Текст книги "Начала любви"

Автор книги: Константин Новиков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 31 страниц)

ГЛАВА X

1

Боже, как никто иной, ты понимаешь нежную женскую душу. Ты один способен поверить, что наряжается женщина, и лицо себе мажет, и благовониями умащивается не от распутства натуры, но от неуверенности в своём обаянии и от желания нравиться окружающим. А комфорт предпочитает отсутствию оного по причинам сугубо интимного и потому вполне простительного порядка. Если же подчас оказывается женщина вдруг несдержанной, так ведь сие – по слабости характера, не иначе; капризы – те и вовсе исключительно от чрезмерной усталости. Господь милостивый, Господь Вседержитель, Ты создал специально для женщины весну и лето, горячий шубный мех и мужские улыбки, музыку и развлечения. Ты один, стало быть, знаешь, насколько покинутой и слабой чувствует себя женщина, лишённая своей естественной среды обитания, брошенная грубым тычком фатума на дорожный мороз, под сильные ветряные порывы, от которых и специальная маска не спасает онемевшего и вмиг загрубевшего лица.

Да ещё эти последние, самые тягостные минуты расставания, забравшие все силы без остатка.

Напоследок нежно расцеловавший дочь, теряя над собой контроль и потому бессильный хоть что-то произнести вслух, Христиан-Август сунул дочери увесистый трактат Гейнекция[63]63
  ...увесистый трактат Гейнекция... — Гейнекций (1681—1741) – известный в XVIII в. немецкий юрист-философ.


[Закрыть] и собственный – «PRO МЕMORIA». Иоганна нетерпеливо махнула рукой вознице, карета тронулась, и Христиан, влекомый чувством привычки, которое способно в иные мгновения заменять привязанность, дружбу и даже самое любовь, бессознательно пустился вслед за дочерью, поскользнулся, едва не грохнувшись на обледенелую и укатанную дорожку, отчаянно взмахнул рукой и застыл одиноким плачущим изваянием на фоне взмахов множества рук и чуть меньшего числа улыбок. Софи мучительно выворачивала шею, чтобы сохранить эти вот последние перед разлукой мгновения, тогда как отец, чудовищно искажённый дефектом оконного стекла, стремительно мельчал и терял узнаваемые черты.

Фриц, Элизабет, Амалия, Больхаген, Иоганн-Людвиг и практически все слуги поспешили уйти с холода, так что на повороте, когда карета выехала за ограду на так называемую внешнюю дорогу, маленькая принцесса различала одну-единственную фигуру с отчаянно поднятой рукой. Неотрывно следила девушка за тем, как заштрихованная ленивым снегопадом, а теперь ещё и чугунным решетчатым частоколом фигура всё более сливалась с оставленным пейзажем.

   – Шею свернёшь, – брезгливо предупредила Иоганна-Елизавета.

При виде гневного материнского лица слёзы, готовые было напоследок пролиться по всем оставленным в замке душам, неожиданно высохли.

   – Напрасно вы так, – сказала Софи, уязвляя мать уже самим по себе местоименным обращением, в котором Иоганна-Елизавета склонна была усматривать не столько намёк на отчуждение, как именно на её возраст.

   – Ах ты... – принцесса привычно схватила брошенные на сиденье перчатки.

   – Я прошу, – решительно сказала Софи, – прошу раз и навсегда оставить подобные замашки в этом городе. Если вы ещё раз, один только раз позволите себе обращаться со мною подобным образом!..

Потерявшая инициативу Иоганна-Елизавета подумала, сделала неопределённое движение бровью и спокойно положила невостребованные перчатки рядом с собой.

Они ехали молча. Это было необыкновенным облегчением для маленькой принцессы, которая едва ли не впервые почувствовала себя уваженной, пусть даже и молчанием. Но даже самое грубое уважение всегда оказывается значительно приятнее самого мягкого наказания.

Составлявшие поезд четыре экипажа уверенно наматывали на колеса (крошечная ведущая пара и огромные задние колёсищи) мили берлинской трассы, столь хорошо знакомой пассажирам и лошадям. Поначалу было принято решение, насколько это будет осуществимо, двигаться на колёсах, и лишь при большом снеге переставить кареты на специальные сани, загодя притороченные сверху. Возвышавшиеся над каретами новенькие полозья, соединённые креплениями и сложной системой распорок, придавали всему поезду несколько экзотический, чтобы не сказать – странный, вид.

Зимние дороги, зимние леса, кое-где разреженные почтовой станцией или деревней, представляли собой унылое зрелище. Правильно говорили бывалые путешественники, что зимняя Пруссия нехороша для поездок. Правда, впрочем, заключалась и в том, что летняя Пруссия оказывалась ненамного завлекательнее зимней. Казалось бы, и январь-то выдался не особенно холодным, но когда приходится большую часть времени сидеть неподвижно, да ещё когда сквозняки выдувают идущее от куцей печурки тепло, то никакие шубы-шапки-варежки не помогут.

Мать и дочь – первая считала унизительным нарушать молчание, вторая наслаждалась этим молчанием и только лишь мечтала о возможно более долгом его растяжении – скучными куклами покачивались на стылых сиденьях. Иоганна-Елизавета находилась в лучшем положении лишь потому, что имела возможность вливать в себя некоторые количества тепла из плоской и даже на вид привлекательной фляжки, этого предотъездного подарка Иоганна-Людвига. Показавшийся Иоганне поначалу жидким огнём, дарёный ром (или какая-то другая жидкость, очень похожая на ром) потребовал некоторого времени для своей дегустации и ещё сколько-то времени, чтобы его полюбили. Когда большая часть фляжки обратилась в воспоминания, а навеянный ромовым ароматом сон оказался безжалостно прерван крутым дорожным ухабом, Иоганна-Елизавета машинально облизала губы, почувствовала слабый привкус так сладко укачавшего её спиртного и впервые безотчётно взгрустнула. Причём взгрустнула, вопреки обыкновению, о будущем. Как бы ни радовалась она состоявшемуся-таки отъезду из постылого Цербста, огорчала принцессу конечная цель этого путешествия, которое при иных обстоятельствах могло бы достойно увенчать её тяжёлую и полную безрадостных дней жизнь. Окажись на месте России какая-нибудь другая страна, Швеция, например, или Римская империя, или даже на худой конец Испания, ах, как замечательно чувствовала бы себя Иоганна-Елизавета. За дорожными сборами всё оказывалось недосуг, а теперь вдруг она явственно поняла, что ни в какую восточную державу совсем не хочет переезжать – ни на год, ни на день. Вон давным-давно русский дипломат, этот Пецкий или Вецкий, рассказывал ей, что в Константинополе у него прямо на ходу, особыми крючьями, сорвали возницу, освежевали и швырнули в загодя приготовленный чан с кипящей водой. С ней конечно же подобного не случится – её сопровождают целых три экипажа со слугами и охраной, – а всё-таки немного боязно. То есть пока ещё не боязно, но двигаться на восток от Штеттина большого желания у принцессы пока не было. Как ни корила себя она, как ни обзывала последней дурой, которая не понимает выпавшего на её долю счастья, а мысль о затяжном характере поездки, о нескольких предстоящих берлинских днях приятно согревала душу. Если уж на Восток едешь, так совсем необязательно при этом торопиться. Пускай они там чужих кучеров в кипяток бросают... Даже унылый редкий лесок по левую сторону дороги показался ей симпатичным хотя бы уже потому, что был родным. Прежде чем сделать очередной глоток, Иоганна-Елизавета понюхала снятую крышечку, затем понюхала у горлышка фляги, как если бы сравнивала запахи, картинно зажмурилась и раздумчиво произнесла:

– Не угостить ли девочку мою? – Заметив, как напряглась, хотя и продолжала смотреть в окно, её дочь, принцесса безошибочно догадалась, что та услышала и что ей очень хочется не так даже согреться, как именно попробовать. – Увы, нельзя, тут сплошной алкоголь, – как бы сама себе объяснила мать и тихонько засмеялась, довольная импровизированной шуткой.

От мелкой дорожной тряски, – причём большие задние колеса не только оказывались бессильны смягчить, а как будто даже усиливали каретную стылую дрожь, – Софи с каждой пройденной милей всё более скисала. Кружилась голова, и со дна желудка грозно вздымалась изжога, имевшая отвратительный вкус выпитого накануне светлого пива. Впрочем, даже за вычетом изжоги самочувствие было ужасным – от недосыпания, холода, вынужденного бездействия и масленых глаз изрядно пьяной матери. Софи припоминала сейчас, как убивалась Бабет, узнавшая незадолго до отправления их поезда о конечной цели поездки. И хотя маленькая принцесса клятвенно заверила мадемуазель, что едут они на два-три месяца и что даже с учётом дорожных задержек не позднее как в мае возвратятся в Цербст, Бабетик не унималась и умоляла Софи не ездить туда – пусть даже на несколько недель.

   – Ты не представляешь, какой это страшный мир, – повторяла она.

   – Бабетичек, миленький, можно подумать, мы едем на съедение к дикарям...

   – Ты так говоришь, потому что даже не представ...став...

   – Надо же поблагодарить её императорское величество, пойми! Или – что? Может, ты предлагаешь поступать так: если нам – то подарки, а если мы – то должны поступать исключительно по-свински, так?

   – Я готова буду купить тебе любые подарки... – начала было мадемуазель, однако вспомнив, какие именно подарки прислала однажды русская императрица, завыла с новой силой.

Плакала Элизабет очень некрасиво, вызывая у Софи не столько даже жалость, как лёгкое раздражение.

Бабет же, никогда в России не бывавшая и знавшая об этой стране исключительно по рассказам месье Туара, отказывалась верить в то, что её солнечная Софичка вынуждена будет провести не день-другой, но несколько недель среди славян и этих совершенно ужасных славянок, или как их там...

Мистический ужас Бабет перед Россией не был понятен Софи, однако сочетание грустных воспоминаний и унылого, хотя ещё вполне прусского, заоконного вида, перемножаясь на величину дорожной тряски, приводило девушку в угнетённое состояние. Она пыталась читать «PRO MEMORIA», но смутная грусть подобно ветру относила запрятанный между слов туманный смысл отцовского послания, столь непохожего по интонации на отцовские же прежние письма. Нынешний трактат решительно не содержал даже отголосков подлинных интонаций родителя, и Софи решительно не представляла, с каким выражением лица тот мог бы сказать ей что-нибудь вроде: «Требуется оказывать для собственного блага и благополучия самое крайнее уважение, беспрекословно повиноваться всем лицам, могущим в той или иной мере...» Насколько деревянный язык и до чего же всё это не похоже на отца! И потом «для блага и благополучия» – разве не одно и то же? И призадумалась Софи о том, не сунул ли сюда свой нос вездесущий Больхаген? Уж не он ли диктовал отцу подобную галиматью? Зная, сколь велико влияние Больхагена, Софи не исключала и такую возможность.

Дальнейшее течение мысли оказалось нарушено сильным встряхом внятно крякнувшей на ухабе кареты.

– О, Господи! – хором произнесли обе принцессы.

Восклицание Софи пришлось на выдох, а мать, в тот момент как раз вдыхавшая воздух, поперхнулась и некрасиво закашляла.

Экипаж тем временем подъезжал к берлинскому пригороду.

2

В невесёлом путешествии Берлин оказался сродни праздничной шутихе, вдруг полыхнувшей среди ночного неба. После однообразия дорожных пейзажей, сквозняков и обоюдного молчания обеих путешественниц возникший наконец-таки город казался неожиданно ярким, оживлённым, этаким выщелком судьбы. Впрочем, и в прежние времена, помотавшись по бранденбургам, килям, мекленбургам и проч. и проч., Софи с удовольствием приезжала сюда. Много лет тому назад девушка побывала тут впервые и вот теперь, с неправдоподобным опозданием, поняла, что втайне любит сей мрачноватый, но всегда приходящийся ей по сердцу город. Мысль эта сделалась тем более очевидной, что нынешний приезд Софи считала последним перед длительной разлукой: расставаться с городами, оказывается, ничуть не проще, чем с близкими людьми.

Так или приблизительно так рассуждала маленькая принцесса, прогуливаясь по снежным улицам (в Берлине снегу нападало о-ей сколько!) мимо вкусно пахнущих лавок и ароматнейших пекарен.

Берлин обладал сверхъестественной особенностью преображения, этим редчайшим качеством, благодаря которому пристойно (и не более того) одетая публика в обрамлении аккуратнейших домов казалась прямо-таки празднично разодетой, а промчавшиеся верхом двое офицеров, на которых в Цербсте Софи и внимания бы не обратила, тут показались ей сущими красавцами. Даже бездомные собаки, несмотря на холод, умудрялись не просто шастать, но чинно выхаживать, избегая, правда, непосредственных встреч с лавочниками и особенно с жёнами лавочников.

При виде пожилой, аккуратно одетой круглолицей женщины, в корзине которой из-под полотенца выглядывал румяный хлебный краешек, Софи ощутила голодный позыв и тут же пожалела о беспечности и отсутствии карманных денег. Пожилая женщина подошла, поравнялась, отошла, скрылась за углом, тогда как волна съедобного аромата, приправленного дымком и воображением, ещё некоторое время дразнила чуткое обоняние Софи.

На берлинских улицах она испытывала редкостное и поистине восхитительное чувство собственной анонимности, отмечая равнодушные и вовсе не цепляющие взгляды прохожих. Одна из многих, такая же, как все прочие... И хотя впереди, за горами, долами и синими морями, её ожидала славянская столица, сегодня-то, сейчас, сию минуту она была не хуже и не лучше остальных берлинцев. Подновлённые фасады, расчищенные дорожки, аккуратные сугробы, краснокирпичная и даже на вид гостеприимная церковь... Что ни говори, а очень, очень замечательный город – никуда бы не уезжать отсюда вовсе. Да и люди сплошь приятные, с такими хорошими лицами... Эта прогулка была девушке подарена судьбой и матерью: мать отправилась во дворец к Фридриху, предоставив ей полнейшую свободу действий.

Софи цепляла носками ботинок утоптанный снег, трогала кончиками пальцев, как спящую собаку, каменную кладку домов, отполированные множеством ладоней дверные скобы. Не успев попрощаться при отъезде в Цербст с родным Штеттином, а при отъезде в Россию – и с Цербстом, она теперь норовила как-нибудь наверстать упущенное и благодаря выпавшей на её долю прогулке по Берлину попрощаться со всей страной. Внимательный глаз девушки норовил побольше вобрать самых что ни на есть ничтожных мелочей, вроде формы окон, ноздреватости каменных стен, вроде цвета январского неба над Берлином, заиндевевших лошадиных грив и широкого раструба медного колокольчика над входом в ювелирную лавку. Ещё плохо понимаемый, по существу, вообще пока что не понятый девушкой ореол избранничества уже вспыхнул над головой в тёплой вязаной шапочке. Это подсознательное чувство собственной исключительности, ещё не распустившись как следует, уже источало сладчайшие флюиды, знакомые всякому, на кого судьба хоть однажды направила благожелательный перст. И чем более делалась Софи грустной, тем больше обретала значительности в собственных глазах. При том, что понимание собственной доли оказывалось вполне соразмерным жизненному опыту и возрасту. Она поглядывала на прохожих и думала, что вот, мол, вечером они поужинают, спать улягутся пораньше, тогда как она ни много ни мало – царствовать поедет...

Забылась, испарилась без следа утренняя обида на то, что мать отказалась взять её с собой в Koniglichess Schloss, где Софи рассчитывала поглазеть на нового кайзера. Больше того, девушка даже радовалась тому, что вместо скучных церемоний может в это самое, время отдохнуть, помолчать, погрустить – что также необходимо всякой девушке неполных четырнадцати лет.

Сообразно настроению всё сколько-нибудь знакомое воспринималось сейчас как хорошее: вот эти, например, затянутые льдом лужи, запах копчёного окорока, покрытые замерзшими помоями ступени. Знакомыми казались даже морды проезжавших лошадей, даже этот длинноногий офицер... Впрочем, при ближайшем рассмотрении офицер и вправду оказался камер-юнкером Латорфом, который в поездке отвечал за безопасность всего поезда, всех пассажиров и поклажи. Слегка запыхавшийся Латорф объяснил, что Иоганна-Елизавета вернулась из дворца с требованием немедленно разыскать, привести и принарядить свою дочь.

   – То есть вас, – для большей доходчивости добавил он.

   – Зачем это, интересно, я ей понадобилась? – поинтересовалась Софи.

   – Не ей, – офицер наскоро огляделся, не подслушивает ли разговор чьё-нибудь праздное ухо. – Его величество желает вас видеть.

Подобно многим слугам, Латорф многого не знал из того, что знать был обязан по роду своей службы, однако из того, что знать ему совершенно не полагалось, мог бы составить (позднее он так и сделал) целый мемуарный том.

   – С чего вдруг? – не выказав удивления, риторически спросила девушка.

Латорф, загадочно улыбнувшись, лишь руками развёл, обозначая тем самым определённую границу, дальше которой не может распространять свои откровения.

3

Напоследок родина норовила загрузить память Софи яркими впечатлениями.

Наскоро втиснутая в новейшее, сшитое специально для первого представления перед русской императрицей платье из розового шёлка, Софи была привезена в королевский дворец, где её радушно встретил и принялся отчаянно обхаживать Фридрих, оказавшийся совсем не молодым, как о том говорила её мать. Среднего роста, среднего возраста, с не вполне чистым лицом и мягкими руками, император несколько напоминал девушке тех французов, которых одно время собирала у себя незабвенная Бабетик.

Галантный, великолепно одетый, часто улыбающийся Фридрих весь вечер и значительную часть ночи разыгрывал кавалера Софи. Он откровенно ухаживал за ней, частил комплиментами, играл и подчас переигрывал, особенно когда дело доходило до шуток. Шутки его, чрезмерно откровенные, хотя и с поволокой, напоминали остроты Больхагена. В случае, когда внимание императора оказывалось отвлечено, ухаживать за Софи принимался красивый, с тяжёлой челюстью и голубыми глазами принц Фердинанд Брауншвейгский.

Если бы кто сказал, что два таких влиятельных человека будут когда-нибудь ухаживать за ней, Софи не поверила бы. Далее, если бы возле неё был один только принц или один только кайзер, – девушка не посмела бы глаз поднять, не то что слово молвить в их присутствии. Но император и принц Фердинанд – этого оказалось для Софи слишком много: хотя воспринимала она всё вокруг не вполне отчётливо, реагировала тем не менее ладно, складно и даже с некоторыми вкраплениями юмора, чем очень понравилась.

Пила девушка из бокалов малюсенькими глотками, однако же с непривычки, от волнения и смешения различных вин почувствовала себя не вполне твёрдо, когда Фридрих объявил ей о том, что в её честь начинается бал. Но справилась, справилась девушка, следует отдать ей должное. Как ни кололи глаза чужие бриллианты, как ни полыхали, добавляя духоты, свечи, Софи достойно справилась, протанцевав с императором, принцем, затем ещё раз – с императором.

Усаживаясь вновь за стол, Софи обнаружила рядом с собой всё того же Фридриха, догадалась о нарочитости подобного размещения, о чём и заявила принцу брауншвейгскому.

– Вам не нравится соседство его величества? – с хмельным западанием согласных поинтересовался принц.

   – А что, собственно, тут может нравиться? – воскликнул император. – Говорят, что этот кайзер...

Остаточная высочайшая острота оказалась погребённой в водовороте пьяноватого и оттого лишённого привычной подобострастности смеха. Смеялась и Фике, чтобы продемонстрировать своё чувство юмора. Голова её наполнилась лёгкостью прямо-таки необыкновенной, затем как-то враз стронулась и поплыла на середину стола.

   – Я очень вас прошу, графиня Рейнбек, – вежливо сказал ей на ухо император.

В тот момент Софи оказалась решительно не в состоянии объяснить себе, откуда ей известно это имя – «Рейнбек». Однако то, что Фридрих перепутал её с какой-то другой дамой, сразу же, сделалось очевидным и Софи. С грехом пополам восстановив прежнюю свою целостность, то есть почувствовав голову опять наверху, на плечах, она засмеялась и погрозила императору пальцем, – а в следующее мгновение как по мановению волшебного жезла куда-то безвозвратно исчезли королевский дворец, весёлая ночь, скопище нарядно разодетых гостей. Было серое, с морозной поволокой, раннее утро, и Софи сидела напротив матери в стылой карете, направлявшейся теперь на восток от Берлина, судя по указателю. Притихшая, с нехорошим ощущением в желудке, девушка тряслась в противном ознобе, который при желании можно было расценивать как передающуюся через жестокие крепления кареты обыкновенную дорожную тряску. От сидевшей напротив, лицом к движению, матери сильно попахивало духами и чуть слышно – остренькой рвотой. В преддверии ежемесячной женской пытки («этих дел» – по домашней терминологии) у Софи обыкновенно обострялось обоняние, и оттого соседство упорно молчавшей, дурно пахнувшей матери было нестерпимым.

Всякая дальняя дорога тягостна и грустна – как болезнь, как старость, как позиционная война. Уже через несколько часов однообразной тряски тело устаёт, а конечная цель начинает представляться практически столь же недостижимой, как Луна, герцогский титул или звёзды над Хрустальными островами, про которые ей рассказывала Бабет. При воспоминании о мадемуазель, от мысли, что незаслуженно обидела свою самую верную подругу, при этой мысли сами собой навернулись слёзы.

– Распусти тут ещё нюни! – слабым голосом отозвалась мать. – Сначала она, видите ли, напивается, потом сопли распускает...

В диалог с матерью, а уж тем более в спор вступать не было никаких сил. Софи выпростала из крошечной муфты порядком уже закоченевшие руки, фалангой указательного пальца промокнула глаза... Насколько замечательно чувствовала она себя в королевском дворце, настолько же паршиво было ей сейчас. И особенно угнетала её мысль о том, что никакие уговоры, просьбы, мольбы не в состоянии остановить эту раз навсегда пущенную машину Большой Политики, влекущую её к русской границе. Отсрочить бы эту поездку хоть на год, или на пару месяцев, или хотя бы на сутки. Боже... Этим русским, скорее всего, наплевать, приедет она днём раньше, днём позже – да и приедет ли вообще. В случае чего, найдут себе другую кандидатуру, мало ли крошечных княжеств разбросано по Европе. И почему это судьбе было угодно ткнуть перстом именно в тихий, никому не делавший ничего плохого Цербст?

Иоганна-Елизавета сидела скучным кулём, не находила повода для вымещения своего нехорошего состояния и оттого мрачнела ещё больше. Эпизодически она вытаскивала из жаркого мехового тепла руки, то одну, то другую, изучала безукоризненно обработанные ногти и как бы невзначай, лёгким движением, прикасалась кончиками пальцев к губам. Вид у новоявленной графини Рейнбек (придумал же Брюммер имечко!) был ужасающим: круги под глазами, жёваное лицо, воспалённая розоватость на крыльях носа. Возраст, он возраст и есть, как ни говори...

Вчерашние переговоры с его императорским величеством оставили по себе досаду и некоторую даже обиду. И ведь началась приватная их беседа вполне, что называется, в доверительном тоне, Фридрих внимательно слушал и несколько раз бегло касался её руки. Был даже один такой момент, когда Иоганне-Елизавете показалось... Впрочем, теперь это уже не имело никакого значения. Очевидно, разговоры о мужской слабости кайзера имеют-таки под собой определённые основания. Тем более обидным показался принцессе антураж начала их беседы. Будучи привержена максималистскому отношению к встречам тет-а-тет, Иоганна придерживалась той точки зрения, что либо мужчина оказывается состоятельным именно с мужских позиций, либо вовсе не следует заигрывать с чужими жёнами. А когда настраивают на одно, а получается затем совершенно иное, бывает весьма обидно.

Фридрих же, судя по всему, придерживался совершенно иной точки зрения.

Да, но как он задвигался, как заинтересовался, едва только появилась Софи! Вот уж принцесса никогда бы не подумала, что сопливая девчонка способна у царственной особы вызвать какие-то чувства. Неожиданный успех дочери потряс Иоганну-Елизавету не на шутку, тем более что пришёлся на редкостный неуспех самой принцессы. Мужчины все как с цепи сорвались. Ладно бы весна была на дворе, так ведь нет же! А на Иоганну даже внимания не обращали, словно она какая старуха дряхлая.

Проделав, по своему обыкновению, окошечко в запотевшем стекле кареты, Софи наблюдала окрестности, вызывая у матери чем дальше, тем всё более отчётливое желание отвесить паршивке хорошую оплеуху, с помощью которой рассчитывала сквитаться за вчерашнее публичное унижение. Хороша, нечего сказать, была доченька! Сумела так перетянуть внимание всего стола, как будто и вправду ради неё одной устроен этот ужин, бал, ради неё император созвал лучших мужчин Берлина.

Даже тот факт, что Фридрих впервые с момента их знакомства поверил Иоганне-Елизавете некоторые свои политические соображения и даже дал задание по возможности усилить германскую партию при русском дворе, что фактически уравнивало принцессу с крупнейшими дипломатами, – даже это не радовало её. Но как тянется рука дать этой дряни приличную штеттинскую оплеуху!