Текст книги "Начала любви"

Автор книги: Константин Новиков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 31 страниц)

4

Отсутствие настоящих друзей делало жизнь плоской, как бы двухмерной, в противовес настоящему, объёмному, живому, красочному миру.

Как там ни говори, а всё-таки считать Бабет настоящей подругой (хотя бы в силу возрастных различий) Софи не всегда могла, и отношение своё к мадемаузель выражала словами: «Конечно, да, да, разумеется, да – хотя, если откровенно, то едва ли...»

И потому маленькая принцесса столь дорожила редкими, как правило всей семьёй, выездами на дачу в тишайший захолустный Дорнбург, где у неё появлялась почти настоящая подруга – Доротея Сольмс, сероглазая, белокурая преданная дурнушка, согласная за один только час молчаливого прогуливания под руку с Фике претерпеть затем крутую родительскую взбучку. Сольмс была полноценной умницей, то есть и слушать-то умела, и рассказать могла интересно, при случае не чуждалась вполне мальчишеских забав (совершенно теперь недоступных самой принцессе), однако при всём при том Доротея существовала в одном только Дорнбурге. Почему, собственно, самые первые представления о дружбе связывались у Софи с географией.

О, Доротея, Доротея – отдельная, щемящая и страшноватая, с точки зрения Софи, судьба. Будучи на два года старше Фике, то есть приблизительной ровесницей, она изведала немыслимые для иных бездны: потеряла сначала мать, затем отца, едва не наложила на себя руки, была затем принята на правах члена семьи в дом бездетного принца оттфризского. Но – и тут начиналось ужасное! – по слухам, за оказанные милости Доротея вынуждена была жить с принцем как жена: терпеть его крутой характер и делить с ним постель. Нестерпимо было ежедневно видеть Доротею и при этом не иметь возможности спросить её о главном. Софи догадывалась, что мужчина и женщина в постели суть великая тайна, давно уже переставшая быть таковой для Сольмс и остающаяся терра инкогнита для самой маленькой принцессы.

А может быть, никакая и не тайна. Может быть, там всё обыденно и скучно, как бывает в купальне или за столом. Но ведь сие нужно знать, и знать наверняка. Софи, наверное, сгорела бы со стыда, если бы вдруг набралась мужества произнести соответствующий вопрос, – однако, встречаясь с Доротеей (или Дотти, как она именовала подругу), она тысячу раз сгорала от любопытства и своей трусости. Да, некоторые слова в определённых ситуациях буквально не произносились. Рассчитывать же на то, что Дотти как-нибудь сама, как-нибудь вдруг разоткровенничается и сама расскажет, не приходилось, что лишь усугубляло пытку вынужденного молчания о главном.

Но что-то за скромностью и молчанием Дотти было, определённо было. То тут, то там рассыпала Доротея слова-призраки, слова-загадки, – рассыпала и, не считая нужным пояснить, приоткрыть, так сказать, завесу, говорила и говорила дальше, не понимая того, как в эти минуты страдает её младшая собеседница. Взрослые слова, туманный смысл, бросающие в краску догадки.

Вот, допустим, некий аборт – это как? И не спросить, даже не взглянуть на Дотти, которая во многих отношениях сделалась такой умной, взрослой, такой опытной, что даже страшно. Притом, что жизнь Софи ведь может повернуться таким боком, что никогда девочка не сумеет постигнуть сих тайн.

В двенадцать лет от роду, смеем уверить, всякой девочке кажется невыразимо страшным слово никогда. С этим словом, с холодком, который слово это вызывает, сопоставима разве только смерть принесённого как-то домой сорочьего птенца. Или кровь первых в жизни месячных.

...Снова пыль из-под колёс, снова относимый ветром запах конского пота, мычание случайно вышедшей к дороге коровы с грустными глазами, а это значит, что вновь они в пути. На сей раз карета, или правильнее – лошади, или буквальнее – мать, везли Софи в город Вортель, где проживала сделавшаяся приятельницей Иоганны-Елизаветы вдова графа Альтенбургского. Рассчитывая остановиться в Вореле до истечения лета, чтобы несколько отдохнуть от Штеттина, принцесса сделала распоряжения касательно учёбы дочери в эти летние недели, – и теперь позади экипажа, в старой карете о двух лошадях, за ними поспевал бедняга Вагнер, которому в одиночку надлежало заниматься с девочкой всеми предметами, включая и каллиграфию.

Вагнер недоумевал относительно необычного распоряжения губернаторши, однако напрасно. Его имело смысл взять с собой ради одной только фразы, мол, мы приехали со своим учителем. «С учителем» – это звучало солидно; это практически то же самое, что путешествовать с собственным поваром, врачом или астрологом. В таком сопровождении видны были стать и статус. А кроме того, наличие Вагнера заткнёт болтливый рот графини, которая заглазно болтает, будто Иоганна-Елизавета не занимается дочерью вовсе. Хорошенькое дело, не занимается! Очень даже занимается, и, когда иные родители позволяют своим отпрыскам вволю бездельничать, она понуждает свою дочь впитывать знания, прирастать за счёт наук: лицом не вышла, мозгами пускай берёт. И помимо, помимо, помимо всего прочего Иоганна имела также свои сокровенные виды. Рассчитывая как следует отдохнуть и развлечься, принцесса даже думать не могла спокойно о том, что с нею вместе развлекаться и отдыхать будет её наглая Фике. И чтобы жизнь не казалась девочке сплошным мёдом, чтобы, условно говоря, сунуть паршивку в книжную пыль лицом, – для всего этого и был призван Вагнер.

Мили за две от вортельского замка карету принцесс встретил нарядный, чтобы не сказать щеголеватый, офицер – небрежно козырнул и тактично поотстал корпуса на полтора, чтобы пыль из-под копыт его лошади не беспокоила и без того утомлённых путешественниц. Сидевшая спиной по ходу движения Иоганна-Елизавета с привычным интересом рассмотрела, насколько удалось, молоденького офицера. С неудовольствием заметила она полные ляжки, изящество костюма и напрочь лишённое мужественности лицо. Куда больше нравился принцессе тип нагловатого бабника. Ну да ничего не попишешь. Не бывает такого, чтобы всякий мужчина оказывался симпатичен. В конце-то концов, сами симпатии могут существовать лишь на фоне антипатии. Нет, очень уж толстые ляжки у офицера... Когда экипаж остановился возле широко раскинувшегося дворца, офицер позволил себе притормозить лошадь возле дверцы кареты, легко спрыгнул на траву, стащил обеими руками с головы фуражку и – совсем как в сказке – обернулся женщиной. Молодой и относительно хорошенькой.

Тьфу!

   – Бентик, – она протянула на мужской манер руку выбравшейся из кареты Софи, слегка заинтригованной увиденным превращением мужчины в женщину.

   – Простите?

   – Полное имя Бентинген, но можно Бентик.

   – Очень приятно, – так называемым светским голосом ответствовала следом за дочерью появившаяся Иоганна-Елизавета.

Смерив её взглядом, графиня Бентинген вновь повернулась к девочке:

   – Надеюсь, мы с тобой подружимся, – и она шутливо хлопнула Софи по плечу. – Увидимся.

Иоганна-Елизавета вслух ничего не произнесла более, однако раздражённо повела плечами вослед удаляющейся крупными шагами графине.

И сам тот факт, что матери пришлось умыться, был приятен Фике. Кроме того, улыбчивая уверенность, которая проскальзывала в словах и жестах этой странноватой Бентинген, необъяснимым образом заряжала Софи если не мужеством, то чем-то весьма похожим на мужество.

Позднее в тот же день, когда заходящее солнце ещё не вовсе опустилось за горизонт, однако уже закрасило все деревья дворцового парка в тёмно-тёмнозелёный, когда над крышей молниями носились стрижи, а меланхолично настроенные комары при всякой движущейся мишени делались весьма буйными, если не более того, графиня Альтенбургская жаловалась своей гостье:

   – ...Вы не представляете, до чего всё это неприятно, просто не представляете. Ведь родная как-никак дочь – и вдруг свою мать буквально в грош не ставит. Она рта не даёт мне раскрыть. Для неё мать – это тьфу. Ей ведь уже шестнадцать лет. Вы были замужем в её-то возрасте и, насколько я помню с ваших слов, уже свою первую девочку вынашивали. В шестнадцать, милочка! А моя – какой-то тихий ужас! Для неё все мужчины – это просто ноль без палочки, пустое место. При этом заметьте, что сама носит исключительно мужские костюмы, а говорит исключительно грудным голосом. Вы обратили внимание, как она говорит, нет? Ой, ну что вы! Так говорит, чтобы создавалось впечатление, будто бы у неё, знаете, этакий мужской бас. А если вздумает на лодке прокатиться, то норовит за вёсла сесть.

   – На вёсла, – тактично поправила Иоганна-Елизавета.

   – Вот-вот, – обрадованно закивала хозяйка. – О чём и речь! У себя в комнате она прячет какие-то железные тяжести и тайком от родной матери мускулы, извиняюсь, развивает. Это служанки доложили. То есть девочка буквально стыдится того, что родилась девушкой. Я, говорит, исповедую силовой подход к жизни. Силовой подход, вы себе можете представить? Чтобы, допустим, в наше с вами время (при словах «наше с вами время» чуткая до возрастных дефиниций Иоганна-Елизавета повела плечами) девушка шестнадцати лет от роду говорила: «Исповедую силовой подход»? Вот вы качаете головой, а что сие означает, боюсь, не представляете. Да, не представляете. По моему распоряжению служанка ей приносит подобающую её положению, иначе говоря, женскую одежду, а она, представьте себе, ударяет служанку по лицу сжатым кулаком! Возмутительно, не так ли? Я, скажем, тоже не святая и тоже могу выйти из себя. Но, простите меня великодушно, сомкнутым кулаком – это сугубо мужское варварство, я так считаю. В том и сложность, чтобы даже во гневе уметь оставаться женщиной. В роду кого только у нас не было: алкоголики, психи, развратники... Да вы, наверное, и сами наслышаны. В конце-то концов, я даже могу в некотором смысле понять своего двоюродного брата... Вы, разумеется, слышали, и это ужасно... И всё-таки я могу его понять, скажу об этом откровенно. А вот собственную дочь понять отказываюсь, вы уж, как говорят крестьянки, извиняйте великодушно. Не могу, и всё тут.

Может, у неё болезнь такая? Будучи современной женщиной, я всё могу понять. Я тут под видом торговца лошадьми одного врача приглашала. Так он разговаривал с Бентик, тихонечко так осмотрел её. Говорит... А вы берите, коли понравилось, ещё джема... Говорит, нет, мол, всё нормально. Да как же, помилуйте, нормально, когда всякая женщина должна выйти замуж, создать семью, детишек, так сказать... Я спрашивала, чего, мол, хочешь, к чему душа-то твоя лежит? Знаете, что сказала? Не считайте только, будто вас разыгрываю. Говорит, солдатом на войну пошла бы, только вот случай не представился подходящий. Я говорю ей: «А как же семья, материнство, как же всё это?» А она: «Подыскивайте жениха, только чтобы хук был у него сильный». Я встала и – ушла. У меня уж на что муж-покойник любил ввернуть словцо, однако хоть меру знал. А эта моя паршивка «хук» говорит. Потом выяснилось, что хук – это бандитский такой удар. «Доченька!» – говорю ей. Она: «Мама, отойдите на вытянутую руку». И после этого врач ещё будет меня уверять, что с ней всё нормально! При гостях тут как-то подтянулась на ветке яблони – шестнадцать раз. Шестнадцать! Подруги мне говорят, мол, не расстраивайтесь. Так я давно уже не расстраиваюсь, я просто в отчаянии! Что следующее она вытворит? Я просто не знаю...

В это же самое время виновница взрослого разговора нежнейшая графиня Бентинген пятнадцати лет и десяти месяцев от роду водила Софи по дворовым постройкам, демонстрируя достойные внимания подробности быта.

– В той части, – объясняла графиня покорно следовавшей за нею Софи, – просто лошади. Я разделяю их всех на две группы, на тех, которых ты видела, и всех остальных. Ты не поверишь, но это ведь настоящая пытка. Когда ни одной по-настоящему не любишь, тоже плохо. Но когда обожаешь обеих лошадей и не можешь решить, которую больше, – это, я скажу тебе... По ночам иногда просыпаюсь. А тут у нас стоят обыкновенные лошади, здесь ничего интересного. Иди скоренько, чего покажу! Но только, Софочка, я тебе как моему другу. Об этом никто не знает. Мамашу так удар бы хватил. Тут вот, смотри, видишь сено? Тут я оба ружья своих прячу. Исключая выездку, ружьишко – это, знаешь, первое дело. Мужчины ходят на охоту, так я этого не понимаю, как будто в доме поесть нечего. А вот, знаешь, от души так, пострелять немного – ну, я скажу... В галок, например, или зайцев. Пойдём, я ещё сёдла покажу, у меня там целый склад, настоящие сокровища...

5

Не иначе как звёзды в тот месяц расположились счастливо.

Буквально через пару дней после приезда в вортельский замок Иоганна-Елизавета слегла, и слегла основательно, увязывая своё самочувствие с родами и смертью новорождённой девочки. Пользуясь отсутствием жёсткой хозяйской хватки, сердобольный Вагнер незамедлительно счёл за благо отстраниться от прямых своих обязанностей и приударить за круглолицей горничной из гостевого флигеля. Он попросил Софи, если у той будет желание и время, скопировать каллиграфическим почерком несколько страниц Лафонтеновых виршей, однако тоном своим и подмигиваниями прозрачно дал понять, что даже в случае неисполнения задания строго спрашивать не будет. И немедленно скрылся в нижнем этаже, где уже вечером пел с горничной на два голоса без аккомпанемента немецкие старинные баллады.

И обе девушки оказались предоставленными сами себе.

А лето, Боже праведный, какое выдалось лето в Вортеле!.. Комары густой шапкой застывали над утыканной васильками лесной поляной (это, впрочем, только называется так – лесная, от дворца пешком туда минут пять, если не торопиться); комары тянули самую высокую ноту. Шептали своими торопливыми крыльями стрекозы. Как толстая виолончельная струна жужжали тяжёлые пчёлы, на полтона ниже им вторили шмели, рыжие и мохнатые, будто сделанные из грубой замши. От прогулки по липовой аллее у Софи кружилась голова много сильнее, чем от сладковатой браги, которую по настоянию Бентик девочка недавно попробовала. А ежи, которых Софи, поборов безотчётный страх, сумела наконец хорошенько рассмотреть, оказались мало того, что не противными, так даже хорошенькими, хотя личиком и смахивали на Больхагена. Черника была практически такая же, как в Штеттине, а вот лесная малина – много слаще, хотя сладость эта лишь притворялась такой: оскомина от переедания малины образовывалась прямо-таки черноплодная, рябиновая, ну а что происходило с желудком, перегруженным этой самой малиной, о том благоразумнее умолчать из соображений элементарного человеколюбия.

Девушки развлекались в своё удовольствие. Старая графиня попыталась было внести здоровую струю в девичье преступное безделье, однако, напуганная прозрачным обещанием дочери, поспешно ретировалась и впоследствии если возникала на расстоянии охотничьего выстрела, то не иначе как с почтенным мужским эскортом (все сплошь, по словам Бентик, пьяницы и бабники – однако это уже другое дело).

Графиня Бентинген взялась обучать Софи самым что ни на есть примитивным и в то же время жизненно необходимым навыкам и весьма в том преуспела. Тут одно из двух: либо учительница из неё получилась хорошая, либо ученица попалась талантливая, – но только через весьма непродолжительное время Софи научилась худо-бедно держаться в седле, могла в считанные минуты развести в лесу небольшой костерок, краснопёрую плотву не путала с окунем. Более того, зажмурившись и перестав дышать, девочка могла даже пальнуть из настоящего ружья, которого, правда, боялась больше, чем всех лесных ежей и всех громадных лошадей, вместе взятых.

Весьма благоволила нашим амазонкам не только природа, но также и вортельская география. Дворцовый парк, замкнутый с трёх сторон металлической оградой, не имевшей какой-либо особенной утилитарной цели, но призванный только лишь подчеркнуть состоятельность хозяев (непонятно только – перед кем, поскольку вела ко дворцу одна лишь местная дорога, тогда как тракт оставался много севернее), – с третьей или четвёртой, смотря как считать, стороны он, парк этот, плавно и неразделённо переходил, перетекал в самый что ни на есть настоящий лес. О, это был неисчерпаемый источник развлечений. Сосны, утки, болотца, скрытые от глаз непосвящённых дупла, где не только что дождь, где войну пересидеть можно, устроенный Бентик на берегу микроскопического аккуратненького озерца шалаш и ещё один шалаш, если так можно назвать поднятую на высоту метров шести, расположенную на ветках плотненького дуба палатку из старых одеял, а также ягоды, цветы, орехи, шумы, шорохи, запахи лесных обитателей... Для штеттинской девочки это походило на совершенно иную планету, возглавляемую, что немаловажно, мудрой, ласковой и твёрдой Бентинген, или, как та просила её называть, Бентик.

Имя звучало с оттенком непристойности, однако Софи не возражала; за недели, проведённые с графиней, принцесса взяла за правило не возражать и не противодействовать, но беспрекословно слушаться. Причём в этой несколько даже рабской зависимости от старшей подруги Фике находила необъяснимую прелесть. У них даже игра такая образовалась: графиня непреклонным тоном повелевала, мол, желаю того-то и того-то, а Софи ей ответствовала: «Слушаюсь, госпожа». Отвечала девочка шутливо, но слушалась – всерьёз, ибо усматривала в том залог настоящей дружбы.

Кто бы знал, до чего приятно пробуждаться утром с мыслью, что имеешь настоящую подругу!

Смертельно боясь повредить позвоночник, – а ведь Теодор Хайнц говорил, увещевал, предупреждал о необратимых несчастьях в случае какого-либо механического повреждения, – однако ещё больше страшась уронить себя в глазах подруги, Фике послушно следовала за неугомонной Бентик – пешком, на лошади, снова пешком, и только лишь выторговала себе разрешение не взбираться на дерево, в казавшийся с земли таким заманчивым шалаш из одеял. После нескольких нахмуренных секунд размышления такое разрешение Софи получила в обмен на поцелуй руки, что должно было символизировать новую степень почтения; госпожа сунула ей к самому лицу свою царственную руку, но в последний момент перерешила и повернула кисть ладонью вверх.

Ладонь у Бентик оказалась горячая и солоноватая, с крошечной родинкой возле поворота «линии жизни».

   – Ты такая замечательная! – пылко сказала Софи, не имея в виду что-либо конкретное, но желая доставить тем самым удовольствие подруге.

   – Но-но! – с прямо-таки взрослой угрозой ответствовала Бентик, голос, впрочем, не повысив.

   – Очень замечательная, правда...

   – Ты кого угодно в краску вгонишь, – недовольно заметила Бентинген.

Ранняя осень своими красками лишь усиливала полыхавший в душе маленькой принцессы чистый пожар, симбиоз дружбы и любви, гордости и преклонения. Осень входила незаметно, через потайные лазейки. Замечая, как остающееся неизменным – высоким и бездонным, в кудряшках небрежных облаков, – небо сделалось заметно отяжелевшим при отражении в зеркале озера, Софи подчас испытывала постыдное для сильной женщины волнение и старалась в подобных случаях дышать глубже, во избежание, как это уже случалось, обвинений со стороны госпожи в слюнтяйстве и слезливости.

   – Я ведь не почему-нибудь, – робко пыталась оправдываться Софи, – я это... просто взглянула так... посмотрела, увидела, как здесь у тебя красиво, лес этот, небо. Ну и...

   – Ну и разнюнилась, – жёстко проговорила Бентик, хотя произнеси, кажется, она несколько ласковых слов, девочка жизнь бы за неё положила.

Утренняя прогулка верхом сделалась некоторой привычкой для маленькой принцессы. Фике сжилась с видом и запахом лошади в не меньшей степени, чем привыкла к зубчатому отражению прибрежных деревьев в лесном пруду. Вода собирала и собирала отдельные жёлтые листья, которые ветром, сообразно прихоти этого последнего, прибивались к одному или другому берегу, так что подчас графиня, сбросившая всё платье, смуглая и ладно скроенная, с волосами, предупредительно завязанными узлом на самой макушке, входила не в воду, но в сплошные ярко-жёлтые крапчатые осиновые листья, словно в сказочную крупную кашку. Купание завершало первую часть всякой утренней прогулки. В пасмурные утра Бентик, которую недолгое купание из нимфы скоренько превращало в синюшную, со втянутым животом и узкими плечами девочку-подростка, выскакивала из воды и стремительно растиралась собственной нижней рубашкой – вместо полотенца. Полотенце Бентинген неизменно брать с собой отказывалась, должно быть усматривая в этом лишнее доказательство благоприобретенного и тем более ценного мужества. Однако, если с утра принималось вдруг жарить солнце, купание завершалось долгим бесстыдным загоранием: и чем более Софи притворялась в такие моменты занятой швырянием в пруд камешков или собиранием никчёмных цветов, тем с большей силой притягивала её взгляд нагота подруги.

   – Ты что это, как мышь на крупу? – перевернувшись на спину и скрестив ноги, одновременно приподнявшись на локтях, в упор поинтересовалась Бентик. – Нравится смотреть на меня, что ли?

Последние слова прозвучали настолько уничижительно, что Софи, пребывающая в полной до того момента уверенности относительно незаметности своих взглядов, хотела было проглотить слюну и позорно поперхнулась.

Но вдруг произошло невозможное. Грозная госпожа, прекрасная нимфа с треугольником рыжеватых волос, с крупицами песка на не высохшем ещё животе в мгновение ока сменила гнев на милость. Она улыбнулась и будничным, как если бы речь шла о сущей ерунде, голосом просто молвила:

   – Нравится, так смотри.

Несмотря на полученное разрешение, разглядывать голую богиню Софи так и не решилась, однако в полемику на сей счёт благоразумно не ввязалась, да и не в том, собственно, дело. Ушлая Бентик в тот момент едва ли подозревала, что будничная милость того жаркого безветренного утра означала для Софи некий совершенно иной, новый слой в дружеских отношениях. Изловчившись, вечером того же дня Фике без всякого к тому повода стремительно поцеловала руку Бентик и была награждена снисходительной улыбкой, не сопровождённой былыми комментариями. Однако третья попытка, предпринятая девочкой в четверг за картами, окончилась фиаско – тем более сокрушительным, что уже до того было меж ней и подругой обещающее потепление.

   – Ты можешь меня презирать, конечно... – принялась оправдываться принцесса.

   – Не буду я презирать. Однако и сопли распускать не позволю, имей, пожалуйста, в виду. Ты хуже мужчин. Это мужчины только и думают, как бы прижать в уголке да поцеловать. За что, собственно, я их и ненавижу. Так вот, ты ещё хуже. Только и думаешь об одном.

   – Я не думаю, Бентик, миленькая... – пролепетала совсем уничтоженная категоричностью приговора принцесса.

   – Значит, ко всему прочему ещё и дура.

Сколько времени может продолжаться безграничная воля? Месяц, полтора, два? Софи уже без малого три недели находилась в вортельском парадизе, и при этом Господь постоянно заботился о том, чтобы неприступная и непостижимая Бентичек была рядом, а невозможных взрослых рядом и даже поблизости не было. Случилось несколько раз в продолжение этих дней мелькнуть платью графини Альтенбургской, полновластной хозяйки во всём, что не относилось к Бентинген; владевшая в вортельском дворце всем и вся, будучи сама весьма прихотливой, капризной, привередливой, она не была, однако, допускаема в приватный мирок собственной дочери. Уловившая краем глаза мелькнувшее во второй, в третий, в пятый раз платье матери, Бентик произнесла веское: «Кыш!» – и спокойствие восстановилось.

   – Ты с ней так строго, – заметила Софи.

   – Наоборот, по возможности мягко. У женщин, в противовес мужчинам, получается так: чем больше на них давит жизнь, тем более они озлобляются, собираются этак внутренне, и тем дольше они живут. Счастливая женщина и в молодости умереть может, а вот всеми ненавидимая беззубая карга и до восьмидесяти дотянет.

   – Ты хочешь сказать, что плохие отношения с матерью...

   – Ой, не приведи Господь... Вообще-то я жуткая трусиха. На моём месте настоящий мужчина давно бы пальнул ей меж рогов. – И, повернув лицо в сторону открытой двери, за которой послышался наилегчайший шорох, Бентик угрожающе отчеканила: – Я ведь по-хорошему сказала «брысь». Или мне прийти?

Хозяйка дворца поспешно ретировалась, на пути отступления уронив тяжёлый стул.

   – И после будет утверждать, что никогда не подслушивает, – довольная, ухмыльнулась Бентинген.

Восторгаться в Вортеле можно было разве только природой: парком, прудами, лесом. Впрочем, лес этого вполне заслуживал. Преображаясь день ото дня, он, как хороший певец, брал всё более и более высокую ноту, и когда казалось – сорвётся, совершал немыслимое усилие, и следовала новая нота... Одни деревья желтели, другие обогащались за счёт бордового, иные темнели, делаясь иссиня-коричневыми; такие, например, как клёны, пытались угнаться решительно за всеми – отчего получалась прямо-таки колористическая сказка. Лес приоткрывал Софи простые истины. Уж сколько раз, казалось бы, сколько сотен раз бывала она на природе, а фактически только теперь начала постигать вековечную строгую прелесть дымов, туманов, утренних и вечерних рос, красоту намоченной дождём грибной шляпки, спрятанной в траве.

Чем более феерически безупречной представлялась Фике эта череда вортельских дней, тем более девочка желала бесконечного продолжения: утр, прогулок верхом, рос... Через три-четыре дня после того, как слегла Иоганна-Елизавета, девочка испытывала сильное неудобство из-за того, что вот матери вроде как совсем плохо, а навестить-то больную некому. Через неделю Фике подобные мысли тревожить перестали. К исходу второй вортельской недели казалось вполне нормальным, что мать где-то там, неизвестно где, то ли болеет, то ли ещё что, – и в силу неприсутствия Иоганна-Елизавета делалась фигурой всё более абстрактной на фоне плотски конкретной Бентик.

Услышав как-то из разговора подурневшего лицом Вагнера об ухудшившемся состоянии здоровья Иоганны-Елизаветы, Софи вдруг осознала непрочность своего тихого – рядом с Бентинген – счастья. Ведь случись что, ведь умрёт мать – и сказке тотчас наступит конец. Хотя после тревожного известия Софи не кинулась к матери, вообще не двинулась с места, однако задумалась крепко и по обыкновению бесплодно. Загадка про то, как сделать, чтобы Бентик вечно оставалась рядом, а матери бы не было, – загадка в обычных координатах решению не поддавалась.

Лишённые даже мимолётных физических контактов (Бентинген отчитывала Софи даже за лёгкие, как бы совсем нечаянные касания рукой), отношения между девушками исполнились глубины и дружеской теплоты только лишь, как казалось, от единства взглядов на жизнь. Не считая бесспорным своё суждение, Софи сказала однажды о нежелании когда бы то ни было в будущем выходить замуж и заниматься всю жизнь хозяйством, детьми, мужем – после чего благодарная Бентик просияла скупой улыбкой, едва ли не вторично за время их знакомства.

   – Помнишь, ты однажды пробовала меня поцеловать, а я тогда тебя отругала?

   – Да, – лаконично ответствовала Софи.

   – Так вот у меня сейчас такое желание, ну, как бы расцеловать тебя.

   – Бентик...

   – Молчи уж. В кои-то веки сказала умное – и помолчи. Не порть чистоту минуты.

   – Бентичка!

   – Молчи, говорю... О-ой, не щекочн-и-и!

Факт оставался фактом: Бентинген считала унизительным положение, навязываемое немецкой женщине. Получалось так, что за пределами функции матери-жены-хозяйки женщина не представляет решительно никакой ценности. И ведь всё из-за мужчин! Это ведь они, под названием супругов, брюхатят своих жён от пятнадцати лет до тридцати, а после говорят, мол, отойдите, подальше отойдите, у вас, мол, дурной запах и вообще вы некультурные какие-то. Во-первых, уж кто бы говорил, прости Господи, а кроме того, как ты приобретёшь культуру, если не поспеваешь рожать! Только женщина родит, в себя не успеет прийти, как благоверный вновь тянет (он ведь столько ждал!) её в постель да ещё цитирует в случае сопротивления женщины Библию, эту, по сути своей, очень мужскую книгу...

Не всё понимая, воздерживаясь от вопросов, Софи в главном была согласна с Бентик. Именно, именно – так было найдено искомое увёртливое слово – нерационально женщине тратить себя на роды, на семью, чтобы затем, годам этак к тридцати, превратиться в обрюзгшее тупое животное... Получалось так, что Бентинген лишь сумела первая сформулировать мысли, которые в зачаточном состоянии давно уже вынашивала принцесса.

   – Знаешь, – доверительно рассуждала Софи, – ведь родись я мальчиком, вся жизнь оказалась бы куда более лёгкой.

   – И приятной!

   – И приятной, разумеется. Тогда бы не Вилли, это мой брат, не Вилли, но я сделалась бы по старшинству правителем Ангальта. Тем более что Вилли ничем не лучше меня, напротив, он до такой степени болен... – Девочка придержала свой не в меру прыткий язык, интуитивно почувствовала, что незаметно для себя изготовилась пересечь некоторую запретную границу; впрочем, сей пассаж, кажется, остался незамеченным.

   – А тем не менее будет править именно твой брат, – заключила графиня мысль своей подруги. – Только, в том и штука, только потому, что на нём, образно говоря, штаны, а на нас – юбки.

Пояснение такого рода показалось девочке тем более забавным, что графиня Бентинген в женских одеждах появлялась очень редко, предпочитая им какие угодно мужские туалеты; и даже в момент произнесения этой фразы на Бентик был несколько модернизированный, однако вполне мужской охотничий костюм из тёмно-зелёного бархата и рыжей замши.

   – Пойдём на озеро, – попросила Софи подругу; иначе Бентинген с любимой темы, с этого своего конька, не слезла бы до вечера.

   – Пойдём. Только имею я право переодеться?

   – Ты с самого завтрака собиралась это сделать, – дерзко напомнила Фике: девочка уже догадалась, что спорадическим неповиновением, колкостями, дерзкой репликой сможет завоевать авторитет в глазах графини куда скорее, чем преданным заглядыванием в глаза подруге и слезливыми сетованиями на жизнь. – Ты издеваешься над ними: «мужчины, мужчины...»

   – Я не издеваюсь, я просто их не люблю, – возразила Бентик, однако не была услышана.

   – ...а они, между прочим, одеваются за секунду. Раз, раз – и уже одеты. А ты хоть и носишь штаны, а времени на одевание затрачиваешь куда больше иных женщин.

   – Критикуешь? – сдержанно уточнила Бентинген.

   – Констатирую.

   – Хочешь, – графиня вздохнула, как бы слагая с себя некие безымянные полномочия, – хочешь, я поцелую свою дерзкую принцесску, а?

   – Без рук, – напомнила Софи.

Обменявшись шутливыми тычками, должными обозначить удары кулаком, девушки в обнимку пошли на половину Бентик. Под редкие издевательские реплики принцессы, должные как-нибудь сохранить, а при удаче так и приумножить степень будто бы образовавшейся независимости от старшей подруги (Фике старалась язвить по принципу «редко, но метко»), под улыбчивые колкости графиня Бентинген долго выбирала среди роскошеств гардероба очередной наряд, ещё дольше облачалась в него.