Текст книги "Жизнь и деяния графа Александра Читтано. Книга 5 (СИ)"

Автор книги: Константин Радов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 38 страниц)

Пока я не взял Охотскую гавань на откуп, из Якутска туда ежегодно отправляли караван в четыре-пять тысяч вьючных лошадей. Часть оных возвращали назад, другую забивали на мясо. С тех пор, как хлебное снабжение пошло морем, обозы сии удалось значительно уменьшить, однако полностью от них отказаться не вышло. Поэтому на западной, азиатской стороне океана всегда есть избыток низкорослых, но выносливых сибирских лошадок. Перевезти оных на другой континент – вот это, конечно, тяжкая забота… Между тем, люди, которым я поручил собрать сведения об испанских владениях в Америке, сообщали весьма неожиданные факты. Оказывается, за границею сих колоний имелись туземные народы, располагающие изрядным количеством превосходных коней. Все началось семьдесят лет назад, когда в Новой Испании бунтовались покоренные племена. Вице-король благополучно усмирил возмущение, но часть преступников, опасаясь расправы, бежала в степь к северу от Рио-Гранде, прихватив уворованное четвероногое имущество. Великолепные пастбища, где бродят бесчисленные стада диких быков, пришлись по нраву и лошадям. Они размножились, как песок морской, и всего лишь через полвека (краткий миг в истории) жалкие бродячие народцы американских прерий обернулись грозными воинами, наводящими такой же ужас на оседлых соседей, как в Старом Свете некогда – татары. Племя команчей, прежде совершенно безвестное, глубокими набегами разорило колонию дотла. Так что, распространения испанской власти на облюбованные мною земли покамест не следовало опасаться.

Не лучше ли прикупить коней у индейцев, перегнав табун сушей к Анианскому заливу? Такую возможность мы с помощниками обсуждали. Решили, что все-таки не стоит. Во-первых, пути не изведаны; во-вторых, пролагать их – не в наших интересах. Покуда русские в Америке не закрепились, вряд ли стоит открывать расположение первых селений как европейцам-соперникам, так и воинственным туземцам. Тайну не удастся хранить вечно, или даже сколь-нибудь долго. Но уже несколько лет форы могут оказаться решающими. Поэтому лошадей, телят и ягнят решили везти из Азии. Командиру Охотского порта Афанасию Никитичу Зыбину послано было распоряжение переделать пакетбот «Святой Иоанн Креститель», совершающий регулярные плавания в Камчатку, и еще три более мелких судна, у него имеющихся, для транспортировки скота.

Выходцы с ландмилицкой черты избрали для поселения иной ландшафт, нежели сектанты. Выбирали долго и много спорили. Одним приглянулся остров с участками степи, годной хоть для пастбища, хоть для распашки; другим казался удобнее соседний, с заросшими кедровым лесом горами, откуда сбегало множество бурных ручьев, годных для устройства водяных колес. Такого места, которое бы совмещало все достоинства разом, в округе не нашлось. Чуть не поделились еще раз надвое! Однако разум, в конце концов, победил, а выбор сделали, сообразуясь с отношением американцев к незваным гостям. Осели там, где можно это сделать без драки.

Покойный Альфонсо, когда присваивал названия новым землям, придерживался общего правила первооткрывателей: насколько возможно, льстить начальству. Большой остров, протянувшийся на четыреста верст и закрывающий Анианский залив от холодных северо-западных ветров, поименован был в честь императрицы Елизаветы; меньшие – по вельможам. Бестужев, Шувалов, Румянцев, я – каждый мог видеть свое имя на карте. И вот теперь так получилось, что главное селение новой колонии расположилось на куске суши, названном по канцлеру (который в сей колонизации никакого проку не видел). Что ж, судьба иной раз любит пошутить. Бестужевский остров формою напоминал подкову или, скорее, пару седельных переметных сумок, набитых под завязку. Каждая сума толщиною верст семь или восемь, длиною около десятка; между ними залив шириною от версты до двух и протяженностью десять, устьем открытый к югу. В самой глубине оного, на узкой перемычке, соединяющей половины острова – большая индейская деревня. Жители называли себя «ламми», что значит на их наречии «люди моря», и были чрезвычайно искусны в ловле рыбы. Как и многие другие тамошние обитатели, они сильно страдали от набегов воинственных соседей, облеченных в кожаную броню и деревянные шлемы, будучи не в силах противустать им в открытом бою. Приход русских, кои повели себя со всем вежеством, начав с даров и угощения, туземные вожди постарались обернуть к своей пользе. Пусть чужаки поселятся близ входа в залив: тогда при любом набеге первый удар достанется им; а кто кого осилит… Все равно, ламми окажутся в выигрыше!

Сия дикарская хитрость колонистам была вполне внятна; но с помощью винтовальных фузей и артиллерии укротить воинственных набежников с дубьем и дротиками отнюдь не представлялось затруднительным: гораздо легче, нежели выковыривать из леса местных жителей, в случае насильственного отнятия у них земли. А лес там был чудо, как хорош. Могучие кедры в три обхвата, высотою под двадцать сажен, прямые, как стрела, – мечта корабельного строителя! Гора, занимающая восточную половину острова, возвышалась над морем примерно на три четверти версты; в складках ее прятались голубые озера с чистейшей водой; бегущие из них речки со множеством живописных водопадов усеяны бобровыми плотинами. Превосходное место для лесопилки.

В трюме «Нумы Помпилия» имелся полный комплект частей к пильным машинам, кузнечных принадлежностей, и даже пара водяных колес в разобранном виде. Все, что нужно для устройства небольшой верфи. На первый год планировались лишь подготовительные работы: строение временных жилищ, мастерских, навесов для сушки бревен и, разумеется, простейших фортификациионных сооружений. Потом, если все пойдет гладко, корабельное дело в Охотске будет остановлено, а мастера переведены в Новый Свет. Вот, только с пашней надо решить. Провиантское снабжение пока оставалось слабым местом. Рыбу, мясо, лесные ягоды – можно хоть самим добыть, хоть у туземцев купить в любом количестве. Хлеб, привезенный через три океана, – редкость и ценность. Остров с черноземною почвой, на который жадно взирали переселенцы, лежал в однодневной досягаемости. Верст тридцать к югу: вполне бы можно устроить на нем временный стан, чтоб выезжать на полевые работы и присматривать за посевами в сезон. Однако тамошние индейцы к переговорам оказались не склонны. Ломать их сопротивление силой… Граф Читтанов не велел! Надо сначала осмотреться, узнать, кто с кем дружит, кто с кем враждует. Выстроить расчетливо-умную политику. Через год или два станет видно, каким образом выгоднее действовать. Неизбежные столкновения с туземцами лучше оттянуть, насколько возможно, и постараться превратить в межплеменную войну с минимальным нашим участием.

Все занимались своими делами. Колонисты обустраивались на щедрой американской земле; моряки наносили на карту сушу и воды; компанейские приказчики скупали у индейцев меха. Отклонения от первоначальных предначертаний оставались в допустимых пределах. Однако меня терзало предчувствие, назойливое, как чесотка. Мнилось, что я не успеваю. Что великие планы пойдут прахом. Что беда придет, откуда не жду. Как выяснилось вскоре, тревога была не напрасна.

DAMNATIO AD BESTIAS

– Юрьев день? – Великая княгиня закатила очаровательные глазки, напрягая память. – Он в апреле или в ноябре?

– Их два, Ваше Высочество, но речь об осеннем. В конце ноября. Поздняя осень – по сути, единственное время года, когда крестьянин может переселиться без ущерба для хозяйства. Урожай убран и обмолочен, времени для обустройства на новом месте достаточно… Это был весьма разумный обычай.

– Почему же от него отказались?

– Бог знает: я не настолько стар, чтоб иметь несчастье при том отказе присутствовать. Сие случилось за десятилетия до моего рождения. Ныне можно только гадать, да искать ответы в старинных грамотах. Занятное было время. Как будто волна безумия прокатилась по всей Европе: в Москве – Соляной бунт, в Париже – Фронда, в Лондоне отрубили голову несчастному королю Карлу… Одновременный прилив фанатизма в удаленных и непохожих странах. Представьте, британский парламент вотировал законы, направленные к запрету театра – дабы представления не отвлекали народ от хождения в церковь! Через полвека после Шекспира, и нате вам… Здесь, на Руси – то же самое!

– Разве у русских был театр?!

– Театра не было. Но склонность к пуританству и тут явилась, грубые развлечения простолюдинов точно так же запрещали во имя религии. Случилось мне как-то раз прочесть жизнеописание знаменитого раскольника, протопопа Аввакума, им самим написанное. Вообразите, принцесса: народный праздник, ярмарка. Музыканты играют, скоморохи народ веселят, поводыри медведей ученых плясать заставляют. Вдруг святой отец, в исступлении. «Разойдись», кричит. «Прекратить бесовские игрища!» Да врукопашную, один против тысячной толпы! Двух медведей, пишет, великих – одного в лес прогнал, другого так зашиб, что бедный зверь еле ожил… Голыми руками, потому как за оружие браться духовный сан не позволяет. И вот с этаким темпераментом, представьте, допущенный в царские палаты, судит он о церковной реформе! А главный оппонент его, патриарх Никон, такой же богатырь и столь же неистов сердцем. Взялись пастыри добрые учение Христово толковать, заспорили между собой – как только Москву по бревнышкам не раскатали?!

– У нас в Германии… Была тогда большая война. Тоже из-за религиозных разногласий. Очень, очень много людей погибло или умерло от голода и болезней. Но к середине прошлого века уже все закончилось.

– Вестфальский мир? Да, время примерно совпадает. Я не изучал немецкие законы целенаправленно, однако по тем фрагментам, кои попадались случайно, могу заключить, что крестьян и в Германии прижали. То ли в ходе Тридцатилетней войны, то ли по ее окончании. Это как бы еще одно поветрие, наряду с пуританством и бунтовским духом, поразившее множество государств. Примечательно, что Земский собор, окончательно закрепивший земледельцев, созван был в уступку московским бунтовщикам и во избежание новых беспорядков.

– Как возможно такое? Неужели мятежники…

– Нет, конечно. Хотя чернь, скорее всего, тайно возбуждал кто-то из знатных, тут логика событий более извилиста. В опасении новых мятежей, требовалось укрепить верность дворянства. Вот и пошли навстречу его давнему, ясно выраженному желанию. Что нарушится баланс между сословиями, мало кого заботило…

– Если Россия благополучно прожила сто лет при сем нарушении баланса, к тому же изрядно возвысившись против иных держав, – так ли это плохо, как Вы считаете?

– Хороший вопрос, Ваше Высочество. Давайте взглянем на прямое следствие сих суровых законов. Сравним казенные доходы России и европейских государств, в расчете на одного плательщика. В германских княжествах они выше здешних от трех до семи крат; во Франции – тоже примерно втрое, несмотря на уродливую откупную систему, вследствие которой больше половины налогов не доходит до королевской сокровищницы. Если же сопоставить с Британией и Нидерландами… Ей-Богу, даже стыдно становится – хоть я в этом, вроде, и не виноват.

– Уж Вам-то, граф, точно стыдиться бедности здешней не следует: вряд ли кто сделал больше для умножения богатства сей империи.

– Может, и так. Но вот оглядываюсь – и вижу, насколько мои успехи недостаточны. Мне раз приснился сон, будто я на гребной лодочке пытаюсь догнать корабль, под всеми парусами идущий по ветру. Таков истинный образ сих усилий. В одиночку или с малой горсткой сподвижников не сотворить того, что способна сделать лишь целая нация. Голландцев меньше вдесятеро, нежели нас. При этом в ремесленном производстве они нашу империю превосходят, в обороте заграничной торговли – превосходят многократно. Совокупное богатство их крохотной страны больше, чем у огромной России!

– Все же не совсем понятно, причем тут межсословные отношения? Какая связь?

– Самая простая и очевидная. Умелые мастера и ловкие негоцианты имеют доход в десятки, сотни, тысячи раз больше, нежели темные и нищие мужики! В наш просвещенный век, благосостояние государства определяется численностью и талантами городского торгово-ремесленного населения, крестьянство же обращается в источник рабочих рук для его промыслов. Извольте видеть: из двух миллионов нидерландских жителей, половина живет в городах! А в здешней империи? Селянину из своего сословия выйти – что зайцу на березу влезть! Горожан менее десяти процентов – и то изрядную часть составляют гарнизонные солдаты с семьями, чиновники, офицеры, да их прислуга. Не скажу, что дармоеды: люди нужные. Но все же не производящая, а потребляющая часть народа.

– Ну, а почему бы помещикам российским не завести такие же точно промыслы, кои в Европе устраивает Tiers état? Вы же, дорогой граф, сумели?!

– Именно поэтому мне лучше всех ведомо, сколь трудно соединить в одних руках дела служебные с делами коммерческими. Какие-то из них обязательно пострадают. Пусть будут дворянские промыслы, я не против. Однако долговременные опыты по сей части убедительно показали, что в делании, к примеру, сукна благородные и чиновные промышленники наши за бесчиновными англичанами угнаться не могут. Похоже, главная причина того – в способах получения работников. Наш мануфактурист сначала тратит немалые деньги на покупку деревень; потом верстает купленных крепостных в сукновалы, наугад и часто неволей. Английский его коллега лишних расходов не делает: к нему люди сами сбегаются, только свистни. Он переберет многих, из жаждущей наняться толпы, и возьмет лучших. А угроза потерять место подхлестывает лучше любого кнута. Надо крестьянам облегчить уход из деревень и найм в работы. Только беспрерывное поступление свежей крови, постоянный и обильный прилив рабочих рук в главнейшие коммерческие центры поддерживает государственную экономию живой и бодрой. А у нас… У нас сделано все, чтобы остановить сей живительный ток! Все главные артерии перетянуты жгутами стеснительных законов. Если у пациента никакие члены еще не отсохли, сие говорит лишь о необыкновенной его выносливости.

– И все-таки, Вы умеете с выгодою вести дела при всем несовершенстве русских обычаев, прибегая к покупке деревень или найму тех мужиков, кои приходят на заработки. Значит, есть же способы преодолеть сии трудности?!

– У меня – есть. Благодаря чину и богатству. Хотя сопряженные с лишними хлопотами и расходами. А вот громадному количеству мелких промышленников, кои могли бы со временем вырасти в крупных, путь перекрыт наглухо. Опытный кузнец, желающий расширить дело; умелый ткач, нуждающийся в подмастерьях… Купить работников подобные мастера не вправе, да и неудобно им было бы: сегодня есть заказы; завтра – пусто, и «говорящие инструменты» обратятся в бесполезное бремя; послезавтра – вдруг опять понадобятся? Нужны более гибкие способы привлечения дополнительных рук. Какие? Напрягать ум не требуется совершенно: все придумано до нас. Удобнее вольного найма системы нет, сие вполне доказано британцами. В России, к тому же, отсутствуют замшелые цеховые правила, которые только мешают…

– Зато присутствуют старинные законы, которые мешают еще больше.

– Не такие уж старинные, Ваше Высочество. Сто лет для юридических установлений – не возраст. Только вот как от них избавиться? Понятно, что благородное шляхетство нельзя обижать: оно само кого угодно обидит. Денежная компенсация, выкуп… Что-то такое могло бы помочь. Но откуда деньги у государства, не имеющего доступа к главным источникам богатства в современном мире?! Все мои усилия в части заморской торговли – не более, чем попытка разорвать этот порочный круг. С какими шансами на успех? Если поживем, то увидим.

– Однако, граф, в истории мы знаем великое множество примеров, когда бедность и простота нравов служили основою процветания, а безудержная жажда злата приводила народы к утрате всех изначально присущих добродетелей и в конечном счете – к погибели. Вы не боитесь увлечь Россию на сей опасный путь?

– Нисколько. Громадного большинства народа тлетворное дыхание золотого тельца никоим образом коснуться не может: многие из крестьян и серебра-то сроду не видывали. Одни медяки. Их образ богатства – не золото, а каравай настоящего хлеба, без древесной коры и лебеды. Если же говорить о знати… Вы много встречали в сем кругу верности, чести, бескорыстия? Нравов, которые есть, куда портить?! Не отвечайте, сей вопрос – риторический. Касательно процветания… Полагаю, о нем возможно толковать лишь в том случае, если мерою оного почитать военную мощь государства. Да, это впрямь величайшее из достижений, и мы должны вечно за него славить блаженныя памяти государя Петра Алексеевича. Но смотрите, принцесса: из последних четырех войн полностью на собственный кошт мы вели одну только шведскую. Масштабы действий были весьма скромные: двадцатитысячная армия маршировала вдоль финского побережья, провиант и амуниция для нее доставлялись морем из недалекого Санкт-Петербурга. При большем удалении от собственных границ, когда приходится снабжать значительные силы за счет покупки всего необходимого на месте – казна империи неспособна с этим справиться. Русские войска дважды ходили на Рейн, в войнах за польское и цесарское наследства, но сие совершались благодаря субсидиям Вены и Лондона. Турок я одолел на заемные у голландцев деньги. Весьма сомневаюсь, что получил бы в Амстердаме хоть один медный фартинг, если б там заранее предвидели, как все обернется. Ничего предосудительного с точки зрения чести либо деловой репутации… Но второй раз такое не проделать. Кто умеет выскользнуть из долговой удавки, тот для банкиров persona non grata.

– Значит, по Вашему мнению, самостоятельная политика в Европе России не по силам?

– Не по кошельку, я бы сказал. Силы-то есть. Только их содержание в странах, где жизненные припасы гораздо дороже, чем у себя дома, выйдет разорительным. Результат не оправдает расходов. У возможных противников положение обратное: чем дальше с запада на восток, тем дешевле провиант и все, что производится сельскими обывателями. Правда, Карл Двенадцатый сим пренебрег… Даже выправив на жителях Саксонии контрибуцию в двадцать два миллиона талеров, он по-прежнему злоупотреблял реквизициями. В этом не самая важная, но все же одна из весомых причин его неудачи.

– Извините, Александр Иванович. – Супруга наследника престола повернула изящное ушко к тихо подкравшейся фрейлине, чтобы выслушать некую тайную новость. – С величайшим сожалением, вынуждена прервать нашу чрезвычайно интересную беседу. Вы позволите пригласить Вас на обед в субботу?

– Буду занят, к сожалению.

– Тогда в воскресенье, после литургии?

– Извольте. Приду, если почувствую себя в добром здравии.

Насколько имели смысл беседы об истории, политике и государственной экономии с Великой княгиней Екатериной? Бог знает. При жизни ныне правящей императрицы ни скрупула государственной власти эта девочка точно не получит. Если доберется до трона – то заведомо за пределами моего жизненного срока. Пережить Елизавету я не имею надежды. Но исподволь вложить кой-какие идеи в юный, восприимчивый ум – почему бы и нет? Кронринцесса имела хотя бы достаточно любопытства, чтобы охотно меня слушать. И довольно соображения, чтоб понимать.

А вот с теми, кто действительно наделен властью, понимания становилось все меньше. Что бы ни вносил я в Сенат – все отвергалось сразу, с порога. Скажем, всех утомили бесконечные просьбы купечества о воспрещении вести торговлю лицам, не относящимся к сему сословию, в особенности владельческим крестьянам. Дескать, гильдейских сборов они не платят и от прочих тягостей, присущих состоянию, избавлены. Вроде бы, справедливо – но неисполнимо, потому как помещики холопей своих неизменно покрывали, имея с их доходов хозяйскую долю. Предложил соломоново решение: право торговли предоставить всем, на условии покупки надлежащего патента. Пусть рядом с купцами по единственному занятию появятся купцы-крестьяне или купцы-чиновники, с оставлением за оными прав и обязанностей их прежнего чина. Ежели кого-то сие смущает – готов первым подать пример! Выгода казны очевидна, богатство народное тоже прибавится… Нет! Сама возможность, что генерал может оказаться в одной гильдии с простым мужиком, представлялась чем-то непристойным, вызывая переглядывания и ухмылки за моей спиною: старик, мол, когда-то был орлом, ныне же безсомнительно выжил из ума.

Сам состав высших сановников неумолимо менялся. Уходили в мир иной друзья и враги. На их места вставали новые фигуры, большей частью невзрачно-серые и бесконечно мне чуждые. В апреле, с двухнедельным промежутком, предстали перед Всевышним Левашов и Ласси. Румянцев-старший умер двумя годами раньше, когда я был еще на юге, – некому стало пороть сына-полковника. Фельдмаршал Иван Юрьевич Трубецкой тоже нас покинул прошлой зимою. Равным образом, за пределами России крымский хан Селямет и король шведский Фредрик разделили участь простых смертных. Ежели есть загробный мир, а в нем – ад, сему королю там уготовано теплое место. Это ведь он послал француза Сигье, коий застрелил Карла Двенадцатого. Проложил себе преступлением дорогу к трону, и что?! Сидел на нем тридцать лет, как ворона в гнезде, ничего важного не сделал. Ни плохого, ни хорошего: все, что совершалось, происходило помимо его воли, силою партий в риксдаге, не слушающих безвластного монарха.

Люди, претендующие в этой вселенной на что-то большее, нежели ежедневное превращение пищи в дерьмо, с возрастом начинают задумываться, что они после себя оставят. Что сотворить, достойное благодарности потомков. Вот, Мориц Саксонский, совсем еще молодой в сравнении со мною, преставился от болезни почек в подаренном Людовиком Пятнадцатым замке Шамбор. Всего лишь два года протянул с окончания прославившей его войны, а переменчивость народной любви успел испытать полною мерой. «Полководец, даже победоносный, подобен плащу: о нем вспоминают лишь во время дождя», – такие bon mots отпускал сей любимец Фортуны. Он строил несбыточные планы: то ратовал за переселение честных и трудолюбивых бедняков из Германии на остров Мадагаскар, то мечтал о создании царства израильского в Америке (вероятно, с надеждою стать на склоне лет царем у евреев – не имея в жилах ни капли еврейской крови).

Хотя мои коммерческие и колониальные прожекты были гораздо практичнее морицевых и благополучно воплощались, имея несомненный успех, участь забытого на вешалке плаща виделась вполне реальной. Чем дальше отступала военная гроза, тем слабее становилось влияние графа Читтанова при дворе императрицы Елизаветы. Смена властителя и опасение бунта в Крыму, равно как боязнь восстановления самодержавства в Швеции, приостановили на время сей упадок – однако, как назло, и в Бахчисарае, и в Стокгольме все прошло гладко. Можно было, конечно, сыграть на стороне канцлера, ведущего дело к войне с Пруссией; только вредить существенным интересам государства ради своей приватной корысти отнюдь не казалось мне достойным делом.

Подобно тому, как Бестужев монополизировал иностранные дела, братья Шуваловы забрали под себя дела внутренние. Любое постороннее вмешательство встречали с враждебностью и опаской. Петр Иванович принял, как должное, помощь с продвижением новых акцизов – но когда мне, в свою очередь, понадобилась его поддержка в Сенате, взаимностью отвечать не спешил. Александр Иванович и вовсе смотрел косо. Я совершенно не скрывал своих мнений касательно положения крестьян: кому иному столь вольные мысли могли бы выйти боком. Все же, испытанная верность и долголетняя служба значили в глазах императрицы довольно, чтобы предоставить мне полный иммунитет от каких-либо действий Тайной Канцелярии. Только ни малейшего практического шага к ограничению или ослаблению рабства сделать не выходило, и даже возможности такой не виделось.

Что оставалось? Всякие пустяковые хлопоты, скучная рутина мелких государственных дел? Не имея охоты сим заниматься, нередко манкировал и без того не слишком обременительною службой, ссылаясь на стариковские хвори (что не всегда было пустою отговоркой: возраст, увы, берет свое, а дрянной санкт-петербургский климат способен и молодого к праотцам отправить). Против ожиданий, из всех Шуваловых наилучшие отношения сложились у нас с Иваном, втрое меня младшим, и с приятелями фаворита, вокруг него вращающимися. Среди младого поколения изредка попадались люди, не чуждые умственных интересов; почему бы не протянуть им руку через головы не внемлющих правдивому слову отцов и старших братьев?

Из новых знакомцев один стоит особого упоминания. Впрочем, профессор химии Ломоносов вообще стоял особняком в санкт-петербургском высшем обществе. Происходя из крестьян, не пользуясь ничьим покровительством и начавши систематические занятия чуть не в двадцать лет, собственным трудом достиг высших пределов земной мудрости. Ни возрастом, ни сословием, ни даже внешностью не был он подобен молодым людям, коих привели в храм науки богатство и праздность. Рослый детина в камзоле, прожженном брызгами кислоты, с большими мужицкими ладонями, легко сжимающимися в столь же здоровенные кулаки, которые владелец, не задумываясь, пускал в ход… Откуда у такого ум и талант, да и зачем ему?! А вот поди ж ты – одарил Всевышний! В гордом сознании мощи своего разума, сей ученый муж ни перед кем не заискивал и не склонялся, отдавая лишь должное верховной власти.

Это не помешало ему подняться над горизонтом обыкновенной академической карьеры, хотя в не весьма юном возрасте, годам к сорока. Известность и некоторое влияние при дворе стяжало профессору сказанное в общем собрании Академии «Слово похвальное императрице Елизавете Петровне». Сей панегирик, замечательный по слогу, привлек внимание людей понимающих еще и тонким, дипломатичным стремлением подправить политику империи, восхваляя преимущественно усилия государыни по сохранению всеобщего мира. Понятно, что академик не сам по себе такое выдумал, а почерпнул вдохновение в шуваловском кругу, – но в противлении канцлеру, готовому втянуть Россию в новые европейские войны, его стремления были полностью согласны с моими.

Впрочем, правительственные интриги не служили главным предметом наших разговоров. Помимо денег и политики, существует чистый мир знания. Счастлив тот, кому образование и умственные силы открывают доступ в него. Занятость другими делами много лет не позволяла мне отдавать должное науке, так что чужие успехи на сем поприще вызывали смешанное чувство благожелания и легкой зависти. Несколькими годами прежде сего высокоученый собеселник издал переведенный им курс экспериментальной физики Христиана Вольфа, – прекрасно, кстати, переведенный: никто не подозревал, что русским языком возможно столь ясно излагать сложные и доселе чуждые ему материи. Но продажа шла очень плохо; штабеля книг так и пылились в кладовке при академической типографии, пока я об этом не узнал и не скупил почти целый тираж для заводских и навигаторских школ. Правда, не все описанные эксперименты выглядели безусловно достоверными. Вот, скажем, немец фон Чирнгаузен, поджигая разные вещи с помощью большого увеличительного стекла, определил, что под стеклянным колоколом, из которого выкачан воздух, огонь не загорается. Даже порох у него будто бы не воспламенялся, а только плавился. Мне же из долговременной практики довелось удостовериться в полной ненужности воздуха для горения и взрыва пороха. Повторением опыта, Чирнгаузен был в сем пункте посрамлен. Еще более крупную ошибку вольфианской школы Ломоносов обнаружил самостоятельно, усомнившись в природе теплоты, как особой материи и сочинивши целый ряд трактатов на сей предмет: «Опыт теории упругости воздуха», «Размышления о природе теплоты и холода» и еще какие-то, кои уже не вспомню. Объяснение сих явлений через коловратное движение мельчайших партикул выглядело гораздо убедительнее, нежели версия о проникающем сквозь любые преграды тончайшем флюиде. Флюидная гипотеза, выдвинутая в прошлом веке Робертом Бойлем, никак не была способна справиться с неограниченным количеством теплоты, образующемся в результате трения: например, при сверлении пушечных стволов, особенно если режущая кромка инструмента затупилась.

Круг интересов нового знакомого был широк, чтобы не сказать – необъятен. Однако по должности он состоял профессором химии; сия дисциплина пользовалась наибольшим фавором. Прекрасная лаборатория, построенная и оснащенная по высочайшему повелению сразу, как окончилась череда войн и стало чуть полегче с деньгами, предоставлена была в распоряжение Михаила Васильевича. Хотя Берг-коллегия имела свое подобное заведение для пробы руд и минералов (близ Покровского собора в Москве), петербургским химикам тоже перепадало довольно трудов по сей части. Собственный же интерес академика (в том числе и коммерческий) касался преимущественно минеральных красок для получения цветных стекол и смальт. Под оживленный рассказ Ломоносова вспомнилось, как полвека тому назад мой учитель синьор Витторио трудился над приготовлением цветных фейерверков; стали искать совпадения и различия в действии одних и тех же минеральных субстанций, рассуждать о природе цвета… Самое очевидное расхождение прямо-таки бросалось в глаза: лиловая окраска пламени, присущая горящему пороху, селитре и внесенному в огонь поташу, не имела ни малейшего соответствия в стекольных образцах. При достаточно тщательной очистке компонентов, сваренное с поташом стекло выходит совершенно бесцветным. Для сравнения, медь в обоих случаях дает совершенно схожую гамму оттенков зеленого и голубого.

Никакая наука не может существовать без точных измерений; но как измерить цвет? Сравнить с неким эталоном, это понятно. Например, красный соответствует крови. А какой именно крови? Пущенной из вены или артерии? Юноши или старца? Чахлого или полнокровного? Человека или скота? Возьмем за образец голубого небо, и сразу же на нас обрушится лавина вопросов о времени года и суток, погоде, удаленности от моря и еще Бог знает о чем. Зеленый… Путешественники рассказывают, что американские дикари, живущие в лесах, имеют более дюжины разных названий для оттенков этого цвета. Употребляемые художниками краски никакую шкалу составить не могут, ибо неодинаковы по яркости и чистоте, к тому же склонны выцветать со временем… Уже не помню, кому из нас пришла в голову мысль пойти по стопам Ньютона, разделившего солнечный свет стеклянной призмой в артифициальную радугу. Достаточно приложить к ней линейку, и каждому чистому тону можно будет сопоставить определенную цифру, подобно градусу на термометре. Сам я до испытания сей методы не дошел: отвлекли другие занятия; а профессор, кажется, вдохновился. Дайте срок, он еще порадует нас новыми тайнами натуры, открытыми пытливым умом.