Текст книги "Покорители студеных морей. Ключи от заколдованного замка"
Автор книги: Константин Бадигин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 38 страниц)
Командор снова обернулся к гонцу.
– Где сейчас находится купец Амосов? – отчеканивая слова, спросил он.
– Пять дней назад, ваша милость, он лежал в горячке в доме ладожского посадника.
Командор задумчиво поглаживал свою бороду, словно забыв о гонце.
– Ты свободен! – грубо сказал он, услышав шаги за дверью. – Если в чем нужда, обратись к управителю.
Иван Калика понял, что свидание кончилось. Ответив почтительным поклоном на небрежный кивок командора, он направился к выходу. В дверях он столкнулся с рослым белокурым воином. Смерив Ивана Калику суровым взглядом, воин молча посторонился и прошел в комнату.
– Готовы к походу, Эриксон? – вместо приветствия спросил командор.
– Да, ваша милость. Лошади отдохнули и…
– Лошади не понадобятся, Эриксон, – перебил командор. – Вам предстоит совсем другая задача.
Он взял лежавший на столе пергамент и развернул его.
– Смотрите, Эриксон. По этим рекам и озерам, имея удобные лодки, можно легко достичь намеченной цели. Вам надо выступить через час и двигаться сюда… – Командор стал снова водить пальцем по карте. – Здесь, в этом месте, вы должны уничтожить русский отряд во главе с купцом… – он взглянул на письмо Шоневальда, – с новгородским купцом Труфаном Амосовым. Этот купец – злейший наш враг.
Командор крепости и Эриксон еще несколько минут рассматривали карту.
– Счастливого пути, дорогой Густав, желаю удачи. Помните, – по–отечески ласково добавил он, – вы поведете свой отряд по земле врага. Не верьте никому, и вы победите. – Он обнял за плечи воина и приложился сухими губами к его лбу. – Итак, в путь!.. Постойте, Эриксон, – снова прозвучал голос командора. – Возьмите с собой карела Кеттунена – он прекрасно знает все дороги на север. Кстати, в прошлом году этот выродок добровольно принял католичество.
Когда в замке затихли тяжелые шаги Эриксона, командор снова взял в руки письмо и подошел к очагу. Приблизив письмо к огню, он стал читать вслух:
– «План Ладожской крепости вам передаст мой человек. Он по ночам на острове в устье Волхова будет зажигать три костра. Пусть будет вам наградой за хлопоты Ладожская крепость, которую вы теперь без труда возьмете».
Командор поднял голову, его взгляд устремился в тот угол комнаты, где белело мраморное распятие.
«Видит бог, – думал он, – я всегда был хорошим католиком и никогда не жалел своих сил на благо христианства. План Ладоги будет в моих руках. Если бы мне удалось захватить эту крепость – о! – как расширились бы наши владения к северо–востоку, сколько язычников было бы обращено в лоно святой церкви. Сам святой папа…»
Командору казалось, что он уже держит в руках папскую буллу.
– Завтра в поход! – раздельно и громко сказал он. – Я сам поведу своих воинов на Ладогу.
Его рука потянулась к небольшому молоточку, лежавшему на столе. Резкие металлические звуки раздались в замке.
Глава XI. В СТАРОЙ КРЕПОСТИ
Посадник ладожский, боярин Никита Афанасьевич Губарев, хорошо знал Амосова, и не только знал, но и с давних пор состоял не без выгоды дольщиком старого купца во многих его промысловых походах. И в этом году две дружины боярина били зверя на амосовских лодьях в Студеном море.
Труфан Федорович был вынужден остановиться в доме гостеприимного хозяина. Когда переправлялись через волховские пороги, один из груженых карбасов застрял на камнях, и его залило водой. Спасая судно, старый мореход работал наравне со всеми, простыл в холодной воде и занемог. Почти без сознания дружинники привезли его в Ладогу.
Только через десять дней он поднялся с постели, а сегодня Никита Губарев пригласил его к себе на трапезу. Назначив отъезд на завтра, Амосов почувствовал облегчение и с радостью согласился на приглашение посадника.
В низкой сводчатой горнице воеводы было душно: маленькие слюдяные оконца в свинцовой оправе не пропускали свежего воздуха; в углу перед темными образами смрадно коптила лампадка. Но старые знакомцы не обращали внимания ни на духоту, ни на смрад. Отобедав и славно хлебнув из большого глиняного кувшина заморского вина, они вели задушевную беседу.
Друзья сидели на широкой лавке, распоясанные, близко склонившись друг к другу.
Теребя поседевшую реденькую бородку, тучный посадник внимательно слушал рассказ купца о последних событиях в Новгороде.
– Так, говоришь, сменили посадника–то… – задумчиво произнес боярин Никита, ставя золоченый кубок на стол. От движения живот его заколыхался. – Силен умом был, степенной, а вишь ты… Скажи, Труфан Федорович, думку свою о московском князе, – перешел на другое боярин. – Пригоже ли Великому Новгороду к нему на поклон идти али нет? У нас тут всякое говорят. А ты как мыслишь?
Губарев говорил медленно, словно нехотя, но старый мореход почувствовал, как он, ожидая ответа, затаил дыхание.
– Я так мыслю, – Амосов усмехнулся: – день встречать, боярин, надо становясь лицом к восходящему солнцу, а не к вечернему закату.
– Правильно говоришь! – Губарев вздохнул, прикрыв свои слегка выпученные глаза.
Он хотел сказать еще что–то, но звонкие, частые удары «всполошного» колокола оборвали мысль, заставили его насторожиться.
– Бежим наверх, на прясла,[37] Труфан Федорович. – Боярин Никита решительно поднялся и, как сидел, без шапки, накинув только на плечи суконный опашень, стремительно кинулся во двор.
Амосов с трудом поспевал за тучным боярином, не по летам ретиво взбиравшимся по каменной лестнице Стрелецкой башни.
С высоты восьми сажен Волхов был виден как на ладони.
Внизу, у самых стен, на черной ленте реки быстро двигался острогрудый карбас. Дружинники бешено работали веслами, вода бурлила под носовым коргом.[38] Под растекавшейся узорча той пеной Волхов казался коричневым, словно навозная жижа На корме во весь рост стоял человек. Он размахивал желтым полотнищем и зычно вопил:
– На помогу, братцы, свей одолевают, на помогу!
Губарев с трудом просунул свое большое тело в бойницу и, держась одной рукой за железный четырехгранный крюк, повис над рекой. Он с неудовольствием отметил несколько молодых березок, успевших пустить корни в расщелины крепости.
– Эй, молодец! – воспользовавшись мгновением тишины, крикнул воевода.
Человек на карбасе поднял красное от натуги лицо.
– Ладно тебе людей пугать, – спокойно сказал Губарев. – Не дюже страшны свей–то. От кого послан? – строго добавил он.
Держаться на одной руке было тяжело, и воевода втиснулся в узкий промежуток между каменными зубцами, плотно заполнив собой бойницу.
Узнав посадника, гребцы стали табанить,[39] придерживая карбас ближе к мыску.
– Соцкий Данила Аристархов к тебе, боярин, за помочью погнал. Свей–то на многих шняках…[40]
– А ты кто такой?
– Кормщик морской стражи Василий Кыркалов.
– Ратного дела не смыслишь! – грозно продолжал боярин. – Ко мне послан, мне и сказывай, а не всему посаду. Греби к Воротной башне, да одним духом чтоб у меня был!
На карбасе дружно взмахнули веслами. Суденышко стремительно понеслось вперед, огибая Стрелочный мыс, разделявший Волхов и реку Ладожку.
Никита Губарев выбрался из узкой бойницы на дубовый пол башни и увидел вооруженных сотников и дружинников.
– Едва нашли тебя, боярин, все городище обегали, как в воду сгинул!.. – отдуваясь, забасил старший из воинов. – Слыхать, свей–то вновь мирную ряду порушили.
– Пойдемте, други, послушаем, что гонец скажет. А ты, Труфан Федорович, – обратился он к купцу, – не обессудь, повремени… ратные дела надо решать.
Он направился к выходу, но у лестницы обернулся.
– Дозоры удвоить, глазами, не задом, дозорным смотреть. Не дай бог, ежели что! Слышишь, Захарий?! – Воевода грозно насупился и погрозил пухлым кулаком.
– Слышу, боярин, не будет порухи. Жить в дозоре – не бывать в позоре! – весело отозвался один из сотников.
– Ну, то–то же. – И большое тело воеводы скрылось в пролете лестницы.
Труфан Федорович частенько за полсотни лет походов к Студеному морю бывал в Ладоге, но на Стрелецкой башне стоял впервые.
Он с невольным восхищением рассматривал замечательное творение человеческих рук – каменную твердыню, грозу шведов, «оплечье» Великого Новгорода.
Всех, кто впервые знакомился с городищем, поражала толщина крепостных стен. Нижняя часть стены Стрелецкой башни, на которой стоял Амосов, была толщиной четыре сажени; второй ряд бойниц располагался в стенах, немногим тоньше – трехсаженных; даже над верхним рядом бойниц толщина каменной кладки была две сажени, так же как и толщина башенных зубцов.
Кроме Стрелецкой, в городище насчитывалось еще четыре башни: Воротная, Раскатная, Климентовская и Тайничная.
Соединяясь трехсаженными стенами, башни составляли крепость, имевшую вид огромного утюга, направленного острым концом на север.
Стрелецкая башня, где находился Труфан Федорович, располагалась как раз на остром конце утюга. Это была главная башня северной твердыни, расположенная на остром мысу, образовавшемся при слиянии рек Ладожки и Волхова.
Амосов и его провожатый, веселый сотник Захарий, прошли мимо дозорного и спустились по каменным ступеням в средний этаж башни. С трудом приоткрыв дубовую дверь, они узким сводчатым ходом вышли на крепостную стену.
Стена, как и башня, была покрыта почерневшим от времени двухвершковым дубовым тесом. Через каждые десять шагов встречались костры, приготовленные на случай нападения врага, с медными котлами на треногах, наполненными смолой. По стенам хранилось аккуратно сложенное оружие: пики, рогатины, бердыши, топоры, колчаны со стрелами, луки.
– На всех оружия хватит, хоть со всей округи народ сбежится! – с гордостью сказал Захарий. – У нас и пушки есть, – добавил он, – и зелья запас немалый.
– Богатая крепость, спору нет, – согласился Амосов, поглядывая то на длинномерные мечи и острые наконечники копий, то на неприступную толщу стен.
Немного не доходя до Воротной башни, часть плит на стене оказалась вывороченными и лежали в стороне – производился ремонт и достройка крепости.
Амосов с интересом смотрел на дикие камни–валуны, среди которых попадались довольно крупные – более полусажени в поперечнике.
Залитые отличным известковым раствором, ничуть не уступавшим крепости камня, эти валуны составляли основной материал, из которого складывалась громада стен и башен.
Но это не всё: снаружи крепость была облицована толстыми плитами из тесаного камня, этими же плитами выкладывались и своды.
Мореход мысленно подсчитал, сколько нужно было вложить сил, чтобы построить эту твердыню, сколько нужно было людей, чтобы доставить по бездорожью весь материал на место, и сколько тяжелого труда, чтобы втащить наверх каменные глыбы при постройке стен и башен!
У входа во вторую башню Амосов выглянул в бойницу.
Внизу он увидел речку Ладожку, большой деревянный мост, соединяющий ее берега, толпу посадских жителей на торгу у моста.
Немного далее, за последними строениями посада, виднелись купола Успенского монастыря.
Вверх по Ладожке, за большим мостом, был еще один мост, а за ним река, заметно расширяясь, образовывала заводь, в которой стояли многочисленные корабли.
У берега рядом с Воротной башней стоял только что прибывший карбас, около которого собрались ладожане. Гребцы с ними о чем–то с жаром разговаривали.
Послышались удары в бубен, загудели трубы.
Из ворот башни вышла группа людей: несколько музыкантов и воинов в доспехах.
Амосов вопросительно посмотрел на своего проводника.
– Охочих людей на рать кличут. Видать, свеев воевать будем, – объяснил Захарий. – Потому и в бубен бьют, и в трубы играют.
* * *
Амосов уже давно возвратился в уютные хоромы посадника, а с рыночной площади все еще слышалась ратная музыка, которая заглушалась криками взбудораженных горожан.
Хозяин долго молчал и хмурился, что–то соображая, потом, будто вспомнив, посмотрел в угол. Там, на скамье, покрытой черным сукном, стоял небольшой ларец темно–зеленого цвета, перетянутый железными полосами.
– Ну–ка глянь, Труфан Федорович.
И посадник нагнулся с ключом над шкатулкой. Звякнул замок, со звоном открылась крышка; кипарисовый ларчик внутри был разделен перегородкой пополам и оклеен атласным шелком. В одной половине ларчика хозяин держал драгоценности, а в другой хранились документы.
– Вот… – Боярин вынул из шкатулки пергаментный свиток.
На пожелтевшей от времени коже Амосов увидел чертеж Ладожской крепости. Он с любопытством принялся разглядывать линии и надписи, густо покрывавшие пергамент:
– Смотри–ка, стены башни сколь толсты, – хвалился посадник. – Пороками[41] их ввек не возьмешь. Вот хода потаенные: один под Волховом с Тайничной башни идет, а этот тайник в земляной город с Климентовской. Тут колодцы тайные, а здесь погреба… Вот и рассуди, Труфан Федорович, разве свеям такой город взять!
– Об этом и думки у меня нет, чтоб свей город взяли, – спокойно ответил Амосов, свертывая пергамент.
– То–то, Труфан Федорович, не взять свеям Ладогу!.. – Посадник положил обратно в ларец чертеж, прикрыл крышку и обратился к Амосову. – Я, Труфан Федорович, часто тебя в непогодушку вспоминаю. Жизнь ведь у тебя вся на море прошла. Жалко небось потерянные годы?
– Снова жизнь начинать – на море пошел бы! – твердо ответил Амосов. – Мне сроду в морском ходу любо.
– Так–то так, да ты, Труфан Федорович, все в нехоженые земли уплываешь, за тридевять морей да за льды ходячие. А кому нужны труды твои да тяготы несказанные? Разве ближе промыслу нет?
Труфан Федорович встрепенулся, глаза его сверкнули задорно, по–молодому.
– Расскажу тебе я, Никита Афанасьевич, притчу одну про кормщика–новгородца Ивана Гостева–сына. С моим отцом в одно время плавал, брательниками были.
Амосов откашлялся, расправляя усы.
– Вот слушай. По слову Великого Новгорода ходили промысловые суда в дальние концы Студеного моря–океана.[42]
Кормщик Иван Гостев–сын правил свои лодьи дальше всех, и достиг он Нехоженой Земли. Этот берег он полюбил и в губе поставил избу. А урочная ловецкая пора отойдет, и Гостевы лодьи правят обратный путь.
Сдаст Гостев товар Великому Новгороду, помолится в соборной Софийской божнице, и опять побежали лодьи в край Студеного моря, в Гостево становище.
Сорок лет ходил Иван Гостев своим неизменным путем в дальний берег. И тут пало ему на сердце сомнение: «Зачем хожу в этот удаленный берег? Кому нужны несчетные версты моих походов? Найду берег поближе, будет путь покороче».
В смятении стоит Иван Гостев у кормила лодейного. В парусах свистит шелоник.[43] Рядами и грядами набегает морская волна. И видит Иван Гостев: чудная жена, одетая в багряницу, стоит у середовой мачты[44] и что–то считает вслух, и счет свой вписывает в золотую книгу.
«Кто ты, госпожа? – ужаснулся Гостев. – Что ты исчисляешь и что пишешь в книгу?»
«Я премудрость божия, София Новгородская. Я считаю версты твоего морского ходу. У меня измерены все твои пути. Каждая верста морских походов сочтена и вписана в книгу жизни Великого Новгорода».
«Ежели так, – воскликнул кормщик Гостев, – то и в более далекий край пойду и пути свои удвою!»
– Так и я, – закончил Амосов, – ежели надобно, за тридевять земель пойду, не откажусь.
– Уговорил, уговорил, Труфан Федорович! Ты, как старый ворон, даром не каркнешь. Знаю, большое дело делаешь, я ведь в шутку.
Посадник широко зевнул и лениво перекрестил рот. Пошарив на груди, он поднес ко рту серебряную свистелку.
– Боярыню покличь, – велел он появившемуся слуге.
Мягко ступая, из соседней горницы вошла полногрудая, высокая женщина. Она была совсем молода и казалась дочерью посадника.
– Татьянушка, голубушка, – стал жаловаться жене боярин, – разморило меня, в сон так и клонит, сил нет терпеть. Вели мне постель приготовить, да и гостюшке нашему Труфа–ну Федоровичу, чай, надобно бы соснуть.
Он посмотрел на Амосова одним глазом, другой уже не в силах был открыть.
– Никита Афанасьевич, – певучим голоском отвечала хозяйка, – как же спать? Запамятовал небось, сегодня ведь гости у нас да скоморохи.
– Ну–к что ж? Потешься, Татьянушка, а я сосну. Гостям–то скажешь: хозяин, мол, все ходит с дозором – городище от свеев блюдет.
«Старый хочет спать, а молодая играть», – подумал Амосов.
И, желая услужить молодой хозяйке, вслух добавил:
– И я посмотрю скоморохов, боярыня. Покличь, как придут. – Мореход учтиво поклонился хозяйке.
– Да здесь ведь, Труфан Федорович, гостей принимать будем, здесь и скоморохам место.
Боярыня вышла готовить мужу постель. Вскоре ушел и воевода.
Амосов, оставшись один, подошел к небольшому поставцу из карельской березы. Поставец был покрыт алым суконным завесом с зеленой атласной кромкой.
Отдернув завес, Труфан Федорович взял с полки одну из книг и углубился в чтение. Он не заметил, как слуга внес серебряную жаровню, украшенную затейливым узором. Ароматный дымок струйками поднимался над жаровней, расплываясь по горнице.
* * *
Скоро час, как в хоромах ладожского воеводы пируют гости под песни и пляски скоморохов. Сейчас идет представление в лицах. Один из балагуров, переодетый в женское платье, играет жену богатого, но старого купца Терентьища. Молодая и приветливая Авдотья Ивановна раскапризничалась. Она жалуется мужу на здоровье – болит у нее и тут и здесь. Авдотья Ивановна требует, чтобы муж скорее шел искать лекарей.
Богатый купец Терентьище очень любил жену и слушался ее. И сейчас, взяв деньги, он отправился в Новгород искать лекарей и встретил скоморохов. Скоморохи окружили Терентьища и стали спрашивать его, почему он грустный. Один из скоморохов играет на гуслях, другой поет веселые песенки.
Терентьище рассказывает о болезни своей жены Авдотьюшки. Волхвы предлагают вылечить ее. Они приказывают Терентьищу взять дубинку и влезть в мешок. Ухватившись за концы, все, охая и кряхтя, потащили мешок с купцом к нему домой – в Юрьевскую слободу.
Встретив Авдотью Ивановну, они передали ей последний привет от Терентьища и рассказали, что муж ее лежит мертвый и вороны выклевали ему глаза. И жена вдруг преображается: куда делись скука и болезнь. Она весело смеется, радуется, что избавилась от постылого мужа. На радостях угощает скоморохов вином и миндальными орешками и просит спеть песню про старого мужа.
И вот, усевшись на лавку, скоморохи запели веселую песенку и заиграли на гуслях. Песенка призывала старого мужа Терентьища вылезти из мешка.
Богатый купец Терентьище, в большой досаде на Авдотью Ивановну, тотчас выскочил из мешка и принялся дубинкой охаживать ее недуг. Недуг выпрыгнул в окно, чуть не сломав голову в спешке, оставив платье и деньги купцу Терентьищу.
Гости хохотали, перебрасываясь веселыми шутками. Одаривали скоморохов сластями и яблоками.
Но вот старший из скоморохов, седовласый старец, взяв в руки гусли, ударил по жильным струнам. Скоморохи окружили старца. И полилась любимая новгородская песня про морские походы, Студеное море и битвы с врагами.
Труфану Федоровичу очень не нравилось поведение одного из скоморохов – маленького чернявого плясуна. Чернявый все время кружился около зеленого ларца.
«Словно муха к меду, так и липнет», – про себя отметил старый мореход.
Скоморохи, закончив былину, снова принялись выплясывать под веселую музыку и заслонили собой от Амосова ларец. Один из танцоров завертелся вьюном; вот он, громко квакая, поскакал лягушкой по горнице. Всем стало смешно. Боярыня рассмеялась, засмеялись и гости, загоготала прислуга, толпившаяся у дверей, улыбнулся и Труфан Федорович. Глаза от ларчика он отвел только на мгновение, но когда он снова взглянул на него, то ясно увидел, как крышка ларчика, сделанная высоким теремксм, поднялась и тут же опустилась.
«Забыл ведь Никита Афанасьевич ларец замкнуть! – пронеслось в голове у морехода. Вдруг страшная мысль мелькнула в голове: – …чертеж города… свей».
– Воры! Переветники! – закричал во весь голос Труфан Федорович и бросился к ларчику. Не помня себя, он открыл крышку – плана крепости в шкатулке не было.
– Воры! – еще раз крикнул Амосов и стал глазами искать чернявого парня в толпе челяди. Увидел он его у самой двери: чернявый проталкивался к выходу.
– Держите, вот он вор! – рванулся было к скомороху Амосов, выхватив промысловый нож из–за голенища.
Но чернявый свалил ударом кулака пытавшегося задержать его холопа и одним прыжком очутился на дворе. По пятам за чернявым к Воротной башне бросились слуги и гости.
Не ожидая для себя ничего доброго, скоморохи, воспользовавшись общей растерянностью, незаметно выскочили из крепостных стен и скрылись в ближайших кустарниках.
Чернявого все же поймали. Почти настигнутый холопами воеводы, он с ходу прыгнул в лодку, стоявшую на берегу Волхова, и пытался переплыть на другой берег. И, может быть, ему бы удалось уйти от погони, но рыбаки, возившиеся с сетями, услышав крики и узнав воеводских слуг, переняли чернявого на середине реки и связанного привезли к воеводе.
Пойманный скоморох был посажен в глухое подземелье Стрелецкой башни. Избитый до полусмерти, прикованный к стене тяжелой цепью, он лежал на гнилой подстилке в ожидании допроса и пыток…
Перед отъездом Амосов решил проведать игумна Успенского монастыря, приходившегося ему дальним родственником. Выйдя из крепостных ворот, он увидел, как по Ладожке один за другим бесшумно проплывали большие карбасы с вооруженными горожанами.
Поворачивая за Стрелецкий мыс, карбасы поднимали паруса и быстро скрывались за высокими тяжелыми стенами из дикого камня.
«Свеев бить!» – с гордостью подумал Труфан Федорович, провожая глазом быстрые карбасы.
Лучи вечернего солнца покрывали золотом парус последнего корабля, повернувшего на север к просторам Ладожского озера.
Не успел еще последний карбас скрыться с глаз, как мимо Труфана Федоровича, прогремев по деревянному мосту, промчались двое всадников, держа путь на юг с вестями к Господину Великому Новгороду.
Глава XII. ТАЙНЫЙ ГОНЕЦ
Узник дышал тяжело, с хрипом. От нестерпимой боли в суставах лицо превратилось в страшную маску. Но и сегодня, так же как и вчера, он ничего не сказал.
Посадник осатанел. С налитыми кровью глазами он бегал по подземелью из угла в угол.
– Огня! – крикнул он визгливо. – Дать огня! Один из палачей, худой прыщеватый мужик, приволок жаровню с раскаленным углем к ногам чернявого.
– Пить… – вдруг громко произнес узник. – Все поведаю.
Прыщеватый мужик посмотрел на посадника и, зачерпнув ковшиком из деревянного ушата, подал воду.
Осушив все до последней капли, узник напряг все силы, поднял голову и глянул в глаза боярину Губареву.
– Спрашивай, – услышал посадник. Глаза чернявого закрылись, а голова снова упала на грудь.
– Что за человек, откуда?
– Боярина Борецкого слуга.
– В бегах?
– Нет, отпущен.
– Прозвище как?
– Василий, Герасимов сын, а прозываюсь Вьюном.
– Кто научил чертежи у меня выкрасть?
– Венецианец Миланио.
– Венецианец! – удивился посадник. – В Великом Новгороде?
– Лекарем он у боярина Борецкого… Боярину–то друг, приятель, почитай что побрательник. Не одну ночь вместе бражничали.
Посадник испуганно осмотрелся.
– Ну–ка, вы, за дверью, маленько обождите! – крикнул он тюремщикам. – Сам позову, когда нужно будет… А знал боярин Борецкий, – продолжал допрос посадник, – на какое ты дело послан, али нет?
Никита Афанасьевич даже привстал от волнения; он не спускал глаз с лица узника. Вьюн молчал.
– Отвечай!.. – зашипел посадник, колени у него дрожали.
– Неведомо мне, боярин, – тихо ответил Вьюн. – Разговоров я ихних не слыхивал, не взыщи.
Посадник долго молчал, собираясь с мыслями. Да и было о чем думать. С одной стороны, ежели Борецкий замешан в этом деле, он изменник Великому Новгороду, и ему, посаднику, надлежит известить об этом господу. С другой стороны, посадник знал, что Борецкий принадлежал к богатейшему новгородскому роду и пользовался доверием и уважением большей части новгородского боярства. Палка явно была о двух концах и одним из концов могла убить ладожского посадника.
– Не мог боярин Борецкий твои воровские дела знать… – решился наконец посадник. – А еще что тебе венецианец повелел? Все сказывай.
– Двое нас было, – продолжал Вьюн. Он помолчал. – Перво–наперво нам свеев упредить велено, чтобы морехода купца Амосова с дружиной перехватить, живота лишить… не дать ему к Студеному морю хода. – Узник остановился и долго не мог отдышаться. – А второе – план городища у тебя выкрасть, чтобы свеям Ладогу сподручнее было взять…
Никита Афанасьевич только теперь понял все. Молнией пронеслись слова Амосова. «Бояре–то, – говорил старый мореход, – думали от заморской руки для себя корысть иметь, а того знать не хотят, что заморские руки всегда русской земле зло готовят. И сухарь свой всегда чужих пирогов лучше».
Подавив приступ бешенства, боясь испугать резким словом Вьюна, посадник вкрадчиво спросил:
– Ну–к что ж, Василий, а другой–то… вор, товарищ–то твой, где он? В Ладоге небось тебя, дружка сердешного, ждет?
– Ослобони руки, боярин, невмоготу стало. Языком поворотить и то больно, – попросил Вьюн.
Посадник ослабил веревки.
– Уж десять ден, как товарищ мой с Ладоги ушел: у свеев он.
«Эх, – подумал посадник, – беда! Труфан Федорович седни в поход собрался. Упредить надо – пусть переждет. Так вот по какому делу свей в озеро вышли!»
Посадник на прощание со злобой ткнул кулаком чернявому в зубы и, кликнув тюремщика, заторопился к мореходу.
– Покличь купца Амосова! – выйдя на двор, приказал он слуге и с нетерпением стал ждать.
– Сплыл в озеро купец, – ответил, возвратясь, слуга, – и двух часов не прошло. Вслед за бронниками сплыл, что на свеев шли. Тебя, боярин, искал.
Никита Губарев непонимающе посмотрел на холопа, а когда услышанное дошло до его сознания, выругался.
– Пропал Труфан Федорович! – вслух сказал он. – Пропал, мореход ты мой милый! – «А ежели гонцов послать? – мелькнуло в голове. – Да куда там! По времени должен в озеро выйти. Вся надея теперь на бронников. Отобьют свеев от берегов – жив–здоров будет мореход, а нет – голову положит. Переждал бы, да нет, всегда на рожон, упрямый старик, лезет».
Посадник еще постоял, подумал и, махнув рукой, поднялся на крепостные стены.
* * *
В это время Амосов находился на берегу Волхова, в самом устье, поблизости от небольшого островка, расположенного у выхода в озеро. Дальше по воде двигаться было нельзя. Вчера шведы захватили островок в свои руки, закрыв выход в озеро. Только на южном его берегу ладожанам удалось отстоять небольшой участок; здесь они укрепились и отсюда решили наступать. Всю ночь под прикрытием густого кустарника к ладожанам прибывало подкрепление, и к утру русские сумели накопить силы.
У лагеря Амосова стеной стоял дремучий лес; пройти этот лес сухопутьем было нельзя. Болота, топи и непроходимая чаща преграждали путь.
Дружинники обошлись без горячего – дым мог навести врага – и, закусив сушьем, толковали о разном.
– Ну и лес! – сказал Петруха Рубец. – Что ни скажи, леший вторьем морочит.
– Лес – божья пазуха! – строго заметил старый дружинник. – Кого хошь накормит, напоит. Кто с умом, в лесу припеваючи проживет. Здешние–то мужики пчелой промышляют, – добавил он, показав на стволе толстого дерева свежую отметину.
– Бабы–то наши в Новгороде что говорят: был бы хлеб, и к лесу привыкнешь. Сейчас многие по лесам живут.
– Ягоды приспели, тьма их в здешних местах. Любил я мальчонкой ягоды собирать, – задумчиво заметил Рубец.
– Эй, ребята, смотри–ка, сам хозяин леса к нам вышел! Эко медведище! – раздался чей–то испуганный голос.
Дружинники обернулись.
К берегу вышел огромный бурый медведь. Он с любопытством разглядывал лагерь.
– Матерой зверь, на такого и с рогатиной страшно… – сказал старшой Савелий, берясь за топор. – Смотри в оба,
ребята.
– А я без рогатины на медведя выйду, – насмешливо отозвался Петруха Рубец, артельный сказочник, – живьем добуду… Дозволь, господине, – обратился он к Амосову.
– Дозволь, Труфан Федорович! – попросили остальные дружинники. – Пусть Рубец свою удаль покажет.
– Иди, Петруха! – ответил Амосов. – Да не моргай, парень.
Рубец не торопясь вытащил из–за пояса пустой рукав от овчинной шубы. Из котомки он достал какую–то железину вроде кошки, которой достают из колодца упавшие деревянные ушаты, и взял ее в левую руку. Потом надел на эту руку пустой рукав.
– Вот и вся моя снаряда… Ну–ка, ребята, подайте–ка шишек! – попросил он.
Несколько человек нарвали с веток зеленых шишек. Петруха наложил их полный карман и двинулся на медведя. Подойдя к зверю шагов на десять, он бросил в него шишкой и замахал пустым рукавом.
– У–у!.. Образина! У–у!.. Лешай! – закричал он на медведя.
Шишка больно ударила зверя по носу; он поймал ее и с хрустом раскусил.
– Не сладка укусом елова шишка? – дразнился Петруха, махая рукавом. – На–ка еще!
Шишки одна за другой полетели в морду зверя. Медведь был голоден и не хотел уходить по–пустому. Он глухо зарычал, подняв, словно собака, верхнюю губу.
– Я вот тебя, лешай! – Петруха поднял сухую ветку и замахнулся ею на медведя. – Я вот тебя!
Медведь зарычал громче. Он встал на задние лапы и пошел на охотника. Рубец, ударив смаху зверя хворостиной, скрылся за стволом большой сосны.
Дружинники с напряжением следили за поединком.
Прячась за толстый ствол, Петруха еще несколько раз стегнул зверя. Медведь в бешенстве царапал сосну, стараясь ухватить охотника. Петрухе пришлось, спасаясь от когтей зверя, перебегать от дерева к дереву. Но вот он бросил хворостину и стал махать пустым рукавом под самой мордой зверя. Улучив удобный момент, Рубец сунул рукав в открытую пасть медведя и быстро освободил руку.
Схватив скрытую в рукаве железную распорку, разъяренный медведь размозжил себе пасть. Обливаясь кровью и страшно рыча, он лапами старался вынуть железину, но только еще больше разрывал рану.
Этого–то и добивался Петруха. Отвязав от пояса толстый кожаный ремень с петлей на конце, он ловко заарканил зверя и привязал его к надежному суку.
– Подходи, ребята! – крикнул он с торжеством. – Кому медведь нужен – дешево продам!
– Приколи, Петруха, – мучается животина, – сказал Амосов.
Рубец рогатиной прикончил зверя.
– В лесах я всегда костыль ношу. Ежели не убежит медведь – всегда мой будет.
– Однако не всяк сумеет так зверя промыслить. С другого медведь враз шкуру спустит, – смеялись дружинники. – Молодец, Петруха!
Под утро звуки сигнальных рогов и страшный рев из лагеря ладожан разбудили Амосова. Забили бубны, загудели трубы. Ладожане сбросили с себя перед боем верхнее платье, сапоги и, босые, побежали с яростным криком вперед.
Захваченные врасплох, шведы были разбиты и стали спасаться на корабли, стоявшие у берега. Амосов видел, как русский всадник в пылу боя одним махом влетел на самый большой шведский корабль. Воин стал рубить врагов и не дал шведам поднять якоря: ладожане захватили корабль. Остальные корабли с остатками войска успели отойти от острова. Выйдя в озеро, они скрылись на западе.
