Текст книги "Еретик Жоффруа Валле"
Автор книги: Константин Курбатов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц)
– Не обижайтесь, мой дорогой, – улыбнулась Сандреза. – Базиль Пьер Ксавье Флоко должен знать, что король приказал во что бы то ни стало поймать его.
– Базиль узнает об этом, – пообещал Раймон.
– Значит, вам известно, где он находится, но вы не хотите сказать мне этого ?
– Не имею права, – уточнил Раймон.
– Помогите мне увидеть его, – шептали волшебные уста.
Раймон едва слышал божественный голос сквозь шум в ушах. Его рука лежала на столе. И сверху ее прикрывала другая рука, теплая и нежная.
– Что вы делаете со мной? – прошептал Раймон. – На что вы меня толкаете? Зачем вам понадобился Базиль?
И в это мгновение Сандреза негромко вскрикнула, пошатнулась и без чувств опустилась на пол.
– Что с вами?! – упал перед ней на колени Раймон. Он хотел ей помочь, но боялся до нее дотронуться. – Да очнитесь же вы, – бормотал он. – Я приведу к вам Базиля. Сейчас же. Только не умирайте. Я люблю вас!
Прекрасное лицо под зеленой маской покрылось бледностью. Голова беспомощно запрокинулась. И если Раймон не решался дотронуться до гостьи, то нашлось существо, которое не побоялось это сделать. К застывшему лицу Сандрезы протянулась черная морда, и красный язык лизнул бледную щеку.
Только тут Раймон понял, что произошло. Когда рука Сандрезы накрыла руку Раймона, Пуш молча вышел из своего угла и, чтобы убедить хозяина в своем полном расположении к посетительнице, лизнул ее вторую руку. Естественно, что внезапное появление молчаливого черного зверя, обдавшего жарким дыханием руку, могло испугать и не столь хрупкое создание, как Сандреза.
– Что тут у вас случилось? – входя в лавку, спросила с заметным немецким акцентом служанка Лотта.
– Быстрее! – попросил ее Раймон. – Ей дурно. Стакан воды! Давайте попробуем перенести бедняжку в постель.
– Пфу! – вспыхнула целомудренная Лотта. – Но ведь там ваш друг.
– Скажите ему. Да скорее же, Лотта! Ну почему вы вечно копаетесь?
Через несколько минут Сандрезу с помощью Базиля уложили на кровать в задней комнате. Лотта смазывала виски бедняжки уксусом. А Раймон, сильно хромая, метался из угла в угол.
Веки Сандрезы дрогнули и медленно поднялись. Взгляд ее остановился на Базиле. Она робко улыбнулась и тихо проговорила:
– Вас зовут... Базиль Пьер Ксавье Флоко?
– Вы ошиблись, сударыня, – лучезарно улыбнулся ей Базиль. – С вашего позволения меня зовут маркиз де Бук.
Бледное лицо быстро оживало, наливалось краской. Глаза становились ясней и осмысленней.
– Какая у вас чудесная борода, месье де Бук, – улыбнулась Сандреза. – С такой бородой вас не узнает и родная мама. А ваше имя – просто прелесть. Меня зовут Сандреза де Шевантье. Вы поможете мне подняться, мой дорогой маркиз?
Прелестная рука протянулась навстречу Базилю. Сандреза видела в комнате только одного человека. И эта ее устремленность лишь к одному, ее отрешенность от всего остального мира родили в глазах Раймона недобрый огонек.
XV. ПОЦЕЛУЙ МЕНЯ, ЗЯТЕК!
За побег Базиля Пьера Ксавье Флоко из тюрьмы в кошелек Люсьена Ледрома нырнула порядочная сумма. Те деньги Люсьен поделил на две части. Большую спрятал в подкладку куртки, меньшую решил отдать жене.
– А вот, Лоранс, я сегодня чего-то и принес, – вернувшись домой, игриво сказал он.
– Деньги, что ли, папочка? – не совсем ласково отозвалась старшая дочь.
– А кто меня поцелует в щечку? – в том же игривом тоне спросил Люсьен.
Сбоку закопченного очага что-то брякнуло, и скрипучий голос, подражая интонации Люсьена, произнес:
– А кто поцелует меня?
– Опять эта старая ведьма, – промычал Люсьен, прикрывая от остро вспыхнувшей ненависти глаза.
Свою тещу Люсьен Ледром возненавидел не сразу. Двадцать лет назад, когда он познакомился с молоденькой Лоранс, ее мать ему даже понравилась. А когда пошли первые дети, оказалось, что без тещи вообще не обойтись. Но, подрастив старших внуков, после смерти малютки Женевьевы, милая теща неожиданно свихнулась.
Может, правда, бабка была и не очень виновата в смерти малютки. Женевьева кувырнулась через край люльки вниз темечком. Только и успела напоследок слабо крякнуть.
– На все воля всевышнего, – прогудел в бороду приходской священник, отпевая невинного ангелочка. – Бог дал, бог взял.
Что тогда накатило на Люсьена? Вернувшись с кладбища и помянув безвременно усопшую, он вдруг взъярился на тещу и вволю отвалтузил ее.
– Ах ты сатана, – спокойно сказала теща, поглаживая синяки. И неожиданно закричала: – Вспомнила! Бабка мне еще рассказывала. Про золото! Ведь оно растет! В песке. Само по себе. Вот вам крест! А тебя, зятек, на Монфоконе повесят, ирода.
Старая ведьма завела у себя в закутке большой ящик с песком и стала поливать его всякой вонючей дрянью – то настоем гнилой соломы, то протухшим наваром от бараньих потрохов, а то и чем похуже. В доме Ледрома установилось такое зловоние, что даже тараканы, не говоря о крысах, не выдерживали и перебирались на другое место жительства. А помешавшаяся старуха была убеждена, что еще немного, и у нее в ящике с песком вырастут крупинки чистого золота.
– Откуда же оно берется, золото? – рассуждала она, тараща дикие глаза. – Так и растет само по себе. Его найдут, выкопают, а оно снова туточки.
Оказывается, в свое время бабка рассказывала ей (тоже, наверное, была с придурью), что золото, которое добывают на приисках, через несколько сотен лет возникает в том месте снова.
Там где есть золото, сколько его ни выгребай, оно возникает вновь и вновь. Как в кошельке у богача. Или в королевской казне. Нужно лишь разузнать секрет: с помощью чего оно вырастает. И, узнав, ускорить его рост.
– Вот разбогатею, вы у меня попляшете, – твердила старуха.
Разбогатеть теща мечтала затем, чтобы завести кучу покорных слуг. И чтобы эти слуги могли схватить ненавистного муженька ее дочери, оттащить его на Монфокон и там повесить.
– Чтобы глаза твои иродовы вороны выклевали, – твердила она.
Там, у грандиозной виселицы Монфокон, которая вот уже более трехсот лет стояла на холме за городской стеной, всегда кружила туча воронов. На каменном фундаменте, высотой в четыре человеческих роста, возвышались шестнадцать десятиметровых каменных столбов. Они поддерживали балку. С балки свисали цепи, на которых можно было одновременно повесить шестьдесят осужденных. Одних снимали и бросали в яму у подножия фундамента, других здесь же вешали на их место. В небесной вышине, на фоне голубого простора, раскачиваемые ветром, повешенные представляли внушительное зрелище. Звон цепей и карканье воронья прекрасно дополняли картину.
– Поцелуй меня, зятек, – хрипела из темного угла сумасшедшая старуха.
– Молчи, ведьма! – крикнула старшая дочь, запустив в бабку деревянным башмаком.
– На помощь! Убивают! – заверещала старуха. – Помогите!
– Бабушка! Сестра! – взмолилась Эльвира. – Не нужно, хорошие мои. Вот имя спасителя нашего прошу, во имя Иисуса Христа. Пожалейте друг друга.
Свои страстные просьбы Эльвира сопровождала поклонами, старательно при этом крестясь. Крестные знамения у нее получались не совсем обычными. На правой руке девушки торчал, как крючок, всего один указательный палец. На месте остальных пальцев светилась гладенькая, без шрамов, кожа. Единственным своим пальцем-крючком Эльвира тыкала себе в грудь, лоб и плечи.
Уродцем она была от рождения. Когда Лоранс ждала второго ребенка, ее сбил в хлеву боров. Десятипудовая туша с такой силой таранила женщину, что, думали, она уже не поднимется. Но через три дня Лоранс снова возилась в хлеву, задавая корм тому самому борову.
А когда родилась девочка, то правая ножка у малышки оказалась короче левой и на правой ручке торчал всего один палец. Другие дети, крепенькие, помирали, а эта, калека, жила.
– Пресвятая дева Мария, заступница великомудрая, – молилась Эльвира, – вмешайся, остуди горячие головы.
– Ну началось, – проворчал Поль. – Пора вроде быстренько мотать из дому.
Угрюмый шестнадцатилетний силач Поль учился на кузнеца. И, судя по всему, кузнецом он обещал стать дельным.
– Погоди, Поль, и я с тобой, – потянулась на кровати четырнадцатилетняя Мари, выпрастывая из-под одеяла обнаженные ноги. – Поспать не дадут. Как все вместе сойдутся, сразу грызня.
– Прикройся, срамота! – крикнула на нее мать. – Постыдись хоть отца с братьями.
– Поцелуй меня, зятек, поцелуй, – не переставала канючить старуха.
Он таки, не сдержавшись, все же заехал ей по шее.
– Ребята! – крикнула старшая дочь. – Куда вы смотрите?! Он опять за свое.
Первым кинулся на отца угрюмый кузнец Поль. За ним – вездесущий Жан-Жак и во всем ему подражающий Пьер. Орущий клубок тел покатился по грязному полу.
– Так его! Так! – кричала теща. – Дайте и я помогу!
– Кусается, гад!
– Опомнитесь! – молила Эльвира.
– Где у него деньги? Тащи у него деньги! – командовал Жан– Жак.
В люльке голосил во все горло самый маленький Ледром, названный в честь отца Люсьеном.
Ему вторил полуторагодовалый Жюль. Остальная малышня забилась под лавки.
Одна мать, словно ничего не происходило, сидела у стола и тупо глядела в пустую миску.
XVI. ГИБЕЛЬ БАЗИЛЯ
Осторожно открыв квадратный люк, Базиль по веревочной лестнице спустился к лодке. Он отправлялся на свидание с Сандрезой и таился от своего друга Раймона. Ни одна ценность мира, даже такая, как бриллиант Базиля, не способна внести столь великий раздор между мужчинами, как женщина. С тех пор как в лавку на Мосту Менял вошла Сандреза, между друзьями легла незримая тень.
Действительно ли у Базиля в тот странный день вспыхнуло ответное чувство к Сандрезе? Ему казалось, да. Но по мнению Раймона, Базиль попросту убежал от одиночества, от своего добровольного и в то же время вынужденного заключения. Да и какому мужчине не льстит, когда в него самозабвенно влюбляется прекрасная женщина!
У берега терпеливо поджидала лодка. Лицо Базиля прикрывал сдвинутый на лоб барет. Бархатная полумаска дополняла маскировку. Оттолкнув лодку от берега, Базиль налег на весло.
Ярко светило солнце. Кудрявились зеленые берега Сены. Журчала и плескалась вода, обдавая лицо Базиля прохладными брызгами. Он греб и дышал полной грудью, предвкушая встречу с Сандрезой.
– Я люблю вас, – сказал он ей через несколько дней после их знакомства.
– Я знала это! – воскликнула она. – С первого мгновения, когда я увидела вас на Пре-о-Клер, я поняла, что мы созданы друг для друга. В моем сердце соединились тысячи женщин, влюбленных в вас.
Какой пламенной страстью дышало каждое слово Сандрезы! Какое блаженство было слышать ее задыхающийся шепот!
Но любая крайность, даже столь восхитительная, всегда немного утомляет. Каждый раз у Базиля повторялось одно и то же – усталость от свидания, желание поскорее вырваться из горячих объятий и на другой день вновь возникающая тяга к волшебной женщине. Каждый раз одно и то же.
Лодка подошла к острову Сен-Луи. Базиль вытащил ее на песок, спрятал весло и отправился к улочке Эполь. Здесь в тихом домишке его ждала на втором этаже укромная комната, куда через двор, тенистый сад и крытую галерею вел отдельный ход. Встречала Базиля пожилая служанка с неподвижным лицом-маской. А за дверью в его объятия бросалась Сандреза.
На этот раз, как обычно, Сандреза, стоя у окна, увидела Базиля еще издали. И щеки ее залило жаром. Сандрезе постоянно казалось, что Базиль больше не придет, что с ним непременно что-то случится, что он разлюбит ее и исчезнет. Что больше не будет его тонкой улыбки, его благородной осанки, его детского простодушия, его горячей трезвости, чистоты, силы, ловкости, выдумки, красоты... Господи, да разве можно перечислить все достоинства любимого? Вон как изящно вышагивает он по улице, приближаясь к дому.
Но что это? Из переулка наперерез Базилю вышел человек, при виде которого у Сандрезы от ужаса перехватило дыхание. Она узнала в нем – не глазами, сердцем! – лучшего фехтовальщика Лувра, скандалиста и дуэлянта лейтенанта Поля де Шарнэ.
Придворные юнцы типа Поля де Шарнэ, несмотря на внешнее благородство и святое соблюдение законов чести, на самом деле подчинялись лишь одному закону – убивать, чтобы выжить. Как убить, не имело значения. Любым способом, любой хитростью, подчас граничащей с подлостью. Мертвые, увы, молчат. И потому в поединках нередко побеждали вовсе не умение, талант, сила и отвага. То, что с лихвой имел Базиль. Побеждали иные качества, более действенные, те, которыми в совершенстве владел аристократ Поль де Шарнэ. И самое ужасное заключалось в том, что лейтенант Поль де Шарнэ знал о своих преимуществах, а наивный Базиль Пьер Ксавье Флоко упрямо в них не верил.
В просвет между листьями плюща Сандреза хорошо видела, как они приблизились друг к другу – два высоких статных мужчины. Один – ее Базиль, в бархатной полумаске и скромной одежде. Другой – лейтенант Поль де Шарнэ, сияющий, словно галльский петух.
Томительно проползла минута, вторая, третья, а они, подойдя друг к другу, о чем-то говорили. И чем дальше тянулась мучительная пытка, тем сильнее Сандрезе хотелось выскочить из своего укрытия, броситься на улицу и предотвратить назревающий поединок или, быть может, убийство. Она не сомневалась, что зреет поединок.
Сердце колотилось в груди Сандрезы гулко и часто. Как в диком сне она видела, что мужчины отступили на несколько шагов и вытащили шпаги. Послышались удары стали о сталь, и на клинках заблестели отсветы солнца.
– Боже! Боже! Боже! – шептала Сандреза, едва сдерживаясь, чтобы не закричать. – Помоги ему, боже! Будь справедлив. Сохрани мне Базиля. Не оставь меня одну. Если он погибнет, я умру тоже. Я убью себя. Вот этим стилетом. Убью себя на его груди. Ты слышишь меня, господи?
Лейтенант Поль де Шарнэ легко прыгал вокруг Базиля. Скупыми движениями Базиль спокойно парировал удары, изредка перебрасывая шпагу из руки в руку. Он явно не ощущал того, что нависло над ним. А Сандреза всем сердцем чувствовала надвигающуюся беду.
Звон стали неожиданно смолк. Кажется, Сандреза на какое-то мгновение потеряла сознание. Очнулась она уже бегущей через двор. В глазах у нее застыла страшная картина. Сандреза видела, как сверкнула шпага и Базиль упал. Скорчившись, он повалился на бок. Откинув левую руку с зажатой в ней шпагой.
Подбегая к двери в кирпичной ограде, за которой скрывалась улица, Сандреза видела только то, что запечатлелось в ее памяти: как падает Базиль. Как он изгибается в смертельной муке. Как у него откидывается левая рука. А Поль де Шарнэ, услышав женский крик, оглядывается, вытирает шпагу, вкладывает ее в ножны и удаляется по улице.
Открывшуюся за дубовой дверью улицу Сандреза не видела. Она увидела только его, своего Базиля, уже бездыханного, лежащего на земле. Лицом вверх. С закинутой острой бородкой. С лицом прекрасным даже сейчас, в минуту смерти. Нет, еще более прекрасным, чем всегда.
– Любимый, мы уйдем вместе, – со стоном выдохнула Сандреза, падая на недвижную грудь и нащупывая спрятанный за корсажем стилет.
XVII. ЗДРАВСТВУЙТЕ, ЖОФФРУА!
Да, да, она именно так и сказала, Анжелика Готье, войдя к нему в комнату:
– Здравствуйте, Жоффруа!
А Жоффруа в это время писал. Вернее, он переписывал чужую рукопись. Но рукопись была столь великолепна и так взволновала его, что он пребывал словно в горячечном сне. Жгучая мысль неизвестного автора на своих могучих крыльях унесла Жоффруа в иные дали, оторвала от бренной мирской суеты.
– Здравствуйте, Жоффруа!
Прекрасное всегда кажется сном. Во сне может пригрезиться всякое. И во сне не принято удивляться. Пожалуй, из всех чувств во сне Жоффруа иногда терзал страх. Порой Жоффруа отчетливо видел, как ему набрасывают на шею петлю и даже ощущал кожей шершавость веревки. Но чаще повторялось одно и то же: Анжелика обижалась и уходила, а он оказывался бессильным задержать ее. Она регулярно являлась к нему во сне, и он уже давно привык к ее приходам и к своему неумению остановить ее.
– Здравствуйте, Жоффруа! – повторила Анжелика. – Я могу быть вам чем-нибудь полезной?
– Нет, боюсь, что наоборот, – отвечал он, не отрываясь от работы.
– Я помогу вам, не прогоняйте меня, – жалобно попросила она.
– Чем вы можете мне помочь? – удивился он. – Я хочу только одного: писать. А чтобы писать, человеку необходимо уединение.
Из него так и лезла ложь! Он всегда, с раннего детства, считал себя предельно честным человеком. А здесь, перед любимой женщиной, он спокойно лгал. Какое уединение?! Ему нужна одна она, Анжелика. И ее любовь.
– Вы не торопитесь? – спросил он. – Посидите минутку. Я сейчас. Такие изумительные слова! Вот бы мне хоть немного научиться мыслить и писать подобным образом.
– Вы мне прочтете, что там написано? – попросила она.
– Разумеется. Я затем это и переписываю, чтобы дать прочесть всем честным и мыслящим людям.
Текст, который переписывал Жоффруа, целиком поглотил его. Мысль автора блистала такой смелостью и остротой, что вызывала зависть и восхищение. Немало рукописей, ходивших в списках по Парижу, попадало на стол к Валле. Но такую он встретил впервые.
«Люди обычно ни к чему так не стремятся, как к тому, чтобы возможно шире распространить свои убеждения. Там, где нам это не удается обычным способом, мы присовокупляем приказ, силу, железо, огонь. Беда в том, что лучшим доказательством истины мы склонны считать численность тех, кто в нее уверовал, огромную толпу, в которой безумцев безгранично больше, чем умных людей... Я же лично если в чем-либо не поверю одному, то и сто одного не удостою веры и не стану так же судить о воззрениях на основании их древности».
Каков наглец!
Или вот:
«Пусть наставник заставит ученика как бы просеивать через сито все, что он ему преподает, и пусть ничего не вдалбливает ему, опираясь на свой авторитет и влияние... Пусть учитель изложит ему, чем отличается одно учение от другого. Ученик же, если это окажется ему по силам, пусть сделает выбор самостоятельно или, по крайней мере, останется при сомнении. Только глупцы могут быть неколебимы в своей уверенности... Кто рабски следует за другим, тот ничему не следует».
Какая точность, глубина, ясность и простота! Ведь в этих словах – все! Только потому, что люди не желают признавать простых истин и не слышат друг друга, во взаимном озлоблении гибнут сотни и тысячи ни в чем не повинных душ. Католики убеждены в истинности своего учения. Гугеноты усомнились в нем. Чем католикам аргументировать свою правоту? Приказом, силой, железом и огнем. Хотя куда естественнее и справедливее, если бы каждый стал свободно верить в то, во что он желает верить.
Кто же он, тот человек, что изрек столь простую и вечную формулу? Не оскудела еще, выходит, земля французская отважными и мыслящими людьми! Не всех их замучали в судах и сожгли на кострах.[2]2
Анонимные заметки, ходившие в 1570 году по Парижу и попавшие к Жоффруа Валле, принадлежали перу Мишеля де Монтеня, советника по судебному ведомству в городе Бордо. Правда, к этому времени Мишель де Монтень, испытывая отвращение к несправедливости французского правосудия, отказался от своей высокой должности. У него зрела мысль написать книгу, и он делал к ней первые наброски. Через десять лет, в 1580 году, под названием «Опыты» книга Мишеля де Монтеня была благополучно издана в Бордо и, как ни странно, не вызвала никаких репрессий. Быть может, так случилось по той причине, что Мишель де Монтень в свое время был близок ко двору и даже по заказу королевы-регентши Екатерины Медичи писал наставления для обучения молодого короля Карла IX. (Примечание автора.)
[Закрыть]
– Чувствуете, какая мысль? – поймал себя Жоффруа на том, что размышляет вслух.
Он говорил, а Анжелика улыбалась и слушала.
– Кто рабски следует за другим, тот ничему не следует! – восхищался он. – Вы понимаете?
– Понимаю, – улыбалась она. – Очень хорошо понимаю и готова рабски следовать за вами всюду, куда вы пойдете.
И вдруг понял, что происходящее – вовсе не сон. Что Анжелика Готье, которая десятки раз являлась к нему во сне, теперь каким-то странным образом очутилась здесь, в его комнате, на самом деле.
– Вы разыскали меня? – удивился он. – Как?
– Это я разыскал Анжелику, мэтр, – раздался знакомый голос. – Вы сделали несчастной одну женщину. Зачем делать несчастной и другую? Если люди любят друг друга, они не имеют права топтать свою любовь.
– Гастон, это вы? – не поверил своим глазам Жоффруа. – Вы разыскали Анжелику? Вы?!
– Это было нетрудно, мэтр. Вы мне столько говорили о ней. И потом, Нотр Дам еще не весь Париж. Кроме того, я согласен с вами, что безнравственно верить в Магомета, а молиться ходить в католический храм.
Невероятно! Родной брат его жены Анны, который совсем недавно клялся, что или вернет Жоффруа в семью, или убьет его, теперь стал его союзником! И он привел к Жоффруа его любимую!
Они тогда, хотя толстяк Леон Бурже и сопротивлялся, довели свою необычную дуэль до конца. Несчастный художник очутился в доме Жоффруа весьма кстати. Быть секундантом на дуэли – это не то, что малевать сильных мира сего с длинными носами и выпученными глазами. Тем более что необычная дуэль гарантировала только один исход. В отличие от поединка на шпагах, здесь никаких ранений быть не могло. Только смерть.
Вино в бокале Гастона де Кудрэ, когда он поднял его, предательски плескалось. В остальном мальчишка держался отлично и залпом осушил бокал. Жоффруа сделал то же самое. Леон в ужасе метался взглядом от Жоффруа к Гастону и обратно.
– Безумство! Полное безумство! – бормотал он. – Что вы делаете?
А глаза Гастона уже расширились и остекленели. Он стал задыхаться и повалился на стол. Леон и Жоффруа подхватили беднягу и уложили в кровать. Ему сделалось дурно. Обильная рвота сотрясала хрупкое тело юноши. Он корчился и стонал. Приоткрыв мутные глаза, шепнул:
– Я проклинаю вас, Жоффруа Валле.
Тело несчастного ослабло, дыхание затихло.
– Врача! Скорей врача! – суетился Леон.
– Не нужно врача, – сказал Жоффруа. – С мальчишкой ничего страшного не случилось. Сейчас он очнется и будет здоровей здорового.
– Ты думаешь, яд вышел вместе со рвотой? – с надеждой спросил Леон.
– Нет, – ответил Жоффруа. – Но пусть это останется нашей с тобой тайной: там не было яда.
– Как?!
– Но я ведь не совсем умалишенный, чтобы подсыпать в столь благородный напиток отраву. Да еще мальчикам.
– Но почему его вырвало?
– Вероятно, нервное потрясение. Молодой организм не хочет умирать и активно борется за жизнь.
А когда юноша пришел к себя, Жоффруа сказал ему:
– Поединок оказался не в вашу пользу, Гастон. Бокал с ядом достался вам.
– Вы обманули меня, – произнес Гастон, отворачиваясь, чтобы скрыть навернувшиеся слезы. – Боже, почему я не умер?
– То был яд, – заверил его Жоффруа. – Но ваш желудок выбросил его. Всевышний справедлив, он видит, что вы по-своему правы, защищая честь фамилии и сестры. Но он не может покарать и меня, видя, что я, хотя и иду против общепринятого мнения, поступаю разумно.
– Боже, почему я не умер? – шептал Гастон.
Сколько они потом переговорили с Гастоном! О любви и боге, о католиках и гугенотах, о свободе и насилии, о верности и предательстве. Любое понятие, если в него глубже вникнуть, теряло однозначность, становилось объемным, могло рассматриваться и с одной стороны и с другой. Даже бог и любовь не укладывались в привычные рамки истин, которые нельзя подвергнуть сомнению. Ведь то, что не подвергается сомнению, мертво.
– Почему вы даже любите не так, как все? – спрашивал Гастон.
– Потому, что хочу приблизиться к истине, – отвечал Жоффруа.
– Что такое истина?
– Конечная цель познания.
– Что человеку успешней всего помогает двигаться к истине?
– Ум.
– А талант?
– Не вижу разницы между ними, мой мальчик. Ум и талант – близнецы. Недаром они сливаются в своем высшем проявлении в гениальности. Талантлив или умен был гениальный итальянец Леонардо да Винчи? Не знаю. Он был гениален. Так же как Микеланджело и Рафаэль.
– Чем умный человек отличается от глупого?
– Умный точнее определяет путь к истине.
– Какое место, мэтр, вы отводите образованности?
– Умному человеку образованность помогает искать путь к истине. Глупого делает опасным. Как, впрочем, делают его опасным и все остальные сильные качества, отпущенные ему природой.
– Почему?
– Потому, что чем глупый человек образованней, энергичней, благородней, наконец, честней и так далее, тем успешней стоит он на охране старого, тем трудней с ним бороться, прокладывая путь к истине.
– Что на свете трудней всего?
– Отстаивать новое.
– Что легко?
– Верить в привычное.
– Что приятней всего?
– Победить себя.
Отвечая на бесконечные вопросы Гастона, Жоффруа словно продолжал учиться писать. Ведь прежде чем изложить свои мысли на бумаге, их нужно четко сформулировать для самого себя.
– Моя сестра Анна убеждена, что вы угодите на костер, – говорил Гастон.
– И я подозреваю, что она права, – соглашался Жоффруа.
Когда-то, страстно влюбившись в Жоффруа, Анна твердила своим родителям:
– Любовь ко мне поможет ему освободиться от своих заблуждений. Я уведу его от ереси.
И увела! Оставшись молодой вдовой при живом муже!
Последнее время Анне высказывал свои симпатии пышнобородый богач, влиятельный и сильный Луи Шарль Арман де Морон. Он пылко влюбился в нее еще тогда, когда Анне не исполнилось и шестнадцати лет. Теперь, узнав о случившемся, он появился снова.
– Я люблю вас, – убеждал он. – Ваш супруг помешан, и церковь пойдет на то, чтобы признать ваш брак недействительным.
– Нет, – отвечала она, – пока Жоффруа жив, я не могу дать вам ни малейшей надежды.
Она верила, что Жоффруа вернется, что на него рано или поздно снизойдет просветление и он расстанется со своим затворничеством.
А в келье затворника тем временем звучало:
– Здравствуйте, Жоффруа!
Погодите... Но это вправду вы, Анжелика?
Гастон, Гастон, что ты наделал, милый мальчик? Как теперь поступить, чтобы не сорваться в бездну?
– Анжелика... – повторял Жоффруа. – Это невозможно.
– Почему? – возражала она. – Вы совсем не знаете меня и потому не можете понять. Я сирота. Мне приходится работать, чтобы прокормить себя. Многие хорошие молодые люди делали мне предложения. Но я всем отказала. Я всегда любила одного вас.
– Но ведь вы не знали меня!
– Знала. Только еще не встретила. Я была убеждена, что встречу.
– Анжелика! – взмолился Жоффруа. – Я люблю вас! Но именно потому, что моей любви нет предела, ваша жизнь для меня выше всех земных благ. Моей совести не станет ни минуты покоя, если я свяжу свою судьбу с вашей. Я обязан сделать задуманное, написать свою книгу, чтобы мог сказать о себе: "Feci quod potui, faciant meliora potentes". Что в переводе с латыни означает: «Я сделал все, что мог, и пусть, кто может, сделает лучше». Я предвижу, чем вслед за тем кончу, и не хочу, чтобы вы кончили тем же. Я слишком люблю вас. И именно потому мы никогда не будем вместе.
XVIII. ИСТОЧНИК ЯСНОСТИ И СВЕТА
Французы – народ веселый. Потому, чем неприятней случались при дворе Валуа события, тем ярче сиял огнями и нарядами, гремел музыкой и весельем вечерний Лувр. Танцы и вино, игры и тайные поцелуи достойно отмечали павших во славу католической обедни и королевской короны. Ничто не нарушало здесь извека заведенного порядка – ни длительные войны и ни свирепая чума, ни скандалы в царствующем семействе и ни загадочные смерти. Дворец есть дворец, ему положено блистать и веселиться, чтобы подданные, упаси бог, не подумали, будто в королевстве что-то и куда-то поехало не туда.
Весь двор сегодня шептался о том, что произошло во время высочайшего обеда. Едва подали суп из креветок, как любимец Карла IX, Филипп Альгое, вкусив первую ложку, сделал большие глаза и безмолвно упал лицом в тарелку. Король побледнел, уставился бешеным взглядом на мать и стал медленно клониться на бок. При этом он неосторожным движением задел тарелку и облил свою молодую жену красавицу Елизавету тем же самым супом из креветок, которого отведал Филипп.
К королю бросились, чтобы поддержать его. Но он вцепился в подлокотники кресла, выпрямился и внятно произнес:
– Мне дорого заплатят за Филиппа Альгое. А Маргарита пойдет под венец с Генрихом Наваррским даже в том случае, если весь Париж перевернется вверх тормашками.
В Лувре на мгновение сделалось тихо. Лувр затаил дыхание. И во всем Лувре, а вслед за тем и во всем Париже мгновенно стало во всех подробностях известно о разговоре, который произошел за минуту до того, как Филипп испустил дух.
– Филипп, – спросил король, – сделаны ли новые ключи от потайных дверей?
Король уже был уведомлен о ключах, знал, что с ними все в порядке и дубликаты на сей раз полностью исключены. Однако его величество желал, чтобы о том знали все. И Филипп за обеденным столом в подробностях повторил свой доклад королю.
– А где, – спросил Карл, – Базиль Пьер Ксавье Флоко, которого я приказал тебе изловить?
– Тут дело хуже, – признался Филипп. – Этот самый Флоко повздорил с лейтенантом Шарнэ, и последний проткнул его шпагой.
– Опять поединок! – вскипел король. – Я же приказал... Шарнэ арестован? Ты говорил с ним?
– Нет, сир. Сразу после поединка лейтенанта закололи ударом кинжала в спину.
– Кто посмел?
– Я думаю, тот, – ответил Филипп, – кто подослал к Флоко лейтенанта. Тот, кто боялся, как бы они оба не сболтнули лишнего.
Карл уставился на мать. Однако Екатерина, казалось, даже не слышала, о чем шел разговор за столом.
Тут-то как раз и подали суп из креветок, который пришелся не по вкусу бедному Филиппу.
– Я покараю убийцу Филиппа! – в бешенстве прошипел король, вскакивая. И добавил: – Базиля Пьера Ксавье Флоко разыскать и повесить! Пусть даже мертвого. Нет – сжечь. Как государственного преступника! За убийство и ограбление племянника священнослужителя. За поединок с лейтенантом Полем де Шарнэ. И чтобы я больше никогда не слышал его имени.
Сжечь так сжечь. Приказы королей не обсуждают, их приговоры обжалованию не подлежат. Даже тогда, когда те приговоры и не совсем логичны. Да, впрочем, какая разница человеку, который уже погиб, повесят его после смерти или сожгут.
А своему незабвенному другу Филиппу Альгое король решил устроить пышные похороны. Объявив в Лувре траур. Но, поразмыслив, Карл поступил иначе. Скорбь по Филиппу – удовольствие для Екатерины. Зачем делать ей приятное? Нет, Карл не станет скорбить, Карл станет веселиться!
Вот почему, когда на великий город опустилась тьма и простые парижане сопели носами в своих кроватях, королевский дворец столь ярко сиял огнями и гремел музыкой. Сам Карл IX выводил торжественные па с прехорошенькой фрейлиной, которая смотрела на него восторженными глазами. Придворные не отставали от своего повелителя. И в Лувре все шло как обычно, если не значительно веселее.
На прехорошенькую фрейлину Карл обратил внимание не впервые. Она уже однажды попадалась ему на глаза. То случилось года четыре назад. Сколько ему тогда было? Совсем еще юноша, лет шестнадцать. И тогда она понравилась ему. Теперь – тоже.
– Что-то я давненько не видел вас? – удивился Карл. – А вы за это время сделались еще чудесней!
– Ой, ваше величество! – вспыхнула прехорошенькая фрейлина, которая будучи лет на десять старше короля, сумела сохранить и на лице, и в фигуре девственную прелесть. – Ой! Ой! Вы такой комплиментщик. А не замечали вы меня потому, что чрезмерно перегружены государственными делами. Разве так можно! Вы столько работаете, что совершенно перестали замечать женщин, которые до безумия влюблены в вас.
– Зато теперь гугеноты у меня вот здесь, – хвастался Карл, хлопая себя по карману.
