Текст книги "Покорители студеных морей. Ключи от заколдованного замка"
Автор книги: Константин Бадигин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 38 страниц)
Купец молниеносно исчез.
Когда к Готскому двору снова подошли вооруженные новгородцы и предводитель грозно потребовал открыть ворота, старшины ганзейских купцов немедленно впустили отряд; они предложили осмотреть двор, поклявшись, что Шоневальда нет. Уже на следующий день Иоганн Фусс погрузил на большую колымагу несколько тяжелых бочек с осетровой икрой. Он благополучно провез их через Словенские ворота на берег Волхова и не уходил с пристани до тех пор, пока его товар осторожно не погрузили на карбас.
А слуга Фусса, заплатив изрядную сумму гребцам и лоцману, в полдень отплыл на Ладогу. Он удобно расселся на постланном между бочками сене и с аппетитом уплетал дорогую черную икру, удивляясь щедрости хозяина.
Глава XIV. КОНЕЦ ФЕДОРА ЖАРЕНОГО
Расставшись с Медоварцевым у старой корчмы на реке Амовже, отряд Федора Жареного на пятый день пути прибыл к Ливонскому замку.
Кормщики поставили груженные воском суда в небольшой заводи у Девичьей горы, как раз напротив крепости Нарвы. Здесь Федор Жареный решил переждать время, узнать про заморские корабли, куда и когда они уходят.
Оставив за себя бывалого старика Куприяна, Жареный вместе с толмачом собрался на другой берег.
Они присмотрели рыбацкую лодку, наполненную свежей, только что выловленной рыбой; суденышко стояло у деревянного причала. Рыбаков было двое: один разбирал весла, а другой отвязывал от толстого бревна веревку, которой крепилась к берегу лодка.
– Эй, ребята! – закричал Жареный рыбакам. – Далече ли в путь собрались?
– Недалече, – откликнулся один из мужиков, подняв лохматую голову. – На ливонский берег, в крепость, рыбу продать.
– И нам в крепость! – повеселел Жареный. – А много за провоз возьмете?
– Садитесь, платы не спросим, – ответил тот же лохматый рыбак, – не велик труд. Нам все одно в город.
Новгородцы осторожно, стараясь не топтать трепетавшую рыбу, перебрались к кормовой скамье. Рыбаки, тут же взявшись за весла, погнали лодку к ливонскому берегу.
– Сей день утром немецких рыцарей на тот берег везли. Пустые, без товаров ехали, – сказал один из рыбаков.
Гребцы усиленно работали веслами: в этом месте быстрина сильно относила лодку назад.
– Немецкие рыцари? – встрепенулся Жареный. – А не заметил ли ты, друг, меж тех немцев горбатого купца?
– Горбатого не видал, – помолчав, ответил рыбак. – За главного у них был рыцарь. Лицо саблей накрест посечено. Спрашивали нас про купцов новгородских – не проезжали ли–де по здешним местам.
Новгородцы молча переглянулись.
«Надо быть, прошлой ночью обошли нас немцы у большого порога», – подумал Жареный.
Он смотрел на приближающиеся каменные стены Ливонского замка, на крыши чужих домов, на большой герб над воротами; на гербе был изображен щит, а на щите – крест и цветы шиповника. И вдруг как–то сразу тревожное, тоскливое чувство охватило Федора.
– Стеречься надо бы, Федор Тимофеевич, – сказал толмач Аристарх, которому передалась тревога Федора Жареного. – Недаром говорят: чужая сторонушка без ветру сушит, без мороза знобит. На чужой стороне и дите – ворог.
Жареный ничего не ответил, он думал, как быть.
Крупная рыбина встрепенулась и громко забила хвостом.
– Ишь, как ее разобрало! – сказал лохматый рыбак, глядя, как бьется в лодке рыба. – Назавтрие утром три заморских судна из города выйдут, – вытирая пот с лица, продолжал он рассказывать новости. – Два судна колываньских купцов и одно из Любека–города сейчас в амбар товары выгружают, а четвертый корабль в Усть–Нарове должен стоять, вчера из города вышел. Тот порожний, этих вот ожидает… – Рыбак кивнул головой на торчащие впереди корабельные мачты. – Один немец в море не выходит – разбойников боится.
– Вот что, ребята, – неожиданно произнес Жареный: – я беру рыбу. Вези нас в обрат, на русский берег.
Рыбаки перестали грести, от удивления разинув рты. Недоумевал и толмач Аристарх.
– Всю рыбу берешь? – недоверчиво переспросил лохматый и почесал затылок огромной лапищей с присохшими на пальцах чешуйками.
– Всю, всю! – отозвался Жареный. – Да греби шибче, ребята, а то скоро в море нас река вынесет, – пошутил он.
И правда, сильным течением лодку далеко отбросило от Девичьей горы.
Мужики нажали на весла, под кормой забурлила, запенилась вода.
– Зачем всю рыбу взял, Федор Тимофеевич, – удивился Аристарх, – куда ее? По такой жаре завтра провоняет.
– Эх ты, беспонятливый! – шепотом ответил Жареный. – Надумал я прямо в устье спуститься и, пока немцы здесь прохлаждаются, в море выйти.
– Так, так, – старался понять Аристарх.
– А рыбу беру потому, – еще тише продолжал купец, – чтоб мужики про нас слух в замке до время не пустили. Понял теперь?
Аристарх кивнул головой и улыбнулся.
Причалив к пристани и рассчитавшись с мужиками за рыбу, Федор Жареный взобрался на свое судно и подозвал дозорного.
– Первые петухи в полночь кричат, – наказывал он, – вторые – до зари, а третьи – в зорю. Такты народ ко вторым петухам подымай… Ну, а теперь отдыхать, ребята.
Люди стали располагаться под открытым небом. Когда зажглись костры и потянуло вкусным запахом, к лагерю стали собираться любопытные жители. Начались разговоры о житье–бытье.
– Плохо живем, – жаловался старик, шамкая беззубым ртом и брызгая слюной, – ой, как плохо! Обижают нас божьи лыцари, в лесу спасаемся… – И он показал дрожащей рукой на видневшийся у холма дремучий лес. – Не приведи бог, ежели какой лыцарь в реке утопнет али в лесу сгибнет – мы и знать про то не знаем и духом не ведаем, а с нас спрос… А из леса вернешься, головни одни на пепелище, только крест на шее есть.
– Пока пльсковичи оборонять соберутся, в лесу насидишься, – глухо отозвался молодой парень.
– Милостивые, попа бы нам! – молила старушонка с красными, слезящимися глазами. – Во Пльскове, говорят, без места–то их много ходит, а наш вконец спился и службу всю забыл. Помогите, милостивые!
Расталкивая толпу, к лагерю пробиралась молодая женщина в чистом холщовом платье.
– Знахаря у вас нет ли? – поправляя аккуратно повязанный платок, робко обратилась она к Жареному.
– Нет, милая, знахаря, – ласково ответил купец, – а что за беда у тебя – али мужик занедужил?
– Сынок у нас помирает, – всхлипнула баба, – что уж только с ним не делали! Родился он слабеньким, кричит и кричит, а сна вовсе нет. Вчерась в хлебный каравай запекли, бабка–ведунья присоветовала…
– Кого запекли? – встрепенулся Жарений.
– Ванюшку, сыночка нашего. – Баба стала всхлипывать чаще. – А теперь, опосля горячей печи, он и кричать перестал, красный весь, хрипит у него в середке, глазок вытек, а ведь что василечки глазоньки–то были.
– Сгубили свое дите! – сказал Федор Жареный, с ужасом смотря на бабу. – Теперь и знахарь не поможет. Попа надо звать.
Баба покачнулась, завыла в голос, соседи подхватили ее и повели домой, а в ушах у Федора Тимофеевича долго еще раздавались ее визгливые вопли и причитания.
Время близилось к полночи. Лагерь спал мирным сном. Жители деревушки давно разошлись по домам. Не спалось Жареному. Долго он ворочался и слушал, как дозорные перекликались и стучали в щиты.
«Все равно не заснуть, – решил Федор Тимофеевич, – пойду поброжу, что ли. Ночь–то уж светла больно».
С трудом натянув ссохшиеся у огня сапоги, он направился к вершине холма.
Отсюда как на ладони была видна река Нарова, серьгой охватившая высокий холм. Каменистые берега сжимали русло, река стремительно неслась, вспенивая мутную воду. Напротив виднелись кирпичные башни и стены Ливонской крепости, а за стенами – десятки острокрыших домиков, густо посаженных один подле другого. Под ногами, в небольшой бухточке, стояли две малые лодейки, несколько мелких суденышек были вытащены на берег и лежали вверх дном.
– Здесь конец земли русской, – вслух сказал Жареный, глядя на реку, – а дале немцы.
– В прежние–то времена, господине, славяне по всему поморью, до доньской земли, жили, – услышал купец хриплый голос.
Обернувшись, он увидел одутловатое, бледное лицо, заросшее рыжими волосами. Свалявшаяся неопрятная борода густо росла сразу от ушей. Незнакомец был огромного роста. Рваные и грязные тряпки едва прикрывали тело. Тяжелый, смрадный дух шел от него.
Незнакомец нетвердо держался на ногах. Странно было видеть у него на груди большой крест, говоривший о духовном звании.
– Лыцарей божьих, сих лютых зверей, кои веру Христову дубинами вбивают, не знавали в досельные времена у нашего моря, – продолжал говорить незнакомец, показывая гнилые зубы и дыша перегаром.
– Кто ты? – отступив на шаг, удивленно спросил Жареный.
– Здешнего божьего храма святитель, – последовал ответ, – хмельное люблю. Каюсь в непотребстве, а совладать с собой не волен. Потому и обличье пасторское потерял… – Он пошатнулся. – Да ты не бойся, не пьян я, – продолжал незнакомец, – не тот ведь пьян, кого двое ведут, а третий ноги переставляет, а тот, которому заживо ворон глаза выклюет. Так–то у нас говорят.
Жареный долго молча смотрел на страшного пастыря.
– И сон меня не берет, – снова захрипел поп. – Ночи светлые ныне, я и хожу. Вчера вон видел, рыбаки немцев на тот берег везли.
– Немцев, божьих рыцарей? – встрепенулся Жареный. – Много ли?
– Да не то чтобы много, а десятка два будет. Вооружены все, а товаров с ними нет. Я немецкую речь знаю, – продолжал он, усаживаясь на каменную глыбу, – недаром в этих местах двадцать лет живу. Слышал, что лыцари промеж себя говорили… Шумит падун, – переменил он разговор, – шумит, и устатка на него нет.
Сюда, к Девичьей горе, явственно доносился шум водопада. Звуки бьющейся о камень воды то удалялись, то стихали. Ночь была тихая. Заглушая шум водопада, где–то далеко пропели полуночные кочета. Но природа мало интересовала сейчас купца.
– Слыхал, говоришь, немцев? – едва сдерживая себя, спросил он. – А что слыхал?
– На медовуху пожертвуй, купец, – хитро подмигнул Федору поп, – все расскажу.
Жареный, не раздумывая, бросил монету.
– Ладно, – поймав ее на лету, сказал поп. – Скажу теперь. – Он помолчал, испытывая терпение Жареного. – Хмельные лыцари были, бахвалились, что новгородских купцов перехватят. Упредим–де наших кормщиков, никуда купцам не уйти.
«Накликал проклятый горбун, прав Медоварцев», – тоскливо подумал Федор Тимофеевич.
– А еще что про купцов говорено? – вслух спросил он.
– Больше не слыхал про вас разговору… – ответил поп, испытующе глядя на Жареного. – А ты, господин купец, что делать теперь думаешь? – Поп помолчал. – Скажи, не таись, может, и я чем помогу.
«Дождешься от тебя помощи, – глядя на опухшее от пьянства лицо, думал Федор Тимофеевич. И вдруг мелькнула догадка. – Неспроста поп выспрашивает, нет, неспроста. Ну и поп, хоть и крест оставил, а душу, видать, пропил». Он в ярости двинулся было на пьяницу, но удержался и взял себя в руки.
– Устали мы, – с безразличным видом сказал Федор Тимофеевич. – В дороге–то, сам знаешь, как намаешься. Обезножели, пока пороги ваши обходили. Поганая река, товары больше на себе нести пришлось. Теперь отдохнем денек–другой, а там виднее будет – само дело покажет.
Федор Тимофеевич притворно зевнул и добавил, крестя рот:
– Во как в сон потянуло! Лягу ужо, так до обеда и на другой бок не повернусь с устатку–то… Ну, спасибо за добрую беседу. – И, кивнув попу, Жареный стал спускаться к реке.
– Не верь, купец, завтрашнему дню, обманет… – с усмешкой пробормотал поп.
Постояв еще немного, пока купец не скрылся из виду, он кинулся вниз к реке, к стоявшему с другой стороны мыска небольшому карбасу.
Когда пропели третьи кочета, два судна купца Жареного быстро шли по течению. Мрачный Ливонский замок давно скрылся из виду. Гребцы дружно ударяли веслами. Кормщики, налегая на тяжелые потеси,[48] весело покрикивали на дружинников.
Вот и река Россонь широким рукавом влила свои воды в Нарову. На стрелке раскинулось большое русское село. Здешние жители занимались постройкой речных и морских судов.
Острые глаза Жареного еще издали различили среди рыбачьих русских судов кургузый корпус немецкого корабля. Развернувшись, карбасы Федора Жареного вошли в Россонь и, найдя место потише, стали на якоря.
Не теряя ни минуты, Жареный велел спустить на воду лодку; кликнув толмача и двух гребцов, он уселся за руль и поспешил к ганзейскому кораблю.
Несколько хороших взмахов веслами, и лодка стукнулась о толстые доски обшивки. Почти в тот же миг откуда–то изнутри раздался крикливый голос.
– Ругается кормщик, почему–де мы судно ломаем, – сказал толмач, обернувшись к Жареному.
– Брань на вороту не виснет, – ответил купец. – Пусть бранится, лишь бы для дела сговорчив был.
Купец с толмачом влезли по скобяной лестнице на палубу «Быстрого оленя» и столкнулись с полным, круглолицым моряком.
Новгородцы вежливо поклонились.
– Из лучших торговых людей, новгородский купец, – представил Аристарх Жареного.
Толстяк не замедлил поклониться в ответ.
– Господину купцу нужен хозяин, – говорил Аристарх.
– Я хозяин этого судна, – ткнув себя в грудь, с достоинством изрек мореход. – Я Ганс Штуб! Чем могу служить господину купцу?
– Скажи ему, Аристарх, – медленно говорил Жареный, – купец–де хочет отвезти свой товар в Любек. Товар у него – чистый воск, а другого товару нет.
– Хозяин спрашивает, – переводил Аристарх, – сколько пудов воску хочет везти уважаемый купец?
– Сто капей у меня воску, а в капи двенадцать пудов новгородских, а ливонских восемь.
– О–о!.. – высокомерно сказал хозяин. – Это для меня небольшое дело. Мое судно берет груза много больше. У меня в трюме было шесть тысяч новгородских пудов соли, – хвастливо продолжал он, – а судно не было загружено.
– А далече он соль возил? – заинтересовался Федор Жареный.
– В Новгород вез, – откликнулся разговорчивый немец, – да новгородцы наших ганзейцев обидели. Только подумать, соль на вес продавать заставляют, вино – полными бочками, а сукно – на обмер. Это несправедливое, нехорошее требование, как никогда раньше.
– Довольно вам на наших хребтах ехать, – рассердился Жареный. – Раньше–то вы на ласт[49] пятнадцать мешков с солью давали, а теперь двенадцать… Кто кого обидел?
– Перестань ты, ради бога, Федор Тимофеевич! Зачем немца тревожить?
– А ты не переводи, я в сердцах.
– Другие купцы, – помолчав, снова заговорил немец, – у Котлина тайно свой товар русским продали. Пфуй, как нехорошо. Я честный человек, я выгрузил соль в здешнем складе.
– Много ли товаров в сей год до Великого Новгорода не дошло, по пути застряло?
Ганзейский купец поднял глаза, словно призывая небо в свидетели.
– Склады в Ревеле и Риге забиты разными товарами. Две сотни судов, ежели не больше, повернули обратно. Я честный человек, я прямо скажу: для нас, купцов, это убыточно, это плохая торговля, – замотал он головой.
– Спроси, Аристарх, что он за провоз моего воска в Любек возьмет, – перешел к делу Жареный.
Немец помолчал, почесал за ухом, посмотрел за борт на шумевшую под коргом воду.
– Я честный человек, – начал он, – я буду доволен, если мне заплатят четвертую часть от цены за весь воск. Возить русский воск в такое время – опасная коммерция. Я честный человек, пусть мне поверит господин купец…
Ганзеец думал, что русский станет торговаться, и приготовился тут же сделать скидку, но, к его удивлению, Жареный согласился:
– Ну и гусь! С живого норовит шкуру снять. Пусть так, плачу. Переводи, Аристарх. А коли за провоз берет дорого, пусть хорошее жилье мне и моим людям даст. Пусть напрасно не стоит, а, погрузивши воск, в море немедля уходит.
Услышав, что новгородец согласен, хозяин оживился.
– Да, да, я честный человек, – затараторил он, – я дам хорошее жилье русским, пусть господин купец не беспокоится, а идти в море одному опасно – море кишит разбойниками. Лучше подождать другие попутные суда.
– Скажи хозяину, мои люди все хорошо вооружены и отобьют любых разбойников. Пусть он не боится.
– О–о–о, э–э–э!.. – на все лады долго повторял ганзейский купец, размышляя, как ему быть.
Наконец он решился: высокая плата за провоз перетянула.
– Хорошо, – сказал он. – Я честный человек. Я согласен выйти один в море: я знаю, новгородцы – смелые люди.
– Хорошо, очень хорошо! – повторял Федор Жареный, возвращаясь к своим судам и потирая от радости руки. – Теперь горбатому нас не достать. Погрузим воск – и в море.
Новгородцы перетаскали воск на ганзейское судно и прилегли отдохнуть. Жареному немец уступил часть своей каюты.
Выйдя на палубу, Ганс Штуб посмотрел на ветер, на воду, вызвал матросов и хотел было поднимать якорь и уходить в море, как вдруг большая рыбацкая лодка подошла к борту. На палубу поднялся человек в черном плаще с крестом, из–под которого торчал конец сабли. Он подошел к Гансу Штубу вплотную и, дохнув на него густым хмелем, негромко сказал:
– Где хозяин?
– Я хозяин, – откликнулся мореход. – Чем могу служить господину?.. – Мельком взглянув на незнакомца, он заметил, что лицо его когда–то было накрест рассечено саблей.
Незнакомец наклонился и что–то прошептал Гансу Штубу.
– О–о! – только и мог сказать немец.
– Пройдемте, дорогой хозяин, в укромный уголок – нас никто не должен слышать.
Хозяин повел незнакомца на нос, и там, усевшись на бухту толстого якорного каната, они начали тихо разговаривать.
– Нет, это невозможно! – привскочил Ганс Штуб, выслушав незнакомца. – Я не могу это сделать: я честный человек.
– Ганс Штуб, – повысил голос незнакомец, – вашего согласия никто не спрашивает! Мы приказываем вам! Покажите, где мы можем расположиться.
– Я не обязан выполнять приказы вашего магистра – я горожанин вольного города Любека. Я честный человек. Я буду…
– Мы не привыкли повторять приказания! – надменно оборвал купца незнакомец. – Если вы не хотите добром, то… – Он положил руку на рукоять сабли.
– Если вы сейчас же не уберетесь отсюда, – вскипел Ганс Штуб, – я подниму крик, и русские превратят вас в трупы! Это было неожиданно. Незнакомец размышлял.
– Ганс Штуб, – пристально смотря на морехода, начал он, – в случае успеха весь русский воск вы можете взять себе. А сейчас вы, кажется, собрались уходить в море. И мы не намерены вам мешать.
– О–о!.. – раскрыл рот от неожиданности купец. – Воск я могу взять себе?!. О–о!.. Это меняет дело. Я не могу не выполнить приказа великого магистра – я честный человек… – Поманив за собой незнакомцев, он открыл дверь в небольшую конуру рядом со своей каютой. – Вот здесь, господа.
К вечеру Ганс Штуб умело вывел судно в открытое море. Обходя прибрежные мели, он замечал путь по двум приметным соснам со срубленными вершинами. Благополучно пройдя опасные места, он повернул судно на запад и поднял все паруса.
Судно шло близко от берега, повторяя все его извилины, Ганс Штуб, как и все мореплаватели того времени, боялся потерять из виду берег, чтобы не сбиться с пути. Берег тянулся однообразной желто–зеленой лентой – на желтом песке росли высокие сосны и мелкий кустарник.
Море успокаивающе действовало на людей Федора Жареного и на него самого. Все легко вздохнули, словно наконец избавились от страшной опасности.
– Опять день с ночью смежился, – задумчиво глядя на черную воду, сказал Аристарх. – Хвали день ввечеру, а жизнь перед концом! Так, что ль, старые люди говорят? Выходит, Федор Тимофеевич, день хвалить можно – удачливо все у нас вышло.
– Этот день год на мои кости накинул, – отозвался Жареный.
– Федор Тимофеевич, – спросил кто–то, – сколь ходу отседа до Любека? Долго ли плыть будем? Мопе тихое ноне.
– Трудно наперед говорить, – ответил Жареный. – Тихо море, поколе с берега смотришь. На морскую тишь да на бабю ласку не надейся, обманчивы.
Дружинники засмеялись.
– На здешнем море, слышно, разбойники лютуют, – обратился к Жареному молодой парень с лихо вьющимися кудрями.
– Не ходил я здесь. В полуночном крае, в студеных морях бывал. Мореходы там разбойников не страшатся.
– Я про тутошних разбойников наслышан, – вступил в разговор Аристарх. – В Пльскове юрьевский купец на торгу рассказывал, будто жил кузнец–литовин, силы непомерной человек, однажды в сто лет земля таких родит. И будто попы римские его охрестить надумали: в поганстве он жил и другой веры не хотел. И охрестили: отца его и мать живьем спалили, а ему каленым железом правый глаз выжгли, на чепь посадили. Назавтрие другого глаза хотели лишить, а он чепь порвал и из ямы убег…
Аристарх посмотрел на плотно обступивших его внимательных слушателей.
– Вот этот литовин в морских братьях объявился. Сначала простым разбойником был, потом вроде как в старших ходил, а сейчас главный ватажник. На знаменьях у них, – понизил голос рассказчик, – вместо ликов святых угодников жук черный большой, и в нем, в жуковине, говорят, вся сила.
– А живут те разбойники где? – спросил кудрявый парень.
– Живут? Живут в свейской стороне, на морском острове, корабли немецких купцов стерегут, кои в Новгород с товарами правят,
– А наши, Великого Новгорода, корабли?
– И наших купцов, ежели на запад идут, не помилуют.
К полуночи с моря подул свежий ветер, судно, легко покачиваясь на небольшой волне, прибавило ходу. Палуба давно опустела. На корме два человека ворочали тяжелый руль. Помощник Ганса Штуба, высокий пожилой немец, переминался с ноги на ногу и зябко кутался в плащ.
В каюте кормщика тихо. В углу на овчине раскинулся Жареный, сладко похрапывая в предутреннем сне. За перегородкой вздыхал и покашливал хозяин.
Но вот в дверь тихо постучали два раза, потом еще два раза. Ране Штуб бесшумно, словно привидение, открыл дверь.
Три темные фигуры проскользнули в каюту и крадутся к постели Федора Жареного. Дрожа всеми суставами, прижался в углу хозяин Ганс Штуб, и кажется, его побелевшие губы шепчут: «Я честный человек, я честный человек».
Одна из темных фигур чем–то тяжелым бьет Федора Тимофеевича в голову. Купец вздрагивает и, захрипев, вытягивается.
Почти тотчас же с разных концов судна раздаются крики, слышна тяжелая возня. Отчаянно отбиваются новгородцы, сонными попавшие в руки врага. Но божьи рыцари хорошо продумали ночную атаку. Борьба быстро стихает.
Страшное зрелище представляет собой палуба «Быстрого оленя» в лучах яркого утреннего солнца. Один к одному, в лужах крови, лежат связанные новгородцы, у каждого к босым ногам привязан тяжелый камень.
Двое рыцарских слуг поднимают лежащее с края тело, не торопясь несут его к борту и, раскачав, швыряют в море.
Среди мертвых лежит раненый Аристарх, рядом – Федор Жареный. Аристарх открывает глаза, тихо спрашивает:
– Федор Тимофеевич, жив?
– Помираю, друг… – едва шевелит губами Жареный. – Сам виноват, забыл… с медведем дружись, а за топор держись… Медоварцева упредить надобно. – Жареный застонал.
– Веревку перегрызи, Федор Тимофеевич! – шепчет Аристарх. – Осилишь?
Жареный едва заметно кивает головой.
Аристарх поворачивается спиной, подставляет связанные руки к лицу Жареного.
Федор Тимофеевич грызет веревки на руках Аристарха, грызет с трудом, из последних сил.
Слуги бросают за борт еще одного новгородца, еще одного… Скоро наступит очередь Аристарха.
Федор Тимофеевич делает последнее усилие – и руки Аристарха свободны. Жареный слабо улыбается, откидывает голову – он мертв.
Аристарх целует товарища, бросается к борту, колет ножом одного из слуг и прыгает в море. Второй оруженосец, ругаясь, выпускает в Аристарха несколько стрел из лука, но стрелы летят мимо.
Глава XV. В ЛЕСАХ КАРЕЛИИ
Тихий солнечный полдень, безоблачное небо, жарко. Воды Выгозера, разглаженные тишью, казались то совсем синими, то вдруг под лучами солнца слепили глаза расплавленным серебром.
На небольшом мысочке, заросшем густым кустарником, у самой воды виднелось небольшое строение, почерневшее от копоти и времени. Рядом с избушкой высилась большая поленница дров, кучи древесного угля, и на яркой зелени трав в россыпи смолистой щепы белели свежеоструганные бревна.
На влажный песок отлогого берега чья–то заботливая рука вытащила две небольшие рыбацкие лодки, а на тихой глади залива застыла на якоре двухмачтовая, украшенная затейливой резьбой сойма.
По берегу раскинулась серой паутиной большая сеть со множеством берестяных поплавков. Немного дальше, среди деревьев, проглядывали бревенчатые стены еще двух избушек.
Тишина, царившая вокруг, нарушалась лишь мерными ударами молота о наковальню, доносившимися из прокоптевшей постройки.
Под кустом бузины, буйно разросшимся у темных бревен избушки, маленькая лохматая собачонка спокойно искала у себя блох. На лужайке, позвякивая колокольцем, паслась пегая лошадь. А у ее ног безмятежно резвился жеребенок. Он то вертелся вокруг матери, то катался по мягкой траве. На зеленом ковре резко выделялась его темно–коричневая шерсть; грива и хвост были цвета спелой ржи. Но вот собака насторожила уши и, глухо заворчав, бросилась к берегу. Ее злобный настойчивый лай привлек наконец внимание человека. Стук молота смолк, и в дверях показался плечистый, небольшого роста карел.
Тряхнув льняными волосами, прилипшими к потному лбу, и закрывшись от солнца рукой, он стал внимательно всматриваться в голубую даль залива.
– Илейко, Илейко! – крикнул карел, продолжая смотреть на озеро.
Из кустарника выскочил белобрысый мальчуган и вмиг очутился возле мужчины.
– Я здесь, отец! – нетерпеливо дернул он его за рукав.
– Затопи баню, Илейко! Гости к нам… – Сказав это, карел возвратился в кузницу и снова застучал молотом.
Суда, на которые так яростно лаяла рыжая собачонка кузнеца Тойвутова, быстро приближались. Это были легкие карбасы новгородской постройки. Поэтому–то кузнец не стал тревожиться, ведь русские были давние друзья карелов.
Но русские суда были лишь маскировкой. На карбасах разместился шведский отряд, насчитывающий полсотни воинов. По водам Выгозера враз ударяло полсотни больших распашных весел.[50] Задыхаясь от жары, одетые в тяжелые доспехи, воины выбивались из сил, стараясь выполнить приказ своего начальника, сидевшего с правилом в руках на переднем карбасе.
– Эй, шевелись! – властно покрикивал предводитель.
Он то и дело оглядывался назад и нетерпеливым взмахом руки подбадривал отстающие корабли.
– Как думаешь, Кеттунен, – вдруг обратился он к сидящему рядом карелу–проводнику, – успеем?
– Надо думать, успеем, господин, – глядя в серые жестокие глаза шведа–военачальника, ответил он. Он знал, такой не задумается раскроить череп за малейшую оплошность: не пощадит, не пожалеет.
Недаром командир крепости Выборг назначил предводителем этого отряда Густава Эркксона. Это имя было широко известно: в Выборгском замке мало кто мог состязаться с ним в силе, ловкости, отваге и жестокости. Воины боялись его.
Эриксон, внимательно посмотрев на карела, перевел взгляд на видневшийся вдали зеленый мысок.
– Там, – следя за взглядом шведа, заметил проводник, – там селение наших карелов
– Тут все враги, – не отрывая взгляда от дымков, поднимавшихся в голубую высь, сказал швед. – Надо захватить людей врасплох, чтобы не успели поднять тревогу.
Эриксон снял блестящий шлем и, положив его на колени, вытер потный лоб кружевным платком.
– Ну, показывай, где пристанем! Бери руль! – скомандовал он карелу.
Повернув немного в сторону, карбасы продолжали двигаться на зеленый мыс, и скоро днища их зашуршали по прибрежной песчаной отмели. Отряд высадился в двух верстах от старой кузницы. Воины устало разбирали оружие с карбасов. Опоясавшись мечами, они поудобнее прилаживали колчаны, осматривали копья. По команде Эриксона отряд вслед за проводником молча вышел на узенькую, чуть заметную тропинку, проторенную диким зверем.
На стволах могучих сосен то и дело встречались отметины, указывающие путь. Прошли небольшую полоску желтеющего ячменя. Карел–проводник сорвал колос, помял на пальцах спелые зерна.
– Однако, хорошее пиво наварит хозяин.!. – пробормотал он, ни к кому не обращаясь.
Залаяла собака. Воины остановились. Раздвинув кусты, проводник подозвал Эриксона. Сквозь стволы вековых деревьев и бурелом виднелась зеленая лужайка, синева озера, а в березняке темнела избушка.
– Ступай один. Если нет русских, зови. – И Эриксон тяжело уселся на поваленную обгоревшую ель.
Оглянувшись на свой отряд, он подозвал высокого, статного воина и что–то приказал ему. Шведы стали готовиться к бою.
Прошло малое время. Послышался хруст сухого валежника, и голос карела–проводника возвестил:
– Русских нет, господин. Здесь живет карел–кузнец, старики родители, его жена и дети. Однако, хороший мастер карел, живет хорошо, богато живет.
Но Эриксон не слушал объяснений проводника. Не задерживаясь больше, он повел отряд к жилью. Рыжая собака бросилась с заливистым лаем под ноги тяжело ступавшим воинам. Один из них, злобно ругнувшись, пронзил собаку пикой и отшвырнул ее далеко в кусты.
– Зачем он убил собаку? – испуганно обернулся к Эриксону проводник. – Хозяин рассердится – худо будет.
В ответ предводитель только усмехнулся.
На визг собачонки из избушки вышел знакомый нам карел – хозяин кузницы, небольшого домика и черной бани.
– Зачем убили собаку? – не обращая внимания на многочисленный отряд, крикнул он переводчику.
– Скажи, пусть замолкнет, – грубо ответил Эриксон – не то с ним поступят так, как с этим псом!
– Что надо от меня чужеземцам? – скрестив на груди руки и спокойно смотря в серые глаза Эриксона, спросил кузнец.
– Пусть скажет, где русский купец Амосов с отрядом? Когда он прошел эти места?
Кузнец не сразу ответил. Он видел: шведы устали, тяжелое вооружение тяготило их. Он оценил кольчуги и медные латы, неодобрительно подумал о длинных, тяжелых мечах.
– Пусть говорит, нам некогда ждать, – не повышая голоса, снова сказал Эриксон. Глаза его сверкнули, на лбу надулись синие жилы.
– Говори, однако, – добавил от себя проводник, – говори, не то смерть. Эриксон не привык ждать.
– Русские прошли туда… – Кузнец показал рукой на север, Была еще ночь , а сейчас солнце снова пошло к закату.
– Много ли русских?
– Пять карбасов плыли на север. Сколько было там воинов, не знаю, далеко они от берега шли.
– Ты знаешь, где живет купец Степан Котов?..
Карел не ожидал этого вопроса.
– Знаю, – подумав, ответил он. – Много лет на Выгозере живет Степан. Все его знают.
– Веди нас к нему.
– С добром ли идете? – тянул карел, хотя от него не укрылись намерения шведов. – Хороший человек Степан, шибко хороший.
Эриксон сказал несколько слов проводнику и обернулся к воинам.
– Собирайся! Отряд выступает. Поведешь к Степану Котову. Господин сказал: хорошо заплатят, – перевел Кеттунен.
– Ладно, иду, – словно смирившись, спокойно ответил кузнец. – Вот сажу смою да переоденусь.
Проводник посмотрел на грязную, пропитанную потом одежду, на волосы и лицо, измазанное копотью.
– Иди, да быстрее.
Кузнец направился к бане. Скрипнув дверью, он, пригнувшись, вошел в полутемное помещение, где его сын у печи из дикого камня щепал лучину на растопку.
