Текст книги "Покорители студеных морей. Ключи от заколдованного замка"

Автор книги: Константин Бадигин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 38 страниц)

В каждую колымагу была впряжена четверка крепких лошадок, груз надежно закрыт сермягой и плотно увязан пеньковой веревкой.

Подъехав вплотную к воротам Псковской проезжей башни, обоз остановился.

Один из всадников, высокий рыжебородый мужчина, спешился у маленькой, почерневшей от времени дубовой калитки и несколько раз громко постучал.

Дверь отворилась не сразу – ему пришлось стучать еще и еще.

– Эй, что за люди? – прохрипел показавшийся наконец в дверях стражник. – Сказывай!

– Люди простые, костяные да жильные, – насмешливо ответил рыжий мужчина, глядя на заспанное лицо стражника. – Отворяй–ка, друг, ворота попроворнее – спросонья и своих не узнаешь!

– Не велено! – глядя исподлобья, строго ответил стражник.

– Что – не велено?

– В эти ворота пущать, вот что! – И сторож хотел было захлопнуть калитку.

– Постой–ка, братец, – ответил рыжебородый. Он успел сунуть в щель здоровенный сапог, – поспешишь, так ведь и людей насмешишь… Ну–ка, на, читай владычну грамоту!

Сторож молча осмотрел свинцовую печать, подвешенную к пергаменту на шелковом шнурке. На одной стороне печати было вытиснено имя новгородского архиепископа и осьмиугольный крест на подножии, на другой – изображение божьей матери.

Шевеля губами, сторож стал читать грамоту.

– «…купцы новгородские Михаил Медоварцев, Федор Жареный и Порфирий Ворон…» – вслух произнес стражник.

– Так, так, – поддакнул рыжебородый, – правильно чтешь, мы и есть купцы, про нас сказано. Я вот, – он ткнул себя пальцем в грудь, – Федор Жареный, а на пегом коне, шишак позолочен, – то Медоварцев, а у Ворона и конь вороной. У него на шишаке лента синяя – невеста на счастье повязала.

– Замолкни, пустомеля! – оборвал его стражник. – Мешаешь только.

Дочитав грамоту, он стал неторопливо открывать ворота.

– Во Пльсков, Порхов да Остров путь держите? А что на возах увязано: съестное али красный товар? – полюбопытствовал он.

– Не твоего ума дело! – с обидой ответил Жареный. – Открывай быстрее ворота, а то – «пустомеля»! – передразнил он стражника.

Прислонив секиру к каменным плитам башенной стены. сторож долго возился с тяжелыми засовами. Медленно ворочаясь на ржавых петлях, ворота наконец раскрылись, но это были первые, внутренние ворота. Другой конец башенного проезда закрывали еще одни тяжелые дубовые двери,

Из сторожки вышли новые стражники и, переругиваясь между собой, поднялись на деревянный помост… Там стоял большой ворот с двенадцатью спицами на каждом конце, соединенными для крепости толстым деревянным ободом.

Пока старший с помощью купеческих слуг открывал главные крепостные ворота, остальные стражники опускали на железных цепях тяжелый подъемный мост.

– Готово! Давай, братцы! – крикнул один из стражников, когда прекратился жалобный скрип блоков и больших железных петель.

– На вот, получай за работу, – миролюбиво сказал Жареный, протягивая старшому немного денег.

– Не для твоей рыжей бороды работаю – для святой Софии! – отозвался стражник, но деньги взял.

Федор Жареный тронул поводья. Горячий конь вмиг вынес его на псковскую дорогу. Громыхая по мосту, покатились тряские колымаги. Пришпорив своих коней, проскакали остальные всадники. Последним медленно выехал Медоварцев.

Миновав несколько закоптелых изб–кузниц, расположенных по обочинам дороги, и десятка два опустевших домиков, Медоварцев остановился.

Дальше дорога шла через редкий ельник и болота, покрытые скудной растительностью.

Купец повернул коня к городу и снял шапку. Детинец, освещенный вечерним солнцем, сиял золотыми главами трех десятков церквей, поднимаясь над высоким зеленым валом и деревянной крепостной стеной. Высокие стены, укрепленные кострами – белыми каменными башнями, были опоясаны глубоким рвом, наполненным водой.

– Прощай, Новгород Великий, господин мой! Будь славен, блюди старину, блюди свободу сынов своих!

Со стороны Псковской башни послышался протяжный скрип – стражники поднимали мост. Из–за крепостных стен доносился шум большого города и гул церковных колоколов.

Медоварцев слез с лошади и, крестясь, низко поклонился Великому Новгороду, поцеловал родную землю и, вскочив в седло, поскакал вслед отряду.

Вскоре клубившаяся по дороге пыль скрыла от глаз дозорных на Псковской башне и всадников и колымаги.

* * *

Эйлард Шоневальд был очень доволен своими успехами в русском Новгороде. Кроме высоких поручений папы и ордена, он, пользуясь расположением неких знатных новгородцев, не без выгоды вершил свои торговые дела. Только вчера его приказчик выгодно купил большую партию первосортного воска. И надо было видеть удивление и зависть любецких и штральзундских купцов, когда грузчики стали закатывать пятипудовые душистые круги в подклеть удачливого товарища.

Плотно пообедав, Шоневальд благодушествовал за кружкой двойного пива.

Решив вздремнуть, он направился к постели, но не мог побороть искушения и остановился у настенной полочки. В который раз с наслаждением он разглядывал маленькую серебряную крепость чеканной работы, искусно сделанную новгородским мастером. Это был подарок. Боярин Борецкий, желая сделать приятное Шоневальду, преподнес ему серебряную модель Мариенбургского замка. А сейчас Шоневальд представил себе, как удивит великого магистра, избравшего своей резиденцией Мариенбург, подарив ему красивую игрушку.

Шоневальд сел на край постели и стал бездумно глядеть на дощатый двор, на стены церкви Святого Петра, на степенных ганзейских купцов, прогуливающихся по двору, и глаза его стали слипаться.

Тихий стук нарушил приятно начавшийся отдых. В дверь просунулась крысиная физиономия Пруца.

– Я к вам, ваша милость. Важные новости! – раздался вкрадчивый голос.

– Важные новости, – сонно пробурчал в ответ Шоневальд, проклиная в душе услужливого Пруца.

Он с кряхтеньем сделал попытку подняться с постели, но так и не встал.

Дверь снова скрипнула – в горнице появилась высокая фигура купца Иоганна Фусса. Купец чувствовал себя неуверенно, он трусил, пытаясь скрыться за спину Пруца.

– А–а, кажется, господин Иоганн Фусс? – сказал Шоневальд. – Так это вы принесли важные вести? – Он оживился, сразу отогнав дремоту.

– Мне удалось узнать, ваша милость… – торопливо, волнуясь, начал Фусс, – мне удалось узнать, что купец Труфан Амосов выезжает на север завтра. На Двине он закупит много хлеба и морем поедет в Новгород… – Фусс остановился, но, взглянув на Шоневальда, снова заторопился. – Путь Амосова на Гандвик будет проходить по реке Свири, озеро Онего, через Повенец по озеру Выг…

– Много ли воинов и слуг с Амосовым? – спокойно спросил Шоневальд.

Сорок человек, ваша милость.

– Церковь весьма вам признательна, господин Фусс. Но как вам удалось добыть такие сведения? Ведь новгородцы совсем не откровенны с нами и…

– Это еще не всё, ваша милость, – осмелился перебить всесильного Шоневальда купец. – Мой друг, русский, присутствовал вчера на тайном купеческом совете в церкви великого Ивана. И там купеческие старшины решили отправить трех послов с письмом к датскому королю.

– О чем было то письмо, – подскочил как ужаленный Шоневальд, – вам удалось узнать, господин купец?

– Мой друг, русский, говорил, – в голосе Фусса слышалось торжество, – будто в письме купцы предлагают датскому королю торговать с Новгородом, минуя Ганзу, и просят помочь Труфану Амосову в торговле, как скоро он приплывет с товаром в Данию. И еще он говорил, – почти шепотом докончил Фусс, – что новгородский владыка приложил руку к тому письму.

– Проклятье! Если дело пойдет так, как хотят новгородские купцы, нам нечего будет делать в Новгороде…

– Ваша милость, – снова перебил Иоганн Фусс, – послы сегодня покинули Новгород. Они едут в Псков. Мой друг, русский, сказал, что послы возьмут в Ревеле судно, принадлежащее какому–нибудь местному купцу, и на этом судне…

Шоневальд больше не слушал Фусса. Нервно кусая губы, он стал обдумывать свой план.

– Господин Фусс, – вдруг сказал Шоневальд, – ваши вести настолько важны для святой церкви, что я осмелюсь от лица папы отблагодарить вас! – С этими словами он вынул изящный, вязанный из серебряной проволоки кошелек и взял оттуда несколько талеров.

– Нет, нет, ваша милость, мне не надо денег! – пятясь, говорил Фусс. – Я, как хороший католик, всегда готов на жертвы ради нашей святой церкви.

Шоневальд усмехнулся и спрятал деньги.

– Пусть будет так. Церковь не забудет ваших услуг! Ступайте, господин Фусс. Вы оправдали наше доверие! – И он милостиво протянул купцу руку.

Когда дверь за Иоганном Фуссом закрылась, орденский посол подозвал к себе Пруца, и они долго шептались между собой. Затем Шоневальд написал несколько писем и, запечатав, передал их Пруцу. Горбун тщательно спрятал бумаги и, торопясь, вышел из горницы.

– Не теряйте ни одной минуты, святой отец! – крикнул вдогонку Шоневальд. – Не жалейте денег!

Когда шаги Пруца затихли, он вынул из деревянного сундучка флягу с вином, налил объемистый кубок и осушил его одним духом.

– Посмотрим, господа купцы, – с угрозой сказал он, – посмотрим, далеко ли вам удастся уехать!

Шоневальд еще долго не мог успокоиться. Наконец ему удалось задремать, но стук в дверь снова нарушил сон.

Это был венецианец Миланио – лекарь боярина Борецкого.

– Вы просили посетить вас, ваша милость. Я к вашим услугам, – кланяясь, сказал врач.

– Надеюсь, вы сделали это достаточно осторожно! – хмуро ответил Шоневальд.

Врач с удивлением посмотрел на него:

– Осторожно?.. У меня нет никаких оснований остерегаться в этом городе кого–либо. Я не понимаю…

– Я думаю обратное! – грубо оборвал Шоневальд. – И вы сейчас убедитесь в этом.

Он взял в руки какую–то бумагу и посмотрел в упор на врача:

– Миланио, вы шпион морских разбойников! Благодаря вам много ганзейских судов, груженных новгородскими товарами, ограблено и пущено на дно. – Шоневальд вдруг повысил голос: – Да, это так, Контарини. Вы не врач, вы только презренный стекольщик. Вы вздумали бунтовать народ против своего правительства и были приговорены к смертной казни. Но вы убили тюремщика, и вам удалось бежать.

Миланио изменился в лице.

Шоневальд помолчал, наблюдая за ним.

– Сделавшись убийцей, вы сбежали к этим… морским братьям… Вы пришли вовремя. Мне необходимы ваши услуги. Если будут исполнены мои требования, все останется по–старому и Борецкий никогда не узнает, кто живет у него в доме. Если же нет, то… – И Шоневальд многозначительно посмотрел на Миланио.

– Мне нечего бояться русских, ваше священство. Мы, морские братья, топили только ваши корабли. Мы боремся только против вас, орденских псов. Во имя прогнившей католической церкви, во имя своей корысти вы уничтожаете целые народы, вы заливаете землю невинной кровью…

– Проклятый еретик! – Шоневальд привскочил с места. – Борецкий не станет слушать вашу ересь! Он просто повесит вас на первом дереве, если узнает, что вы, неуч, осмелились лечить его дочь. Но это не всё, Контарини. Ваши родители, ваша жена и сын находятся в надежных руках святой инквизиции. И от вас, вы слышите, Контарини, только от вас зависит их будущее!

Миланио, не поднимая глаз, молча слушал.

– Итак, – продолжал Шоневальд, – ваши люди должны похитить план Ладожской крепости и передать его в руки командора шведского замка Выборг. Шведы давно зарятся на Ладогу. Я уверен, что командор поторопится захватить крепость и заодно прихлопнет там прыткого купца Амосова. Ну, а если купец успеет улизнуть, все равно ему не миновать наших рук. В другое время я обошелся бы без вашей помощи, Контарини, но сейчас иноземцу опасно путешествовать по Новгородской земле. Как видите, я совсем откровенен с вами. – Приглаживая ладонями свои волосы, Шоневальд с торжеством смотрел на собеседника: – Ваши морские братья, милейший Контарини, должны оказать мне небольшую услугу… Но это уже мелочи… Итак, дело за вами.

– Я согласен, ваше священство, – ответил Миланио, подняв голову, – если мой сын и мои родные…

– Я уверен, что теперь вы будете охранять мою жизнь от всяких случайностей, так же как вы бы охраняли жизнь своего сына… – И Шоневальд рассмеялся. – А теперь займемся делом, Контарини.

Под утро ворота Псковской башни снова открылись. По мосту проскакали один за другим четверо всадников, закутанных в черные плащи. Пригнувшись к коням, они птицами понеслись по псковской дороге.

Послы новгородских купцов к полудню следующего дня должны были приехать в Псков. В этот день Михаил Медоварцев поднял всех рано: до рассвета было далеко, а он тряс за плечо Жареного.

– Еще ворон своих птенцов купать не думает, а ты добрым людям спать не даешь! – бурчал Федор Жареный, норовя повернуться на другой бок. – Ночь ведь глухая.

– Вставай, а то на глазах мозоли наспишь, – не унимался Медоварцев, – вставай! Вишь, расходился, словно веник по полу… Вот что ты скажи: помнишь, нас вчера немецкие купцы обскакали? Так вот один из них, горбун плюгавый, долго на нас смотрел, все оборачивался, словно на всю жизнь запомнить хотел. К чему бы это?

– И я того немца горбатого приметил, – согласился, позевывая, Федор Жареный. – Да что в том! – Отогнав дремоту, он поднялся и с недовольным видом вышел во двор.

Дружинники работали быстро, и Федор Жареный едва успел умыться, а уж лошади были впряжены к походу.

Дорога шла лесом. С рассветом подъезжали к небольшой деревушке, расположенной у самого края густой березовой рощи. По обочинам дороги высокая, мокрая от росы трава стояла наклонившись, еще не проснувшаяся от ночного сна. Стала разгораться заря, в лесу запели птицы.

Но вот взорам открылся старинный город Псков – младший брат Великого Новгорода. При слиянии двух рек – Великой и Псковы – на высоком холме красовался Детинец с дорогой каждому псковитянину церковью Живоначальной троицы. У каменных стен Детинца располагался Кром – центральная часть города. А дальше раскинулись многочисленные улицы и переулки деревянных и каменных домов, церкви и монастыри. Купцы остановились на ночлег в заезжем доме Юрьевского монастыря, на правом берегу реки Великой.

Спали плохо: всю ночь стучали колеса по тесинам Смердьего моста, в городе тявкали неугомонно собаки, а под самым окном горницы петух то и дело горласто отмечал время.

Порфирий Ворон долго ворочался на лавке. Задремал он только под утро, а когда проснулся, солнышко давно смотрело во все глаза сквозь слюдяные оконца горницы.

За столом, покрытым домотканой скатертью, сидел Федор Жареный в чистой рубахе, с тщательно расчесанной бородой и завтракал, макая калач в деревянную миску с медом.

– Заспался, Порфирий, – сказал Жареный. – Вставай! Небось есть хочешь. Брюхо ведь злодей – старого добра не помнит… Калача вот пльсковского отпробуй. В Новгороде у нас такого ноне не купишь.

Порфирий Ворон быстро вскочил на ноги и подошел к глиняному рукомойнику, висевшему в углу на шнурках.

– Михаил Андреич где? – спросил он, поливая себе голову холодной водой. – Не видел, Федор?

– Видать не видел, а знаю, – степенно отвечал Жареный. – На торжище пошел, вчера еще собирался. А я б и доси спал – уж больно хорошо на сене, да случай у меня вышел… – Тут Федор хитро подмигнул Порфирию. – Сладостен сон на заре, – продолжал Федор, – потому я в сарай спать пошел. Думаю про себя: «Теперь Михаил Андреичу не скоро найти придется, коль будить поутру меня захочет». А вышло не то – опять тычет в бок спозаранку. «Оставь, говорю, Михаил Андреич, дай поспать, окаянный!» На другой бок повернулся… Куды там – не отстает, слов не понимает, все пуще ярится. Вскочил тогда я разом на ноги…

– Злой, поди, Федор, вскочил–то! – перебил Порфирий.

– И то. Впору на кулаки, в драку. Смотрю – свинья большая стоит и меня рылом в бок пихает, а вокруг поросята копошатся, да много…

– Ха–ха–ха! – рассмеялся Порфирий. – Вот так штука! Знала свинья, кого разбудить! Ха–ха–ха!..

– Хы… хы… хы!.. – залился веселым смехом и Федор. – Хы… хы… хы!.. – Он смеялся отрывисто и громко.

– Веселитесь, други? – неожиданно раздался голос Ме–доварцева. Он стоял в дверях, высокий и строгий.

Веселье в горнице разом стихло. Медоварцев, снимая опашень, внимательно смотрел на товарищей.

– Был на торгу, – сказал он, садясь на лавку. – Так тот горбун проклятый следом все ходил. Дружина говорит: и у них немец был, спрашивал, куда–де господа купцы путь держат. Не к добру это, кабы лиха какого не вышло.

– Не верь, говорят, кривому да горбатому, – вставил Жареный. – Еще деды наши приметили. Медоварцев отмахнулся:

– Не в примете дело. Подумать надо, други, как дальше быть, как грамоту уберечь – доньскому королю доставить. Жареный и Ворон молчали.

– Пока с торга шел, все думал, как дале быть… – переждав, медленно говорил Медоварцев. – Негоже, други, нам вместе ехать. Если лихо какое случится, все трое головы сложим и дела не сделаем.

– Не так говоришь, Михаил Андреич, – заговорил Жареный. – Розно–то не в пример хуже. Сгинешь – кто жене да детям скажет, где кости отцовы гниют? А на миру и смерть

красна.

– Прав Михаил Андреич! – горячо вступился Порфирий Ворон. – Розно ехать надо – для дела надежнее.

– Други, – опять начал Медоварцев, – грамоту всем надо в памяти держать, чтобы не запнулся никто, ежели королю сказывать будет. Кто из нас живым в доньскую землю придет – за всех ответит. А всем костьми лечь проку мало.

Жареный опустил голову. Он понял, что ошибся.

– Прости, Михаил Андреич, что супротив шел. Прав ты. Ты всегда до самого корня копаешь, потому и прав. – Жареный виновато посмотрел на товарищей. – Ну, а как пути–дороги наши отсель пойдут?

Медоварцев открыл дверь и вышел в сени.

– Кабыть никого нет, – тихо сказал он, возвратясь. – Наших речей слышать никто не должен. – Он снова тяжело уселся на лавку. – На мой разум, друзья, Федору надо к Нарове^[31] ехать, в устье судно заморское внаем взять, до Любека рядиться. – Михаил Андреевич посмотрел на Жареного, который все время согласно кивал головой. – А я, други, по Амов–же на карбасах до Колывани с товарами. А там с купцом немецким подряжусь до Любека плыть… Согласны, други?

– Одобряем, – сказали товарищи.

– Ну, а Порфирий горним путем из Пльскова и в доньские земли…

– Хорошо придумал, Михаил Андреич! – одобрил Федор Жареный. – Порфирий–то по–свейски да по–немецки хорошо обучен – недаром на Готском острове пять лет с отцом прожил, толмачом у него был.

– А ты согласен, Порфирий? – ласково спросил Медоварцев. – Горний путь труден. Ведомо ли тебе?

– Знаю, Михаил Андреич. Да коли в баню идти – пару не бояться. А я париться жарко люблю! – Он засмеялся, показав ровные белые зубы. – Да и бояться–то мне нечего, – сделавшись серьезным, говорил Порфирий. – Я свейским гостем^[32] обряжусь, таковым из Пльскова выйду и далее весь путь до земли доньской без опаски пройду.

Медоварцев и Жареный переглянулись и опустили глаза.

– Ну что ж! – вздохнул Жареный. – Для святого дела и честью поступиться можно. Платье поганое кому охота носить, и я так бы сделал, ежели б как ты по–свейски или по–немецки разумел, – утешал он Порфирия.

Купцы молча пожали друг другу руки и расцеловались. Потом Медоварцев сказал:

– Помнить надо: окрепнет человек – крепше камня, ослабнет – слабже воды, так пословка говорит. Я про то, други, сказал, – закончил он напутственное слово, – держать себя надо крепко, тогда все хорошо будет!

Однако Медоварцев на этом не успокоился. Зная беспечный характер Жареного, он решил вместе с ним послать своего верного дружинника, толмача Аристарха. Тихонько разбудив спавшего в колымаге мужика, Медоварцев сказал ему:

– Много лет знатье наше, Аристарх. В походы вместе ходили, бились вместе, а сегодня, друже, пришло нам время расстаться. С Жареным путь твой… Всем хорош Федор, одно плохо – задним умом крепок. Вот и хочу тебя с ним послать. Верней дело будет, и мне спокойней. Посоветуй, коли что, Федору–то. Ежели учтиво, не дерзко скажешь, он всегда послушает,

Глава VIII. НА ВЕЛИКОМ МОСТУ

Неделю назад владыка прогнал двух врачей–венецианцев, бесплодно лечивших его долгое время, а сегодня по совету казначея Феодора он пригласил лекарем маленького подвижного бухарца, привезшего свои лекарства в Новгород из далеких восточных стран.

Как большую драгоценность, бухарец хранил несколько десятков корешков, похожих на фигурки маленьких человечков; на торгу он просил за них много серебра – ровно в двадцать раз больше, чем весили сами корешки.

Новгородские купцы только качали головой и пересмеивались между собой, слушая странного торговца. Рассказы бухарца о чудодейственной силе корня не помогли – ему не верили, считая обманщиком.

Однажды соборный поп Таисий, будучи навеселе, проходил мимо лавки бухарца. Увидев разложенные на чистом полотенце желтоватые, почти прозрачные корешки, так похожие на человеческие фигурки, он в испуге попятился и сказал, указывая на них пальцем:

– Поганью торгуешь, нехристь! Сущие оборотни, дьяволята, тьфу, прости господи!

Слухи об этом быстро облетели торжище, и надежда продать товар или приобрести пациентов оставила бухарца.

Но, когда он, заняв денег у земляков, собрался в обратный путь, к нему пришел софийский дьяк и позвал к владыке.

Бухарец, обнажив высохшее тело больного, долго и внимательно осматривал Евфимия. Легкие руки врача были приятны владыке.

– Спроси, Лаврентий, вылечит меня лекарь–то? – поеживаясь от прохлады, спросил у толмача владыка.

– Вылечу, если захочет бог, – обнажив необыкновенно большие зубы, ответил бухарец и, шурша шелковым цветастым халатом, низко поклонился Евфимию.

Владыка оставил лекаря у себя.

В покоях стояла тишина. Владыка, закрыв глаза, хрипло дышал. Мучительная тупая боль в боку временами доводила его до исступления. Будто издалека до него доносилось постукивание фарфоровой палочки в руках бухарца, растиравшего что–то в большой толстостенной ступе.

– Лаврентий, – тихо позвал больной.

– Здесь я, владыка. Что велишь? – отозвался дьяк.

– Спроси, Лаврентий, у лекаря, чем лечить меня будет. Кажись, все снадобья на мне пробовали, да толку нет.

Бухарец, услышав вопрос, вытер руки чистым белым полотенцем и, неслышно двигаясь в мягких туфлях, подошел к постели больного.

– «Не ведают здесь моего лекарства», – перевел дьяк. Бухарец уселся на ковер у постели, поджав ноги.

– Далеко на востоке, – рассказывал он, – раскинулось могучее и древнее царство Мин. Богат и велик народ этой страны. Нет нигде равных в мире ученым, поэтам и врачам, живущим в царстве Мин…

Бухарец придвинулся ближе к больному:

– Там растет пан–цуй – чудесное растение жизни! Велика целебная сила его корней. Пан–цуй обновляет тело и дух человека, делает его здоровым, сильным и бодрым.

Закрыв глаза и покачиваясь, бухарец ждал, пока дьяк переведет его слова.

– Трудно найти пан–цуй, – продолжал он, не открывая глаз. – Если молния ударит в чистый прозрачный источник, бьющий из–под земли, – источник иссякнет. В этом месте вырастает пан–цуй. Могучая сила молнии порождает растение. Сила небесного огня и жизненная сила земли скрыты в корне пан–цуя. Корень пан–цуя – это сама жизнь.

– А что ты растираешь в чашке? – допытывался владыка. – Один ли корень будешь давать мне?

– Велика сила пан–цуя, – ответил бухарец. – Если лечиться только корнем, кровь выступает из носа и десен. Я делаю лепешки из пан–цуя, молодых оленьих рогов, медвежьего клея, морских водорослей и настоя других трав…

Слух владыки ласкала тихо журчащая речь бухарца. Ев–фимию нравилась уверенность врача, он начинал верить в чудесную силу пан–цуя.

– Скажи лекарю, Лаврентий, – обратился он к дьяку, – ежели он меня вылечит – отблагодарю, золота не пожалею.

– Если захочет бог, – низко поклонился бухарец, – ты будешь здоров, великий господин.

Дверь отворилась, и казначей Феодор появился на пороге:

– Разреши, владыка, дело есть.

– Что за дело, отче? – недовольно спросил больной.

– Боярин Исаак Борецкий к тебе и другие бояре. Говорят, беспременно надо владыку видеть.

Подумав, Евфимий промолвил:

– Зови, отче.

Ждать гостей пришлось недолго. Первым, гремя боевыми доспехами, во владычные покои вошел Борецкий. Он с достоинством поклонился новгородскому архиепископу, а владыка удивленно спросил:

– Кого воевать собрался, боярин?

– Надо прекратить мятеж, владыка! – не скрывая беспокойства и не отвечая на вопрос, сказал Борецкий. – Весь город вооружился на нас. Просим тебя, заступись!

Несколько бояр в доспехах тихо вошли и стали позади

Борецкого.

– Они вчера хотели грабить наши дома, – повысил голос Борецкий, – только мои дружинники сумели разогнать этот сброд… вечных мужиков…

– Чего требуют вечники, – перебил Борецкого владыка, – тебе ведомо, боярин Овинов?

Боярин Овинов тревожно посмотрел на Борецкого, потом на владыку:

– Ведомо мне. Выдать боярина Данилу Ивановича Божева, кричат. Боярин–то от суда убег, к смерти его вечники приговорили. Кабы тихо дома сидел да богу молился Данила Иванович, и обошлось бы. Народ новгородский отходчив, милостив. А боярин за бесчестье мстить начал. Его людишки Степанька схватили, пытали да глаза выжгли… Ты велел, владыка, отдать Степанька, так его, слепого, к вечникам повели. Мужики еще пуще разъярились, Божева требовать стали.

– Выдать вечникам Божева! – едва выговаривая от гнева слова, сказал владыка. – Отдать немедля!

– Нельзя отдать боярина черному народу на растерзание! – загремел Борецкий.

Он выпрямился и, откинув со лба волосы, вызывающе оглядел всех:

– Худой пример, владыка! Сегодня они казнят Божева, завтра сбросят с моста меня, а потом и тебя, владыка, бросят в Волхов. Мы решили не отдавать боярина Божева.

Воцарилось молчание. Все смотрели на владыку. Больной, раздувая ноздри, дышал с трудом. Он закрыл глаза и тяжко откинулся на изголовье. Вот он судорожно прижал руку к груди. Казалось, Евфимий в тяжелом обмороке. Но голова владыки была светла как никогда.

«Что делать? – думал он. – Борецкий говорит от лица бояр, в руках которых половина новгородских земель. Он говорит от лица господы. Но почти столько же земли принадлежит дому святой Софии. Боярам надо все больше и больше земли, они давно зарятся на церковные земли и уже не раз поговаривали о том, что у церкви не должно быть собственности. Они подкармливают паршивых филозофов да попов, что без дела ходят, а те учат народ против православной церкви и пишут худые книги. Если бы не вече, – думал владыка, – уж, наверно, все церковные земли расхватали вечно голодные, вороватые бояре.

Жить по старине – значит владеть землями по–прежнему, но надо поддерживать вече и уважать народный суд… Дай вам поблажку – вы первые владыку за горло, аки волки, схватите… Нет, шалишь, боярин, себе могилу рыть не заставишь!»

Владыка принял решение – он был уверен, что за спиной народа он сохранит власть и богатства церкви.

– Прокляну! – неожиданно спокойно сказал он, посмотрев в глаза Борецкому. – Всех прокляну, кто старину забудет и супротив народной воли пойдет! А коли решили кровь проливать, так… так на себя и пеняйте. Пусть всех вас, как собак, в Волхове перетопят, а я вам не заступа!

Он посмотрел на бояр и увидел в глазах их испуг.

– Мое последнее слово: отдайте мужикам Божева, – твердо продолжал владыка, – пусть казнят по приговору… Да смотри, боярин, – обратился он к Борецкому, – торопись!

В последних словах владыки бояре почувствовали угрозу.

Евфимий снова закрыл глаза и упал на подушки. Теперь владыка был уверен в победе. Не открывая глаз, он позвал Феодора.

– Пусть уйдут все, – сказал ему Евфимий.

Покои сразу опустели.

В широких сенях софийского дома Борецкого ожидали вооруженные люди.

– Боярин, – испуганно зашептал один из них, подойдя вплотную к Борецкому, – вечные мужики твою дружину ломают! Боярин Арбузьев на мосту бьется. Вечники на лодках плывут, хотят нашим в спину ударить. Дружинники, кто слаб духом, по дворам прятаться зачали, говорят: «За бояр нам свои головы терять не мочно». Боярин Арбузьев просит, пусть–де владыка с попами к мятежникам крестным ходом идет, а то, говорит, плохо будет. Всех бояр грозятся мужичье извести. Борецкий побледнел. Заскрипев зубами и не сказав ни слова, он круто повернулся и почти бегом возвратился к владыке.

* * *

Бой на мосту продолжался с неослабевающей яростью. Убитых и раненых было много. Сотни трупов горожане сбросили в Волхов, и они тут же тонули, отягощенные доспехами. А на Торговую сторону народ все прибывал и прибывал. Всю ночь на каменных башнях, созывая народ, горели костры. Через крепостные ворота окольного города, стекаясь к Ярославову дворищу, непрерывным потоком шли жители ближних и дальних посадов. К полудню у моста появились суда новгородских рыбников, промышлявших на озере Ильмене.

Несмотря на хороню вооруженные отряды бронников Борецкого и Арбузьева, многочисленную челядь других бояр, ремесленники и черный люд, сметая все на своем пути, рвались вперед. Вот и рыбники стали помогать восставшим: на своих судах они перевозили народ через Волхов. Боясь удара в спину, боярская конница помчалась к перевозу, еще больше ослабив защиту у моста.

Положение бояр стало безнадежным.

Вдруг разом ударили колокола в Детинце. Под торжественный звон из ворот вышел новгородский владыка в полном облачении. Рядом с ним выступали юрьевский архимандрит и игумен Антониевского монастыря. Евфимий был бледен и едва двигался; лоб его был мокр от обильно выступившего пота, а руки едва держали массивный золотой крест.

За владыкой шло крестным ходом новгородское духовенство с иконами и выносными крестами. Благословляя народ на все стороны, владыка взошел на мост в самую гущу разъяренной толпы.

В народе раздался ропот, из уст в уста переходила весть:

– Владыка на мосту, владыка… попы крестным ходом идут…

– Владыка милостивый…

– Владыка, владыка…

– Остановитесь, миленькие! – раздался чей–то звонкий голос. – Образ святой Софии несут. Остановитесь…

Свалка стала стихать. Вечные мужики при приближении

владыки теснились, освобождая Евфимию место. В какой–то миг его окружила толпа окровавленных, разгоряченных битвой людей.

– Почто пришел, владыка? – грозно спросил здоровенный мужик, опустив на землю огромный двуручный меч. – Мы за правду стоим, за старину. Не мешай нам, уйди!

Детина смахнул ладонью кровь со лба и, низко опустив голову, словно обезумевший бык, двинулся было вперед.

– Бояре супротив своих братьев войско держат, – выступил из толпы Афанасий Сырков. – Сами суд творят. Не мочно нам, владыка, назад поворачивать.

К Евфимию бросились несколько женок, бок о бок сражавшихся со своими мужьями:

– Уйди, владыка, биться будем, от бояр жизни нет!

– Почто бояре наши дома пожгли?

– Голодные мы!

Архимандрит Варлаам, известный в городе своим густым голосом и богатырской силой, протискался вперед и зычно крикнул в толпу: