Текст книги "Еретик Жоффруа Валле"
Автор книги: Константин Курбатов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 17 страниц)
– Я ничего не знаю.
– Вам кажется, – убеждал ее Таншон. – что вы отдаете себя в жертву, выгораживая любимого человека. А подумал ли он о вас? Думает ли он о вас хоть немного сейчас?
– Я ничего не знаю, – рыдала Сандреза. – Ничего. Убейте меня, но я ничего не знаю.
– Мы не убьем вас, – сказал Таншон. – Вы уйдете отсюда живой, но кое-что оставите в этих стенах. Если, разумеется, не одумаетесь.
– Что я оставлю? – не поняла Сандреза.
– Приведите нашу красавицу из сорок девятой камеры, – приказал судья Таншон.
В комнату ввели женщину. Она сильно сутулилась, словно придавленная тяжелой ношей. Под руки ее держали два помощника палача. Длинные светлые волосы падали женщине на плечи и грудь. Черная маска закрывала лицо.
– Эта женщина, – сказал Таншон, – убила своего собственного ребенка. Она была необычайно красива и любила одного мужчину. Ребенок помешал ее любви, и она утопила его. Высокий суд вынес решение лишить эту несчастную того, что послужило причиной ее грехопадения – красоты. Совсем недавно эта женщина была столь необычайно красива, что любой мужчина, стоило ему увидеть ее без маски, терял голову. Теперь при виде этой женщины мужчины станут отворачиваться.
Движением руки Таншон дал понять, чтобы с женщины сняли маску. И Сандреза вскрикнула. Нет, только не такое! Лучше любая смерть! Лицо женщины представляло сплошную, еще не совсем зарубцевавшуюся рану. Блестящая розовая кожа секлась белыми и красными прожилками. На месте рта темнело стянутое к краям отверстие, в котором виднелись оскаленные зубы. На месте бровей выделялись продолговатые малиновые пятна. Кости носа обострились. Лишь глаза оставались, по всей вероятности, прежними. Нетронуто отдавала матовым кожа вокруг них, густо топорщились уцелевшие ресницы. Однако взгляд был тупым и отрешенным. Женщина будто не замечала, куда ее привели и кто находится перед ней.
– Вот что ожидает вас, – сказал судья Таншон Сандрезе. – Если вы не одумаетесь. Ведь вы очень красивая женщина, Сандреза. Эта, пожалуй, была менее красивой.
– Я ничего не знаю, – прошептала Сандреза и, потеряв сознание, упала с табурета, на котором сидела посреди каменной комнаты.
Брызги холодной воды привели ее в чувство.
– Палач, покажите ей маску, – сказал судья Таншон.
– Эта медная маска, – дал ей пояснение Люсьен Ледром, – раскаляется докрасна на углях и прикладывается к лицу. Вот так.
Холодная медь прикоснулась к лицу, и Сандреза в ужасе отшатнулась.
– Не надо раньше времени пугаться, – сказал Ледром. – Мы с вами должны найти маску подходящего размера, чтобы она плотно прилегала к коже. Вот эта будет лучше. Нет, вот эта. Мы прижмем ее к вашему прекрасному лицу всего на несколько секунд. Иначе можно передержать. А передержишь – недалеко и до того, чтобы убить. Глаза мы сохраним с помощью мокрых тряпок. Глаза должны остаться. Иначе и не увидишь себя в зеркале. Волосы мы не тронем тоже. Они оттенят прелесть обновленного лица.
– Нет ли у вас вопросов к палачу? – спросил судья Таншон.
И, не дождавшись ответа, в последний раз попытался пробиться к трезвому рассудку подследственной.
– Ответьте, где скрывается Базиль Пьер Ксавье Флоко? Под каким именем он живет.
– Он – в раю, – обессиленно проговорила Сандреза. – Я люблю его больше, чем себя, больше, чем свою красоту.
Ее положили на деревянный топчан и привязали. Голову зажали в колодки. Глазницы накрыли мокрыми тампонами. В очаге, раздуваемом мехами, загудел огонь. Запахло медной окалиной. Поднятая в железных клещах огненная маска приблизилась к лицу Сандрезы.
– Где сейчас Базиль Пьер Ксавье Флоко? – раздался голос судьи Таншона. – Под каким именем он скрывается? Спрашиваю у вас последний раз. Отвечайте. У вас осталась последняя возможность.
– Я люблю его, – едва заметно шевельнулись ее губы.
– Что? – спросил Таншон.
– Люблю, – повторила она громче.
– Мы сделали все возможное, чтобы обойтись без крайностей, – сказал судья Таншон. – Считайте, что вы сами приговорили себя.
– Я люблю его, – отозвалась Сандреза.
И тут же задохнулась.
Лишь на другой день Сандреза медленно пришла в себя. И чем отчетливее пробуждалось у нее сознание, тем явственней становилась боль. Покрытое волдырями с уже подсыхающей коркой лицо пылало неугасимой болью. Но страшней боли была мысль о том, что больше у Сандрезы нет ее прежнего прекрасного лица. Нет и никогда не будет. А отныне есть другое лицо – уродливое и отталкивающее, один взгляд на которое станет вызывать у людей омерзение.
X. ПИСЬМА КАПИТАНА
Прошло больше года с той страшной ночи. Жизнь в Париже вновь вошла в свои берега. Время стерло кровавые следы, оставив их лишь в сердцах тех, кто лишился своих родных и близких. Да еще в сердцах таких чудаков, как Жоффруа Валле.
Кровавая ночь под праздник святого Варфоломея оглушила Жоффруа Валле и вместе с тем неожиданно прибавила ему сил в работе над книгой. Замкнувшись, уйдя от мира, он писал и писал. Страшная ночь словно развязала ему руки. Анжелику он больше не видел. Зашел к ней вечером на следующий день, убедился, что беда пронеслась мимо нее, и засел за рукопись. Чем ближе виделся ему конец работы, тем больше он опасался за Анжелику. Он не имел права рисковать ею. Спасенная еще раз (и снова с помощью Базиля Пьера Ксавье Флоко!), она была обязана жить. А тех стариков, которые ее пригрели, не стало.
В тот погожий осенний день, когда Жоффруа Валле поставил последнюю точку в своей многострадальной рукописи, из ворот уголовной тюрьмы вышла ослабевшая и разбитая Сандреза. Лицо ее закрывала черная маска. Но голову Сандреза старалась держать даже выше, чем прежде.
Куда идти? Как жить дальше? Перебрав возможные варианты, она остановилась на капитане Жераре де Жийю. Устроить «случайную» встречу с ним труда для Сандрезы не представило.
– О, мой славный рыцарь! – радостно воскликнула Сандреза, увидев капитана.
– Вы? – удивился он. – Давненько вас не было видно.
– Я путешествовала, – ответила она. – Далекие страны принимали меня столь гостеприимно, что не хотелось возвращаться обратно во Францию.
– Но вы все-таки вернулись.
– На то были веские причины, – кокетливо отозвалась она.
– Мужчина? – догадался он. – Кто?
– Чуточку воображения, капитан.
– Не смею поверить! – воскликнул он.
– А вы посмейте. В той далекой стране я много думала о вас.
– Вы вселяете в меня райскую надежду, Сандреза.
– Только там, в далекой стране, я поняла, как жестоко вела себя по отношению к вам.
– Вы прекрасны, как майская роза! – восхитился он. – Я знал, что это мгновение все равно когда-нибудь наступит.
– О! – сказала Сандреза. – Как бурно играют в вас огонь и страсть, мой мужественный рыцарь.
– Вы сами не понимаете, что делаете со мной! – возликовал капитан. – Моя жизнь у ваших ног.
– А цело ли то уютное гнездышко, капитан, где мы впервые оказались с вами наедине?
– Оно с нетерпением ожидает вас.
– У меня сейчас несколько стесненные обстоятельства, капитан, – призналась Сандреза. – Не позволили бы вы мне временно поселиться там?
– О чем вы говорите, любовь моя! – задохнулся от восторга Жерар де Жийю. – Разрешите мне хоть сейчас сопроводить вас туда. Я всю жизнь ждал этого мгновения! Вы больше не обманете меня? Сегодняшний день – самый счастливый в моей жизни.
Как целомудренно он вел ее по лестнице на второй этаж! Свою мечту! Свою королеву! Как, задыхаясь, прильнул долгим поцелуем к божественной шее.
– Моя... Моя... – шептал он.
– Вы будете любить меня всегда? – спросила Сандреза.
– Вечно!
– Что бы ни случилось?
– Клянусь гвоздями Христа! Пусть низвергнется небо и треснет земля! Пусть исчезнут звезды и погаснет солнце!
– Сядьте, – показала Сандреза на стул. – Я хочу устроить вам небольшое испытание.
– Все, что угодно! – восторженно согласился он. – Прикажите, и я разорву собственную грудь, чтобы вынуть для вас мое пылающее сердце.
– А как вы отнесетесь к такому? – спросила она, снимая маску.
С минуту в комнате длилось молчание. На суровом лице капитана не возникло ни отвращения, ни страха.
– Эк тебя, – сказал он несколько удивленно. – Где тебя так?
– Как вам нравится майская роза? – поинтересовалась Сандреза. – Почему вы столь быстро остыли и не осыпаете меня пламенными поцелуями?
– Ладно тебе, – буркнул капитан. – Развеселилась. Чего теперь-то веселиться.
– А как поживает вечная любовь?
– Вот что, – сказал капитан, – как я понял, ты собиралась пристроиться на этой квартирке. Поищи-ка себе нору в другом месте. Давай напяливай свою маску и проваливай. Некогда мне болтать с тобой.
– А вы не боитесь, капитан, что я могу отомстить вам за подобный прием?
– С такой-то физиономией? – удивился он. – Кто теперь примет тебя всерьез? Катись отсюда, пока я не вытолкал тебя в шею. И не вздумай строить мне козни. У меня с подобными дамочками разговор короткий. Пошла прочь, уродина!
Ноги сами вывели Сандрезу к Сене. Жизнь кончилась. Самое простое казалось – упасть в воды вечной реки и найти в них свое последнее пристанище. За что в этой жизни ей было цепляться? Да и зачем? Здесь, на Пре-о-Клер, Сандреза впервые увидела Базиля и полюбила его. Но он ушел от нее даже тогда, когда у нее было прекрасное лицо. Не вернется же он теперь к уродине.
Вдоль берега текла равнодушная Сена, и требовалось совсем маленькое усилие, чтобы перешагнуть черту, отделяющую этот мир от того.
Ее остановило единственное – желание напоследок расквитаться с капитаном. Она даже придумала уже, как можно ловко и зло отдавить ему хвост. А равнодушная Сена всегда успеет принять ее в свои объятия.
У нее совсем заледенели ноги. Мост Менял, забитый вдоль проезда домами и лавочками, о чем-то смутно напомнил ей. Она остановилась перед лавкой ростовщика Раймона Ариньи и толкнула податливую дверь.
– Сударыня, – поднялся ей навстречу Раймон, – я чрезвычайно польщен вашим визитом. Чем могу быть вам полезен, Сандреза?
– Я продрогла и хочу есть, – устало сказала она, опускаясь на скамью.
Через минуту служанка Лотта гремела на кухне сковородами, а Раймон, опустившись на колено и сняв с Сандрезы башмаки, растирал ей ноги. Шерстяной плед укрывал ей плечи. Вино согрело тело изнутри. А проворные руки Раймона массировали и массировали застывшие ноги.
– Где же вы так? – приговаривал он. – С вами что-то произошло. Что? Откройтесь мне. С вами произошло что-то страшное. Я помогу вам.
– Нет, Раймон, мне уже никто не поможет, – покачала она головой.
– Глупость и еще раз глупость, – доказывал он. – Помочь человеку можно всегда. Если человек еще жив.
– Я умерла, Раймон. Меня нету.
Добрый Пуш бесшумно появился из своего угла и лизнул Сандрезе руку.
– Милый Пуш, – сказала она, потрепав пса по ушам. – Милый и ласковый. Собаки все-таки вернее людей, правда, Раймон? Что бы с человеком ни произошло, они никогда не отвернутся от него.
– Да что же с вами случилось?! – воскликнул Раймон.
– Я бы вам сказала, да боюсь напугать.
– Чем? Единственное, что постоянно пугает меня, – ваше отношение ко мне. Но я рад хотя бы тому, что в вас, как мне кажется, исчезла брезгливость.
– Зажгите свечи, – попросила Сандреза, – я вам кое-что покажу.
И когда свечи разгорелись, она медленно сняла маску.
– Боже! – вскричал пораженный Раймон. – Я не могу благодарить тебя за подобное кощунство. Но ты словно приблизил ко мне Сандрезу. Мы стали похожи. И теперь я смею быть дерзким. Я люблю вас, Сандреза! Ваше лицо прекрасно! Я самый счастливый человек на свете.
Так в скромной лавке на Мосту Менял поселилось тихое счастье. А месть капитану Жерару де Жийю Сандреза осуществила весьма просто. С надежным человеком она переслала королеве Екатерине Медичи письма бравого капитана. В руках скромной фрейлины-чтицы Нинон вместо надоевших романов появились живые и довольно любопытные послания.
– Читайте, Нинон, читайте, – говорила перед сном старая королева и долго не засыпала.
Уже сладко сопел на своем половичке у кровати Сен Мор, уже заплетался язык у самой Нинон, а привычного храпа все не раздавалось.
– Ну и ну, – доносилось с кровати. – Ну и ну. Где он только слова-то такие насобирал.
Екатерина Медичи разбиралась в изяществе стиля. Некоторые письма она просила перечитывать по нескольку раз. Особенно понравилось ей то письмо, где говорилось, что все истинное красиво и все красивое истинно.
– «С тех пор, дорогая, как я впервые увидел вас, – читала Нинон, – мир наполнился для меня новым содержанием и расцвел новыми цветами... Все истинное красиво и все красивое истинно... Великая любовь требует великого подвига. Если мне предоставится возможность совершить его, я его совершу. Ради вас. Ради любви. Ради истины».
– Значит, все истинное красиво и все красивое истинно? – сказала старая королева, в пятый или шестой раз выслушав письмо. – Значит, великая любовь требует великого подвига? Ладно, пусть наш писака совершит свой великий подвиг. Передайте, Нинон, чтобы капитана Жерара де Жийю навечно упрятали в Бастилию.
Распоряжения королей, как известно, исполняются безоговорочно. Однако на этот раз произошла небольшая заминка. Златокудрый херувим, который постоянно присутствовал при королеве, относился к капитану Жерару де Жийю с тайным уважением. Да и какой мальчишка мог устоять перед сказочной храбростью капитана? Узнав о нависшей над капитаном опасности, Сен Мор поспешил сообщить ему о грозящей беде. Херувиму вовсе не хотелось, чтобы отважного воина заточили в темницу.
Предупрежденный капитан бросился к своей повелительнице. Охрана пыталась не пропустить его, но он расшвырял ее
– Ваше величество! – в отчаянье кричал капитан. – Те письма сочинил не я. Это мой брат Жоффруа Валле! Клянусь всеми святыми, всеми благами рая! Я ненавижу Сандрезу! Она снова прибегала ко мне. Но я прогнал ее. Я вышвырнул ее. Поверьте мне, ваше величество. Я ее ненавижу! Это она! Она специально подстроила эти письма. Я знаю!
– Какие письма? Какой Жоффруа Валле? – удивилась Екатерина Медичи. – Что с вами, капитан?
– Те письма, которые у вас в шкатулке! Это не я!
– Кто вам сказал о письмах?
– Паж.
– Ступайте с богом, капитан. Над вами дурно пошутили. Мой паж становится невыносимым, я накажу его.
– А Бастилия?
– Какая глупость, капитан! Как вы могли подумать? Вы еще славно послужите мне. Ступайте. Я разберусь в этом недоразумении.
Будь капитан Жерар де Жийю чуточку прозорливее, он не поверил бы королеве. Он поверил ей. И был схвачен здесь же в соседней комнате. Схвачен и отправлен в Бастилию.
– А что же мне теперь делать с этим негодником Сен Мором? – спросила королева.
– Мадам, – робко молвила Нинон, – я привела вам мальчика, посмотрите на него. Его даже не надо завивать и красить, он от природы золотист и кудряв. А его ласковость не знает предела.
Представший перед Екатериной мальчуган и впрямь оказался весьма милым. Он подобострастно поцеловал у королевы руку и преданно посмотрел ей в глаза.
– Откуда такой ангел? – умилилась Екатерина.
– Родителей у него нет, – грустно сказала Нинон. – Одна добрая семья взяла его на воспитание, и я с трудом выпросила его у них.
Скромница Нинон несколько искажала действительность. Но разве трудно покрасить и завить мальчугана?
– Хочешь, я буду называть тебя Сен Мором? – спросила королева у мальчика.
– Хочу, мадам, – мило ответил смышленый малыш и снова приложился к пухлой руке.
– Он прелестен! – восхитилась королева. – Я оставляю его у себя. А прежнего, Нинон, отправь, пожалуйста, куда-нибудь подальше.
XI. АРЕСТ
Арестовали Жоффруа Валле ночью. Ровно через двадцать четыре дня после того, как за огромные деньги в типографии Прижана Годека был отпечатан и сброшюрован последний экземпляр его книги «Блаженство христиан, или Бич веры».
Он всегда достаточно ясно представлял себе, к чему идет. Но когда к нему ночью нагрянули с арестом, показалось, что наступило это слишком быстро. Неожиданно. И сделалось жутко, тоскливо и одиноко.
При свете свечей сержант рылся в шкафу и на книжных полках, складывал рукописи и книги в мешок. Складывал буднично и неторопливо, словно выбирал товар в лавке. Казалось, он каждый день заходил в эту лавку и давно привык к ней. А для Жоффруа наступила последняя полоска в жизни. Особенная. Непривычная. И вдруг до боли сделалась дорогой каждая мелочь – смятая постель, с которой его подняли среди ночи, потрескивающая в родном подсвечнике свеча, кресло с вытертым сиденьем.
Какая постель ожидала его там? Осветят ли его последнюю келью свечой? Посидит ли он еще когда-нибудь хоть минутку в своем кресле? Возьмет ли в руку тетеревиное перо? Наденет ли утром стиранную во Фландрии свежую рубашку?
– Э... м... – пробовал обратить на себя внимание хозяина немой Проспер.
Стоя у двери, он испуганно мычал и помогал себе пальцами. Весь его вид и жесты спрашивали: чем он может помочь хозяину?
– Иди, мне ничего не надо, – сказал ему Жоффруа.
– Ваш слуга? – поинтересовался сержант, не отрываясь от очередной книги, которую он равнодушно перелистывал.
– Все мы служим друг другу, своему королю и господу богу, – ответил Жоффруа.
Минуту назад он не знал, как себя держать, что говорить. Сейчас его привезут в тюрьму, станут задавать вопросы. И вдруг понял, как нужно себя вести. Его в свое время сделали слабоумным. Почему бы ему и не быть им? Это так удобно.
– Немой – ваш слуга? – не повышая голоса, повторил сержант.
– У меня с шести лет сердцебиение, – сказал Жоффруа, устраиваясь в любимом кресле. – Как затрепыхается вот здесь, так в голову отдает. Вы чем, сержант, думаете, сердцем или головой? Я – головой. Знаю, что все думают сердцем, а сам думаю головой. У меня как-то лучше получается, если – головой.
– Скажите своему немому слуге, – сдержанно проговорил сержант, перелистнув в книге страницу, – чтобы он никуда не отлучался. Он нам может понадобиться.
– Чего? – спросил Жоффруа.
Они, нужно отдать им должное, обладали завидной выдержкой, эти хмурые ночные посетители. Сержант слово в слово еще раз повторил свою просьбу.
– Так он... это самое... немой, – пояснил Жоффруа. – Для чего он вам может понадобиться? Он и не говорит ничего, и слышит плохо.
– Скажите ему то, о чем я вас попросил, – повторил сержант.
И Жоффруа подчинился.
– Проспер! – крикнул он. – Ты не уходи! Дома сиди! Господа тобой тоже интересуются!
Глухим всегда кричат громко. Сержант оценил рвение своего подопечного. Но он не заметил, как губы Жоффруа, откричав, безмолвно произнесли совсем другое.
– Беги, – произнесли его губы. – Удирай, Проспер, пока цел.
И Проспер понял, закивал, пятясь к двери.
Чтобы оценить всю прелесть уютного кресла, в котором проведено столько замечательных часов, нужно посидеть в нем последний раз. Вытянув ноги, Жоффруа блаженствовал. Последние мгновения. Самые последние! Которые уже больше никогда не повторятся. Он все же очень любил уют и удобства, рискнувший на бунт Жоффруа Валле. Сесть в свежеотбеленной рубашке в кресло и прикрыть глаза. Сидеть и думать об Анжелике. Собственно, он всегда думал о ней. Даже не то что думал. Он попросту постоянно ощущал в себе ее присутствие, о чем-то каждую минуту рассказывал ей. Так происходило всегда. Но так, как он думал о ней сейчас, было впервые. С особенной болью, с особенной жалостью. Он знал, что ему больше никогда не придется заглянуть в ее глаза, взять ее руку, положить к ней на колени голову. Никогда! Какое это страшное слово – «никогда»!
Как он правильно сделал, что не связал свою судьбу с Анжеликой. Сейчас было бы еще труднее. А так он уходит, а она остается. И ему теплее на душе, что она будет жить.
Что она сейчас делает, его любовь? Спит? Неужели она не чувствует, какая беда нависла над ним, над ее Жоффруа? Ведь он совсем слабый, как ребенок. Ему очень жаль себя! Ему совсем не хочется умирать. Умирать, наверное, хорошо, когда больной и старый. А он молодой и здоровый. И любит Анжелику. Лучше умирать, когда никого не любишь. А пытки! Они могут подвергнуть его пыткам. Огонь, железо...
– Вы готовы? – спросил сержант. – Нам пора ехать.
– Поехали, – согласился Жоффруа, чувствуя, что от жалости к самому себе вот-вот расплачется.
По всей вероятности, им там, в тюрьме, новый арестованный представлялся важной птицей. Предварительный допрос ему устроили сразу же, глухой ночью, как только доставили на место. А Проспер исчез. Его хотели прихватить с собой, но не нашли.
– Куда девался ваш слуга? – приставал к Жоффруа сержант.
– Не отвечай глупому на глупости его, – ответствовал Жоффруа, – дабы не сделаться самому подобным ему.
То, что Жоффруа с первого шага сумел немного провести своих палачей и спасти Проспера, радовало его. Кроме того, Жоффруа сумел, как ему показалось, нащупать верный тон ответов. Только бы не стали сразу пытать. Под пыткой не побалагуришь. Больше всего Жоффруа боялся боли. Нет, смерти он боялся тоже, и чем она реальней приближалась, тем боялся больше. Чего они станут добиваться у него? Он писал книгу сам, один. Только бы не произнести в беспамятстве имя Анжелики. Если они докопаются до нее, она может уйти вместе с ним. Лучше откусить себе язык, чем произнести ее имя. Сумеет ли он откусить себе язык?
Гулкая каменная комната, освещенная коптящими факелами. Табурет посреди комнаты. За длинным столом, покрытым красной материей, – судья в черной мантии. Слева и справа от него – еще какие-то люди. Лица невыспавшиеся и помятые.
– Садитесь и назовите ваше имя.
– Чего? – спросил Жоффруа.
– Помогите подсудимому сесть, – попросил судья Таншон.
– Так я и сам сяду, – возразил Жоффруа. – Чего я, сам, что ли, не могу сесть?
– Как вас зовут?
– Будто вы не знаете. Раз арестовали, знаете небось кого.
– Мы должны услышать ваше имя из ваших уст. Чтобы занести в протокол допроса.
– Зачем?
– Чтобы, когда мы предъявим вам обвинение, вы не заявили, будто совсем не тот, за кого мы вас принимаем.
– А я как раз тот и есть.
– Как имя вашего отца?
– Зачем оно вам?
Он тянул из последних сил, чувствуя, что выглядит полным идиотом. И злился на себя. К чему тянуть? Ведь все едино придется раскрыться перед ними. Он не собирается ни отнекиваться, ни отрекаться. Он есть тот, кто он есть. Иначе все, что он сделал, не стоит выеденного яйца. Но в то же время – зачем и торопиться? Ему хотелось теперь просто немного пожить, просто чуточку подышать.
– Подойдите сюда, – приказали ему.
Его заставили подойти к столу и, положив на Библию руку, произнести клятву.
– Я, Жоффруа Валле, клянусь на этой святой Библии правдиво отвечать на все вопросы, рассказывать все, что я знаю о еретиках и ереси...
– Знаете ли вы, Жоффруа Валле, – последовал очередной вопрос, – почему оказались здесь?
Еще бы ему было не знать! Он знал о неизбежности сегодняшнего дня с того самого момента, когда сел писать книгу. Он написал ее и издал. Кажется, не очень четкую и ясную. Совсем тоненькую, меньше чем в двадцать страничек. Но основная мысль прослеживается в ней отчетливо: насилие – бич любой веры, к истине можно прийти только с помощью знаний. Пришел ли он к истине? Во имя чего он приносит сегодня себя в жертву? Нет, нет, все правильно! Не хватало еще пустить сейчас в свою душу сомнения. Его палачи хотят проявить по отношению к нему насилие. И уже проявляют его. Разве поднять ночью человека с постели и привезти сюда – не насилие? Они хотят, чтобы он поверил в то, во что верят они. А сами еще больше убивают в нем веру. Как объяснить им это? Поймут ли они его?
– По какой же причине вы оказались здесь?
По какой. Книга напечатана. Тираж разошелся. Жоффруа раздал и разослал книгу друзьям и знакомым. Правда, далеко не все брали с охотой. Многие мялись, оглядывались. Один маркиз де Бук прижал книгу к груди и попросил, если можно, еще одну.
– Вот эта книга знакома вам?
– Какая книга?
– Она называется «Блаженство христиан, или Бич веры». Никогда не слышали такого названия? На ней проставлено ваше имя.
– Мое?
– И указано, что автор ее, Жоффруа Валле, родившийся в Орлеане, имеет родителей – отца, которого тоже зовут Жоффруа Валле, и мать Жирарду ле Беррюйе.
Они медленно и уверенно вели его к неизбежному ответу. Они умели это делать. И конечно, привели. Он признался и в авторстве книги, и подтвердил высказанные в ней мысли.
– Вы отрекаетесь от этих мыслей? – спросили у него.
– У меня с шести лет сердцебиение, – сказал он. – Как вот здесь затрепыхается, так в голову отдает. И ничего не помню.
– Вы писали книгу в состоянии горячки?
Тут нет, тут он сразу воспротивился. Сказать, что в горячке, значило отречься от своих убеждений.
– Зачем – в горячке? – сказал он. – Я писал ее в здравом уме. Я и сейчас так считаю, как написал.
Странно, кажется, именно это гордое заявление значительно больше других его слов создало у судей впечатление, что он действительно болен.
Приняли решение освидетельствовать его у врачей. А пока отправили в камеру – как и следовало ожидать, в темную, холодную и грязную. С момента поселения в камере время и события перемешались. Будто Жоффруа и в самом деле заболел. Его водили на консилиум врачей, задавали многочисленные вопросы. Он стал путать врачей с судьями, допросы с освидетельствованиями. И каждую секунду боялся, как бы не произнести имя Анжелики. Сколько всего было допросов? Кажется, три. Первый, не считая предварительного, ночного, был 14 января. Затем два подряд – 18 и 19 января.
Игра в помешательство все же помогла ему. Часть врачей склонилась к мнению, что подсудимый невменяем. Они настаивали на том, чтобы прекратить допросы и сослать Жоффруа Валле в дальний монастырь.
– Нет, – не соглашались другие врачи, – в нем сидит дьявол. Изгнать из него дьявола можно лишь через костер.
И снова допрос.
– При обыске у вас в доме нашли Библию и Катехизис. Посмотрите. Вы признаете, что это ваши книги?
– Так я их и не прятал. Чего их находить?
– Ваши это книги или нет?
– Не мои.
– Чьи они?
– Никто не знает, кто их написал. А я купил их в церкви.
– Вот здесь на полях, возле имени Моисея, чернилами написано: «Злой и необузданный». Кто это написал?
– Не знаю.
– Почерк похож на ваш.
– Ну и что?
– А в Библии, вот поглядите, около молитвы «Отче наш» той же рукой написано: «Сын не от господа, и молитва эта не от сына божьего, а от дьявола».
– И чего?
– Вы это написали?
– Почему?
– Знакомы ли вы с трудами Жана Кальвина?
– Зачем?
– Может, вы написали свою дерзкую книгу в состоянии болезненного расстройства?
– Почему дерзкую? Ничего в ней нет дерзкого. Разве вы не согласны, что истинная вера должна быть основана на знании, а не на страхе? Со страха я вам чего хотите... Я в Орлеан к себе приеду, в меня пальцами тычут: «Вот идет сумасшедший Валле!»
– Вы вроде бы встречались в Риме с самим папой римским. А затем осуждали его.
– Почему затем? Я его и до того осуждал. Вы знаете, как он жил? А я обязан верить в него? Я – про Пия Пятого, не про нынешнего. Если уж ты наместник Христа на земле, то веди себя, как человек.
– Не святотатствуйте!
– Ага. Думать и тем более критиковать – у нас самое дерзкое святотатство.
– Отрекаетесь ли вы от мыслей, изложенных в вашей еретической книге?
– Кого?
– Палач, познакомьте подсудимого с орудиями пыток.
– Э! Сразу и пытки! Зачем пытки? Пожалуйста, я отрекаюсь. От страха и боли я вам от чего угодно отрекусь. И в чем хотите признаюсь.
– Мы ждем от вас добровольного признания, раскаяния и отречения.
– Так я совершенно добровольно. И в протокол запишите, что добровольно. Без всякого принуждения. Испугался и сразу отрекся. Я не дай бог как боюсь пыток. Честное слово. Сердцебиение у меня. Здесь вот стукнет, а в голову отдает. Я бога знаю. Потому что все время думаю. А вы не думаете, вы боитесь. Зачем вам думать? Как начнешь думать, сразу всякие сомнения. А не думаешь, никаких сомнений. Лучше уж держаться на одной слепой вере.
– Снова кощунствуете и богохульствуете.
– Я размышляю. Все, кто размышляет, они еретики и богохульники. А которые не размышляют, те праведные католики, те хорошие.
– Где вы напечатали свою еретическую книгу?
– А на улице Арп, в доме с вывеской – три подсвечника. Но фамилии типографа не помню.
– Палач, ознакомьте...
– Вспомнил, вспомнил! Прижан Годек звали того типографа.
– Где он жил?
– На улице Монтергей.
А что тут действительно скрывать? Годек свой куш получил и преспокойно удрал за границу. Ищи его теперь, свищи. За малюсенькую книжонку он получил столько, сколько бы не получил за десяток других книг. Валле щедро заплатил ему за риск. На свой последний вклад можно было не скупиться.
– Желаете ли вы примириться с католической церковью и вернуться в ее лоно?
– Чего возвращаться туда, откуда не уходил?
– Назовите имена людей, которые подтолкнули вас к вашим кощунственным мыслям.
– Иисус Христос. Я учился мыслить и рассуждать у него. Только у него.
– Снова кощунствуете!
– А разве вы не ученики Христа? Я думал, вы тоже ученики Христа. Выходит, ошибся. Только не обижайтесь. Сердцебиение у меня. Просто беда. Особенно когда родственнички меня доведут. У вас есть родственнички? А со стороны жены? Куда от них денешься, от родственничков? Нужно, наверное, уехать в другой город. Возьму и уеду. Или на тот свет переберусь. У вас, догадываюсь, нет таких родственничков. Вам-то хорошо.
Войдя в роль, он из последних сил крутил и балагурил.
Он и впрямь чувствовал себя идиотом.
И ненавидел себя.
Ненавидел за подлое шутовство, за утраченное достоинство и за непроходящий страх перед неизбежным, неукротимо приближающимся концом.
XII. ПОМИЛОВАНИЕ
Короли на то и существуют, чтобы, руководствуясь доводами высшей справедливости, казнить и миловать. Кто заслужил высшей меры, того на тот свет. Кто осознал и раскаялся, того великодушно прощать.
И Базиль Пьер Ксавье Флоко отправился к королю. Он надеялся, что король Карл IX не забыл об оказанной ему услуге. Как не забыл и о своем монаршем обещании.
Время подгоняло Базиля. 2 февраля 1574 года Жоффруа Валле вынесли смертный приговор. Его приговорили к публичному покаянию и сожжению на костре. Правда, проявив особую милость, сжечь его решили не живьем, а предварительно удушив на эшафоте специальным шнурком.
Приговор гласил:
«За содеянные им преступления против церкви и святой католической веры вышепоименованный Жоффруа Валле должен быть вывезен из тюрьмы Шатле в повозке и довезен до главных ворот Парижской Церкви. Находиться ему при этом на коленях, с голыми ногами, в одной рубахе и с непокрытой головой. На шею надеть ему веревку, а в руки дать горящую восковую свечу весом в два фунта. Всю дорогу от Шатле до главных ворот Парижской Церкви вышепоименованный Жоффруа Валле обязан громко говорить, что он дерзко, злонамеренно и неразумно сочинил, напечатал, а затем распродал книгу под названием «Блаженство христиан, или Бич веры». Что он, Жоффруа Валле, уроженец Орлеана, держал по разным поводам богохульственные речи, подрывающие божественную веру и нашу святую католическую церковь. В речах этих он теперь раскаивается и просит божьего прощения и милости Божественной, Королевской и Судейской. Его скандальную и лживую книгу сжечь в его присутствии перед названной церковью на Гревской площади. А его самого привязать там же к столбу и задушить. Тело сжечь и обратить в пепел. Имущество конфисковать. При конфискации изъять сумму в четыре тысячи парижских ливров, отдав их на благотворительные цели. Одну тысячу парижских ливров – беднякам Парижской богадельни, одну тысячу – общине бедняков Парижа, две тысячи – четырем нищенствующим монашеским орденам, монашкам монастыря Девы Марии и всем кающимся девам и дочерям божьим поровну».
