Текст книги "Жизнь и деяния графа Александра Читтано. Книга 5 (СИ)"

Автор книги: Константин Радов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 38 страниц)

Спастись от ребячьей назойливости было два способа: либо приказать слугам гонять мальчишек, либо найти им занятие. Собственно, искать долго не пришлось: опыты по строению артифициальных птиц, незлонамеренно прерванные инквизиторами Венецианской республики более десяти лет назад, могли быть возобновлены в любое время. Требовалась лишь свобода моя от важных и не терпящих отлагательства дел, да команда старательных помощников. То и другое оказалось налицо; к тому же Семен Крутиков, приехавший со мною помощником секретаря, когда-то принимал самое тесное участие в далматских опытах и охотно взял на себя непосредственное руководство, избавив мое сиятельство от малозначительных забот. Еще один умелец нашелся тут же, в селе: бывший корабельный плотник и парусный мастер, списанный по старости и болезни, однако в наставники ребятам годный. К сожалению, бамбук и шелк, припасенные некогда для постройки летучей машины, затерялись или пропали, доставка же новой партии требовала времени. Пришлось на первое время заменить их сосновыми рейками и тонкой парусиной, а вместо горы Велий Верх использовать берег Черной речки, сильно уступающий высотою, но для «птичек» саженного размера вполне пригодный.

За пару месяцев новосозданная артель пробежала хоженную ранее часть пути, подойдя к созданию полноразмерной машины. Наступившая зима заставила перенести работы в пустой овин, снятый незадорого у соседа. Печь для сушки снопов плохо справлялась с декабрьскими морозами – иной раз приходилось дожидаться оттепели. Из детишек остались самые упрямые, которым и стужа нипочем, дай только интересным делом заняться. Впрочем, русский климат оказался не только помехой: мягкий, пушистый снег позволял по-новому решить проблему возвращения на земную твердь, исполнив нижнюю часть машины в виде салазок. Взлет, при такой конструкции, я тоже предполагал возможным с крутого и достаточно высокого склона.

К Рождеству диковина была готова. На святочном гуляньи мальчишки, прокатив полотняную птицу, поставленную на легкие полозья, по всей деревне, под смех и прибаутки веселящегося народа пустили с горки, с которой прежде сего детвора каталась на ледянках. Самый тощий и легкий – Алешка Новоселов – забрался в плетеную из лозы люльку, взялся за шкоты, позволяющие изгибать и растопыривать хвост артифициального монстра наподобие паруса, но… Пташка не взлетела. Трехсаженные крылья, забирая ветер, сообщали всем эволюциям устройства необыкновенную плавность. Где ледянки мчались стрелою, там наше изделие скользило с вальяжностью парусника. Разогнаться до требуемой быстроты никак не получалось. Хватившие браги мужички принялись насмешничать:

– С крыльми, а не летает… Што ж то за птица така получилась? Неначе, курица!

– Мож, она у них и яйца несет?

– Да не, в ентой корзинке токо пару яиц найдешь, у ейного птенчика – и те мелкие!

Достоинства сиятельного графа крестьянские шутки вроде бы не касались: делали-то все ребята, я же лишь изредка давал советы, снисходя с невообразимой высоты. Но парней задело. Поглядывая на меня украдкой, они явно ждали генеральского рыка, в отпор веселящимся глупцам. Еще мне не хватало святочную потеху людям портить! Велел измерить крутизну и протяженность склона, засек время скатывания, рассчитал скорость. По миновании праздничной недели, бурмистр Андрон выгнал тех самых крестьян работать в счет летней боярщины: расчищать и выравнивать склон Телятиной горы, самой высокой в округе и с южной стороны переходящей в отвесный речной обрыв, издырявленный ласточьими гнездами. Прежде безымянная, возвышенность эта обрела название благодаря недавнему приключению, когда с кручи свалился отбившийся от стада телок. Мясо, рассказывают, оказалось отбито не хуже, чем бифштекс у повара-англичанина. Алексей, птичий наездник, взирал на сии труды с видимой опаской.

– Не забоишься? А то, давай, постарше кого посажу.

Парнишка дернул головою, глаза блеснули:

– Нет, Ваше Сиятельство! Лучше меня никто не сладит.

Сверкать на господина очами он, по правде говоря, имел кой-какие основания. Матушку его, Олену, родила через девять месяцев после одного из моих визитов в деревню молодая, вольного поведения, вдовушка, по доброте своей не отказавшаяся скрасить хозяйский досуг. Конечно, не пойман – не родитель; красавица и других привечала; но указание старосте выдать ей денег и снабдить всяческим припасом ввиду сей оказии было дано. Возможная моя дочурка, подобно всем крестьянским девушкам, рано вышла замуж, нарожала своих детей и умерла молодой от морового поветрия. Алеша и его сестренка жили при мачехе. Внуки? Бог знает. Возможно. Наверно, из-за моего сиротства – а может, по иной какой причине – я в смысле любви к потомству вышел калекой. Не знаю сего чувства, ну вот совсем! По крайней мере, не испытываю ни малейшего побуждения тех, кому дал жизнь, каким-то образом баловать, льготить и устилать их путь розами. Тем паче (отметим между прочим), балованные дети почти всегда вырастают либо не годными ни на что бездельниками, либо записными мерзавцами. Если младенец унаследовал мой дух, он сам сыщет дорогу из деревенской глуши в широкий мир: школа здешняя открыта для всех, а любой грамотный юноша принимается в Компании, как родной. Оттуда, по выслуге, можно уйти на вольные хлеба. Правда, желающих мало, но само наличие такой возможности весьма оздоровляет атмосферу. У других владельцев, конечно, иначе. Там крепостные подлинно в рабстве пребывают. Мне же удалось высвободить в русских людях, подаренных царем за службу, скрытые силы и таланты. Силы огромные, куда Гераклу! И обратить оные к своей корысти, что худого?! Все на принципах взаимности: я укажу вам путь к свободе и богатству, извольте лишь маршировать к заветной цели в моем полку; ежели нужно будет – пробиваться с боем!

А этот малец мне пока еще непонятен. Сдается, иной раз во взоре отрока мелькает обида: дескать, мог бы и признать, старый черт! И впрямь, парнишка-то похож. Не на меня нынешнего, конечно, а на виденное бездну времени тому назад назад отражение юного венецианца в стеклах библиотечных шкафов.

Долго ли, коротко ли, гору от кустарника расчистили. Кочки сровняли. Ямы засыпали. В крещенские морозы целую неделю возили наверх бочки с водой и заливали ледяную дорожку. Чуть желобом: края повыше. Опорные салазки летучей машины тоже наморозили льдом. Тоненько, чтобы вес не сильно увеличить. Дождались безветренного солнечного дня. От села до Телятиной горы далековато будет, так что птицу привезли на санях, нарочно для нее излаженных. Шестеро крепких парней нежно ее сняли с опор, поставили на край площадки. Наездник влез в корзину, перекрестился.

– Готов?

– Да!

– Не спеши выбирать шкоты. Если хвост поднять раньше времени, пока скорости нет…

– …То не взлетит, а подпрыгнет и опрокинется. На «воробьях» пробовали, знаю.

«Воробьями» ребята прозвали уменьшенные подобия машины, в сажень размером, коих они сделали штук пять. И все переломали, иные – не по одному разу.

– Ладно, с Богом!

Осеняю паренька крестным знамением. Даю знак юношам, держащим концы крыльев. Черт, неодновременно! Кто-то запоздал на мгновение, птица пошла с горки чуть наискось. Края желоба не дают ей выскочить из колеи, она виляет «змейкой», у самого низа словно встает на дыбы, подлетает сажени на две, сваливается вбок, цепляет сугроб крылом и с треском рушится наземь. Алешка летит кувырком: мелькнули тонкие ноги в латаных портах и больших, с чужой ноги, серых валенках – и все скрылось в искристом облаке мелкого снега.

Обочь желоба, по целине, цепляясь за что ни попадя, ребята съезжают вниз на задницах, дабы помочь товарищу; только он уже и сам справился. Выбрался из сугроба, поднялся на ноги, отрясает снег. Слава Всевышнему, вроде бы цел! Когда я осторожно, по тропке с веревочным поручнем и вырубленными в самых крутых местах ступенями, спускаюсь под гору, там все стоят кружком около сломанной машины. У наездника поперек лба царапина, длинная и сочащаяся кровью, на щеках – дорожки от слез.

– Больно?

– Да не-е… Машину жалко. Моя вина, ошибся! Надо бы сразу, как стал подниматься, веревки чуть отдать…

– Все ошибаются. Не плачь, пороть не буду.

– А мне все равно, будете или нет!

– Ладно тебе. Машину починим. В какую меру следует шкоты и брасы тянуть, заранее угадать невозможно, так что вины твоей здесь не вижу. Думаю, следующая попытка окажется удачнее.

– Еще разгону не хватило. Чую, крылья воздух забрали – а желоб-то уже и кончился… Вот и стал изо всей силы нос задирать, чтобы все-таки взлететь… Повыше бы склон, хоть немного…

– Где ж его взять, когда на тысячу верст окрест гор настоящих нету и в помине?! Хотя ладно, пять сажен добавим.

Пока чинили сломанное крыло (точнее, делали новое на его место), все те же крестьяне выстроили на макушке Телятиной пятисаженный помост, наподобие детских потешных горок, какие делаются на святки для забавы, – только размером поболее. Желоб еще наморозили и выгладили нарочно для сего придуманною волокушей, кою тягали на веревке вверх и вниз. Вообще, затея с летучей машиной началась трудами десятка отроков, избывающих зимнюю скуку и безделье, но постепенно втянула в свою орбиту чуть не всех оставшихся в селе работников, а серебро из моего кармана, напротив, потянула наружу. Мелочь, конечно; только я привык вкладывать средства таким образом, чтобы отдача многократно превосходила затраты. Что за польза будет от сей игрушки, весьма занимало крестьян. В отличие от далматинских жителей, не дождавшихся объяснений от чужеземного графа, своих мужиков оставить без разумной интерпретации было бы как-то неуважительно.

Только не смейся, любезный читатель. Разумеется, девяносто девять помещиков из ста сочли бы ниже своего достоинства давать отчет «чумазой деревенщине»; но у меня в имениях, как тут уже говорилось, иные порядки. Кнут на крепостных людей, конечно, есть: совсем без этого, к сожалению, не обойдешься; но употребляется он в редких, даже исключительных случаях. Скажем, для наказания преступников, когда тяжесть деяния несоразмерна плахе или каторге. Обыкновенные средства побуждения к нужным владельцу действиям – деньги, деньги и еще раз деньги. Не столько в простейшем смысле найма или подряда, сколько в открытии для крестьян доходных промыслов, приносящих выгоду также и мне. Вот, к примеру, гвоздильное ремесло. Моя доля образуется от продаж за границей, где цены гораздо выше российских, а не от выжимания копеек при закупке. Или, допустим, лесопильный промысел… Но я отвлекся, об этом – в другой раз. В общем, очень многое держится на репутации графа Читтанова, как изобретательного и ловкого дельца, способного заработать миллионы даже там, где другие совсем никаких возможностей не видят. Причем не только для себя заработать – но и поделиться справедливым образом с теми, кто ему в этом деле поможет. А неугодные или непокорные рассчитывать на участие не вправе.

Так вот, представьте: ежели сказать крестьянам, что «их сиятельство» затеял дело, не преследующее никакой выгоды, они сначала не поверят, а потом, когда все же убедятся, плюнут и скажут, что старик выжил из ума. И начнут выискивать, как бы отношения с хозяином переменить ему в убыток, а себе на пользу. Мне это надо?! Поэтому на вопросы Мелентия, что за хреновину делают ребята и какая с нее корысть, прямо отвечал: бесполезная вещь, чисто для забавы. Кого забавлять? Сам догадайся. И улыбался с ехидцей. Догадаться-то и впрямь нетрудно!

Вот и пошли по деревне шепотки: мол, глупо, конечно, тратить на игрушки этакую прорву полотна, да только сею птицей саму государыню будут тешить! Наиболее злоязычные (и не слыхавшие, по деревенской темноте, о Тайной канцелярии, а потому излишне бесстрашные) рассуждали: дескать, она хоть и помазанница, но все же баба – стало быть, дура. А граф хитер, аки змий-искуситель и этой дуростью бабьей намерен каким-то образом воспользоваться. Уж понятно, что себе не во вред!

Меж моих слуг довольно давно завелся человечек, отписывающий о каждом шаге хозяина Александру Ивановичу Шувалову. А он обо всем важном обязан сообщать императрице. При этом утаить что-либо… Коли не доложит Шувалов – доложат Бестужев или Воронцов, и какой тогда вид будет иметь мой дражайший тезка при следующей встрече с государынею?! Все, что желаешь довести до сведения канцлера, достаточно изложить в письме, отправленном кому угодно обыкновенною почтой. Вице-канцлер и стоящий за ним «молодой двор» столь обширной паутины раскинуть не успели, однако кое-какие сведения стекаются, несомненно, и к ним. Теперь вообразите: все три враждующих партии, соревнуясь между собою, учнут доносить Ее Величеству о новых и невероятных делах графа Читтанова – как водится, безбожно перевирая подлинные известия из моей деревни. Чем ответит Лизавета Петровна?

Враждебных чувств ко мне она не питает. Уступила давлению шляхетства… Ну, при такой всеобщей ажитации – сие, пожалуй, от нее не зависело. Пришлось уступить, дабы собственный трон не зашатался. За полгода дворянская ненависть, разумеется, совсем не прошла – но, я надеюсь, сильно остыла. Врагам моим при дворе их кратковременное торжество не принесло счастья: на другой же день они с удвоенной яростью схватились между собою, и кое-кто вскоре начал задумываться, не лучше ли будет отправленного в деревню графа как-нибудь в столицу вернуть.

А жизнь во дворце – скучна невыносимо! Балы, танцы, застолья радуют душу после тяжелых долговременных трудов, как бывало при отце государыни; каждодневные же праздники скоро надоедают и обращаются в унылую повинность. В затхлой придворной атмосфере любая свежая новость, даже сплетня, привлекает внимание неизъяснимое. И тут, представьте, глава Тайной канцелярии расскажет, что у Читтанова в деревне люди по воздуху летают… Да еще, что придумано такое чудо нарочно для Ея Величества потехи! Женское любопытство, это, знаете ли, в некотором роде стихия. Праматерь Ева из-за него такого натворила… Словом, возвращение мое в ближний круг при сем обороте произойдет неминуемо и очень быстро.

Так что, был резон торопить работников, сколь возможно. Семка Крутиков сам трудился, как каторжный, часов по шестнадцати в сутки, да и мальчишек гонял совсем не по-детски. От школы я их освободил, приказав учителю потом устроить для «птичьей команды» отдельные занятия.

Впридачу к удлинению ледяного желоба, нашлось средство ускорить разгон. Опорные салазки птицы заменили отдельными (вернее, отделяемыми) санями с окованными железом полозьями. В основание оных саней заложили десятипудовую доску литого свинца. Хоть великий Галилей и установил независимость десцендитного стремления тел от их веса, сие справедливо лишь для случая, когда противление воздуха ничтожно мало. У нас же, при шестисаженном размахе крыльев, оно огромно: главная-то задача в том и состоит, чтоб заставить воздух держать всю конструкцию, вместе с человеком. Разумеется, без свинцового груза.

На сей раз аппарат привязали тонким линьком за хвост к перекладине деревянной горки – чтобы никаких перекосов.

– Готов, Алексей?!

– Погодите, разберусь со шкотами. Скажу, когда пускать.

Натянулись бечевки, оканчивающиеся петлями в руках наездника. Полотняный хвост чуть пошевелился, повинуясь: вверх-вниз, вправо-влево, с поворотом… Теперь проверить растяжки, связывающие низ корзины с крыльями, примерно на трети длины оных: они тоже бегучие и привязаны к стременам на ногах. Позволяют перемещать центр тяжести вбок и управлять, таким образом, креном… Эх, маловато у человека конечностей, еще бы пару…

– Пускайте!

Напряженные пеньковые волокна без усилия разошлись под острым, как бритва, лезвием ножа, и освобожденная машина устремилась вниз по крутому, мало не отвесному, склону. Свинец не зря заложили: вместо прежней корабельной неспешности, аппарат усвистал под гору, как ядро из пушки. Даже страшно стало за парня. Чуть кренится, похоже… Сейчас кувырком пойдет! Нет, выровнял! Качнулись полотняные крылья, освобожденные санки с устрашающей скоростью вылетели на лед реки, крутясь на ходу… А несколькими саженями выше стремительно и плавно скользило, не касаясь поверхности, невиданное от века творение человеческих рук.

Наваждение длилось четыре или пять секунд, не больше. Чуть довернув по руслу, артифициальная птица подняла и растопырила хвост, задела грудью-корзиной снежную целину и утонула в туче морозной пыли. Из множества глоток (поглазеть собралось немало зевак) вырвался одновременный удивленно-восторженный крик. Народ посыпался с кручи, как горох из рваного мешка. Черт с ними, лишь бы мне мальчишку на радостях не помяли!

Толпа расступилась (опять я последним подошел). Алеша, с виду заметно ошалевший, взял себя в руки, одернул армяк и доложил почти по-воински: дескать, полет исполнен, при нисхождении на землю порвано полотно на левом крыле и на хвосте, а каркас цел. Да еще блоки отломало и шкоты запутались, – так их все одно переделывать надобно, потому как толку в них мало: тянешь, тянешь, а птица не слушается! Мол, он уже придумал, как правильно сделать.

– Завтра об этом. Андрон!

Бурмистр вынырнул из-за моей спины в то же мгновение. Чует, когда может понадобиться.

– Найди батюшку, от моего имени закажи благодарственный молебен Господу.

– За что – благодарственный, Ваше Сиятельство?!

– За то, что разум дал, а не оставил дураком, как многих прочих!

После начального успеха очевидно стало, сколь убога, непрочна и уродлива созданная под водительством Семена летучая монстра. Для глухой деревни – сойдет, а государыне показывать… При следующих опытах ни Алеша, ни другие ребята и близко не смогли подойти к сорокасаженной дальности полета, достигнутой в самый первый раз. В лучшем случае, получались короткие подскоки, впрямь напоминающие об усилиях домашних кур стать на крыло. Мужики-то, видно, не зря потешались! Причина сего безобразия открылась довольно-таки быстро: полотно слегка растянулось. Паруснику сие не вредит, летающей машине – увы… Перешили, пропитали ткань олифой – стало получше. Но ненамного. И вообще, веры в успешный показ многажды латанная после неоднократных падений птица совершенно мне не внушала. К тому же, приготовленный когда-то китайский бамбук нашелся: десять лет он дожидался моего запроса на складе фактории в Ливорно. Корабельный ход между Кафой и медитерранскими портами не прекращается даже зимою, сообщение Крыма с Москвою столь же регулярно… В общем, возы пришли в Бекташево как раз ко времени. Крестьяне щупали, дивились: с виду солома соломой, а толщиною в хорошую жердь! Шелк и шеллачную смолу доставили тем же караваном.

Вот теперь пришлось и мне впрягаться. Натоптанная тропка закончилась; многоразличные огрехи конструкции вылезли наружу. Правили оные, можно сказать, на лету – испытывая свежевыдуманные решения сначала на старой, полотняной, птице, чтобы потом наиболее удачные из них применить уже на новой, шелковой. Спорили, как лучше сделать, до хрипоты. Кто господин, а кто холоп; кто многоопытный старец, а кто юнец сопливый, – совершенно в этих спорах не вспоминали. Алешка встревал во все детали, причем большею частью по делу. Парень выказывал непостижимое чутье по части лавирования в воздушных струях, коему просто неоткуда взяться у существа, ходящего по земной тверди. Ужели правы суеверы, и наши души спустились в сей бренный мир с небес, из обители крылатых? Глядя на этого отрока, вполне можно было поверить.

Совсем немного времени не хватило. За три дня до Сретения прискакал взмыленный фельдъегерь, выхватил из сумы легкомысленное письмецо в несколько строк. «Любезный Александр Иванович, душевно буду рада видеть Вас у себя в Москве на Масленую… Надеюсь узреть Ваши новые инвенции, о коих уже земля слухом полнится». Клюнула рыбка! Да вот беда: Пасха нынче ранняя, масленичная неделя вот-вот начнется… Коли фельдъегеря пустить вперед, чтобы готовил подставы, и гнать тройки нещадно – пожалуй что, успею… Машину соберем и доделаем на месте, только ведь не испробована, дьявол! Ладно хоть, Москва: там Воробьевы горы поблизости. А то два года в древнюю столицу не езжала. Санкт-Петербург же для показа моих птичек совсем не годен. Разве что, научусь конной упряжкой их поднимать…

МОСКОВСКИЕ РАЗВЛЕЧЕНИЯ

Мало есть на свете занятий приятнее, чем путешествие по России зимним путем. Когда погода хорошая. А ежели метель? Преодоление каждой версты обращается в тяжкий, непосильный труд; заблудиться и пропасть возможно совсем неподалеку от станции. Поднялась вьюга – сиди дома, у печки, подкидывай в топку поленья, слушай вой ветра, да моли Всевышнего за тех, коим не хватило ума спрятаться в тепле.

Только вот беда: не было мне досуга ждать! Промедлишь, огорчишь государыню – и все напрасно. Труды и надежды пойдут прахом. Так что гнал коней и людей, невзирая на снежную бурю. В Тверь добрались чуть живые. Дальше, по наезженной дороге, легче стало, да и погода утихла. Приезда в Москву не помню: расхворался. «Шелковую птицу» Семка и бекташевские ребята собирали без меня. Из придворных кругов – ни единого ободряющего знака: словно графа Читтанова нет на свете и сроду не бывало. Даже Иван Шувалов, ведающий ныне высочайшими развлечениями, и тот, сукин сын, не снизошел до личного визита! Камердинера прислал осведомиться. Или на случай неудачи норовит в сторонке занять позицию, или враги мои такую силу взяли, что сам ныне действующий фаворит у них по струнке ходит.

Дня за три до начала поста, слава Богу, сумел встать с постели. Добрался с компанейского подворья к ветхому, полуразвалившемуся царскому дворцу на Воробьевых горах, где предоставили нам каретный сарай для летучей машины. Глянул – и схватился за голову. Осрамлюсь же навеки! Склон достаточно крутой, но весь в кочках. Машина не готова: ребятишки, совсем замученные, только еще шелк на каркас натягивают. Охрипший секретарь из последних сил кроет черными словами бурмистра соседнего села…

– Что стряслось, Сема?

– Так не дает же, сукин сын, мужиков – горку ровнять!

Хитрый управитель согнулся с неожиданною для толстой своей фигуры ловкостью, привычным движением перекрестился:

– Истинный Бог, Ваше Сиятельство, некого дать: которые не на заработках, всех забрали балаганы масленичные ладить, по приказу Ихнего Высокопревосходительства генерал-губернатора Трубецкого!

– Никиты Юрьевича? Ступай, без тебя обойдемся.

Верный мой помощник проводил мужика взором сломавшей ногу лошади, которую вот прямо сейчас застрелят. Пришлось успокоить юношу:

– Толку от него… Да они всем селом неделю проковыряются. А послезавтра уже Прощеное! Тут полк солдат нужен. Перо и бумагу бери, быстро. Пиши…

Через пару минут посыльный ускакал с запиской для генерал-губернатора. Хоть мы с Трубецким друг друга на дух не переносим, рисковать благорасположением императрицы ради соблазна сделать мне пакость сей пройдоха отнюдь не осмелится. Будут солдаты! Осталось только все, что нужно для них, приготовить.

– Теперь старшему приказчику Компании. Прислать лопаты, кирки, топоры – для двух тысяч работников. Котлы кашеварные и провиант для того же числа, на один день. Дрова. Канат пеньковый, тысячу сажен. Смолы пять бочек, паклю и жерди в соразмерном количестве – на факелы. Вина хлебного сорокаведерную бочку… Нет, лучше две. Денег медных… В конторе столько не найти, пусть у купцов наменяет: рублей, хотя бы, полтыщи.

– Пятьдесят пудов, Ваше Сиятельство. Может, серебром?

– Столько разменного серебра найти непросто. А рублевики раздавать – что, один на пятерых? Бог знает, как еще поделят… Нет, лучше медью. Лошадки у него добрые, свезут. О, кстати: саней надо сотню – только не дровней, а с дощатым настилом и бортами.

– Коней крестьянских нанять, или в гарнизонном обозе найдутся?

– Да какие у гарнизонных кони?! Клячи последнего разбора; иные только потому и живы, что своими ногами до живодерни дойти не способны. Крестьянских тоже много не надо: по одной лошадке на трое саней, чтобы порожняком сюда доставить. А тут на руках: дальше двухсот сажен езды не будет. Отвозы артиллерийские взять вместо упряжи, коли сыщутся. Если нету – сами навяжем. Бревен пятивершковых, досок, гвоздей – как на помост, что в деревне ставили. Помнишь, наверно, чего сколько?

– Помню.

– Вот, столько же и напиши. Как закончишь, возьми Алешку и еще кого хочешь, поставьте вешки на склоне. Чтобы к приходу солдат все уже размечено было.

– Слушаюсь!

Рабочие команды от московских полков явились довольно скоро и по моим распоряжениям, не мешкая, принялись за дело. Когда стемнело, зажгли факелы. Выбранные от солдат кашевары разожгли костры еще раньше; через час-другой над огородами села Воробьева поплыл густой приманчивый дух вареного пшена с мясом. Одетые в рванье крестьянские дети голодными зверьками смотрели из-за дырявых плетней. Пожилой секунд-майор с нездоровым цветом лица и красными глазами пропойцы, приведший один из отрядов, хотел было их прогнать, но я остановил:

– Скажи, пусть помогут, коли хотят. До ужина, за кормежку.

Не то, чтоб их слабые руки были мне позарез нужны… К старости мы делаемся сентиментальны, хочется всех облагодетельствовать – а раздавать деньги либо припасы даром означает портить людей. Только за работу, никак иначе.

Вечером дал полтора часа на еду и небольшой отдых. Притомившиеся солдаты подходили к котлам, доставали из-за пазух щербатые деревянные миски… Бедно мы все-таки служивых содержим, оловянная посуда не так уж дорога. Может, начать из белой жести делать? Еще дешевле выйдет, и намного.

Всю ночь работали, словно на войне. Впрочем, я не следил: сил не было бодрствовать сутки напролет, как в молодые годы. Распорядил уроки, да и лег почивать в избе бурмистра. Однако ж, обещание «не обидеть» и две заветные бочки, поставленные на виду для пущего соблазна, сотворили чудо. Мутный февральский рассвет открыл взорам прямую, как ружейный ствол, и достаточно широкую полосу мерзлого грунта, ниспадающую с высокой кручи к Москве-реке. Гарнизонные с ленцой дробили редкие комья, алмазно поблескивающие на изломе кристаллами льда. Я собрал офицеров.

– Господа! Последнее усилие: двести возов снега свалить в желоб, раскатать волокушей и полить москворецкой водичкой. Семен покажет, как выгладить поверхность. Главное – не медлить, а то морозец нынче крепкий.

– Люди измучились, Ваше Высокопревосходительство! Передохнуть бы…

– Пустяк остался – против того, что сделали. Как окончим, стройте народ к раздаче винной порции, каши и хлеба. Вина – двойная чарка, еды вволю. Деньги… Артельщики надежные у вас, не воруют?

– Как можно, Ваше…

– Ну, вот и славно. Как секретарь мой работу примет, пусть к нему подходят с мешками.

Слава Богу, что государыня с перины раньше полудня не встает! Иначе б ни за что не успели. Шкоты, изгибающие хвост, натягивали под звон бубенцов и топот копыт подъезжающего императорского кортежа. Коли по уму, еще бы надо, самое меньшее, дня три на проверку всех сочленений и на привыкание наездника к новой машине. А ежели не спешить – так и неделю. Да где ж ее, неделю-то, взять?! Великий Пост начнется, все забавы – прочь, дабы от благочестивых мыслей не отвлекали!

Два красивых лакея в мгновение ока раскатали перед золоченою дверцей поставленной на полозья кареты персидский коврик, милый друг Ваня Шувалов протянул ручку вальяжно, дабы самолично поддержать августейшую любовницу… Как-то Елизавета отяжелела, в ней появилась нездоровая полнота. Конечно, она всегда была, что называется, «в теле», но прежде сие неплохо сочеталось с природной красотою и крепким сложением, унаследованными от матери; теперь же, за неполный год, что мы не виделись, заметно сдала…

– Желаю здравствовать Вашему Императорскому Величеству!

– И тебе доброго здоровья, Александр Иванович! Какими чудесами на сей раз изволишь удивлять?

Дружелюбным помаванием высочайшей главы государыня как плотину обрушила: вокруг меня сразу стало тесно от желающих выказать приязнь и расположение. Зная цену сей дружбе, ответил придворной толпе одним небрежным общим поклоном. Правда, самых первоклассных фигур в императрицыной свите как раз не было. Ни Бестужева, ни Шуваловых-старших. Зато наследник престола с женою – тут как тут. Высочеств поприветствовал отдельно. Впрочем, тоже наскоро: не дай Бог, государыня заскучает.

– Соблаговолите видеть, Ваше Императорское Величество: сия артифициальная птица сделана из легкого, но прочного китайского бамбука и обтянута наилучшим лионским шелком, пропитанным смесью шеллака и аравийской камеди, разведенных в горячем spiritus vini. Всего на крылья и хвост пошло свыше ста парижских локтей ткани…

– Теперь вижу, граф, что Вы точно ненавистник прекрасного пола. Это же полторы, а ежели на худосочных дам – так целых две дюжины шелковых платьев! И все это сейчас взмахнет крылышками, да и улетит?!

– Взмахнуть не получится. Даже у самого могучего богатыря силы не хватит, чтобы махать по-птичьи столь длинными и широкими крыльями. Посему, как можно узреть, они закреплены штагами и вантами, подобно мачтам с парусами на корабле. Собственно, крыло есть не что иное, как парус, положенный набок. Ну, а раз мускульной силой, потребной для подъема вверх, мы не располагаем, то лететь можем только сверху вниз, от макушки горы к подножию оной.

Ее Величество с видимым разочарованием покосилась на крутой, в начале чуть не отвесный, склон с проложенным по нему ледяным желобом. Похоже, в дурном настроении, да и выглядит… Пудра и румяна, конечно, многое могут скрыть, но только не глаза…

– Тогда что в этом занимательного? С обрыва кувырком любой дурак полетит, безо всякого искусства!

– А умный, да с искусством – не кувырком, но подобно птице, скользящей по воздуху. Сей отрок, именем Алексей, уже не раз такое проделывал.

Алешка застыл, как истукан, ладно хоть шапку догадался сдернуть. Бледный, глаза вытаращил… По виду, напуган до полусмерти. Шутка ли: сама царица изволила обратить на него взор! Черт бы побрал мальца, в таком параличе он ни на что не способен будет, кроме как убиться! Хоть самому на его место… Расшибусь, так хоть срама не обрету!

Елизавета еще раз, с явным неодобрением, глянула на крутопадающую гору. Протянула руку, милостиво потрепала парнишку по стриженым в кружок волосам:

– Не бойся, мальчик: я не разрешу твоему хозяину столкнуть тебя вниз. Граф Александр Иванович так увлекся наукой, что ради нее готов христианских детей бросать в пропасть.

Да, глаза… Нездоровые, с желтоватыми белками, с тонкими кровяными прожилками. Офицеров и мастеровых, склонных заменять ночной сон кутежами да выпивкой, мне довелось встречать гораздо чаще, нежели хотелось бы. У непохмеленных – примерно такое же обличье. И столь же непредсказуемые перепады настроения по утрам. Учитывая, что женская плоть слабее… Благо, Великий пост уже близок: пожалуй, государыне пойдет на пользу. А теперь-то что ей сказать?! Уф-ф-ф, слава Всевышнему! Алешка отмер! Заговорил, ослица Валаамова!