Текст книги "Покорители студеных морей. Ключи от заколдованного замка"
Автор книги: Константин Бадигин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 38 страниц)
– Принять гостей, – не глядя, распорядился Одноглазый. – Идите, братья, – добавил он.
Все ушли.
Охватив руками большую голову с копной рыжих волос, вождь долго сидел, не шевелясь. Злая тоска давно точила главаря разбойников. Ничто не радовало его, ничто не приносило ему утешения. Десятки подвигов, совершенных им в морских битвах, казались вождю бесцельным, никому не нужным делом.
– Так, так… – сказал он вдруг. – Еще двадцать кораблей пойдут ко дну, но когда же я доберусь до тебя, проклятый поп!.. Когда ты взвоешь, подвешенный на крюк!.. Я припомню тебе отца, припомню мать… – заскрипел он зубами.
Одноглазый снова задумался.
– Когда же я соберу силы и разом смету с родной земли всю нечисть: попов, этих черных трутней, и кровожадных рыцарей с крестами на одеждах! Когда я смогу отомстить за кровь многих невинных людей! О, как я хочу поговорить с тобой, великий магистр!.. – Великан сжал кулаки. – Если бы не брат Миланио, попавший в беду, я не стал бы больше расточать силы на грабежи и разбои. – С каждым словом голос вождя делался все тише и тише.
Утром в лагере морских братьев появилась красивая девушка Весть об этом быстро разнеслась среди обитателей залива. Девушка приехала к Жестокому, правой руке вождя.
Не успела Варвара сказать и двух слов, как в комнату вошел Одноглазый.
– Так, так… у тебя в гостях красавица, Жестокий, – хмуро сказал он. – Однако ты не забывай хорошее правило: любая женщина может пробыть в лагере только от восхода и до захода солнца… Выйди–ка, брат, за дверь, мне надо кое–что сказать тебе, – добавил вождь.
Жестокий нехотя поднялся и вышел за Одноглазым.
Сердцем почувствовав неладное, словно кошка бросилась Варвара к плохо прикрытой двери. То, что она услышала, потрясло ее. Она медленно опустилась на скамью.
– Что с тобой, красавица? – бросился к Варваре вернувшийся Жестокий.
Девушка отвела руку разбойника.
– Я слышала, что тебе говорил этот человек, – смотря в глаза Жестокому, сказала Варвара. – Вместе с купцом Амосовым, в его дружине, плывет человек, которого я люблю больше жизни. Помоги мне, Жестокий, спаси моего Дмитрия. Заклинаю тебя вот этим перстнем. – И Варвара протянула руку.
Жестокий молча смотрел то на девушку, то на перстень.
– Твоя просьба священна, – выговорил наконец Жестокий, – твоими устами приказывает всесильный Перун… Скажи мне еще раз: что ты хочешь?
Варвара повторила свою просьбу.
– Я спасу Дмитрия, – твердо сказал Жестокий. – Но как я найду его в бою, – подумав, добавил он, – среди сотен людей? Трудную задачу ты задала мне, девушка.
– Совсем не трудную, Жестокий! – радостно ответила Варвара. – Доспехи вашего богатыря Мечислава едва–едва пришлись ему впору. На состязаниях Дмитрий натянул лук Мечислава и трижды попал из него в цель, – говорила она быстро–быстро. – Ты его сразу заметишь среди тысяч людей.
– Я спасу его, – повторил Жестокий. – А сейчас я велю проводить тебя в Або к нашему человеку. Ты слыхала, что сказал вождь, – тебе здесь нельзя оставаться. Там, в городе, – подумав, сказал он, – ты увидишь своего Дмитрия живым и невредимым.
Глава XXIV. СТУДЕНОЕ МОРЕ
Через неделю тяжелого пути по порожистым рекам как–то вдруг, за крутым поворотом, новгородцам открылся большой залив. Это было Студеное море.
С приближением к морю старик Амосов заметно оживился.
– Поднажмите, ребятушки, – не уставал повторять он дружинникам, – поднажмите, родные!
Гребцам передалось волнение старика – они не жалели сил: карбасы летели, как на крыльях.
Словно желая охватить взглядом все морс, Амосов не отрываясь смотрел на уходящую вдаль темно–синюю, взлохмаченную белой пеной поверхность.
Как только карбас ткнулся носом в приглубый берег,[56] старик сразу помолодел. Лихо выпрыгнув на мягкий песок, он хлопнул по плечу рослого дружинника, возившегося с большим тюком, туго перевязанным сыромятным ремнем, и сказал радостно:
– Глянь, Никита, на морюшко Студеное! Вот оно, привел господь вновь увидеться.
Дружинник выпрямился. Заслонившись ладонью от солнца, он глянул на рассерженное ветром море.
– Оно и есть наше родимое… – начал было он, но запнулся, увидев старого морехода далеко от себя, торопившегося к берегу, на шум морского прибоя.
Пока дружинники сносили дорожную кладь на берег, Амосов неподвижно стоял на обнаженной отливом отмели.
Свежий северо–западный ветер, деловито подгонявший упругие волны, нес привычные запахи моря. Труфан Федорович учащенно дышал; он не обращал внимания на потоки прибоя, время от времени заливавшие бахилы, на брызги, кропившие лицо.
Великая любовь к морю, любовь с ранней молодости, была и сейчас крепка у Труфана Федоровича. Те два года, что он жил в Новгороде, его непрестанно грызла тоска. Сейчас старик был счастлив: родное Студеное море снова рядом, у его ног.
Перед взглядом морехода раскинулись многочисленные островки Онежских шхер, то большие, покрытые высоким густым сосновым лесом, то маленькие голые гранитные скалы.
По вечернему небу, словно живые, неслись вперегонки завитые облака. Скрываясь во мгле, уходил на север каменистый, носатый берег, сплошь покрытый лесом; его окаймляла широкая илистая тонкая полоса отмелей, обсыхающая в отлив и невидимая в приливные часы.
На юге резко выделялись среди невысокого прибрежья плавные очертания Медвежьих голов – гранитных глыб, заросших густым сосняком.
Издалека несся над морем буйный побережник. Оторвавшись от соленых волн, он с яростью налетел на дремучий хвойный лес. И вековые сосны, качая вершинами, отзывались на шум Студеного моря.
– Труфан Федорович, дедушка! – услышал мореход. – Пойдем, тебя поп рыжий кличет.
Амосов обернулся. Увидев мальчика, он положил большую руку ему на голову:
– Идем, Егорушка, идем, родной.
Они сделали несколько шагов.
– Ты впервой море видишь? – вдруг спросил мореход.
– Впервой, дедушка.
Старик остановился:
– Поклонись Студеному морю, Егорий, проси милости. Мальчик подошел к кипящей пене прибоя и низко поклонился.
– Повторяй за мной, – услышал он строгий голос.
– Студеное море, будь милостиво ко мне, Егорию, – повторял прерывающимся голосом мальчуган, – дай счастья и удачи в промысле. Сохрани мою жизнь… А я клянусь, Студеное море, не буду гневать тебя ни словом, ни делом. Буду хранить устав морской, кой деды и прадеды наши почитали. А если нарушу клятву свою, пусть унесет меня в пучину злой взводень.
– Теперь, Егорий, пойдем. Не забывай свою клятву, страшись гнева морского… Рубаху с нови беречь надобно, а честь смолоду, – помолчав, сказал старый мореход.
На ночлег Труфан Федорович расположился в деревянном скиту, сооруженном еще в давние времена монахами Валаамского монастыря. Скит стоял на одном из рукавов, обтекающих многочисленные песчаные острова.
Почерневшие толстые бревна хорошо укрывали братию от непогоды и лихих людей. О новгородских купцах Амосовых монахи слышали. Труфана Федоровича они не знали куда посадить и чем угостить. Попарив гостя в прокопченной баньке, его усадили в горнице на почетное место.
– Губа наша мелка – это верно, – певуче говорил старец, угощая морехода, – однако рыбой богата. Осенью зайдет и невелика рыбешка, а вода густеет, словно каша; тогда хоть шапку кинь в воду – не затонет, али палку воткни – не упадет, а только вертится да вертится… Покушай вот, Труфан Федорович, рыбку, галадью нашу. О прошлом годе выловили. Посол нежный, не ваша новгородская соль, не горька, такой–то рыбки в Новгороде не сыщешь.
Амосов невнимательно слушал угодливые речи старцев, думами бродя в далеком. Но вот он насторожился. Отец Варсонофий, старший по иноческому чину, стал жаловаться на шведов–разбойников.
– Жизни не стало, – говорил Варсонофий, прослезившись, – вот в прошлом годе два монастыря разорили: Святого Николая на Корельском да Святого архангела на Двине. Погостов сколь сожгли. Пока двиняне клич кликали, рать собрали, а след свейский давно простыл. Народ–то кто на промыслах в морях, кто в лесу на охоте. Одни старики да бабы по погостам остались.
– Знаю, отец, знаю про то, сердце кровью обливается, как про пепелища святые прослышу! – запальчиво ответил Амосов. – Да словами делу не помочь. Самим себя оборонить надобно, раз у господы новгородской думы про то нет.
– Да где ж нам, подаянием да трудами еле животы свои пасем…
– Знаю я в море острова, – не слушая старца, продолжал Амосов, – лесами, озерами, пашней и рыбой богаты. Пусты те острова. Дед мой Амос Коровинич там становье поставил; в губице кораблецам есть где от непогоды укрыться.
Труфан Федорович обвел взглядом слушавших его старцев.
– Вот на тех островах Соловецких, – повысил голос мореход, – монастырю быть самое место. Большому монастырю, чтобы славу на всю землю Новгородскую… на всю Русь имел. Такой монастырь препоной ворогу станет! – забывшись, хлопнул по столу Труфан Федорович.
– Далече ли острова эти? – вдруг послышался из темного угла старческий, слабый голос.
Мореход обернулся. Под большой иконой, на тяжелой скамье, смиренно сидел древний инок.
– Кто ты, старче? – помедлил с ответом Амосов. – Откуда ты?
– Святого Валаамского монастыря инок, – тихо ответил старец. – Много грешен перед богом. Тщусь грехи замолить… Любы мне речи твои о тех островах. Хочу я…
– Немощен ты, старче, слаб, – глядя на изможденное, худое лицо инока, ответил мореход, – выдержишь ли?
Опираясь на посох, инок поднялся со скамьи и, приблизившись к столу, в упор взглянул на Амосова.
– Ты помнишь меня, Труфане?..
Серые, холодные, как сталь, глаза заставили вздрогнуть морехода, молнией пронеслись воспоминания.
– Княже, господине мой! – вырвалось само собой, неожиданно. – Жив, не убиен?
– Молчи, Труфане, нет больше князя! Инок Савватий перед тобой. – Старец опустил глаза и замолк.
Перед Труфаном Федоровичем встала картина боя с немецкими рыцарями у пригородов Пскова. Он видел, как на князя, скакавшего впереди, навалились рыцари, окружили его. Бросившиеся на выручку новгородцы не смогли пробиться. Мелькнул на мгновение позолоченный шлем. Тяжело сек вражеские головы русский меч в руках князя… Пронзительно заржав, вороной с подпалинами княжеский конь вынес хозяина из битвы. Тяжелое тело князя рухнуло наземь и, застряв в стременах, поволоклось по напитавшейся кровью земле; голова мертво подпрыгивала по кочкам… Скоро полвека минуло, а свежа в памяти старого морехода кровь, пролитая за русскую землю– Бог спас. Выходили добрые люди, – словно читая мысли Амосова, прошептал старик. – Теперь богу служу, схиму принял.
– Помнишь, княже, как рубились вместе…
– Молчи, не буду слушать… всё забыл.
Мореходу показалось, что редкая бородка старца дрогнула.
– А на островах Соловецких быть монастырю! Попрошу игумена отпустить на подвиг… Скит построю.
Труфан Федорович вынул из дорожного мешка небольшую шкатулку, украшенную резьбой, и. взял оттуда горсть драгоценных камней:
– Прими, отче, на монастырь. Верю, в хорошие руки даю. Проси отца игумена, пусть благословит, мою просьбу передай. Монастырю на Соловках не бедствовать, Амосовы не забудут.
Инок низко поклонился мореходу и вернулся на лавку под образами.
Егорий не спускал с Амосова глаз.
– Дедушка, – шепотом сказал мальчик, – а в море, ежели свей на нашу лодью нападут, что тогда?
– Биться будем, Егорушка.
– И я тоже биться буду.
Амосов внимательно посмотрел на мальчика:
– Зачем спрашиваешь, Егорушка, боязно тебе?
– А я… чтобы не забыли на меня доспехи взять.
– Возьмем на тебя доспехи, Егорий, – строго сказал Амосов. – Раз на море пошел… не торопись, успеешь всего наглядеться.
Утром, проснувшись, Амосов увидел, что место, где сидел инок, пустовало.
– Инок Савзатий уже час как ушел, – пояснил келейник, заметив недоумевающий взгляд морехода. – Велел тебе поклон передать, сказать, чтобы не беспокоился, все будет, как задумал.
С вечерней водой Амосов отправился в море на маленькой монастырской лодейке. Путь теперь лежал к устью Двины и дальше в Холмогоры.
* * *
Солнышко, пробиваясь светлыми лучами через слюдяные окошечки, освещало просторное село. Здесь все было сделано из темного дуба, все казалось простым и крепким.
Две постели по стенам, большой стол, резной поставец, икона в углу, две тяжелые скамьи, полка с книгами.
У каменной печурки, пылавшей жарким огнем, сгорбившись, неподвижно сидел седой старик. Он задумался, на коленях у него лежала раскрытая книга. Густые брови, словно два белых медведя, сошлись у переносья.
У ног старика, на большой волчьей шкуре, свернулся комочком Егорка и, посапывая, крепко спал.
Скоро неделя, как прибыл Труфан Федорович с Двины в свое становище на Новой. Земле. Везде ему сопутствовала удача: тридцать две заморские лодьи удалось найти в Холмогорах и в становищах по Белому морю. Лодьи были сделаны отличными мастерами и пригодны к большому плаванию. На ильинскую неделю все суда соберутся в обширное становище за Святым Носом с грузом воска, звериных шкур, моржовой кости и мягкой рухляди.[57] Из них двадцать самых больших лодей Амосов взял под хлеб, закупив его в Холмогорах.
Сейчас он дожидался на своей лодье «Шелонь» внуков Ивана и Федора, зимовавших в устье Оби. Мореходы должны были вернуться с драгоценным грузом на второй Амосовой лодье – «Онего».
Становище в Кармакулах, стоящее на берегу удобной, глубокой губы, издревле принадлежало роду купцов Амосовых. За последние несколько лет оно обросло новыми строениями, вместительными амбарами.
Внук Труфана Федоровича, Иван Олегович, приняв из рук стареющего деда его богатые промыслы и добротные морские корабли, взялся с большой охотой умножать достатки.
Помощниками Ивану во всех делах был младший брат Федор и кормщик Варфоломей, старинный друг и приятель Труфана Федоровича.
Утром кормщик Варфоломей сказывал, что промышленники видели с высокого мыса большую лодью о трех мачтах и признали ее за амосовскую. С часу на час Амосов ждал внуков.
И вот старик очнулся: он услышал приветственные крики и беготню на палубе. Еще миг – и большое тело лодьи чуть содрогнулось. Это вернулось долгожданное судно и, приставая к борту лодьи, слегка толкнуло ее.
«Экий молодец Иван! – подумал старик. – Славный мореход! Пристает так ладно, что и не заметишь».
Опять послышались громкие радостные голоса, шаги по палубе. Старик выпрямился, глубокие морщины расправились.
Вошел высокий, под стать старику, широкоплечий мужчина. Простое, открытое лицо сияло неподдельной радостью.
Войдя, он заполнил собой всю каюту. Старик поднялся навстречу и ждал, пока пришедший крестил лоб перед образом.
Потом младший мореход низко поклонился старшему:
– Деду! Труфан Федорович!
Труфан, обняв внука, посадил его подле себя.
– С удачей ли, Иван, все ли ладно, здоров ли Федор? – ласково спрашивал старик.
– Все ладно, Труфан Федорович. Всё сделали. И Федор здоров. Две сотни сороков соболиных да пятьсот беличьих – не с пустыми руками. Да кости моржовой отборной триста пуд. И югра довольная – весь товар ихние купцы на берегу оставили. На тот год на обмен топоров да ножей больше брать надо. Князек–то ихний тебе кланяться велел. Лучшего соболя десять сороков. Как один зверьки, залюбуешься!
– Его Егорием звать, – показал Амосов на проснувшегося мальчика, – наш, новгородский. Взял я его с собой. Матери обещал морехода из него сделать. Смелый мужичок!
– Ну что ж. нашего полку прибыло, значит! – весело отозвался Иван. – Пусть привыкает – места хватит… Мы потом с тобой, Егорий, дела обговорим. Ладно, што ль?
– Ладно, – серьезно ответил мальчик. – Я обожду.
– Федор, а Федор! – крикнул Иван. – Куда задевался? Подь сюда с соболями, пусть дед посмотрит.
Вошел Федор с большим тюком – в горнице стало тесно. Обняв младшего внука, Труфан Федорович долго не мог на него наглядеться.
Вскрыв аккуратно тюк, Иван Олегович вытащил несколько шкурок.
– Ну–ка, смотри, Труфан Федорович! Твое слово…
Старик внимательно разглядывал смолисто–черную небольшую шкурку. Его рука любовно гладила пышный густой мех.
– На тысячу один такой зверек попадается. Этому соболю цены нет! Царский зверек! Старик помолчал.
– Остатний товар где?
– Всё в лодью взяли. Моржовую кость на низ. Тяжелое внизу – на море способнее да и рухлядь от воды сохраннее.
Старик Амосов слушал, не перебивая, и только одобрительно качал головой.
– По приметам–то способные ветры должны на утрие пасть, – после раздумья заметил он. – Завтра и в поход идем. Поди распорядись, дружине вготове быть. Доспехи ратные у всех ли есть?
Мельком взглянув на Егорку, он поймал его умоляющий взгляд.
– Иване, – сказал он внуку, – малого снарядить надо… Сходи с Иваном, Егорушка, выбери себе по силам секиру али копье. К Варфоломею сходи – он доспехи бережет… И шелом пусть даст Варфоломей, – добавил он смеясь. – Воин хоть куда будешь!
Глава XXV. ИГРАЛИЩЕ БУРЬ
Все шло, как задумал Труфан Федорович. В ильинскую неделю все лодьи дружно собрались в обширном становище у Святого Носа. Теперь предстоял путь в далекую Данию. Ждали сигнала с «Шелони» от старика Амосова.
Труфану Федоровичу не терпелось. Он несколько раз просыпался, выходил наверх, определял ветер – смотрел на облака, на море, прислушивался к отдаленным звукам прибоя, бившегося в каменный Мурманский берег.
Наутро тридцать четыре заморские лодьи, подгоняемые крепким восточным ветром да стайкой белокрылых птиц, неслись по Студеному морю. У Варангер–губы ветер изменился, задул сердитый полуночник и стал прижимать лодьи к варяжскому берегу.
Норманны заметили русских. На ближнем высоком мысу задымился костер.
– Поход наш сведав, своим вести подают. По всем берегам знатье разнесут – русские, мол, в гости жалуют. – И Труфан Федорович, не спускавший глаз с берега, ухмыльнулся в бороду, вспоминая былые походы.
Не доходя до Мурманского Носа, дозорные на «Шелони» увидели несколько вражеских кораблей, гребущих наперерез передовому судну.
Дружинники одели шеломы, приготовились к бою. Егорка тоже одел шелом, из–под которого едва виден был его нос, взял в руки копье.
Подойдя поближе и увидев вооруженных людей, норманны решили разойтись мирно.
– Эло! – крикнул с носа дощатого судна норманнский разбойник. – Хотим ветер у вас купить.
Но, с трудом удерживая равновесие на волне, не рассчитал и, едва успев ухватиться, повис на драконовой шее. На лодьях засмеялись. А старый Амосов крикнул в ответ, будто не поняв, что надо врагам:
– Нет у нас ветра. На палой воде всю ветрову казну извели, не взыщите.
Норманны, с сожалением поглядев на глубоко сидящие, набитые ценным грузом лодьи, повернули обратно. Их длинные нескладные корабли сильно било на зыби, казалось, что вот–вот какое–нибудь не выдержит – развалится или перевернется.
Велико Студеное море. Грозный седой взводень, подгоняемый свирепым ветром, катился по необъятным просторам.
У правого борта «Шелони» горой поднялась пенящаяся волна. Казалось, что лодья, жалобно скрипевшая на все лады, или рассыплется на части, или затонет в хаосе обрушившейся на нее стихии.
У моря жалости нет. Чиста стала палуба, все, что могла, унесла с собой волна. Несколько бочек, старый парус, два небольших карбасика давно плавали где–то на вздыбленных морских просторах.
У бортов лодьи прыгали по волнам мешки из нерпичьих шкур, наполненные ворванью. Привязанные крепкими веревками, вот уже сутки плыли они за судном, выпуская понемногу жир, тонким слоем растекавшийся по поверхности разъяренного моря…
Северные мореходы от дедов и прадедов знали, как успокоить ворванью грозную морскую стихию. Взводень, покрытый масляной пленкой, тишел, злоба его гасла. Жир морского зверя защищал море от ветра, погашая его силу. На приморских судах всегда в запасе было несколько бочек с нерпичьим, тюленьим или моржовым жиром. Но сегодня хитрость не помогала. Ветер в одно мгновение вырывал у моря и уносил куда–то спасительное тонкое покрывало.
На правеже стоял старый Никита. Вцепившийся скрюченными пальцами в румпель, казалось, он неотделим от толстого деревянного бруса. А у бизань–мачты, ухватившись за снасть, жались еще два дружинника, вахтенные, в помощь деду. Но сейчас помощь Никите была не нужна. Старик, как положил руль лево на борт, так и держал его уже добрый час.
А лодья норовила, вопреки усилиям Никиты, вильнуть вправо и лечь вдоль зыби, бортом к ней. А этого–то как раз и боялся дед.
Нет–нет, да и окатит взводень потоками воды деда и вахтенных. А расходившийся ветер без устали кропит соленым дождем.
– Полуношник–то крепчает, дед! – крикнул один из молодцов у мачты.
– …ает, дед! – услышал Никита.
Слова тонули в свисте ветра и шуме моря. Никита повернул голову.
– Что баишь, не слышу! Сюда подь! – крикнул старик, взмахнув рукой.
Дружинник переждал волну и, улучив удобный момент, одним прыжком очутился около Никиты.
– Держись крепче, Савелий, а то враз смоет! – кричал дед.
Но Савелия учить не надо: он сразу схватил румпель, больно прижав дедову руку.
– Пусти, леший! Ишь, как клешнями облапил. Чего ты кричал мне?
– Да ветер крепчает, говорю, вишь, гнет лодыо. Не опружило[58] бы насовсем. Пылко стало в море.
– А делать–то что? – отозвался дед. – Сам видишь, только большой парус остался. Другие мачты, почитай, сутки нагие стоят. Ветрище – страх! Глянь, пены сколь и море побелело.
Никита немного помолчал.
– И с чего бы ветру, такому взяться – нету у меня понятия. Кабыть и молебен ладно правили, и по солнышку на счастье поворот дали… Все как надобно…
Он опять замолк, что–то вспоминая.
– А ведь был грех, запамятовал, – вдруг оживился дед. – Провозился я с отвалом и домой забежать не успел. Ванюшке, внучку своему, велел обряду морскую на лодью принесть. Время якори выкатывать, вода уходит, а он, озорник, только прибег. Говорю ему:
«Принес, Ванюха, бахилы?»
«Принес», – говорит.
«А бузурунку?»[59] Старуха мне новую на дорогу связала, – пояснил Никита.
«Принес».
«А икона где?»
«Вот!»
И подает мне икону. Тут меня кабыть кто по сердцу ударил.
«Какую, спрашиваю, икону взял?»
«Пресвятую богородицу…»
«Тьфу, говорю, дурак! Прости господи, что она, баба, в нашем деле понимает? Николу морского брать надо».
Да что делать, вода–то не ждет. Пришлось с богородицей в море идти. От нее и напасть вся…
Тут Никита пригнулся, спасаясь от потоков соленой воды, водопадом зашумевшей по палубе.
– Чтоб те пусто было! – утираясь шапкой, ругал ветер обозленный дед. – Угомону нет на проклятущего, вот ведь как всего вымочил.
А ветер все крепчал и крепчал.
Теперь, когда лодью кренило на левый борт, она черпала бортом воду и долго не хотела подниматься.
Все тяжелее и тяжелее становилась лодья. Вдруг, крепко накренившись, суденышко вздрогнуло и так осталось, скособочившись на левую сторону.
Почувствовав неладное, из люка вылез Труфан Федорович.
Мореход огляделся.
Полуночное солнце закрывали серые, почти черные тучи. Ни проблеска, ни светлого пятнышка на всем небе. Он так и не разобрался, где кончается море, а где начинается небо.
Перехватив румпель из рук старика, Амосов крикнул ему в ухо:
– Парус роняй! Опружит нас…
Скинув с плеч мокрый полушубок, Никита, перекрестив лоб, бесстрашно ринулся навстречу ревущему морю. И вот Никита у паруса.
Схватив фал,[60] он быстро развязал узел. Парус не шел вниз. Видно, сильным ветром снасти были зажаты где–то там, наверху.
Беспомощно опустив руки, мореход остановился.
– …рус роняй!.. – донеслось с кормы.
Ветер с новой силой рванул парус. Не удержался на ногах мореход и кувырком полетел к борту.
Труфан Федорович понял, что больше времени терять нельзя:
– Топор!..
В эти минуты Егорий, не отходивший ни на шаг от Амосова, метнулся к мачте.
– Куда ты, стой!.. – успел схватить его за шиворот Амосов. – Придержи малыша! – кому–то крикнул он и, размахнувшись, швырнул топор в натянутый до предела парус.
Заглушая шум ветра и грохот моря, пушечным выстрелом лопнул парус: топор ловко попал в цель.
Ветер, с силой ворвавшись в широкую рану, в клочья разодрал парусину. Лодья выпрямилась и, легко качаясь, окунала борта в кипящие гребни.
Амосов снял шапку и молча смотрел, как лохмотья паруса птицами носились над свинцовым морем.
А Никиту волна успела вынести за борт. Каким–то чудом он ухватился за снасть и сумел удержаться. Крепко держался мореход, захлебываясь в соленой воде. Волна два раза поднимала его, норовя унести с собой. Но старый подкормщик уцелел.
Выбравшись на палубу, он долго стоял, растопырив ноги, не
понимая, что же случилось…
– Ну и взводище!.. Как зверь лютый! – Мореход с озлоблением плюнул, – На–ко вот, возьми теперь Никиту–то!.. ан нет… не выйдет, – сказал он, направляясь на корму.
– С удачей, Труфан Федорович! – как ни в чем не бывало сказал Никита. – Лихо ты топором по парусу… Верный глаз имеешь. Спас от беды неминучей.
– Ну, дед, счастлив ты! Думал я – не выдюжишь, – встретил Никиту Амосов.
Обернувшись, Амосов долго смотрел на Егорку.
– А ты почто смерти искал, несмышленыш, – строго спросил он, – почто морской устав нарушил? Мальчик стоял потупившись.
– Отвечай! – еще строже прикрикнул Труфан Федорович – На море ты, не за материн подол держишься.
– Я… виноватый, дедушка, – не поднимая головы, ответил Егорка. – По моей вине парус сгиб… Вчера мне Савелий велел снасть осмотреть. Полез я, вижу – веревка совсем потерлась. Связал я ее, да неладно, узел большой вышел, сквозь векшу[61] не лез. Потому… – мальчик всхлипнул, – потому деду Никите не спустить парус было.
– Почто старшим не сказал? – грозно продолжал допрос Труфан Федорович. – Сразу почто не сказал? От нерадения твоего лодья, люди могли сгибнуть.
– Запамятовал, дедушка! – едва слышно отозвался мальчик.
Он поднял голову и полными слез глазами смотрел на старого морехода.
Стоящие рядом дружинники и Никита внимательно, без улыбки, слушали разговор.
– Вот что, – решил Амосов: – ты, Егорий, дважды нарушил морской устав – не сказал про порченую снасть и без позволения кормщика самовольно похотел на мачту лезть. По морскому обычаю надлежит тебе строгое наказание. Пусть дружина решит, сколь много сечь тебя нужно… Никита, – обратился он к подкормщику, – ты наказание справь, порядок знаешь.
– А за то, что не ложно, все, как было, поведал, смягчение тебе выйдет! – важно отозвался Никита. – Так–то, брат…
– Ну, я пойду сны доглядывать, – сказал Труфан Федорович. – Покличь, ежели что, а ребятам, как утречком встанут, скажи: пусть судну порядок наведут. Стишает ветер – паруса ставь.
Труфан Федорович спустился в свою каюту.
Через несколько часов лодья преобразилась. Распустив все паруса, она быстро двигалась по курсу, покачиваясь да переваливаясь с волны на волну.
После обеда на носу лодьи собрались все дружинники и обсудили поступок Егория.
Мореходы жалели мальчика. Он был смел, находчив, быстро привыкал к морю.
Порешили на двенадцати лозах. Никита связал несколько березовых прутьев от метлы и приступил к делу, громко отсчитывая удары.
Мальчик молчал, крепко сжав зубы. Но, когда Никита разошелся и хотел отсчитать тринадцатый раз, Егорка с обидой сказал:
– Дружина двенадцать порешила! Так что ж ты против всех–то идешь?
Раздался громкий хохот.
– Вставай, Егорка, довольно Никите тешиться, – сказал кто–то. – Свои–то дети большие у него, так соскучился – сладость в розгах видит.
– Ну, теперь не запамятуешь, Егорий, как морской устав рушить. Так–то, парень, и наберешься ума–разума.
– Еге–ге, ребята!.. – Никита вдруг замолчал, напряженно всматриваясь в горизонт. – Так и есть. Лед по носу, да много его, и небо льдом сверкает. К северу вроде вода есть – темноты в небе больше… Ну–ка, Петро, на середовую мачту ползи, огляди лед получше, я Труфану Федоровичу сказаться пойду.
Беспокойный Никита заторопился к кормщику.
– Труфан Федорович, – кричал он в люк, – выходь на палубу! Кабыть, лед впереди.
Быстро поднялся на палубу Амосов. Лих грозный взводень для поморской лодьи, а лед еще страшнее…
Труфан Федорович внимательно осмотрел весь горизонт.
В это время к «Шелони» стали собираться остальные лодьи на совет. Надо было решить, как быть дальше.
Глава XXVI. ЗАСАДА
Целый месяц шли Амосовы лодьи по морям, стараясь держаться все время вместе. Недалеко от Бергена сильная буря снова разбросала корабли; целых пять дней искали мореходы друг друга, но трех людей так и не досчитались…
Несколько норманнских кораблей, не решаясь открыто напасть на большой караван, по пятам шли за русскими до самого Бергена в надежде, что штормом разобьет лодью или случится какое–либо несчастье. Но ничего такого не случилось. А после бури у Бергена новгородцы своих преследователей больше не видели.
Наконец показались долгожданные берега датского королевства; низменная земля открылась неожиданно, словно кто–то бросил на море большой блин. Сотни небольших рыбацких лодок сновали в прибрежных водах; некоторые выходили в море за рыбой, другие возвращались с промысла.
Амосов попросил хозяина одного из рыбацких судов, возвращавшегося с полным грузом селедки, провести лодьи в гавань Роскильде – резиденцию короля, находящуюся в глубине узкого, длинного залива.
Когда большие поморские лодьи подошли к пристаням портового города, на набережную высыпали многие жители, чтобы посмотреть на невиданное зрелище. И было на что посмотреть: тридцать один морской корабль – это не шутка. Даже крупные портовые города европейских стран в те времена не всегда обладали таким флотом.
Уплатив пошлину в королевскую казну, Труфан Федорович мелочью одарил портовых надзирателей, а бургомистру преподнес дорогую шкурку голубого песца.
Вернувшись из города, старый мореход едва передвигал ноги.
После трудного и опасного плавания он впервые почувствовал усталость.
Годы брали свое: по ночам ныла поясница, болели ноги; от непрестанного напряжения покраснели и слезились глаза.
Теперь, когда лодьи стояли в спокойном месте, можно было подумать о себе.
«Отдохну денек, – мечтал Труфан Федорович, спускаясь пол палубу, – полежу, сил моих больше нет».
Амосов недовольно поморщился, когда увидел сидящего на лавке человека.
– Что угодно вашей милости? – спросил он, косясь на заморскую одежду незнакомца.
– Труфан Федорович, это я, Порфирий Ворон! – радостно сказал гость и бросился навстречу старику.
– Порфирий, сынок! И мореход обнял гонца.
– Ну, рассказывай, милай, как дошел, что сделал? – успокоившись немного и усадив рядом с собой гостя, сказал Труфан Федорович.
Беседа длилась долго.
Порфирий Ворон благополучно пробрался в Данию, виделся с королем. Датское купечество поддержало просьбу новгородцев, и король, милостиво приняв посла, обещал помощь.
– Псы–рыцари не хотят по доброму соседству жить, – продолжал свой рассказ Ворон. – В Новгород ганзейских купцов не пускают, далее Котлина им хода нет. Свеев против Новгорода учат. Морскую дорогу вовсе закрыли… Ежели новгородец на иноземном корабле в заморье вышел, враз утопят. А народ в Новгороде и до се голодный.
