Текст книги "Начала любви"

Автор книги: Константин Новиков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 31 страниц)

2

Обыденность торжеств при русском дворе обесценила сами эти торжества, и потому, отцеловав великого князя и великую княгиню, выпив и ещё несколько раз добавив, императрица не только без всякого раздражения, а даже и с удовольствием уединилась в соседнюю залу, где Бестужев принялся зачитывать ей письмо Иоганны-Елизаветы, с оказией присланное для её величества русской императрицы.

   – «Не берусь судить, – читал, несколько гримасничая и переигрывая, канцлер, – судить о причинах такого рода охлаждения ко мне. Тем более что сама я с первого же момента после приезда в Россию не только прониклась гостеприимным духом и сердечным радушием Вашей страны...»

   – Ловко завернула, – одобрительно сказала Елизавета.

   – «...не только полюбила народ России и обычаи этого народа, но и с самых первых шагов всячески демонстрировала своё доброе расположение ко всему и всем. После многих лет горестной, малопривлекательной и, говоря откровенно, бездомной жизни я наконец-то, как представилось мне, обрела для себя новую родину. И вот я возрадовалась, возликовала, обратив самые горячие слова Всевышнему, соизволившему услышать мои столько раз обращаемые к нему мольбы. И вот именно в тот момент, когда над головой наконец-то появилась крыша, когда все помыслы свои я обратила на то, чтобы устроить с максимальным удобством жизнь дочери, теперешней Вашей племянницы, направляя к тому все силы и помыслы, чаяния и чувства, – судьба вдруг сделала крутой поворот.

Я уверена сейчас, что Ваше на мой счёт приказание было спровоцировано теми из моих недругов, которые прокрались к Вашему досточтимому трону и нашептали про меня глупостей и небылиц. Если бы Вы только соблаговолили в моём присутствии пригласить их для беседы и выспросить этих самых людей о том, что думают они на мой счёт, я хотела бы посмотреть в их глаза, если, конечно, те люди отважатся повторить обо мне прежнюю, измысленную ими клевету.

Не скрою, мне было весьма горько услышать просьбу об оставлении России и возвращении на родину...»

   – «Просьбу»! – с непередаваемым сарказмом сказала её величество. – Я прямо испросилась вся!

   – «...тем более что просьба эта была передана мне в очень грубой форме. Но моё уважение к Вам и моя любовь столь велики, что, подобно смиреннейшему из Ваших подданных, я не посмела ослушаться и с печалью в сердце вынуждена была подчиниться. Уехав, так и не повидавшись с Вами, я задавала и ныне не перестаю задавать себе вопрос: «За что?» Ведь обращая на меня свою немилость, Вы тем самым ставите под удар супругу Вашего дражайшего племянника и самого великого князя и наследника престола. Вы... опытны, без сомнения. (На самом деле у Иоганны было написано: «Вы уже немолоды и опытны», однако первую часть фразы Бестужев счёл за благо не зачитывать вслух.) И, подобно всем опытным и прозорливым людям, не можете не понимать, что в моём лице Вы лишились преданнейшей подруги и слуги, для которой одного только Вашего «умри» было бы достаточно, чтобы пойти и умереть...»

   – Ладно, – императрица прервала чтение. – Я так чувствую, это надолго. Видимо, у неё деньги на исходе, потому и пишет столь красиво. Я уже давно заметила, когда с деньгами туго, люди начинают говорить или писать так выразительно, что и не всякий поэт так сумеет. Слушай, а хочет-то она от меня чего?

   – Назад сюда просится.

Её величество даже рассмеялась:

   – Думала, что она наглая, а ведь она прямо-таки свински наглая. Эта дура ещё заглазно пеняла мне якобы моей кровожадной натурой. Да будь я и в самом деле кровожадная...

   – Отдали бы её на растерзание волкам? – с учтивой вопросительностью подсказал канцлер.

   – Ну, что-нибудь в таком роде, – согласилась императрица. – Кстати, а почему волкам? Ты что же, волков не любишь?

   – Я женщин люблю, – признался Бестужев, безошибочно угадав игривый тон Елизаветы и потому рассудивший, что самое время перевести разговор в более фривольное русло.

   – Только не говори, ради Бога, что любишь женщин таких, как я. Мне всё это говорят, а я никому не верю.

   – Нет, ваше величество, других люблю.

   – Ну ты нахал! – восхищённо сказала она.

   – Так вы ж сами только что...

   – Мало ли! А ты должен был сказать, как мужчина. Достойно должен был ответить. А ты сразу наглеть начал.

   – Что да – то да, видит Бог.

   – А если других любишь, чего же ты тогда со мною любовь крутил, а? Чего же крутил, канцлер? – вкрадчиво, почти что нежно спросила императрица.

   – Помилуйте, лет-то сколько прошло...

   – А тогда, значит...

   – Любил, как Бог свят, любил.

   – Да не боись ты, Бестужев, не видишь разве, я добрая сегодня. Иначе стала бы твои выходки терпеть. В бытность вице-канцлером ты, между прочим, такого со мной не позволял.

   – Ваше величество...

   – Да ладно тебе... Я ведь насквозь таких, как ты, вижу. Но сегодня ты не боись, я добрая сегодня. Могу даже разрешить принести мне холодного морсу. Чего сидишь? Иди, говорю, и принеси, не серди меня, канцлер.

И когда Бестужев, почувствовав, что зашёл слишком далеко в разговоре с императрицей, проворно вскочил, она задержала его:

   – Сам-то не тащи. Там мальчик сидел напротив тебя, белокурый такой, вот он пускай и принесёт.

   – Салтыков, ваше величество?

   – Я же объяснила, светленький такой, симпатичный, смущался отчего-то весь вечер.

   – Ну, – подтвердил Бестужев. – Сергей Салтыков, сынок Василь...

   – Не томи. Зови сюда, уж я как-нибудь разберусь, Сергей или не Сергей.

   – Слушаюсь, ваше величество. – Канцлер послушно отправился исполнять приказание, нимало не смутившись его содержанием; когда речь заходила о её величестве, Алексей Петрович Бестужев не считал зазорным для себя выполнить любую просьбу. Не доходя до дверей, он приостановился. – Ответ, я не спросил ведь, ответ какой-нибудь немке нужен.

Её величество так красноречиво на него глянула, что и говорить ничего более не понадобилось.

3

Не вполне твёрдым шагом великий князь вышел из кареты и, опираясь на руку Екатерины, пошёл к дверям Летнего дворца. Дневная пощёчина была Петром напрочь позабыта, вытеснена из памяти другими событиями вечера, который получился таким удачным. Если обыкновенно его высочество оказывался на периферии, оттесняемый более говорливыми и более нахрапистыми людьми, то сегодня, едва ли не впервые со свадебных, годичной давности, торжеств, он вновь почувствовал себя в центре внимания. И выходило как-то так, что раз он сказал – получилось к месту и, главное, смешно. Потом ещё что-то сказал, ещё и вроде как даже ощутил подобие окрылённости. Давно не посещавшее великого князя тихое восторженное состояние было ещё более усилено вином. Так что к концу вечера он был в прекрасном расположении духа и, сколько ни поглядывал на тихо сидевшую подле жену, сколько ни напрягался в отыскивании того, что может в ней раздражать, так за весь вечер ничего и не отыскал. В какой-то пустяковый момент Пётр даже погладил её по руке, заметив, как Екатерина вскинула на него и сразу же опустила глаза.

За столом было несколько десятков гостей, но весь вечер её высочеству не давал покоя светловолосый, чуть нахальный мужчина лет двадцати с небольшим; он сидел по другую сторону стола, отделённый блюдами, вазами, графинами, и почтительно внимал Бестужеву, а когда канцлер с императрицей удалились из залы, принялся жадно и красиво есть. Мало кто из мужчин при дворе умел есть красиво, и великая княгиня с удовольствием поглядывала на него, рассчитывая позднее найти предлог и познакомиться. И хотя насытившийся мужчина затем куда-то исчез, Екатерину не оставляла весь вечер приятная взволнованная приподнятость, сродни той, что являлась, стоило лишь перед сном вспомнить о графине Бентинген и светлых днях того давнишнего и невозвратного теперь года. По дороге домой Екатерина пыталась разобраться, что же именно столь благотворно могло подействовать на неё, и не находила разгадки. Прикемаривший муж с определённым интервалом приваливался к её плечу – и эти прикосновения отвлекали. Да, конечно, ей очень нравились светлые волосы, особенно у мужчин (блондинки почему-то выглядели всегда непристойно), только ведь всякие волосы должны быть ещё и лицом подтверждены. Когда, например, поддавшись на опасные уговоры Маши Жуковой, которая знала все её секреты и переживала за госпожу, пожалуй, даже больше, чем Екатерина переживала за себя, – так вот, когда, поддавшись на уговоры, великая княгиня позволила служанке познакомить её с «кавалером» (как называла Маша всех дееспособных мужчин) и когда перед Екатериной предстал Захар Чернышов – там было на что посмотреть. Суть не в том, что великая княгиня испугалась организованного по её же соизволению тайного свидания до такой степени, что через считанные минуты, к вящему огорчению Жуковой, отослала Чернышова восвояси: как раз потому и испугалась, что перед ней в полутёмной комнате с зашторенными окнами оказался вдруг совсем близко даже как бы не живой мужчина, сдержанный, уверенный в движениях, с подозрительно горящими глазами, – но этакий собирательный образ из доверительных рассказов Маши Жуковой. Великая княгиня сразу представила себе, что такой вот мужчина может и не посмотреть, что перед ним дама высокого звания: действительно заломает руку, швырнёт на кушетку, да ещё и прав будет. Не сам ведь он сюда напросился, его же как-никак пригласили, незаметно провели в эту комнату, и если её высочество стесняется – так на то ведь он и нужен.

У Екатерины после ухода Чернышова долго тряслись руки, всё никак успокоиться не могла.

А сегодня всё было иначе, совсем другое лицо, иные манеры – ничего, словом, страшного. Но волнение было, и заинтересованность со стороны Екатерины тоже была, как ни стыдно казалось ей в том себе признаться. Не так давно, в июне месяце, из дворца пришлось отослать заведовавшую обувью Елизаветы Петровны рябую, некрасивую и во всех отношениях ничтожную служанку, забеременевшую неизвестно от кого и так и не назвавшую обидчика, сколько охочая до таких подробностей императрица её ни пытала. В той истории Екатерину уколола одна только подробность: уж на что проста и даже неприятна лицом была женщина, но ведь вот и на неё кто-то глаз положил (в противном случае пришлось бы согласиться с правотой служанки, упорно твердившей, будто у неё это – от Духа Святого), и она смогла кому-то приглянуться.

Сама же Екатерина не приглянулась пока что ни-ко-му. Не принимать же было всерьёз блеск тёмных чернышовских глаз. Лужи после дождя вон тоже блестят, ну так и что с того?..

Короткие поездки особенно располагают к воспоминательной грусти. Доехавшая до Летнего дворца великая княгиня размякла, почувствовала скапливающуюся на периферии плаксивость и, перебарывая слабость, нарочито строгим голосом разбудила мужа.

   – А? Что?! – встрепенулся он. Ну чисто ребёнок. И за что ей послал Господь такое наказание?!

Против обыкновения, освежённый несколькими минутами сна, Пётр не был озлоблен, не хамил, по своей привычке, а был расположен даже несколько игриво, и когда перед обычным прощанием у дверей своей спальни он предложил жене «кликнуть» бутылочку винца, Екатерина легко согласилась. Или не спешила она закончить этот столь паршивый, но так томно завершившийся день? Или просто захотелось ей выпить? А может, и употреблённый мужем русский глагол «кликнуть» (интересно, что же великий князь всё-таки хотел сказать?) сыграл тут свою роль, но только она сразу же согласилась и сама сходила за вином, принесла бутылку и два бокала в спальню мужа, в эту просторную нелюбимую комнату, где она не смогла удержаться. По слухам, во дворце, в каких-то из дальних комнат, была устроена небольшая нора для Анастасии Лопухиной, и лишь вовремя происшедшая между любовниками размолвка не дала ей возможности переехать в Летний дворец. Так ли это, нет (сама Екатерина комнаты этой не видела и видеть не желала), но сейчас великая княгиня решительно не хотела думать ни о чём плохом.

Пользуясь изрядным подпитием мужа, она разлила красное вино и, смелея от страха, вдруг выпалила:

   – Был сегодня за столом один достойный мужчина, и я хочу за него сейчас выпить.

Пётр опрокинул бокал таким же примерно движением, лихим и вполне мужским, как это делал Брюммер, вытер губы и, весьма польщённый, широко улыбнулся. За прожитый год Екатерина видела его улыбку не так и часто, а потому оказалась сбитой с толку и не разъяснила ему нечаянного недоразумения. Впрочем, так-то оно даже и лучше. Скрывая смущение, она заговорила, заговорила, как бы прячась в слова, набрасывая на себя целые ворохи ненужных, пустых слов.

   – В Голштинии, – вдруг перебил её Пётр, – слишком болтливых женщин мужья наказывают. А тут, в России, принято затыкать им рот тем, что у настоящего мужчины всегда под рукой, – сказал и сам же громко расхохотался.

Вся эта сомнительная острота была явно с чужого плеча, и едва ли сам великий князь разобрался, едва ли понял, что сказал. Но, видя, как после этой фразы тряско ржал сегодня во дворце Брюммер, известный грубиян и знаток дамских сердец, ученик невольно подражал своему гофмаршалу и воспитателю и пытался издавать те же самые звуки.

   – А попробовать не желаете? – спросила Екатерина с той твёрдокаменной упрямостью, каковая выдавала сильную волю и каковой, упрямости стало быть, Пётр терпеть не мог.

Погасив смех и сделавшись вдруг серьёзным, он назидательно сказал:

   – От вас вообще я ничего не хочу. Так и знайте.

   – И что же, – прежним твёрдым, но вместе с тем ангельским голосом продолжила её высочество, – я могу при случае передать её императорскому величеству этот ваш ответ?

   – «Передать», «передать»... – вспыхнул явно струхнувший наследник престола. – Посмейте только. Тем более, это никакой и не ответ.

Выходивший из себя или трусивший, великий князь обыкновенно переходил с ней в разговоре на «вы», что было явным симптомом его настоящего состояния.

   – Значит, я могу ещё подождать?

   – Можете, – снисходительно разрешил Пётр и, не подливая жене, наполнил свой бокал; не столько, правда, налил, сколько выплеснул на столик, брызнув при этом даже на постель.

   – А сколько ждать прикажете, ваше высочество?

   – Всю жизнь. Две жизни, может быть. Вы будете ждать столько, сколько я того пожелаю.

Как и днём, при получении от мужа пощёчины, Екатерина испытала странное спокойствие и какую-то даже внутреннюю уверенность, которых зачастую ей в жизни так недоставало. И вместо ожидаемой от неё обиды она покорно поклонилась мужу и мягким, одним из своих наиболее бархатных, голосом негромко сказала:

   – Как вам будет угодно. Даже это ожидание считаю за великую для себя честь.

А сама про себя подумала, что в России она и дерзить научилась так тонко, что не подкопаешься. Впрочем, Пётр не понимал и более грубо составленных фраз, реагируя более или менее адекватно лишь на обиходные однозначные ситуации.

   – Моя жизнь и моё терпение, равно как и желание всегда услужить вам, – это всё ваше, и больше ничьё.

   – Ничьё! Кирпичьё!!! – великий князь весело расхохотался, обрадовавшись этому нечаянно получившемуся у него слову. Чудовищно плохо зная русский язык, практически вовсе не зная языка новой родины, он тем не менее находил странное удовольствие в том, чтобы придумывать разную beliberdu на основе русского звучания некоторых знакомых ему, малознакомых или даже вовсе не знакомых слов. В данном случае «кирпичьё» получилось у него как некий сплав «кирпича» и «старичья», рифмующийся к тому же со словом «ничьё».

   – Тра-та-та-качье! – поддержала его Екатерина.

   – Эх, какая же ты всё-таки ещё невзрослая, – заметил ей великий князь, хотя поддержка его собственной игры ему понравилась и несколько даже польстила.

   – Вы зато слишком взрослый, ваше высочество, собственную супругу не в состоянии... супругу не можете...

   – Могу! – категоричным тоном оборвал её муж. – Могу, – повторил он сдержаннее, – но не хочу.

   – Нет, явно не можете, – грустно, хотя и без всякой обиды в голосе, сказала Екатерина и аккуратнейшим образом, чтобы не обозлить супруга и уж тем более чтобы не напугать, принялась незаметно так оттирать его от стола, вынуждая перемещаться поближе к постели.

   – А вот и могу, – заупрямился, отступая, Пётр.

   – Нет, не верю вам. Не верю, вот что хотите, – подзадоривала мужа она.

   – Могу, могу... Не сомневайся.

   – А – когда? – поинтересовалась она, видя, что через полшага супруг споткнётся о кровать и неизбежно завалится на спину.

   – Когда... Парленда. Мар-лен-да! Выр-Бол-Да!!! – радостно крикнул жене в лицо великий князь и в последний момент удачно выскользнул из едва не сработавшей ловушки. – САМ-ПЕРА-БАР-ДА!!! – торжествующе заверещал он, устремляясь окружным, мимо двух кресел, путём к столику с недопитой бутылкой...

ГЛАВА IX

1

Впоследствии, много лет спустя, Екатерина признавалась, что твёрдости характера и умению противостоять превратностям судьбы она в значительной степени обязана осени 1746-го. То было для неё психологически переломное время, когда девушка внезапно, как в ясновидческом трансе, осознала, что для неё немыслимо движение назад к счастью, поскольку там, сзади, никакого счастья не было и в помине, и что, по сути, кроме графини Бентинген, она никого – ни отца или брата, ни тем более мать и Бабет, – никого видеть не желает, причём не желает отнюдь не от жестокого своего сердца, но потому что – незачем. Однако же и вперёд к счастью двигаться оказалось также немыслимо, потому как этой осенью она утвердилась во мнении, что, так сказать, впереди у неё счастья нет и никогда не будет.

О, грусть; о, горечь спокойного предвидения! О, невосполнимость украденных иллюзий и тщетность поиска паллиативов!

О ч-чёрт!!

Какое же могло быть впереди счастье, когда склонённый таки хитростью, вином, женской лаской и коварством к исполнению обряда defloration[85]85
  Дефлорации (фр.).


[Закрыть] злой мальчик немного подвигался в сжавшейся, словно комок мускулов и нервов, супруге, вышел из неё и сказал преспокойным, чуть западающим на согласных звуках голосом:

   – Ну уж нет, увольте великодушно! – как если бы речь шла о том, что ему предложили попробовать яблоко, пришедшееся, однако, не по вкусу привередливому дегустатору.

   – Ваше высочество, хоть до конца-то доведите начатое! – плачущим голосом пробовала упросить его супруга, добившаяся, правда, совершенно иного результата.

Оправив на себе ночную рубашку, просторную и красиво расшитую на груди, из-под которой торчали две голубоватые худенькие ноги, Пётр вдруг рассердился:

   – Я сам лучше вас понимаю, что мне делать! Захочу – сделаю, а не захочу – ни вы и вообще никто не заставит меня, это вам понятно?! – Расходясь всё больше и больше, распаляясь от звука собственного голоса, он легко перебрался в следующий регистр и уже буквально кричал Екатерине в лицо: – И не смейте никогда меня учить!

При этом «ни-ког-да ме-» обратилось в женский визг (спрятавшийся за стенкой шпион, окажись сейчас тут такой, и не поверил бы, что кричит мужчина), тогда как «-ня у-чить» получилось и вовсе фальцетом.

   – Извольте идти к себе в спальню! – приказал Пётр и начал торопливо натягивать штаны.

А осень, какая волшебная выдалась в тот год осень в Петербурге! Простоявшая лето заброшенной и никому, казалось, не нужной, вдруг ожила Адмиралтейская верфь, и Екатерина, проезжая в карете с таким расчётом, чтобы по левую руку оставались корабельные стапели, с удовольствием наблюдала, как мускулистые, загорелые, с забавной повязкой на голове (чтобы длинные волосы, как ей объяснили, не мешали работе) плотники и корабелы музыкально тюкали топорами в свежеоструганные брёвна и доски; сентябрьское солнце ярчайшими бликами вспыхивало на лезвиях топоров и матовыми расплывами отражалось на загорелых мужских плечах и спинах. На приличном отдалении от корабелов в ряд, как стрижи на ветке, обыкновенно восседали принёсшие обед мастерам желтоголовые пацаны и девчонки в некрашеных бедных платьицах. Тут же стайкой располагались ничейные, крепкие и молодые женщины, соломенные вдовы, налитые молодостью, здоровьем и женской силой, запасшиеся терпением и коварством: они безучастно сидели на траве или подстеленных под себя рогожках, не разговаривали друг с другом, никаким рукодельем себя не обременяли, и вообще было не вполне ясно, какого же дьявола они тут находились. Но стоило хоть кому-нибудь из корабельных мастеров направиться к зарослям близрасположенных кустов, чтобы отлить, как все соломенные вдовы словно по команде поднимали головы и напряжённо, испытывающе ловили взгляд мужчины; не подмигнёт ли, не кивнёт ли в сторону кустов, не подаст ли какого иного знака.

Остов будущего корабля рыбьим костяком лежал на спине у самой воды. Издали всё это напоминало обед массы муравьёв, сгрудившихся над рыбиной, с той, правда, существенной разницей, что вместо разрушения имел место совершенно иной, противоположный процесс, а если Екатерине случалось по нездоровью или другим каким причинам пропустить несколько ежедневных прогулок, она могла, так сказать, невооружённым глазом замечать приращение корабельного тела.

С деревьев падали листья, падали, ложились на воду, и неспешное течение Невы увлекало их прочь из стольного града. Жёлтые, розовые, бордовые и зелёные, разнообразного окраса и самой разной формы, от роскошных кленовых до осиновых, листья бесшумно скользили по чёрной воде; с каждым днём листьев набиралось всё больше, в сильный ветер они подчас вовсе скрывали отражённые водой облака. Ветер имел обыкновение добавлять к листьям ещё и свежую пахучую стружку, в изобилии усыпавшую верфь.

Если красота стапельного корабля была сродни петербургской красоте и отличалась большой долей условности, являясь как бы красотой в потенции, красотой, покуда ещё не вынесенной из-за скобок, то красота свежих брусков и особенно свежайшей стружки была безусловна и восхищала Екатерину, как и всякое природное совершенство. Тонкая и плотная, похожая на клочок пергамента, древесная шкурка охотно пропускала солнечный свет, изобиловала сосновыми прожилками и испускала знакомый по Штеттину запах беззаботного детства, когда всякий новый день – загадка, событие и потрясение в одно и то же время.

Одну такую стружку, чуть завитую на тонком конце, ветер занёс в приспущенное окно кареты, в которой великая княгиня имела обыкновение спасаться в светлое время дня от бездомности и лихого одиночества.

Всякий раз она составляла себе новый маршрут, чтобы очередной день приносил и новое знание о городе, в котором предстоит прожить ещё чёрт знает сколько времени, – однако же всякий маршрут предполагал проезд возле Адмиралтейства и непременную остановку на берегу реки, где сырой песок пах Штеттином, а лес вдали казался точной копией цербстских восточных окраин, с той лишь разницей, что в Цербсте была ещё и высокая островерхая мельница, на крылья которой они с братом нередко пытались набросить венок из лесных прутьев и цветов.

Одно лишь небо и особенно отражение его в воде было таким же, как всюду, от Берлина до Парижа; возможно, такое же небо и за Парижем – всюду, но только дальше французской столицы ездить великой княгине не доводилось, и она могла лишь гадать на сей счёт.

У неё появилось своё, облюбованное место на берегу, там, где плотная земля образовывала небольшой уступ, что-то вроде естественного кресла, возле которого Екатерина тайком вырыла крошечный «тайничок», где время от времени припрятывала завёрнутые в бумагу конфеты или цветы, чтобы потом, на следующий день или через несколько дней, как бы обнаружить тайник и как бы удивиться, представив, будто бы это ей оставил подарок неведомый, но понимающий и тактичный поклонник, или, как сказала бы Маша Жукова, кавалер. Однажды на своих цветах, увядших и чуть присыпанных землёй, обнаружила Екатерина записку, а несколько дней спустя, разбивая вдребезги надуманные иллюзии, объявился и аноним, оказавшийся всего-навсего Захаром Чернышовым.

   – Ваше высочество, в прошлый раз я, верно, чем-то вам досадил.

   – Что вам угодно? – Великая княгиня была холодна и предельно вежлива, испытывая приятное облегчение от мысли, что на козлах в отдалении сидит мускулистый возница.

   – Досадил, говорю, вам, верно, в тот раз...

При дневном свете Чернышов казался ещё более красивым, однако же манера нервно облизывать сухие губы показалась великой княгине весьма неприятной. Но испытанной однажды в его присутствии приятной горячей волны она более не чувствовала. Призванный однажды и спешно затем выгнанный, красавец истукан потерял былое обаяние. Неизбалованная интимными встречами, свиданиями, разговорами с мужчиной тет-а-тет, Екатерина не испытывала сейчас ни малейшего волнения, не испытывала ни-че-го.

   – И что же теперь?

   – Как то есть теперь?

   – Ну, вы сейчас сами признались, что в прошлый раз мне досадили, а что же вам угодно теперь?

Уверенность и, более того, какая-то уверенная насмешливость, каковую излучала великая княгиня, чудовищно сбивала молодого человека, делая его косноязычным и смешным.

   – Я, это... – он явно силился воспроизвести некую заранее составленную и выученную фразу, которая внезапно заартачилась и не получилась при воспроизведении вслух вовсе. – Это, я... так сказать... да, – с убеждённостью сказал Чернышов и беспомощно посмотрел на её высочество.

   – Наверное, о чём-то просить меня хотите? – подсказала она.

   – Да, именно. – Он откашлялся и, припомнив наконец нужные слова, несколько торжественно, с пафосом, но громким и твёрдым голосом сказал, как возвестил: – Я очень просил бы вас, ваше высочество, составить счастье всей моей жизни.

Выпалив всё это, он шумно выдохнул, как носильщик, перенёсший и сваливший наконец с плеч тяжёлую ношу. Боже, и что только не почудится в полутьме тесной комнаты?! Что в тот раз нашла в этом увальне?.. Красивый дурак, но если красота его выразительна, то и глупость бесспорна. Со времени замужества Екатерина пуще огня чуралась в мужчинах пристрастия к вину и сермяжной природной глупости. Но если, рассуждая сама с собой, винопитие она ещё и могла бы при определённых условиях простить возможному кавалеру (а появление в будущем такого кавалера у неё самой не оставляло сомнений ровным счётом никаких), то глупость мужчинам она не намерена была прощать решительно, какими бы эти самые мужчины красавцами не были. Пусть пьющие, пусть даже грубые (в меру, разумеется), но только не глупые. Чур, чур меня – и скрещённые пальцы...

   – Как вы сказали? – переспросила она.

Не ожидавший столь явного от неё коварства, Захар Чернышов отёр взмокший лоб (задувал с реки прохладный ветер, да и солнце с утра было затянуто тучами), пошевелил губами в некоторой надежде, что с таким трудом припомнившиеся и не рассчитанные на вторичное воспроизведение слова каким-нибудь чудом появятся сами, появятся ещё раз. Увы, подобного не произошло.

   – Счастье всей моей жизни... – конфузливо проговорил он и замолчал, не будучи в состоянии выйти из неловкого положения.

   – Если вы таким образом делаете мне предложение, так я уже замужем, – ласково сказала Екатерина.

Поражённый её непонятливостью и как-то даже приободрённый этим, Захар Чернышов отчаянно закрутил головой:

   – Не... Я говорю, нам бы, ваше высочество, встретиться с вами вечерком, а? В комнате у Машки Жуковой, а?

   – У Марии, – поправила его великая княгиня, не выносившая обращения к женщинам, словно к собакам.

   – Чего? – непонимающе протянул он.

   – Прийти, говорите? – Она сделала вид, что обдумывает предложение. – А я-то было подумала, что вы хотите на мне жениться, – разочарованно сказала она.

   – Как «жениться»?

   – Ну, как все люди женятся.

Чернышов похлопал глазами и неуверенно произнёс:

   – Так вы ж вроде уже того... уже это, замужем...

   – Всего доброго, – оборвав словоохотливого кавалера, Екатерина повернулась и пошла в сторону ожидавшей её кареты.