Текст книги "Начала любви"

Автор книги: Константин Новиков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 31 страниц)

ГЛАВА VIII

1

Российская императрица Елизавета Петровна[47]47
  Елизавета Петровна (1709—1761/62) – российская императрица с 1741 г., дочь Петра I и Екатерины I. Возведена на престол гвардией. Историк В. О. Ключевский назвал Елизавету Петровну «умной и доброй, но беспорядочной и своенравной русской барыней», соединявшей «новые европейские веяния» с благочестивой отечественной стариной».


[Закрыть] обладала умом и бесспорной красотой, этими двумя разрушительного свойства преимуществами, которые обращают жизнь всякой женщины в ад.

Лишь сама она да её ближайшее окружение знали, чего стоит нести русской женщине такой крест. Было у неё и ещё одно золотое качество – молчать умела императрица, как мало кто умел молчать в её державе.

   – Молчать оттого, что сказать нечего – штука не хитрая. Сколько рассеяно по жизни всяких молчунов по лени, молчунов по нелюбопытству, по нежеланию отказываться от раз навсегда избранного растительного существования. Ещё отец её Пётр Алексеевич[48]48
  ...отец её Пётр Алексеевич – Пётр I Великий (1672—1725), русский царь с 1682 г. (правил самостоятельно с 1689 г.), первый российский император (с 1721 г.).


[Закрыть] говаривал, что в случае, когда молчит мужик на дыбе, не следует обвинять палача в слабом знании профессиональных секретов; мужик молчит, потому как сказать-то ему ровным счётом нечего...

Молчать на дыбе посвящённым куда сложнее. А значительная часть из прожитых Елизаветой Петровной тридцати трёх лет, как на грех, оказалась самой что ни на есть подлинной дыбой. И тем не менее...

Она взяла за правило воздержание от вопросов и прилюдных дискуссий; помалкивавшая при жизни отца, Елизавета продолжила сию традицию и впоследствии. Хватило ума не докучать родительнице вопросами, хватило ума затаиться, когда ей сделалось известно, каким именно способом подонок Меншиков спровадил в лучший мир императрицу[49]49
  ...каким именно способом... Меншиков спровадил в лучший мир императрицу. — Версия о том, что А. Д. Меншиков устранил Екатерину I, имеет в исторической литературе давнюю традицию и своих адептов. Так, например, опубликованная в Англии на русском языке книга А. В. Степанова. «Елизавета Петровна» (Лондон, 1863) содержит рассказ о том, что 17 мая 1727 г. Меншиков собственноручно угостил Екатерину I отравленными конфетами, после чего она скончалась.


[Закрыть]. Узнай о готовившихся приготовлениях Елизавета хотя бы за несколько минут до свершившегося убийства, горло светлейшему князю перегрызла бы, отчаянной была. Но узнала о том Елизавета очень поздно, слишком поздно и – смолчала. Да и когда совсем ещё молоденький Пётр II[50]50
  Пётр II (1715—1730) – сын царевича Алексея Петровича и принцессы Софьи-Шарлотты Браунгшвейг-Вольфенбюттельской (в крещении Евдокии, умерла в 1715 г.), внук Петра I, российский император с 1727 г. Фактически правил государством при нём А. Д. Меншиков, затем Долгоруковы.


[Закрыть] положил глаз на неё, достало опять-таки сообразительности затаиться и помазанника при этом не прогневать. А как же, помилуйте! Без ума трудно женщине пройти по жизни... Смолчала и вытерпела она даже тогда, когда в памятную годину, сделавшись сильнейшими против неё, к трону полезли всякие там Долгорукие, Головины, Апраксины да Голицыны.

Те немногие, кому довелось оказаться среди ближайшего круга Елизаветы Петровны, знали свою благодетельницу куда лучше; знали – да помалкивали, демонстрируя тем самым наличие бесценного качества. Да и кто, скажем, в состоянии поверить, что, узнавшая о возможном браке своём с Людовиком XV[51]51
  Людовик XV (1710—1774) – французский король (1715—1774) из династии Бурбонов. В малолетстве Людовик XV (1715—1723) страной управлял в качестве регента герцог Филипп Орлеанский, затем кардинал Флёри. Позднее при Людовике XV большую роль играли его фаворитки (особенно маркиза Помпадур). Колоссальная расточительность двора Людовика XV привела к полному расстройству государственных финансов.


[Закрыть], Елизавета, слывшая ветреной хохотушкой, сумела в считанные шесть недель с небольшим поднять свой разговорный, неуклюжий, варварски модулированный французский до прямо-таки версальского изящества! Тот, кто выучил хотя бы один иностранный язык, знает, что сие суть тяжёлая работа; одни её одолевают быстрее, другие медленнее, но чтобы в шесть недель?! Это вам не римский водопровод и даже не философский камень, дамы-господа!

Про неё заглазно говорили при дворе: шлюха, мол, и дура. Упустив очевидную возможность получить отцовский трон, отдав его, по сути, Анне Иоанновне[52]52
  ...отдав, по сути, трон Анне Иоанновне... — Анна Ивановна (1693—1740) – российская императрица. Дочь царя Ивана V Алексеевича, племянница Петра I. В 1710 г. выдана замуж за герцога курляндского. Овдовев, жила по настоянию Петра I в основном в Митаве. На престол была приглашена «верховниками» на условиях ограничения самодержавия в пользу феодальной аристократии. Опираясь на дворянство и гвардейских офицеров, 25 февраля 1730 г. отказалась от выполнения «кондиций», ликвидировала Верховный тайный совет и восстановила значение Сената. Главной опорой Анны Ивановны были прибалтийские дворяне (Бирон, Миних и другие). С 1731 г. по указу Анны Ивановны действовала Тайная розыскных дел канцелярия, где при расследовании «слова и дела государева» применялись жестокие пытки. Даровала ряд привилегий дворянству, но при этом жестоко подавляла дворянскую оппозицию. По указам Анны Ивановны сосланы, казнены многие из князей Долгоруких, Голицыных и других.
  Стремясь закрепить право на российский престол за потомками Ивана V, перед смертью назначила своим преемником малолетнего Ивана Антоновича, сына Анны Леопольдовны (см. примеч. № 56), а регентом до его совершеннолетия – Бирона.


[Закрыть], Елизавета всех сумела перехитрить: не словом затихла, но – делом. И обвела вокруг пальца весь двор, всю Россию. Переехала подале от новой столицы, жила себе в сельце практически затворницей, никуда не выезжала, ни с кем не встречалась, тихо бражничала и столь же тихо развлекалась, помышляя не о любовных изяществах, но единственно только о снятии напряжения. Всем укладом жизни Елизавета упорно демонстрировала, что, мол, вот она какая, совершенно неопасная; за что, спрашивается, собирались такую в монастырь заточить, за какие такие провинности извести намеревались? Странные, одним словом, страшные люди...

Подобно майскому жуку, Елизавета сложила крылья – не столько защищая спину, как именно камуфлируясь, – и слилась с подмосковным ландшафтом Александровской слободы. Она выпивала вместе с мужиками, с ними же спала, более страдая не от вынужденного и потому унизительного совокупления (как раз это дело ей было любо), но от нестерпимых мужицких запахов, среди которых луковый смрад дыхания был не самым омерзительным. О, как ёрничали над ней столичные лизоблюды, как издевались, словами какими называли!

Но именно по такой вот сторонней реакции цесаревна убеждалась, что камуфлирование выглядит со стороны искусно, а избранная тактика – верна. Она верила в то, что исторический фарт, власть и настоящие галантные мужчины ещё придут, в том, разумеется, случае, если посчастливится ей пережить Аннушкино лихолетье[53]53
  ...Аннушкино лихолетье... — См. примеч. № 52.


[Закрыть], этот национальный позор имени Анны Иоанновны. Сделала Елизавета первой своей заповедью детское «чок-чок, губы на крючок, что угодно показывай, ни слова не рассказывай». Чок-чок... И чем более оформлялся образ этакой распутной пьяни, тем настойчивее добавляла Елизавета новые штрихи. Она даже тайно обвенчалась (смотрите, мол, люди добрые), для пущей унизительности взяв себе хохла, Разумовского Алексея[54]54
  Разумовский Алексей Григорьевич (1709—1771) – фаворит императрицы Елизаветы Петровны, граф (1744). Сын украинского казака Розума. Участвовал в дворцовом перевороте 1741 г., возведшем на престол Елизавету. Официальных постов не занимал, пользовался огромным влиянием при дворе.


[Закрыть]. Этот ловкий шаг, весть о котором незамедлительно достигла Анны Иоанновны, оказался среди наиболее великолепных: укрепившихся за ней «дуру» и «шлюху» она таким образом перемножала на «сумасшедшую».

А дура, да ещё вдобавок и сумасшедшая, внимательно следила за событиями при дворе, где всё более и более дела решались без участия старой императрицы, в обход, как в насмешку. Немецкая партия всё скорее набирала силы; не спешила сдаваться русская партия, состязавшаяся, впрочем, с оппонентами в рафинированном идиотизме.

Из-за принятой на себя личины как из укрытия зорко следила Елизавета за происходившим, напоминая тем самым взведённую пружину.

Когда умерла императрица и, казалось, вдруг приоткрылась для Елизаветы желанная дверца, настиг цесаревну мощный удар со стороны, откуда она и не ожидала. Много позднее, когда медицинская наука прирастёт более корректными дефинициями, сей недуг получит наименование «бешенство матки»; во времена Елизаветы заболевание называли несколько иначе, что, однако, не влияло на суть проблемы. Когда в столице разворачивались поистине исторические события, цесаревна постанывала под очередным мужиком, из слободских, и молила Всевышнего о возможно большем продлении сей потной и скучноватой пытки. Когда женский недуг отступил, все былые возможности растаяли как дым. На смущённые сетования Елизаветы об упущенной возможности сделаться императрицей Алексей Разумовский, по словам одного из биографов, тонко заметил:

   – Что-то нужно одно выбирать.

   – Да, конечно, я понимаю... – виновато потупившись, ответила Елизавета.

И вновь – тишина, вновь приходилось таиться, лгать, угодничать перед всякой мразью, приезжавшей с нечистоплотными предложениями: сперва от Бирона[55]55
  Эрнст Иоганн Бирон (1690—1772) – фаворит императрицы Анны Ивановны, граф (1730). Оказывал большое влияние на императрицу, активно вмешивался в управление Российской империей. В 1737 г. избран владетельным герцогом курляндским. После смерти Анны Ивановны арестован и предан суду. Комиссия по делу Бирона приговорила его к четвертованию, но Анна Леопольдовна смягчила приговор, заменив его ссылкой в Пелым. После вступления на престол императора Петра III освобождён и восстановлен в чинах. В 1762 г, императрица Екатерина II вернула ему герцогство.


[Закрыть], затем от Анны Леопольдовны[56]56
  Анна Леопольдовна (1718—1746) – правительница Российской империи при сыне Иване VI Антоновиче е 9 ноября 1740 г. по 25 ноября 1741 г. Дочь герцога Мекленбург-Шверинского и Екатерины Ивановны (дочери царя Ивана V Алексеевича). В 1739 г. выдана замуж за принца Антона-Ульриха Брауншвейгского. В политическом отношении не играла никакой роли. После восшествия на престол Елизаветы Петровны Иван VI был арестован, Анна Леопольдовна с семьёй выслана в Холмогоры.


[Закрыть]. Пётр II, сделавшись правителем, о былой своей возлюбленной даже и не вспомнил, что Елизавету Петровну неприятно задело, ибо расценено было как симптом наступающей старости.

Отступить-то болезнь цесаревны отступила, не исчезнув, однако, вовсе, и напоминала о себе в периоды эмоционального напряжения с изрядной внушительностью. Недуг отступал, затем вновь наступал, всё больше подчиняя себе женщину, превращая её в рабу прогрессирующего естественного огня.

Едва ли не единственным, кто сумел ей профессионально помочь и тем самым бесконечно обязал, был медик Иоганн Герман Лесток[57]57
  Иоганн Герман Лесток (1692—1767) – граф (1744), приехал в Россию в 1713 г., принят на службу ко двору в качестве лекаря. В 1720—1725 гг. находился в ссылке в Казани. Возвращён из ссылки Екатериной I. Играл значительную роль в возведении на престол Елизаветы Петровны, с которой у него были близкие отношения.


[Закрыть], уроженец Ганновера, этнический француз, приехавший в Россию практически одновременно с рождением Елизаветы. После дотошного медицинского осмотра цесаревны и многочисленных вопросов, от которых краснела даже грудь Елизаветы, не говоря о лице и ушах, Лесток на несколько недель предательски исчез, а затем как ни в чём не бывало, с вежливой улыбкой на устах, хорошо одеты» и приятно благоухающий неизвестным парфюмом, явился к своей пациентке с длинным деревянным футляром в руках.

Попросив временно удалиться из комнаты всех прочих, он сделался вдруг серьёзным и сказал Елизавете: «Только, прошу вас, не пугайтесь... У меня тут вот для вас...» В новеньком и потому не сразу раскрывшемся футляре на миниатюрном деревянном лафете возлежал занятный вытянутый предмет, окончанием похожий на самый что ни на есть обыкновенный мужской срам.

   – Шутить вздумал? – нехорошо сощурившись, спросила Елизавета.

   – Я должен вам обстоятельно объяснить, как надлежит этим пользоваться, – не изменяя выражения лица, сухим профессиональным тоном заговорил Лесток. – Пожалуйста, прилягте...

Втайне боявшаяся врачей и привыкшая им беспрекословно подчиняться, цесаревна отреагировала прежде всего на деловой врачебный тон; звук голоса – вот что успокоило и смирило её.

   – Раздеваться? – спросила она, глупо хихикнув при этом.

   – Необязательно. Прошу вас, вот туда...

Ни до того, ни после Иоганн Лесток не обращался к Елизавете «vous».

Впоследствии льстецы и дураки многажды говорили и писали, что приход к власти Елизаветы Петровны совершился как по мановению волшебной палочки, легко и естественно. Разве только в некотором смысле – да. Поршенёк, как окрестил свою игрушку Лесток, требовал немалой сноровки, долгого ученичества, исполненного истерик и неудовлетворённости. На этом фоне – да, приход к власти оказался штукой несложной.

2

Просто так людям ничего не даёт Господь.

За всё пришлось заплатить Иоганне-Елизавете, и заплатить, что называется, сполна. Не успев переехать в Цербст, едва лишь начав обустраиваться, приводить дом в надлежащий вид, она получила сильнейший удар: Вилли, старший сын, умер.

Когда принцесса обращалась в своих молитвах к небесам, когда она предлагала всё в обмен на респектабельную спокойную жизнь, даже в голову не могло прийти, что молитвы будут поняты столь буквально. Если, скажем, супруг выделял старшую дочь, то Иоганна испытывала особую любовь к Вилли, должному в свой черёд сделаться наследником, гордостью, продолжателем.

А вот как всё обернулось.

Мальчик даже не успел как следует рассмотреть новый замок, не изучил ходов и переходов своего нового дома, не узнал многочисленных извивов и излучин парковых дорожек. Умер как и жил: тихо, кротко.

У Иоганны случился нервный припадок, вслед за которым последовало спасительное забытье, избавившее её от необходимости присутствовать на похоронах. В домашней церкви, как раз под алтарём, появилась, таким образом, новая могильная плита.

Трагедия, похороны, уход за женой – всё это легло на плечи Христиана-Августа, который справился с ворохом скорбных дел лишь потому, что не справиться было нельзя. Он казался в те дни человеком, идущим по собственному нерву. Как канатоходец. Как сомнамбула. Как сомнамбулический канатоходец, из всех жизненных реалий наиболее отчётливо чувствующий упругость зыбкой опоры под разгорячённой ступней. Со времени самых первых, приведших к появлению Софи родов, с того самого, далёкого теперь года чуть ли не впервые беспокоился принц за жену. Хотя было то беспокойством или только сочувствием, которое прикинулось беспокойством, сказать непросто. Но как бы там ни было, а за жизнь Иоганны он действительно испугался.

Иоганна выздоровела, и он слёг.

У Христиана-Августа случился удар. Чего, впрочем, и следовало ожидать при таком развитии и наслоении событий.

Простудившийся в ту же пору младший сын, сделавшийся теперь просто сыном, без «младшего», получил разрешение болеть с отцом вместе. Кровати Фрица и Христиана-Августа составили вплотную друг к другу – и появился в комнате редкий вариант идиллии: идиллия выздоровления. Шумливый, чтобы не сказать невыносимый, Фриц отвлекал отца от вполне естественных скорбных мыслей, вовлекая в свои громкие игры. Христиану-Августу приходилось всякий день выбирать: или он думает о покойном сыне и собственном здоровье (удар, по счастью, оказался несильным, без паралича), или же он строит из одеяла и стульев очередную палатку для Фрица. А бывало так, что после надлежащей разведки, вызнав через Элизабет Кардель или Софи местонахождение и род занятий Иоганны-Елизаветы, отец и сын устраивали из двух одеял холмистый ландшафт и на этой вот пересечённой местности проводили увлекательные игрушечные сражения, исполненные военного лукавства и стрельбы. Для мрачных мыслей у Христиана-Августа попросту недоставало времени.

Принц во время игры превращался в увлечённого и вместе с тем мудрого командира, не столько обращавшего внимание на поле, как следившего за мимической забавной игрой на лице раскрасневшегося сына. Фриц, в свою очередь, был приятно удивлён тем, что его родной отец, оказывается, имеет некоторые представления о правилах пеших и конных наступательных атак, а равно знаком с началами позиционного боя. В случае же неблагоприятного для себя развития событий Фриц прибегал к своему излюбленному приёму: встряхивал за край податливый ландшафт, после чего начинал ползать по полу, собирая разлетевшиеся фигурки.

А была ещё такая игра – в «пещеру». Несколько раздвинув кровати, Фриц устраивал в образовавшейся расщелине этакое лежбище, закрывая сверху пространство плотным, пахнувшим книжной пылью пледом. В эту «пещеру» мальчик притаскивал сладостей, пирожков и любимого своего клюквенного морса – в отцовской походной фляге. Роли распределялись таким образом: мальчик изображал притомившегося и порядком проголодавшегося путешественника, пережидающего в «пещере» дождливую погоду, тогда как Христиану-Августу надлежало эту погоду изображать. Черпая из таза воду и вновь опрокидывая кружку с водой в таз, отец «делал» дождь; тихим шепелявым посвистом нужно было изображать порывы сильного ветра. Покуда существовала непогода и приходилось откладывать дальнейшее путешествие, Фриц с удовольствием подкреплялся, громко чавкая, проливая на себя сладкий морс. Время от времени маленький путешественник подозрительно уточнял: «Вроде бы дождя не слышу?» – и тотчас настоящий ливень обрушивался в таз. Почему-то в ненастье у Фрица всегда разыгрывался волчий аппетит. Поскольку вне этой игры аппетитом он не блистал, отцу приходилось преодолевать слабость, «делать» ветер с дождём и, подобно Зевсу, изредка дополнять картину громовыми ударами – пустой кружкой о край таза.

Изредка Христиан-Август посматривал в туманный проем большого зеркала, где застыл один и тот же, не самый интересный для него ракурс: заснеженная часть крыши правого флигеля, ломоть каменной стены, фрагмент дворовой перспективы с укатанной чистой дорожкой и грязно-серой на фоне снежной белизны мраморной статуей. Иногда зеркальный вид прирастал двигавшейся фигурой, и принц силился разглядеть, кто именно приближается к замку. Не Больхаген ли? А может, брат? Этих двоих он поджидал с особенным нетерпением и даже прибегал к невинной хитрости для того, чтобы задерживать возле себя как можно долее. С удовольствием принимал также и дочь, которая по-девичьи конфузилась, если отцу случалось в её присутствии выпростать из-под одеяла голую ногу или если на нём оказывалась рубаха со слишком глубоким вырезом. Ещё более радовался приездам фон Лембке, без умных, ироничных бесед которого принц скучал в Цербсте не на шутку.

Вполне уже поправившийся Фриц мог теперь и даже должен был какое-то время проводить на воздухе. Ещё в Штеттине проявлявший себя домоседом, мальчик, однако, на свежий воздух не особенно стремился и всякий раз, прежде чем пойти с сестрой гулять, подробно оговаривал в присутствии отца конкретное время прогулки. Поначалу Софи не без удовольствия рассказывала и показывала ему: каменной кладки двухэтажную ткацкую мастерскую с высокой трубой, приземистую невзрачную пивоварню, бронзовую фигуру, вознесённую на стеле над главной городской площадью. В такие моменты у Софи даже голос приобретал тягучие хозяйские нотки – совсем как у отца, демонстрирующего очередным гостям семейную Библию с иллюстрациями Лукаса Кранаха-младшего.

Прогулки с братом по городу неуловимо напоминали этакую ревизию. Закутанный по уши, обвязанный толстым шарфом поверх поднятого воротника шубки, Фриц с трудом успевал за лёгким шагом всюду уже побывавшей и всё, покуда болел Фриц, осмотревшей Софи. «А это что?» – спрашивал Фриц и получал в той или иной степени обстоятельный ответ. Прекратилось всё это в тот самый день, когда Софи посчитала детские и бессистемные вопросы братца уж слишком какими-то хозяйскими, как если бы Фриц и являлся настоящим хозяином Цербста, обходящим свои владения. Впрочем, в один прекрасный день так оно и произойдёт. От этой мысли у Софи даже испортилось настроение, хотя в предположении такого рода ничего неожиданного не было.

Так всегда в жизни. У одних – всё, у других – ничего. Кто-то в буквальном смысле пальцем не пошевельнёт, а к нему сами собой приходят и деньги, и друзья, и слава. Тогда как другие – как хочешь, мол, так и живи. Например, она сама. Четырнадцать лет живёт на белом свете и ничего ровным счётом не скопила. Всё, что её окружает, принадлежит кому-то другому. Доходит до смешного: даже портреты, написанные с неё, как первый, так и второй – работы старика Пэна, даже они, оказывается, принадлежат не самой девушке, но её матери. Потому как, видите ли, мать за них заплатила из собственного кармана. Посмотреть бы одним глазком на пресловутый карман... Не хочешь вспоминать, а всё равно вспомнишь слова мудрой Бентинген: «Хуже бабы ничего в мире нет». Так оно, пожалуй, и есть. Тут приходится из кожи вон лезть, чтобы найти себе партию, да выйти замуж, да мужу угодить... А после детей приходится рожать. Подрастёт такая вот малявка...

Шедший рядом с ней Фриц поскользнулся, широко взмахнул руками, чтобы сохранить равновесие, но тут-то и потерял его окончательно, шмякнулся спиной на утоптанный снег. А потому Софи получила возможность выразить свои чувства, оправленные на сей раз в форму педагогической строгости. Она рывком подняла малыша и основательно, крепенько так тряхнула за воротник. Не ожидавший подобной грубости, Фриц выпятил нижнюю губу.

   – Попробуй только зареветь, – предупредила она.

   – Очень нужно, – шмыгнув носом, сказал Фриц.

3

До сравнительно недавнего времени Элизабет Кардель в кругу своих компатриотов к месту и не к месту частенько сетовала на постылую чужбину, грубую и грязную неметчину. (Справедливости ради: её родная Франция была не менее грубой и уж куда более грязной страной, и для того, чтобы изъять сие из сознания, понадобилась немалая аберративная мощь памяти). При этом эмигрантская доля трактовалась как одно сплошное наказание за некие неназываемые грехи.

Приехав же в тишайший Цербст, Элизабет сделала для себя некоторое открытие, а именно: есть чужбина – и чужбина, причём между той и другой возможны существенные различия. Из Цербста чужбина штеттинского образца казалась таким очень маленьким, воздушным, комфортабельным житьём-бытьём. Тогда как жизнь в Цербсте оказалась вдруг мадемуазель не по силам. И это при всём том, что многое делало оба города весьма похожими, насколько вообще могут быть друг на друга похожи немецкие города.

Казалось бы, эмигрант должен с благодарностью принимать и почитать всякий уголок земли, приютивший его, чужака, изгнанника. Именно с благодарностью – уже хотя бы потому, что изгою дали возможность жить. В случае с Элизабет – жить не только безбедно, но даже комфортно. И вот эта самая женщина, наделённая красотой тела куда в большей степени, чем красотой души, смела думать: «Я не люблю сей город».

Со дня переселения в цербстский уютный замок Элизабет сделалась замкнутой и строгой, словно её обидели и при этом не извинились, и вот теперь она, исполненная горечи, достоинства и душевной высоты, дожидается некой сатисфакции. Такой Элизабет Кардель выглядела со стороны. Сделавшись вдруг неразговорчивой, она отбила у Софи привычку обмениваться пустяковыми домашними наблюдениями. Если же доводилось Элизабет разговаривать с хозяином или хозяйкой, то делала она это столь официальным тоном, так отчётливо и при этом настолько невпопад вставляла, надо и не надо, скороговорчивое «прошу меня простить», так гордо поднимала подбородок, что Иоганна-Елизавета втайне зауважала дуру-француженку.

Работы у мадемуазель в Цербсте практически не было. Смерть Вильгельма и возможность Софи обходиться без дальнейшего обучения (да и то сказать, кому хочется в четырнадцать лет корпеть над книжками...) делали будущее Элизабет Кардель в семье Христиана-Августа весьма и весьма проблематичным. Собственно, Элизабет передала девушке всё, что знала и умела сама, так что и сетовать в этом случае не на кого. Что же касается Фрица, то сей пронырливый отрок с истинно прусской настойчивостью избегал всяческого общения с мадемуазель, неискусно камуфлируя свою ученическую лень в тона плохого самочувствия (чаще всего), плохого настроения, занятостью и прочей подобной бутафорией, пышно расцветшей на новом месте. Родители такого рода поведение поощряли, а мадемуазель не настаивала, уверенная в том, что всякого немца можно сделать человеком не иначе, как родив его заново.

«Мне кажется, что ваш сын должен...» – осмелилась как-то в разговоре с принцем заметить Элизабет Кардель. И тотчас же пожалела, потому как оказалась вынужденной с лишком полчаса выслушивать от Христиана-Августа произносимые на безобразном французском языке и потому весьма мучительные для её слуха жуткие сентенции с изрядной примесью немецких слов, а смысл всей проповеди сводился, как выяснилось, к тому, что мальчик должен в первую очередь почитать Бога, свою страну и свою семью... Всё то же самое можно было бы пересказать одной фразой, но плохо знавший французский принц вынужден был для изъяснения потратить именно столько времени, разбавляя далеко друг от друга по времени отстоящие слова своеобразной присказкой «жё панс кё»[58]58
  Мне кажется (фр.).


[Закрыть]. А что было совсем уж забавно, изъяснялся Христиан-Август с потугами на изящество.

   – И впредь прошу определение приоритетов в воспитании Фридриха оставить на моё усмотрение, – подытожил наконец принц, громко при этих словах выдохнув, как сельский кузнец, справившийся с нелёгкой работой.

За три месяца лежачей жизни, – если, разумеется, то вообще можно было назвать жизнью, – за три месяца, наполненных болями, мучительным унижением, страхом умереть во сне, притворством, чтением и игрой с Фрицем, Христиан-Август адаптировался к мысли о неизбежной своей скорой кончине. Не вдаваясь в объяснения, он даже по старой мерке приказал себе сшить новый мундир, чтобы предстать в гробу щёголем согласно традиции. Изрядно располнев за месяцы лежачего существования, он как-то раз попробовал напялить свой мундир и – вынужден был расхохотаться. Хорош был бы из него покойничек: с незастёгнутыми штанами и не вполне сходящимися на животе пуговицами. Рассмешив, таким образом, себя сам, принц вдруг понял, что выздоравливает, да-да, именно что – выздоравливает. Это явилось для него приятнейшей неожиданностью. К вечеру, правда, сделалось ему хуже, несколько дней затем пришлось провести в постели, тёплой и постылой, с простыней в противных складках. Затем ему вроде как полегчало, и вот теперь, как будто очнувшись, принц обнаружил себя стоящим рядом с Элизабет и громко, вежливо отчитывающим мадемуазель.

   – Вы сегодня выглядите хорошо, – неожиданно сказал он и, довольный неожиданным эффектом, упругой походкой направился в комнату сына. Лёгкое чувство, что всё тело здорово и просит какой-нибудь физической нагрузки, оказалось забытым, не сразу правильно понятым, но тем более радостным. Понимая, что пока не в состоянии свернуть горы, Христиан-Август, однако, намеревался как-то для себя одного обозначить возвращение к жизни. Вот хотя бы это кресло... От поднятия кресла он благоразумно воздержался, обратив излишки силы на то, чтобы хорошенько потискать устремившегося к нему от раскиданных на полу игрушек сына.