Текст книги "Еретик Жоффруа Валле"
Автор книги: Константин Курбатов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 17 страниц)
Почему же Леон вдруг все-таки произнес имя? Он попросту ослаб, потерял волю, превратился в животное. Он все время знал, что лучше сто раз умрет, но не назовет имени Жоффруа Валле. Он вбил себе это во время пыток так прочно, что был абсолютно убежден: никогда! Даже во сне! В бреду! Никогда! И вдруг оно вырвалось. Но не имя Жоффруа Валле. Имя другого человека.
– Арман... Морон, – прошелестели губы.
– Итак, Луи Шарль Арман де Морон? – произнесли над ним. – Гугенот. Близкий друг адмирала Колиньи. Вы давно знакомы с де Мороном?
– Я ошибся, – сказал Леон. – Луи Шарль Арман де Морон никакого отношения к рукописи, которую нашли у меня, не имеет. Клянусь вам.
– У кого же вы переписали ее?
– Я не помню.
– Но ведь де Морона вы вспомнили.
– Я назвал его имя случайно.
– Назовите другое имя, и мы будем считать, что де Морон действительно никакого отношения к рукописи не имеет.
– Я не помню, у кого взял рукопись.
– Если пожелаете спасти де Морона, – сказали ему, – можете, пока не поздно, назвать другое имя.
Его отнесли в камеру и бросили на соломенный тюфяк. Наступило блаженное время покоя и тишины. Ему принесли еду и питье, поставили у изголовья. И больше ни допросов, ни пыток. Тишина, безмолвие и одиночество. Лишь изредка простучат в коридоре по камню шаги, проскрежещет вдали дверь, лязгнет запор, раздастся приглушенный вскрик, да трогательно пискнет в углу мышонок.
Тело Леона начало оживать, руки обрели способность двигаться. А боль в теле не утихала. Всюду – в ногах, в руках, в бедрах, в голове. Однако сильнее всего снедала боль, засевшая в сердце. Той болью стал Луи Шарль Арман де Морон.
Они сошлись с Луи Шарлем благодаря Жоффруа, и даже подружились. Луи Шарль заказал Леону свой портрет. И Леон догадался, что здесь не обошлось без подсказки Жоффруа. Давний друг пытался помочь Леону выбраться из вечных денежных затруднений. Благородный де Морон протянул Леону руку помощи. А Леон предал де Морона.
– Господи, прости меня, – шептали губы Леона. – Луи Шарль, простите меня. Жоффруа, прости.
Сколько прошло времени? Он сбился со счета. Ночь сменялась днем, день – ночью. Тело постепенно набиралось сил. Леон начал медленно передвигаться по камере. Побродив, быстро уставал и проваливался в сон.
Однажды ночью он неожиданно почувствовал приближение самого главного в его жизни момента. Откуда оно возникло, то предчувствие? Оно крепло. Близился последний порог, за которым Леона ждала вечность.
Маленькое оконце, перекрещенное прутьями решетки, находилось под самым потолком камеры. Леон не спал всю ночь и смотрел на звезды. Что его ждало там, в тех звездах?
Едва небо за оконцем начало светлеть, раздался лязг отодвигаемого засова, заскрипели петли тяжелой двери и в камеру вошел кюре, сопровождаемый двумя монахами. У монахов горело в руках по большой зеленой свече.
– Я пришел, сын мой, – сказал кюре, целуя евангелие, которое держал у груди, – чтобы предложить вам исповедаться и покаяться. Искреннее покаяние очистит вашу душу и спасет ее.
Небо за оконцем, которое едва начало светлеть, от колеблющегося желтого пламени свечей вновь почернело. Темнота, пришедшая со светом свечей, показалась Леону зловещей. Покаяться? О, если бы все обстояло так просто! Предал, покаялся и снова стал прежним.
– Я оклеветал человека, – сказал Леон. – Благородного и честного человека, который доверился мне. Я сказал о нем неправду. Сказал от страха, в минуту слабости, не владея собой. Спасите его, отец. Помогите ему. Убедите их, что это не он.
– Я пришел спасти вас.
– Но ведь он ни в чем не виновен.
– Кто вам дал ту рукопись?
– Зачем вам его имя, отец?
– Чтобы снять с невинного человека подозрение, вы должны назвать имя подлинного виновника.
– Я не могу, отец, стать предателем дважды.
– Мне жаль вас, Леон Бурже. Искренность покаяния вы путаете с предательством. У вас еще есть время подумать. Но этого времени становится все меньше. Торопитесь.
Склонив голову, кюре отступил в угол камеры, тихо приказал сопровождавшим его монахам:
– Приступайте.
Один из монахов достал из-под султаны чистое белье, другой – ножницы и бритву. Вдвоем они ловко и неторопливо остригли и побрили Леона, вытерли сырым полотенцем и переодели в чистое. После чего перед Леоном появился большой поднос. На подносе красовались яства, вид и запах которых Леон за время своего пребывания в тюрьме давно забыл. В тарелочках лежали паштет из жаворонков и сервелатная колбаса, холодное жаркое и хлеб, артишоки испанские и пирожки слоеные. А в центре возвышался графин с красным вином.
– Что это? – спросил Леон.
– Завтрак, – ответил кюре. – Отведайте, сын мой, скромных даров земли, подкрепитесь. И да пусть дух ваш станет более сильным, а разум светлым.
– Зачем? – воспротивился Леон. – Я не хочу.
Ему сделалось дурно. Он всегда любил сытно поесть и разбирался в тонкостях кулинарии. Может быть, именно потому он так испугался? К горлу подступила тошнота, которую Леон с трудом сдержал.
– Я не хочу, – повторил он, задыхаясь. – Уберите!
– Вы готовы? – спросил кюре. – Нам пора.
Зеленые свечи по-прежнему освещали камеру, но темная синь за окнами светлела, наливалась голубизной, растворяя в себе звезды. Так весной растворяются в лужах искорки последних льдинок. Жаль, подумалось Леону, что ему ни разу не довелось в этой жизни нарисовать весеннюю лужу и отраженное в ней солнце.
– Я готов, – сказал Леон.
Ему надели на шею веревочную петлю и связали у запястий руки. В связанные руки вставили горящую свечу.
XII. МЫ, БОЖЬИМ МИЛОСЕРДИЕМ...
Во дворе тюрьмы слышался негромкий гул голосов. Пламя свечей и факелов бледнело перед натиском наступающего утра. Небо на востоке набухало розовым цветом, словно вода, в которую оттуда, с края земли, пустили немного крови.
Леона Бурже вывели во двор, где толпились стражники с мушкетами и монахи в рясах. Несколько человек держали древки со штандартами, затянутыми черной материей.
– Все собрались? – шнырял в толпе маленький тощий человечек с большой челюстью. – А где отец Самсоний? Почему нет отца Самсония? А отец Гален? Опять нету отца Галена?
– Тут я, поганка вонючая, – прогудел из толпы крепкий бас. – Подбери челюсть-то. Как бы я ненароком не наступил на нее.
– Даже в день святого Михаила кощунствуешь, охальник? – огрызнулся человек с челюстью. – Совсем потерял совесть.
– Я хоть потерял, – не унимался бас. – А ты и родился без нее.
Заря на востоке растекалась все шире, заполняя небо. Черепичная крыша тюрьмы занялась ярким светом. Свет с крыши потек по стенам. Радостно запели птицы. День святого Михаила наполнялся движением, теплом и красками.
С раннего детства запал в душу Леона этот звонкий осенний праздник. Мать молола на ручной мельнице зерно и месила на шкуре белого ягненка тесто. Прежде чем зарезать ягненка, отец придирчиво осматривал его. Не оказалось бы на белой шкурке пятен или повреждений. Малейшее, едва заметное пятнышко грозило семье бедами. Точно так же, как неудавшийся хлебец. Сколько дрожала над хлебцами мама! Плохо пропечется хлебец, треснет, разломится, не дай бог, упадет – жди несчастья. Девять хлебцев пекла на день святого Михаила мать. На каждого члена семьи по хлебцу. И все разной формы – и квадратные, и треугольные, и круглые, и пирожком, и колоколенкой. Каждому свой. Отцу, четырем сыновьям, трем дочкам и себе.
Сестры Леона, как и все девушки, собирали к празднику травы, искали таинственный цветок папоротника. Каждая девушка верила: найдешь цветок, он укажет, где зарыт клад. Выроешь клад, станешь самой богатой невестой Парижа, богаче вельможных дочек и расфуфыренных принцесс. А в поле собирали морковь. Самая красивая, ровная, сочная морковь сулила доброго жениха. Морковь складывали пучками, перетягивали в три оборота красной шерстяной ниткой, заговаривали:
– Пошли мне, господи, сыновей умных и сильных, дочерей красивых и здоровых.
Запах в доме стоял волшебный – от горячего хлеба, вянущих трав, вареного мяса. И ни разу не проглядел отец на шкуре ягненка ни одного пятнышка. Ни разу не испекла мать ни одного порченого хлебца. А два брата Леона уже полегли на полях Франции. Один за святую католическую веру, другой – за правое дело гугенотов. Двух сестер и отца подмела в неделю бубонная чума. Меньше половины осталось в семье Бурже. Совсем белыми сделались у матери волосы. Придет ли она сегодня на площадь? Подскажет ли ей сердце, что и ее сын будет сегодня там?
Странно, о жене и детях Леон сейчас не вспоминал. Ему не хотелось, чтобы они оказались на площади. Чего им там смотреть? А мать – она всегда мать. Она поймет и не осудит, даже если он вдруг поведет себя как-то не так.
Что с ним станут делать на площади? Снова станут силой приобщать к вере? Жоффруа прав: страх и муки – бич веры. Страхом и болью людей лишь отталкивают от церкви.
– Изыди, злой дух, полный кривды и беззакония, – монотонно тянул монах, осеняя Леона большим темным распятием, – изыди, исчадье лжи, изгнанник из среды ангелов. Изыди, змея, супостат хитрости и блуда. Изыди, изгнанник рая, недостойный милости божьей...
Золотое солнце поднялось над домами Парижа, брызнуло лучами через все небо, зажгло одинокие полоски облаков, застывшие на подступах к великому городу.
– Изыди, дикий кабан со зловонным дыханием, – однообразно лился голос. – Изыди, нечестивый антихрист...
Качнулись стены и высокий забор, поплыли и пропали. Леон очнулся, поддерживаемый монахом и знакомым кюре.
– Держитесь, – шепнул кюре, – я рядом. Примите покаяние, и вам полегчает.
К Леону подвели ослика. Спокойного серого ослика с большими ушами и доброй мордой. Неужели суровые судьи заметили, как Леон ослаб, смилостивились и решили помочь ему? Чтобы ему не тащиться до далекой площади пешком с его разбитыми ногами и телом.
– Садись, – сказали ему. – Не так. Лицом к хвосту.
Тогда он догадался, в чем дело. Верхом на ослах, спиной к ходу процессии возили лишь самых закоренелых, нераскаявшихся грешников, рецидивистов. Леон сам не раз видел этих отвратительных, сидящих задом наперед людей – безобразных, гадких и уродливых.
– Но ведь я... – попытался воспротивиться он.
Его взгромоздили на осла, привязали к туловищу животного веревками.
– Двинулись! – крикнул человек с челюстью. – Двинулись! Не растягиваться!
Что происходило затем, Леон улавливал смутно. Ослик покачивался под ним. Леон несколько раз тыкался лицом в горящую свечу и подпалил себе правую щеку и бровь. Качались дома, украшенные зеленью и свисающими с подоконников коврами. Качались толпы народа. Качались, затянутые черным, кресты и штандарты.
А там, куда Леон медленно приближался спиной, на Гревской площади, гудела плотная толпа народу.
– Ведут! Ведут! – прокатилось по площади.
Ослик остановился, и Леона, отвязав, спустили на землю.
Разве в такой толпе мыслимо отыскать глазами мать? Леон пытался вытянуть шею и не смог. У него не хватило сил даже на такое простое движение. Или, может, ему мешала висевшая на шее веревочная петля? Зачем ему повесили на шею петлю?
– Покайтесь, сын мой, – снова проговорил над ухом кюре. – Час близится.
– Меня убьют? – спросил Леон.
– Назвав имя нечестивца, ввергнувшего вас в пучину духовного разврата, – сказал кюре, – вы спасете не только себя, но и тех, кого он еще не успел развратить.
Тощая шея Леона непроизвольно тянулась вверх, глаза шарили по толпе. Толпа исходила воем и гудела.
– На костер! – неслось по площади.
Толпа дышала такой ненавистью, что дай ей волю, она разорвала бы в клочья приведенного на площадь еретика.
– Вы ищите того человека? – спросил кюре. – Ввергнув вас в геенну огненную, он сейчас жаждет вашей смерти. Вчера он совращал вас, а сегодня вместе со всеми топчет. Так устроен человек. Помочь вам подняться?
По знаку кюре монахи помогли Леону осилить три ступеньки лестницы, которая вела на эшафот. Всего ступеней было больше десятка. Но и с трех Леон сразу увидел значительно дальше.
– На костер! – бушевала толпа.
И в глазах – ни жалости, ни сочувствия, ни боли. Лишь осуждение, гнев и любопытство.
– На костер!
Все вместе, в таком количестве, они и впрямь казались справедливыми. А если каждый в отдельности? Их любого могли завтра взять по одному. Как Леона. И притащить сюда с веревкой на шее и со свечой в руке. И вот того, и вот ту. Что она так беснуется? Кто она? Может, тоже чья-то мать?
Мать!
Леон неожиданно увидел свою мать! Она кричала вместе со всеми. Размахивала кулаками. Седые волосы разлохматились.
Ноги не удержали Леона, и он рухнул бы вниз, не окажись рядом монахов.
– На костер! – вместе со всеми кричала мать Леона. – Смерть еретикам!
– Уверяю вас, сын мой, – раздался над ухом голос кюре, – что искреннее покаяние принесет вам успокоение. Назовите имя безбожника, совратившего вас, и вы спасете свою душу.
– Да, да, – пролепетал Леон. – Я назову. Только вы... Поклянитесь, что вы... что то имя останется тайной.
– Клянусь святым евангелием и спасением собственной души, – склонил голову кюре.
– И вы спасете Луи Шарля Армана де Морона?
– Нет, – ответил кюре. – Чтобы его спасти, я должен назвать другое имя. Но вы просите не называть его.
– Да, да, никому!
– Тогда решайтесь.
– Того человека, – с трудом выдавил Леон, – который дал мне переписать рукопись... зовут... Жоффруа Валле.
Сбивчивый рассказ о Жоффруа Валле действительно принес Леону облегчение. Леон словно переложил часть своего греха на другие плечи.
А тот, о котором в ухо кюре нашептывал вконец раздавленный Леон, стоял в это время в толпе и кусал губы.
– Господи, как у тебя хватило бессердечности допустить подобное? – шептал Жоффруа, не сводя глаз с привязанной цепями к столбу мертвой Анжелики.
В толпе еще несколько человек, помимо Жоффруа, смотрели на мертвую Анжелику. Вернее, на ту, что висела на столбе вместо нее. То были наши трое друзей. Там, в тюрьме, взяв на руки Анжелику, Базиль вдруг понял, что никогда не любил Сандрезу. Он нашел свою настоящую любовь, здесь, в тюрьме. Нашел, чтобы тут же потерять ее. Ничего не обретя взамен.
– Спасибо вам, великодушный маркиз, – сказала ему Анжелика. – Но я люблю другого.
– И он тоже любит вас?! – воскликнул Базиль.
– Да, любит.
– Тогда я отвезу вас к нему и буду счастлив вашим счастьем.
– Я больше никогда не покажусь ему, – грустно улыбнулась Анжелика.
– Почему?
– Пусть он думает, что я умерла. Так ему будет легче.
– Но ведь он любит вас!
– Любит.
– Так в чем же дело?
О, если бы Анжелика сама понимала, в чем! Она просто свято верила Жоффруа. Раз он так хотел, значит, так было для него нужно. Она никогда не мешала ему, она ему только помогала. И хотела помочь еще раз, последний. Он помучается и забудет. И может, станет еще злей. Чтобы успешней делать свое большое дело, для которого живет.
Дробь барабанов возвестила о начале экзекуции. Толпа притихла.
– Мы, божьим милосердием, парижский прево вместе с советниками объявляем справедливым приговором, что ты, Леон Бурже, повинен во многих заблуждениях и преступлениях. Мы решаем и объявляем, что ты, Леон Бурже, должен быть сожжен...
Ржавая цепь держала у столба хилое тело Леона. По хворосту вокруг поленницы побежал огонь. Дымное пламя превращалось в гудящий алый столб.
– Мы, божьим милосердием, парижский прево вместе с советниками объявляем справедливым приговор, что ты, Анжелика Готье...
– Скоты, грязные скоты, – бормотал Жоффруа, глотая слезы.
– Прошу извинить меня, месье, – тронули сзади Жоффруа Валле за плечо, – но вы столь громко читаете свою проповедь, что я невольно оказался вашим слушателем.
– Что из того следует? – раздраженно спросил Жоффруа, не оборачиваясь. – Я готов повторить то, что думаю о палачах, сколько угодно раз. И где угодно. Дайте мне лишь до конца проститься с человеком, которого я пришел проводить.
– Я подожду, месье, – отозвались за спиной.
А когда костер с Анжеликой прогорел, Жоффруа обернулся. Перед ним стоял стройный мужчина с усами и острой бородкой.
– С вашего позволения, маркиз де Бук, – приподнял барет незнакомец. – Если вы, глубокоуважаемый господин Валле, не возражаете, я могу вас кое с кем познакомить. Но заранее хочу предупредить: не пугайтесь. Скажите, как бы вы поступили, узнав, что Анжелика Готье жива?
– Есть вещи, которыми не шутят, – раздраженно ответил Жоффруа.
– Идемте, – уступил ему дорогу маркиз. – Я не прочь иногда пошутить. Но сегодня я более чем серьезен.
XIII. МАЙСКАЯ РОЗА
Если твой любимый не любит тебя, то жизнь теряет смысл. Что теперь оставалось Сандрезе?
– Вы прекрасны, как майская роза! – приветствовал ее при очередной встрече капитан.
– О, мой великолепный рыцарь! – кокетливо отозвалась она, двумя пальчиками дотрагиваясь до локтя капитана. – Ваше постоянство может растопить и каменное сердце. А божественные письма, которые вы пишете! Кто устоит против их очарования!
– Да?! – загрохотал капитан. – Я готов всю жизнь носить вас на руках!
– Зачем всю жизнь? – одарила его божественной улыбкой Сандреза. – Я бы удовольствовалась и минутой. Меня преследуют воспоминания о той милой комнатке на Пре-о-Клер. Глупая, я ничего не поняла тогда.
– Та комната ждет нас! – задохнулся от восторга капитан.
Так они встретились снова – Сандреза и ее пылкий поклонник. И снова, увы, повторилось то, что произошло в первый раз. Розовая ладошка Сандрезы сама собой вскидывалась навстречу капитану. Сандреза увертывалась от его объятий и щебетала:
– Вы слишком нетерпеливы, мой великолепный.
– У вас новый возлюбленный! Вот что! – взревел в конце концов капитан. – Я знаю! Его зовут маркиз де Бук. И он проходимец почище Флоко. Не беспокойтесь, я прикончу и его!
– Почему – и его? – спросила Сандреза. – Разве вы кого-нибудь уже убили?
– Я отправлю на тот свет любого, кто посмеет дотронуться до вас! – в ярости пообещал капитан, грохнув на прощанье дверью.
Угроза капитана встревожила Сандрезу. Она понимала: грубый солдафон не остановится ни перед чем. У Сандрезы и так, после ухода Базиля, все валилось из рук. А теперь новая беда! Что сделать, чтобы отвести от Базиля опасность?
Угнетенное состояние Сандрезы подметила Екатерина Медичи.
– Что с вами, милочка? – ворчала старая королева. – Я не узнаю вас. Зачем мне фрейлина, которая бродит словно сонная муха? В Лувре сегодня любая графиня располагает в сто раз более свежими новостями, чем я. Спасибо, меня выручает Нинон.
– Последнее время я дурно себя чувствую, ваше величество, – каялась Сандреза.
– Вы лжете, дорогая, – настаивала королева. – Вы что-то знаете и скрываете от меня. Или вы будете со мной до конца откровенны, или мы расстанемся.
– Я, как всегда, рассказываю вам обо всем, что знаю, – клялась Сандреза.
– Подумайте, – дала ей последнюю возможность королева. – Я жду три дня.
Что изменится за три дня! Разве могла Сандреза рассказать о Базиле Пьере Ксавье Флоко, о том, что он ушел, предпочтя Сандрезе мнимо сожженную простушку? Никогда! Сандреза любила сегодня Базиля еще сильнее, чем вчера. И она выдержала бы любую пытку, но не предала любимого.
Он, ее Базиль, по-прежнему жил в лавке на Мосту Менял. Сандреза не ходила в лавку. Но она знала, что простушка по имени Анжелика не ответила Базилю взаимностью. Потому что любила другого. И он, тот другой, тоже любил ее.
А Базиль с восторгом отзывался о человеке, который любил Анжелику. Чудак, он преклонялся перед тем, кто встал на пути его любви! Сандреза не понимала подобного. Женщину, которую спас Базиль и в которую он неожиданно влюбился, Сандреза ненавидела всей душой.
Она и раньше во многом не понимала Базиля. И в то же время боготворила его за то, что он не такой, как все. С какой, например, легкостью Базиль отказался от бесценного бриллианта!
– Забери, – убеждал его Раймон. – А то, смотри, камешек привыкнет ко мне.
– Да не нужен он мне сейчас, – отмахивался Базиль. – Пусть до времени полежит у тебя.
Какие высшие ценности прельстили Базиля, если он легко смирился с потерей и бриллианта, и любимой?
Что вообще есть высший смысл жизни? Для чего мы живем?
Говорят, тот человек, соперник Базиля и его нынешний идеал, хоть и с завихрениями, но не без оригинальности в суждениях. Говорят, он сумел разглядеть нечто такое, что выше и любви, и золота.
Однако Сандреза не знала, что с того момента, когда Жоффруа Валле вновь обрел свою утерянную любовь, что-то словно перевернулось в нем.
– Я люблю тебя, Анжелика, – не переставая, твердил он. – Отныне я стану жить только для тебя. Долой мечты о какой-то книге, которая якобы может исправить человечество! Зачем мне человечество, когда есть ты? Ты низвергла меня с заоблачных высей, на которые я забрался с мечтой о вселенском подвиге. Ты смирила мою гордыню. Ты дала возможность ощутить прелесть земного существования.
– А ты избавил меня от ужаса одиночества, – вторила ему Анжелика, – и спас от костра.
– Положим, от костра тебя спас не я, – уточнил он. – Тебя хотели сжечь. Но я лучше сожгу свою книгу, чтобы она не мешала мне.
– Спасибо, что меня хотели сжечь, – сияла восторженными глазами Анжелика. – Иначе бы ты все время убегал и никогда не пришел ко мне.
За окнами дома свирепствовала стужа, а в уютной комнате у горящего очага возлюбленных убаюкивали волны живого тепла и волшебных слов.
– Я люблю тебя, Анжелика!
– Я люблю тебя, Жоффруа!
У них, о чем бы они ни говорили, круг неизменно замыкался на любви. Любовь оказывалась началом всего и одновременно концом. Любовь являлась и причиной и следствием. Любовь открывала все двери и в нужную минуту закрывала их. Не существовало на свете эталона вернее и точнее, чем любовь.
– Это – в огонь, – говорил Жоффруа, просматривая листки задуманной им книги. – Господи, какую глупость я писал! Ты только послушай. Мне даже стыдно читать. «Нет у человека иной радости, покоя, блаженства, благополучия, кроме как в знании, порожденном разумом и сознанием...» Неужели я совсем недавно так думал? И самое удивительное, что именно ты навела меня на мысль, что я должен написать книгу. Мне казалось, что, написав ее, я вырасту в собственных глазах и совершу подвиг, достойный тебя.
– Разве любят за подвиги и красоту? – удивлялась Анжелика.
– В огонь, в огонь, – приговаривал Жоффруа, кидая в очаг листки, исписанные тетеревиным пером.
Оставалось чужое, свое летело в огонь. Чужие мысли казались Жоффруа куда более возвышенными и точными, чем свои.
– Я не создан для того, чтобы учить других и искоренять пороки, убеждал себя Жоффруа. – Я создан, чтобы любить. Только в любви к тебе я ощутил истинную полноту жизни. Я люблю тебя, Анжелика.
– Женщину, которой нет? – грустно улыбалась она.
– Ты была, есть и будешь всегда.
– Увы, меня сожгли. Я теперь даже не знаю, как меня зовут. А ты связан узами церковного брака с другой. Нам не суждено быть вместе, чужому мужу и сгоревшей ведьме.
– Мы обманули судьбу, – целовал он ее пальцы. – Мы вместе назло всем.
– Почему мир устроен так несправедливо, Жоффруа? Мы вместе и не можем быть вместе. Сандреза любит Базиля, а он бежит от нее.
– Я думаю, Анжелика, что любовь – это отсутствие пресыщения, – вслух размышлял Жоффруа. – Мы дышим воздухом и никогда не пресыщаемся им. Но если что-то начинает пресыщать нас, значит, мы перестаем любить. Любовь – вечная жажда. Нынешний папа римский не видит в любви ничего, кроме греха. Говорят, однажды он приказал заковать вплотную друг к другу двух влюбленных и бросить их в камеру. Через некоторое время юноша и девушка прониклись взаимной ненавистью. Они более чем пресытились своей близостью, они не могли двинуться, чтобы не причинить друг другу боль.
– Я хотела бы, Жоффруа, чтобы меня навсегда приковали к тебе цепью.
– Анжелика, ты сама не понимаешь, что говоришь!
– Понимаю. Но я все время боюсь, что ты снова уйдешь от меня.
– Не уйду! Я люблю тебя!
– Ты так прекрасен, Жоффруа, что в тебя влюбляются не только женщины. Ты видел, какими восторженными глазами смотрят на тебя Базиль, Клод и Раймон?
– Они настоящие друзья, – соглашался Жоффруа. – Хотя в головах у них полнейшая каша. Они живут целиком в сфере тех представлений, которые им вбили с детства. Для чего тогда книги, если в них не заглядывать? Для чего мышление, если им не пользоваться? Для чего уши, если не слышать, и глаза, если ими не видеть?
– Ты несправедлив к нашим друзьям, – возражала Анжелика. – За последнее время с твоей помощью они многое узнали.
– Что они узнали?! – раздражался Жоффруа. – Из океана великих имен, идей, знаний и открытий они едва зачерпнули по чайной ложке.
– Но посмотри, как они тебя слушают, – убеждала Анжелика. – Как хотят приблизиться к тебе.
Они и впрямь завороженно слушали Жоффруа. Они ничего не знали о Птолемее, создавшем единую звездную схему мира, и о Копернике, доказавшем, что Птолемей кое в чем ошибся. Они ничего не знали о Васко да Гама, проложившем морской путь из Европы в Южную Азию; о Христофоре Колумбе, открывшем Америку; они ничего не знали ни о Рафаэле, ни о Микеланджело, ни о Леонардо да Винчи. Их память сияла такой первозданной чистотой, будто они только что родились.
Но друзья жаждали узнать обо всем, что знал Жоффруа. Они верили ему и готовы были идти за ним хоть на край света. Оказалось, шпага и деньги не самое могущественное в этом мире. Выше всего оказалась мысль.
А срок ультиматума королевы подходил к концу. На третий день Сандреза упала в ноги Екатерине Медичи и расплакалась.
– Мадам, – искренне рыдала Сандреза, – он обесчестил меня.
– Кто? – удивилась королева.
– Капитан Жерар де Жийю, – сквозь слезы выдавила Сандреза. – У меня не хватило сил защитить себя.
Расчет Сандрезы был прост. Она надеялась, что старая королева не простит капитану подобного. А если так, то решатся сразу две проблемы: исчезнет навязчивый поклонник и не достигнет цели угроза, которую он высказал в адрес Базиля.
XIV. БЕРЕГИСЬ ЛЮБЯЩЕЙ
На эшафот вели тринадцать ступеней. Тринадцать ступеней – к последнему жизненному пристанищу осужденного. Почему тринадцать? Их специально сделали тринадцать? Луи Шарль Арман де Морон сосчитал ступеньки. Он поднимался по ним легко и даже бодро. Высокие ступени он преодолевал так, будто они вели не к смерти, а к покоям любимой женщины.
Луи Шарль долго ждал свою божественную своей любви. И трезвый рассудок изменил Луи Шарлю. Де Морон очнулся лишь тогда, когда Анна назначила цену. Он не смог заплатить ей то, что она просила. И лишил ее возможности вести дальнейшую торговлю.
Анну. И дождался. Презрев мудрость предков – берегись любящей! Презрев и чуть не проиграв. Анна пришла к нему в тюрьму, чтобы заявить о своем согласии на то, о чем он столько времени молил ее. Она принесла доказательства
Тринадцать ступеней. Грубый чурбан с воткнутым в него топором. Палач в черной маске, красных штанах и кожаном фартуке. Свежий весенний ветер полоскал расшитые атласные рукава камизоли де Морона, трепал его бороду и волосы.
– Смерть гугеноту! – ревела толпа.
Тринадцать ступеней вели к небу. Луи Шарль не сомневался, что скоро окажется перед вратами рая. Только рая! Он ни в чем не изменил богу и был неповинен перед ним. Как и перед всеми живущими людьми. И перед всеми умершими. И даже перед Анной. Он убил ее для ее блага. Небольшая вина имелась лишь перед судьями.
– Вы вместе со всеми обвиняете Иуду Искариота, – объяснял он своим судьям. – И вы правы в своем обвинении. Предав своего учителя, он на вечные времена заслужил презрение всего человеческого рода. Почему же вы хотите, чтобы я уподобился Иуде и предал своего товарища и учителя?
– Не богохульствуйте, – отвечали ему. – Не ставьте имя грязного еретика, который совратил вас с пути истинного, рядом с Христом.
– Но что есть истина? – говорил Луи Шарль. – Христа распяли за то, что он, как тогда казалось, тоже совращал людей с пути истины.
– Кто ваш новый Христос? – спрашивали они. – Назовите его имя.
Они очень нуждались в имени. Со дня ареста, когда в доме де Морона нашли при обыске листки, переписанные с рукописи Жоффруа Валле «Блаженство христиан, или Бич веры», они требовали одного – назвать имя. Тот кюре, который провожал в последний путь Леона Бурже, оказался верен слову и не выдал тайну исповеди. Беда обошла Жоффруа Валле стороной. Арестовали Луи Шарля. И он, Луи Шарль Арман де Морон, получил возможность, назвав имя, сделать Анну своей. Он называет имя, и Жоффруа Валле исчезает. Так просто!
– Кто сочинил сии богомерзкие слова, обнаруженные в вашем доме? – спрашивали у Луи Шарля. – Послушайте еще раз и вспомните. «Слепая вера – бич знаний. При ней господствует застой, рутина и мрак. Христианин есть самый убогий человек среди людей земли, поскольку все, в чем он убежден – рай, покой, счастье, блаженство, – зиждется на бессознательной вере, на невежестве и страхе. У христианина нет веры, исходящей из знаний. Поэтому его вера похожа на веру скота или попугая. Все проповеди наших христианских проповедников – попугайская тарабарщина, в которой отсутствует хотя бы малейшее разумение». Вспомнили?
– Мне нечего вспоминать, – отвечал он. – Я и так отлично помню, кто написал это.
– Кто?
– По неоднократно объясненной вам причине, я не могу ответить на заданный вопрос.
– Но мнение автора о том, что святая католическая церковь ведет к застою, рутине и мраку, вы разделяете?
– Да, я разделяю мнение автора, что насилие, которое осуществляет католическая церковь, ведет к застою, рутине и мраку.
– И вы вслед за автором этой крамолы считаете, что наша святая католическая церковь внушает веру, похожую на веру скота или попугая?
– Здесь, мне кажется, автор излишне резок.
– Послушайте еще. Нет ли и здесь излишней резкости? Это мы тоже обнаружили в ваших бумагах. «Нельзя во все только верить, нужно еще что-то хотя бы немного знать. Знания, основанные на собственном разуме, дают простор столкновению мыслей, они ведут к спору, в котором рождается истина. Потому знания, в отличие от веры, вечны. Беспрекословность веры, ее незыблемые догматы не дают сдвинуться с места, назвать мертвое мертвым. Только знания, только живая ищущая мысль могут привести человечество к истине». Что это?
– Это мысли, которые я разделяю не полностью. Мне кажется, что вера не обязательно должна быть основана только на знании. Во что-то нужно просто верить.
– В обличье того человека, у которого вы переписали сии богомерзкие строки, находится дьявол. Это вы понимаете? Он стремился наполнить ядом ваш разум. И свое черное дело он совершил успешно. Вы верите в святое причастие?
– Нет, не верю. Я знаю, что во время мессы хлеб и вино не могут превращаться в тело и кровь Христа.
– Евангелист Иоанн записал сказанное Христом. «Кто не пребудет во мне, извергнется вон, ако ветвь, и засохнет, и такие ветви собирают и бросают в огонь, и они сгорают».
