Текст книги "Начала любви"

Автор книги: Константин Новиков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 31 страниц)

5

По настоятельному совету фон Лембке утомлённый нервозным ожиданием Христиан-Август, решив поменять обстановку, отправился в казармы своего 8-го пехотного полка. В сонной полуденной тишине Штеттина и за двадцать шагов от дома он ещё слышал истошные крики жены.

Определённая неловкость возникла несколько раз в гарнизоне: встреченные коллеги-офицеры, увидев Христиана-Августа в новом мундире (так и не переоделся в обычную форму), бросались поздравлять, и всякий раз при такого рода встречах приходилось с виноватой улыбкой пояснять, что при всей его искренней готовности принять дружеские изъявления, пока ещё не пришло время, но всё равно он душевно, душевно, душевно благодарен за участие.

Из дома вестей всё ещё не было. Как бы для того, чтобы ещё более взвинтить принца и накалить и без того нервную атмосферу, часы на главной замковой башне отбивали каждые полчаса. Вот уже и темнеть начало, вот и гарнизонный плац, тщательно подметённый сегодняшними штрафниками, обезлюдел.

Подобно многим провинциальным городам, Штеттин отходил от дел и успокаивался рано. В девятом часу, не выдержав более сумеречного одиночества, Христиан-Август отправился домой, исподволь рассчитывая скоротать в пути минут двадцать, хотя в действительности не скоротал и десяти. Возле страшной двери (руки на коленях, волосы венчиком) сидела незнакомая женщина в монашеской одежде. У фон Лембке был утомлённый и несколько даже виноватый вид.

   – Схватки слабые. Мы ничего не можем сделать... – он развёл руками и как бы для поддержки посмотрел на неподвижно сидевшую женщину. Он в очередной раз вытащил из кармана свою золотую луковицу и перепроверил показания стрелок, чуть заметно покачав головой. – Но я думаю, что должна родить.

Подобный оборот для принца оказался новостью. Всего лишь утром речь шла о том, что рождение наследника – вопрос времени, и вот теперь ситуация принципиально изменилась. Не заподозривший каверзы со стороны матери-природы и не смекнувший об опасности позавчера и даже вчера (хотя вполне мог бы, пораскинь он как следует мозгами), Христиан-Август даже не нашёл в себе мужества прояснить, что следует понимать под фразой «должна родить». Скоро должна родить или вообще должна родить? Он почувствовал стыдное бурчание в животе и почти одновременно спазматическое сокращение желудка высоко подбросило изрядную порцию желудочного сока, после чего во рту сделалось так противно, словно принца вырвало. Он проворно схватил со стола графин и перевёрнутую из соображений гигиены донышком вверх фаянсовую чашку, налил, выпил тёплую воду. Желчный привкус во рту никуда не исчез, зато Христиан-Август выдал своё волнение.

Проследив за тем, как дрожащая рука принца ставит чашку на место, и, убедившись в том, что последняя на место возвращена, фон Лембке на незаданный вопрос ответил:

   – Это уж как Бог даст.

   – Насколько серьёзно? – переспросил Христиан-Август.

   – А что у нас не серьёзно? Племянник в прошлом году из Рюгена в Фемарн решил прокатиться, там полдня по воде. Напросился к папаше своего приятеля, поплыли, утонули все до единого. Как изволите отвечать, плавание из Рюгена в Фемарн – это серьёзно или нет? Так и здесь. Всё относительно.

   – А как вы думаете?.. – принц глазами показал на дверь, закрытую неплотно, из-за которой, однако, никаких звуков теперь не доносилось.

   – Надеюсь на лучшее, – жёстким и вместе с тем негромким голосом ответил, как приговорил, врач, произведя в душе Христиана-Августа блаженный эффект желанного успокоения. – Хотя несчастье – штука более чем обыденная, – добавил фон Лембке, и вязкий страх волной опахнул принца.

В смерть женщины от родов он прежде не особенно верил; знал, разумеется, о подобной возможности, однако больше относил её к области беспочвенных бабьих слухов, этакого женского фольклора. И вот сегодня, сейчас – и густеющий фиолетовый воздух за окном как бы усиливал ощущение, – теперь неблагоприятный исход родов сделался вдруг более чем вероятным.

Принц не задавал вопросов вслух; он спрашивал взглядом каждую женщину, выходившую с тазом, полотенцем, подносом или грелкой из притихшей угловой комнаты, – и по тому, как все они не сговариваясь отводили глаза, понимал, что дело плохо.

   – Сядьте вы, ради Бога, – бросила ему побледневшая от напряжения и порядком увядшая за последние сутки акушерка. И удивительное дело: Христиан-Август не только не рассердился, но, напротив, сел в кресло и затих, обратившись в слух и зрение. Никто в доме не позаботился об устройстве коллективного ужина, не до того всем было, и принц стеснялся сказать, что голоден. За дверью жена вскрикнула, послышался глухой басок фон Лембке – и жена что-то сказала врачу, при этом безошибочно узнанный голос её приобрёл странную булькающую бархатистость.

Разрешение этого ужаса наступило глубокой ночью, около половины третьего, разрешилось просто и естественно, как и должно было произойти давным-давно. Возобновились схватки, принялась истошно кричать Иоганна, забегали одинаково тёмные фигуры, и продолжалось всё это сравнительно недолго, затем фон Лембке растолкал принца и сообщил, что у того родилась наконец девочка, крупная здоровая девочка, без видимой патологии, килограмма на четыре. Христиан-Август не знал, четыре килограмма – это хорошо или плохо, мало или много, и отреагировал исключительно на улыбку и фамильярное похлопывание по плечу, поняв, что беда, скорее всего, миновала. Фон Лембке поздравил отца, потёр небритый подбородок и вновь направился в угловую комнату, где заливался не слышанный прежде голос.

   – Эй, а что с моим сыном? – вдруг очнувшись окончательно, крикнул принц вслед врачу.

   – Дочь, дочь у вас, – на ходу повторил фон Лембке. – Сын в другой раз будет.

   – Послушайте, но мне пока не нужна!.. – крикнул принц, но дверь за врачом уже закрылась, да и сам Христиан-Август вдруг понял абсурдный смысл едва не произнесённых слов.

Наутро появление дочери больше уже не казалось принцу оскорбительной несправедливостью. Пускай будет дочь, Бог с ней. И ещё он подумал о том, сколь быстро привыкает человек к неподвластным ему неприятностям. Хотя лёгкое разочарование у Христиана-Августа, разумеется, осталось. «Дочь» – это значило, что две бессонные ночи кряду, и бездна потраченных нервов, и надежды, и мечты – всё зря. До следующего теперь уже раза.

Через два дня, 3 мая, девочку крестили в церкви Святой Марии, здесь рядом.

ГЛАВА II

1

По прошествии нескольких месяцев события, последовавшие за рождением дочери, уже казались Иоганне-Елизавете не больше чем курьёзом; через несколько лет ситуация и вовсе подзабылась, вытесненная, как это всегда случается, и заштрихованная позднейшими впечатлениями. Однако в начале жаркого мая 1729 года едва не отправившейся в лучший мир женщине казалось исключительно важным, как будет названа дочь[13]13
  ...в начале жаркого мая 1729 года... — Екатерина II родилась 21 апреля (2 мая) 1729 г.


[Закрыть]. Возбуждённо сновавший возле молодой женщины фон Лембке повторял – без особенной, впрочем, искренности в голосе, – что после столь тяжёлых родов принцессе следует в первую очередь подумать о себе: на его языке это означало травяные настои для быстрого восстановления сил и сон, сон, сон. Имевший в молодости некоторый опыт общения с такими, как принцесса, женщинами, фон Лембке говорил с ней мягко, хотя всякий раз у него звучал рефрен: «Хотите осложнений – ваше дело, но подумайте о ребёнке».

Господи Боже, ну какая женщина не мечтала бы в сходном положении, когда самое ужасное (так думала Иоганна) осталось позади, принять лекарство, закрыть глаза и беспробудно проспать дней этак пять-шесть. Но принцесса не имела права и на частичку подобной роскоши. Действительно, ей тогда пришлось немало кричать на мужа, ругаться с врачом и обеими сиделками; действительно, она не выбирала выражений, швырнула на пол чашку с бульоном, вообще вела себя как последняя дура. Но почему? Неужели после многодневных и без всякого преувеличения адских страданий ей доставляло удовольствие вести себя подобным образом? Ничуть. Просто-напросто принцесса была уверена, что Христиан, ещё более неприятный теперь, чем когда-либо прежде, сделает всё не так, и впоследствии будет уже не поправить, а он примется доказывать, что его решения – единственно правильные. Он такой, этот Христиан-Август: думает, что в жизни, как в той французской кампании, можно сделать тысячу ошибок[14]14
  ...в жизни, как в той французской кампании, можно сделать тысячу ошибок... — Речь идёт об одной из краткосрочных прусских военных кампаний начала 1721 г.


[Закрыть] и оказаться победителем... А ведь относительно имени для дочери у принца имелись собственные виды – глупейшие, надо сказать, виды. Христиан был сентиментален и упрям; выбрав для своей дочери имя, он более не желал на сей предмет разговаривать, словно выбор имени – это персональная его прерогатива.

Христиан отказывался понять, что раз уж вместо мальчика появилась девчонка и поправить это пока нельзя (между прочим, с акушеркой нужно будет ещё разобраться за необдуманные прогнозы, нечего спускать...), то из этой, будем откровенны, неприятности следует извлечь максимальную выгоду.

И выбор имени – один из путей.

За месяцы беременности, когда приходилось много лежать и ещё больше гулять, за долгие часы вынужденного одиночества Иоганна окончательно поняла необходимость установления более тесных связей с берлинским домом. Любой ценой. Прежние мечты о том, чтобы каким-нибудь образом, иначе говоря чудом, приблизиться к русскому двору, мало-помалу истончались в силу очевидной нереальности, истончались и проходили, как наваждение. Ведь, собственно, то были мечты, причём не более осуществимые, чем, скажем, мечты сделаться английской королевой или правительницей Порты. Иное дело – неформальный союз с Фридрихом-Вильгельмом. Вариант сложно осуществимый, да. Иоганна-Елизавета не знала даже, с какой стороны подступиться. Однако «сложный» ещё не значит «несбыточный». Возможно, принцесса ошибалась (тогда она последняя дура и нет ей прощения), только из двух коротких приватных встреч с его императорским величеством она вынесла смутную уверенность, что показалась симпатичной сорокалетнему дородному Фридриху-Вильгельму. Тогда как другие смотрели на его прямо-таки непрезентабельную внешность, принцесса этак внимательно изучала глаза, и ей почудилось, что за позой грубияна и самодура скрывается, как это часто бывает, прямой, порядочный, чуткий и сострадательный человек, лишённый друзей, подлинных единомышленников и даже понимающей женщины. Каковой, если нужно, Иоганна вполне могла бы сделаться.

Ведь только немногие могут оказаться достойными собеседницами. И уж буквальные единицы – быть интеллектуальной ровней. А именно такое качество особенно ценила в себе Иоганна. Это же её качество не укрылось от короля, о чём свидетельствовала и переданная Иоганне-Елизавете от его имени сумма денег (для скуповатого Фридриха – фантастически огромная).

Между её мужем и Фридрихом-Вильгельмом дружеских отношений по ряду причин не сложилось, и если его величество писал Христиану-Августу, то, как правило, по случайным поводам. Но тем более значимыми оказывались для принцессы обязательные в постскриптуме осведомления о её благополучии и здоровье. Сей ничтожно слабый огонёк высочайшего внимания не разгорался, но, к счастью, и не пропадал; сей огонёк Иоганне-Елизавете надлежало сохранить любыми средствами. Она понимала, что лишь с помощью супруга и через Фридриха-Вильгельма сумеет выкарабкаться из нищеты и безвестности. Если сумеет. Не в том суть, что родственники помочь не смогут, в таких, как у принцессы, обстоятельствах такие, как у неё, родственнички не захотят – это факт. А вот с помощью мужа, через Фридриха, подключив женскую проницательность и обаяние, – это вполне осуществимо. Кто-то сочтёт её наивной? Что ж, вполне возможно. Пускай они придумывают себе иные пути.

Не поверяя Христиану сокровенных своих мечтаний, принцесса решила добиваться сближения с Фридрихом-Вильгельмом при всяком удобном случае. Одним из таких было рождение дочери. Среди множества имён, которые Иоганна-Елизавета на всякий случай загодя отобрала на случай непредвиденного появления девочки, была Фредерика. В письме к его величеству Иоганна сумеет растолковать, что Фредерика – не в честь скучной и глупой родственницы, но в его и только в его честь. Принцесса знала, что подобные Фридриху-Вильгельму толстые, неряшливые, с армейским юморком и соответствующими повадками мужчины в глубине души оказываются сплошь сентиментальными прожектёрами и мечтателями; если удаётся их взять на крючок – верёвки можно вить, не пискнут. Христиан типичный тому пример. Таким образом, не мудрствуя лукаво, всего лишь назвав дочь в честь своего короля, принцесса могла оказаться при благоприятном сочетании случайностей в преддверии важных и больших перемен. Она уже догадывалась о том, что Фридрих, отправивший за сомнительные проступки на тот свет десятки так называемых политических противников, превративший свой берлинский, некогда роскошнейший Konigliches Schloss в некое подобие огромной государственной конторы, умеренно хитрый и нерасчётливо прижимистый, то есть предпочитавший экономить в малом, чтобы терпеть убытки в большом, властный и грубый в отношении большинства подданных – способен половину страны утопить, если потребуется, в крови, но вот принцессу, названную в его честь Фредерикой, помнить наверняка будет. Уж Иоганна-то знает.

Другое дело, что именно сейчас, когда роды отняли буквально все силы, а всякое движение и всякое слово требовали чрезвычайного напряжения, вступать с мужем в пространные объяснения Иоганне было, прямо скажем, недосуг. Желая лишь сэкономить силы, принцесса не вступала в дискуссию, но категорически потребовала: новорождённую назвать Фредерикой.

И ещё по поводу имени дочери. Раз уж Христиан так уцепился за Софию, пускай будет София, только во французском варианте: запишем не София, но Софи. Хотя афишировать сей нюанс и необязательно. Тем более для таких, как Христиан и его родственнички, что София, что Софи – один чёрт...

2

Весной 1729 года его королевское величество Фридрих-Вильгельм в который уже раз принялся заново обустраивать свой берлинский дворец. За полтора десятка лет правления король неустанно подправлял – интерьеры, дороги, саму германскую жизнь, пытаясь их сделать более рациональными, более функциональными, – не переходя при этом границ элементарного здравого смысла. Хотя именно в этом последнем и обвиняли его недоброжелатели. Главным побудительным мотивом при этом оставалось неизменное желание уменьшить нерациональное расходование сил своих подданных. Вот, например, отнюдь не праздный вопрос о соотношении полезной работы и праздности. Те же, допустим, балы или ненавистные лично ему маскарады с обязательным кривлянием. Раз уж они помогают отдохнуть, стало быть, отнюдь не бесполезны, как это может показаться на первый взгляд. И ни о каком запрете даже речи быть не может. Однако растягивать маскарады на целый год и превращать Пруссию в балаган Фридрих никому не позволит, будет в этом последователен и строг. Его закон – здравый смысл, его девиз – логика.

Фридрих прекрасно помнил годы правления отца[15]15
  Фридрих прекрасно помнил годы правления отца. – Фридрих II (1712—1786), прусский король с 1740 г., из династии Гогенцоллернов. Крупный полководец. Сын Фридриха-Вильгельма I. (См. примеч. № 8). В результате первой (1740—1742) и второй (1744—1745) силезских войн захватил у Австрии большую часть Силезии, имевшей важное экономическое и стратегическое значение. Вступив в союз с Англией и напав на Саксонию, развязал Семилетнюю войну (1756—1763). В результате первого раздела Речи Посполитой (1772), которого Фридрих II упорно добивался, Пруссия присоединила земли по нижнему течению Вислы. Укрепление армии было главной заботой Фридриха II. Созданная им прусская военная система просуществовала до начала XIX в. и нашла своих подражателей в странах Европы и в России, но потерпела крах в войне против французской революционной и наполеоновской армий.


[Закрыть]. Вот уж когда национальная энергия тратилась впустую! Сколько, вспомним, было затрачено сил и средств на придание Берлину внешнего лоска: вся эта никчёмная помпезность, палисадники, ограды, парки, заимствование варварских стилей отняли бездну сил. Один только Konigliches Schloss[16]16
  Королевский замок (нем.).


[Закрыть] оттянул на себя целую бездну средств: ведь мало соорудить огромный дворец; его интерьеры требуют столько же денег, сколько и сама постройка. Мебель, картины, дорогущие зеркала, гобелены, лепнина, паркет... Господи Боже! А что ни говори, второго Версаля не получилось! Не получилось, и, стало быть, в определённом смысле все затраченные деньги выброшены на ветер. Тут, впрочем, папаша допустил и стратегический просчёт, в первую голову – стратегический. Нужен Версаль – пойди и отвоюй. Это в войну имеет смысл вкладывать любые средства, тогда как в строительство можно вкладывать лишь необходимые. Да и не нужен в Пруссии второй Версаль: у немцев должны быть прочные, красивые, удобные дома. Необязательно жить в шкатулке с драгоценностями. Тем более что, собственно, версальский дворец от Пруссии не уйдёт и рано или поздно сделается немецкой собственностью, как и большая часть Франции. Мудрый король не имеет права уподобляться молодому любовнику, желающему получить сразу всё, и притом бесплатно. Если нации когда-нибудь понадобятся огромные и роскошные дворцы, они у немцев будут. Но в отсутствие таковой необходимости Фридрих другим не позволял чрезмерной роскоши, но и сам не злоупотреблял. Больше того, именно король подавал пример личной скромности и воздержания от мотовства. Начал он с того, что поделил несметную армию дворцовой обслуги на две неравные части; могущих считаться молодыми людьми и не подпавших под такое определение. Первых Фридрих-Вильгельм почти всех отправил тянуть солдатскую лямку, вторых безжалостно отправил на весьма символическую пенсию. Злые языки говорили, будто бы он выгнал слуг без копейки денег, но это была грубая ложь. Никого из своих верноподданных он не выгонял хотя бы уже потому, что выгнанный с насиженного места и сделанный нищим человек к труду и службе теряет интерес, пополняет собой армию бродяг и попрошаек, которые, в свою очередь, пытаются заполучить некоторую часть денег, честно заработанных добропорядочными немцами. Так что никаких нищих плодить в своём отечестве Фридрих-Вильгельм не собирался по причине экономической нецелесообразности подобного шага. Немаловажен здесь и психологический момент; если король сегодня выгнал дворцовых слуг, завтра он выгонит министров и генералов, и, значит, этим последним уже сегодня имеет смысл озаботиться созданием некоторого материального задела на случай высочайшей возможной немилости. И что получится? Праздность, воровство и лихоимство вместо бескорыстного служения отечеству. Так что будем справедливы; никого без куска хлеба на улицу он не выставлял. Другое дело, что выставил Фридрих несколько десятков бездельников – это так. Но прежде распорядился хорошенько вызнать, каким образом живёт дворцовая обслуга. И оказалось – хорошо живёт, имеет собственные дома, приработок на стороне, золотишко. Не много золота, и не Бог весть какие дома, но много ли дворцовых слуг в иных державах имеют свои собственные дома? То-то и оно. В Вене отслуживших свой век дворцовых слуг отправляют в монастырь – хорошо ещё не в тюрьму. В России освежёвывают слуг и пускают на корм собакам, совсем как в Поднебесной империи. А его челядь имеет собственные дома. Вот и давайте рассуждать, кто настоящий изверг, а кто руководствуется в своих действиях Божескими установлениями.

Вслед за удалением из берлинского замка чрезмерной армии прислуги Фридрих-Вильгельм распорядился распродать большую часть дворцовой мебели, ковров, люстр, гобеленов. Причём оставил для собственных нужд не лучшее, но самое скромное из всей обстановки. Всё лучшее пустил с молотка: у кого излишек денег – приобретайте (и одновременно распорядился проследить, кто именно из подданных будет покупать дворцовую роскошь). Освободившиеся комнаты и залы после перепланировки с немалой для казны выгодой были определены под министерства и различного рода государственные службы. Таким образом было решено сразу несколько проблем: и помещения во дворце не пустовали, и на несколько зданий строить меньше, да и служащие в непосредственной близости от короля меньше воровали и больше работали.

Такие вот ходы ценил Фридрих: одним махом – несколько задач сразу. Если у шахматистов проявлением особого таланта считаются ситуации – «вилки», когда одним ударом разрешаются сразу две задачи, то именно такого рода ходам отдавал король предпочтение в политике. Тут ведь как, тут не одна только выгода – столько-то и столько-то талеров – шла в расчёт; куда большую роль играла получившаяся в результате гармония, этот редкостный гость политических решений. Мало кто понимал Фридриха, но ему оказывалась особенно дорогой именно эта музыка, невидимый простым глазом изящный рисунок собственных манипуляций.

Собственно, Фридриху-Вильгельму и его семейству принадлежали в замке пять комнат в верхнем этаже северного крыла, уставленные скромной мебелью. В рабочем кабинете его величества и вовсе царила нарочитая скромность. Ещё не так давно здесь стояла другая, куда более роскошная мебель, но Фридрих по минутному настроению распорядился перетащить её в подвальные помещения. И теперь несколько сожалел о содеянном: в большинстве своём мебель, отобранная для кабинета, оказалась неудобной.

Для подыскания новой обстановки (прежнюю втащить на место не позволяло самолюбие: отказался – значит отказался) Фридрих собственной персоной спустился в подвалы, превращённые за последний год в огромные мебельные склады. Более подходящего стола для кабинета он не отыскал, зато в аккуратных, имевших подробные описи мебельных завалах обнаружил он сгоряча когда-то убранное удобное кресло и несколько среднего размера картин. Свои находки король приказал немедленно перенести наверх, где опять-таки собственноручно нашёл им места. С креслом произошла забавная история: однажды убранное с насиженного места и ненадолго заменённое креслом походного образца, вещь как бы отказывалась вписываться на прежнее своё место. Любопытный феномен, подумаем на досуге... Одна из картин с изображением полуфигуры покойного отца так и не нашла своего места, и, чтобы тотчас не убирать её в подвал (сплетники скажут, мол, родителю места не нашёл), Фридрих прислонил её к стенке. Вечером того же дня портрет родителя был повешен на место пейзажа, который после освобождения полотна от золочёной рамы был отослан в подарок близкому другу Леопольду Ангальт-Дассау[17]17
  ...близкому другу Леопольду Ангальт-Дассау. – Леопольд I Ангальт-Дассауский (1676—1747) – владетельный князь, прусский генерал-фельдмаршал. Участвовал в 22 сражениях и 27 осадах. При дворе королей часто впадал в немилость из-за своего прямого характера.


[Закрыть]. В дополнение к посылаемому полотну Фридрих присовокупил короткую записку дорогому другу, покорнейше прося не отказать в любезности принять означенный подарок и выслать за сей подарок двенадцать талеров. Собственно, друзья уже давно привыкли к тому, что Фридрих-Вильгельм требовал с них платы за всякий присылаемый подарок, будь то картина, сделавшаяся королю ненужной, подсвечник или даже часть свежей туши кабана или лося, подстреленных его императорским величеством. Значительно хуже приходилось тем подданным, кто получал из королевских хранилищ уникальные драгоценности: так из скаредности Фридрих подчас делал закамуфлированное наказание, а величина проступка напрямую соотносилась с ценностью подарка.

Чтобы не отвлекаться больше на перестановку мебели, король скорым шагом обошёл все комнаты, заметил на каминной полке излишне громоздкий подсвечник с подставкой из двух бронзовых рыб и тут же принял решение подарить также и подсвечник. Тому же Ангальт-Дассау или, например, давнему своему знакомому – ныне командующему гарнизоном в Штеттине принцу Ангальт-Цербстскому Христиану-Августу. Король чуть было не кликнул слугу, но вспомнил о том, что на прошлой неделе уже послал в Штеттин столовый прибор, и оставил подсвечник на месте.

Покончив с делами, Фридрих-Вильгельм отправился в столовую, где поджидал его нелимитированный (как шутил сам король) сытнейший обед – его слабость, страсть и беда – всё в одном. С некоторых пор Фридрих начал замечать, как ниоткуда, буквально из пустоты берущаяся грузность всё больше наваливалась, всё заметнее одолевала его. Он и прежде испытывал тихое блаженство от возможности и способности почревоугодничать – так ведь крупный мужчина и должен обладать хорошим здоровым аппетитом. Другое дело, что если в прежние годы выпитое и съеденное шло ему во благо, то ныне торс и особенно ляжки начали разбухать как бы даже вопреки количеству и объёму съедаемых блюд: чем более смирял он аппетит, тем больше распухал. Сама мысль о необходимости установить более жёсткий контроль за своим питанием, чтобы, значит, подозрительная полнота не обернулась какой-нибудь болезнью и не вынудила переменить государственные заботы на больничную койку, – сама эта мысль возбуждала у него подозрительный, какой-то буквально зверский голод. Попытки робкого самообмана принципиальных корректив не вносили. Если Фридрих-Вильгельм, допустим, приказывал уменьшить количество подаваемых за столом блюд, то сторицей возмещал сие увеличением порций, сам себе подчас напоминая этакого Пантагрюэля[18]18
  Пантагрюэль – герой романа Франсуа Рабле (1494—1553) «Гаргантюа и Пантагрюэль».


[Закрыть], короля Дипсодов.

Неумеренность в еде всё больше переходила в тривиальное обжорство, которое неизбежно сопровождалось ночными кошмарами, а от кошмаров, как известно, нет лучшего средства, чем свежее светлое пиво на тощий желудок. Порочный круг, таким образом, замыкался. Ситуация грозила обернуться настоящей катастрофой. Что бы там про него ни говорили, но ведь он был умеренным, волевым, целеустремлённым человеком, по праву гордился бытовой неприхотливостью, равнодушием к телесному комфорту. К женщинам равнодушен: замечал их существование разве только по мере гигиенической необходимости. Но вот еда, еда... Одолевая воинственных соседей, он, условно говоря, пасовал перед телячьим окороком с грибами, луком и тушёными овощами. Комедия, и только, если бы не было так грустно...