и давно потерявшую смысл обязанность. В нем не было ни грамма ненависти, ни крупинки страсти. Он был бездушным профессионалом, давно задавившим внутри себя удовольствие от выполняемой работы. Он был мебелью, он был предметом, он был сухим и безразличным орудием Ордена Фойрмейстеров. И это пугало больше, чем треск огня, пожирающего человеческую плоть. Человек склонен бояться непонятных вещей. А Красный Руди был непонятен даже мне. Мне казалось невероятным, как человек может забирать чужие жизни так равнодушно, с легким презрением, даже со скукой. В этом было что-то тошнотворное, что-то, не свойственное человеческой душе. Мы все убивали. Но мы убивали, подчиняясь порыву ярости, древнему, как само пламя. А Руди убивал так, как подстригал кустарник или читал газету. Безразлично. И оттого выглядел большим чудовищем, чем любой из нас.

Должно быть, я смотрелся жалко, когда попытался объяснить все это оберсту. Голос дрожал, взгляд прыгал, ладони безотчетно потирали одна другую, точно пытаясь стереть въевшуюся в кожу копоть. Оберст и сам был растерян, но он был старым служакой и умел владеть собой.

«Пусть этот Руди работает своими методами, – твердо сказал он, – Зрелище, конечно, ужасное, но будем справедливы. Местные не имеют ничего против горящих германских солдат? Ну так пусть посмотрят, как горят другие».

С этого дня город разительно переменился. В нем поселилось чудовище. Это не был огромный дракон, от поступи которого дрожали дома. Это не был дикий волк, бродящий по улицам. Но город чувствовал присутствие чудовища и обмер от ужаса. Теперь ужас был везде. В лицах, в глазах, даже в звуках и запахах. Я ощущал его явственно, как ядовитый гангренозный запах из-под бинтов.

Чудовище по имени Красный Руди.

Оно пировало ежедневно. Каждый день солдаты сгоняли на площадь людей и каждый раз, после того, как все было закончено, они сметали пепел. Жирный, липнущий к камню, человеческий пепел. Все было неизменно. Люди превращались в статуи из живого огня, а затем – в прах под ногами. Каждый день. Это был спектакль, который повторялся так часто, что превратился в чудовищный фарс. Каждый раз чудовище, принявшее человеческий облик, спрашивало, готов ли кто-то выдать французского фойрмейстера. И каждый раз, вежливо выслушав тишину, исполненную смертельного ужаса, воздевало руки. И снова крик, треск пламени и животный, рвущийся из объятой пламенем груди, вой.

Он сжигал по десять человек ежедневно, как обещал. И по десять за каждого германского солдата. К концу недели его счет дошел до восьмидесяти. Но Руди не выглядел раздосадованным.

«Так происходит всегда, – пояснил он невозмутимо, пуская табачные кольца, – Поверьте моему опыту, коллега Герстель. Всегда одно и то же. Мне вечно приходится сталкиваться с необъяснимым упрямством. Так уж люди, наверно, скроены. Им было бы проще покончить со всем этим, выдать фойрмейстера и зажить спокойно, но они не сделают этого. На первых порах. Они будут обманывать нас и самих себя. Будут ждать помощи, зная, что никакой помощи не будет. Попытаются уверить себя, что вины на них нет. Хотя прекрасно понимают, что пищу огню дает их собственное нежелание совершить справедливость».

К тому моменту мне невыносимо было находиться с ним в одном помещении. Всякий раз, когда этот улыбчивый простак оказывался неподалеку, мне казалось, что я ощущаю запах паленого мяса и тлеющей ткани. Этот человек сжигал людей, находя это ничем не примечательной и монотонной работой. Красный Руди. Палач. Чудовище. Убийца. Повелитель яростного жертвенного огня.

«Возможно, они ничего не скрывают, – выдавил я из себя, – Возможно, здесь нет настоящего французского фойрмейстера. Иначе его уже выдали бы. Вполне вероятно, что мы имеем дело с самоучкой, стихийным магильером из горожан. Человеком, который не проходил фойрмейстерской службы и не носил мундира».

Красный Руди пожал плечами. Он не видел в этом затруднения.

«Это не имеет значения, – сказал он спокойно, – Даже если он стихийный магильер, он не мог сохранить это в тайне. Кто-то должен знать о его способности управлять процессами грениея. Родители, соседи, одноклассники или кто-то еще. Вы же и сами знаете, коллега, до чего трудно сохранить этот дар в полной тайне. Так что, в сущности, ничего не меняется».

Он был прав. Да и вы и сами, господа, знаете, что это такое – до поры до времени дремлющий внутри фойрмейстерский дар. Что-то вроде тлеющей искры, которая ждет удобного повода выскочить на свободу и воспламенить все вокруг.

Траншейный Клоп исторг из себя неестественный глухой смешок.

– В одиннадцать лет я чуть не сжег отцовский банк.

– Все мы учились контролировать магильерский дар, – кивнул Герстель, – Кто-то учился этому раньше, кто-то позже. Но все мы знаем, что основа контроля – сознание, дух. Внутреннее пламя подчиняется нашему рассудку, поэтому неудивительно, что в детстве огонь вырывается из нас стихийно, он едва поддается управлению. Бывали случаи, когда младенцы-фойрмейстеры сжигали дома, не сознавая своих действий. И неудивительно, ведь у них не было разума, главного инструмента, который позволяет направлять пламя. Так что Руди был прав. Если наш француз и был стихийным магильером, не проходившим обучения и не носившим мундира, сохранить свой дар в тайне он не мог. Рано или поздно родственники или соседи или почтальон должны были заметить, что вокруг ребенка некоторые вещи иногда вспыхивают так, будто их обдали из огнемета. Подобные проявления огненной стихии неизбежны. Лишь разум способен обуздать пламя, а если нет разума, пламя подчинено лишь своей хаотической стихии рано или поздно вырвется из-под контроля… Впрочем, виноват, за этими банальностями я отклонился от рассказа.

Никто не укорил его за это. Герстель несколько секунд помолчал, будто ожидал чьей-то реплики, потом вновь уставился в огонь и заговорил:

– Руди совершенно ничем не выделялся среди прочих магильеров. Я бы даже сказал, на их фоне он был совершенно непримечателен. Он с аппетитом ел, после обеда имел привычку дремать в кресле с трубкой в руках, читал какую-то бесхитростную беллетристику и вел себя так, как ведет обычно скучающий офицер, оказавшийся в провинциальном городке. Но это был его внешний облик. Внутри он был чудовищем, за которым я наблюдал с искренним отвращением и ужасом. Что ж, сейчас лгать бесполезно, было и любопытство.

Я никогда прежде не видел чудовищ в человеческом обличье, даже спустя два года войны. Они казались мне вымышленными существами, слухи о которых передают друг другу пехотинцы. Мне приходилось слышать о жутких казарменных нравах, о бесчеловечных пытках пленных, о расстрелах и казнях. Да и кто из нас не слышал? У каждого из нас есть в запасе десяток историй из разряда тех, что мы едва ли станем рассказывать дома за рождественским обедом. О том, как кто-то намеренно пустил облако иприта на деревню из-за того, что там укрывали партизан, и о том, как несколько дней солдаты крючьями стаскивали вперемешку распухшие коровьи туши и человеческие тела. О том, как женщину, отказавшуюся накормить солдат, изнасиловали и распяли на двери собственного дома. О том, как пытают пленных разведчиков, отрезая им пальцы и уши. Мы привыкли к этому. Чудовища, которые это совершают, всегда обитают вокруг нас, но почти никогда не попадаются нам на глаза. Мы лишь ощущаем запах их присутствия. Страшный, но вместе с тем удивительно возбуждающий любопытство.

– Возможно, – сказал хауптман Тиле, поглядывая на Герстеля с каким-то новым выражением, – Возможно, в глубине души мы все – маленькие дети. Детям свойственно бояться чудовищ, но вместе с тем какой ребенок откажется поглазеть на настоящее чудовище?.. Разумеется, если это безопасно, в щелку двери или из-под одеяла.

Герстель кивнул, даже не взглянув на него.

– Да. Именно так. Красный Руди стал моим чудовищем. Оно постоянно находилось рядом и не угрожало мне, оттого я мог днями напролет разглядывать его. Удивительное ощущение. Мне казалось, что я почти загипнотизирован им. Он был самым настоящим чудовищем, пирующим в городе подобно тому, как гиена пирует на теле еще трепыхающейся добычи. Он был невыразимо отвратителен мне, меня мутило от одной лишь его обычной улыбки, но я не мог с собой ничего поделать. Я наблюдал за ним.

Герстель молчал некоторое время, бессмысленно глядя в огонь. Но если у обычного человека глаза теплеют, отражая тлеющие угли и пламя, у Герстеля они остались равнодушными и холодными, как пустые окна вымороженного лютым холодом дома. Дома, который уже никогда и ничем не согреть, даже если его недра окажутся охвачены пожаром.

Он молчал и при этом сам был центром сгустившейся тишины. Это было удивительное наблюдение, но, мне кажется, это заметили все, сидящие вокруг печи. Внутренности блиндажа то и дело встряхивало от близкого накрытия. Тревожно, как корпус корабля в шторм, скрипело перекрытие, и постоянно лаяли французские гаубицы, но все эти звуки каким-то образом вязли в тишине, окружающей Герстеля. Мы уже привыкли дышать холодным и зловонным воздухом подземелья, но вокруг Герстеля даже воздух был иным. Разряженным и безвкусным, точно весь содержащийся в нем кислород в одно мгновенье выгорел.

Траншейный Клоп предложил было перекинуться в «три листка», но так неуверенно, что ему никто не ответил. Тишина Герстеля обволокла всех присутствующих в блиндаже. И по сравнению с ней даже стылый холод, норовивший пробраться сквозь тонкую ткань и вгрызться в теплое человеческое тело, уже не казался столь докучливым.

– Отвратительный человек этот ваш Руди, – пробормотал Райф, ежась в своем углу.

– Вы так думаете? – с вежливым удивлением отозвался Герстель. Бледность и кривая улыбка придала его красивому выбритому лицу насмешливое выражение, – Мне так не кажется. Уверен, он был хорошим человеком. Его уважали односельчане и любили соседские дети. На улице его звали «дядюшка Руди», а по вечерам часто зазывали в гости, выпить кофе и посидеть над доской для шашек. У него были две дочери, в которых он души не чаял, Мария и Эмма. На радость им он поджигал лучинки и превращал свечи в крошечные факела. Эмма любила теребить его за усы, а Мария притворно пугалась, когда он изображал француза и топал ногами…

– Вы, кажется, многое о нем узнали, – буркнул Райф, отводя взгляд.

– Ничего я о нем не узнал, – сказал Герстель, – Это все я только что выдумал. Но, в сущности, нет никакой разницы. Про многих чудовищ можно сказать, что они укрываются чужой шкурой. Что прячут свою личину под маскировочным слоем. Но с Руди все было не так. Он и в самом деле был неплохим парнем, смешливым, простодушным и по-своему искренним. Он ничего не прятал в себе, не рядился под кого-то другого и не притворялся. Просто время от времени он сжигал заживо людей.

У меня была возможность хорошо его узнать. Единственные фойрмейстеры во всем полку, мы так или иначе оказывались неподалеку. Не проходило дня, чтоб я его не увидел. Я привык к его неказистым и предсказуемым шуткам, к веселому блеску глаз, к гулкому голосу и раскатистому смеху. Привык, несмотря на то, что при одной мысли о нем меня скрючивало от отвращения. Мне казалось, что я ощущаю запах паленых волос всякий раз, когда Красный Руди возникал неподалеку.

Как и многие бесчувственные и толстокожие люди, он совершенно не замечал того, что я сторонюсь его общества. Напротив, он искренне стремился завязать дружбу, полагая меня коллегой-фойрмейстером. Видно, ему и в голову не могло придти, что между нами могут быть какие-то разногласия. Я пытался избежать его общества, но недостаточно умело, к тому же, он обладал способностью парализовать мою волю. Очень скоро мы стали почти неразлучны. Мое личное чудовище, прикованное ко мне несгораемой цепью.