Текст книги "Еретик Жоффруа Валле"

Автор книги: Константин Курбатов

– Но почему в дело вмешалась сама королева? – недоумевали друзья.

– Вероятно, сыграли свою обычную роль деньги, которые открывают двери даже дворцовых комнат, – высказал предположение Раймон.

– Как бы там ни было, – заключил Клод, – а тюрьма, в которую угодил Базиль, напомнила нам, что не следует отдаляться друг от друга. Нет ничего дороже дружбы!

И друзья запели:

 
Тру-лю, лю-лю! Огей-огей!
Мешок чертей мамаши Биней
В аду сгодится мне верней.
О, чтоб они все подохли!
 

Несколько лет назад они все трое – Клод, Раймон и Базиль – играли на подмостках небольшого балагана фарс под названием «Король Артур». Роль короля исполнял Клод, роль королевы Сюзанны – Дивье, которую все звали Диди. А Раймон с Базилем играли возлюбленных королевы. Суть пьесы заключалась в том, что королева Сюзанна постоянно изменяла королю Артуру. Ревнивый король то и дело выхватывал кинжал, чтобы прикончить изменницу, но, обласканный и умиротворенный, прятал его обратно в ножны. Сюзанна так ловко выкручивалась из самых невероятных положений, что зрители приходили в восторг. А Диди пела:

 
Мамаша Биней родила сыновей,
Целую кучу рогатых чертей.
Один к одному легион смехачей.
Девчонки с тех пор не смыкают очей.
Тру-лю, лю-лю! Огей-огей!
Мешок чертей мамаши Биней
В аду сгодится мне верней.
О, чтоб они все подохли!
Любовь и отвага, верность и честь —
Всех достоинств моих не счесть.
А мешок чертей мамаши Биней
Я в ад волоку поскорей.
Тру-лю, лю-лю! Огей-огей...
 

Особенно много смеха вызывала сцена свидания королевы с архиепископом, которого играл маленький и хромой Раймон Ариньи.

Главный эффект строился на особом даровании Клода, умеющего подражать чужим голосам. Возлюбленные – архиепископ и королева – встречались ночью в темной церкви. На сцене появлялся Клод – король Артур. Он вслепую шарил перед собой руками, в одной из которых держал кинжал.

– Дочь моя Сюзанна, – неожиданно говорил Клод голосом архиепископа, – дай я тебя благословлю. Где ты, дочь моя?

На что королева Сюзанна, думая, что слышит архиепископа, отвечала:

– Я тут, любимый мой. Благослови меня, дружок, благослови еще разок.

Не сдержавшись, Клод издавал (уже своим голосом) тигриное рычание. По рычанию короля коварная королева догадывалась, что снова попалась. Вспыхивала свеча. Сильно хромая, через сцену убегал испуганный архиепископ. Король взмахивал кинжалом, но Диди кидалась к своему супругу на грудь, неистово целовала его и шептала:

– Вы спасли меня, мой храбрый король. Я ждала вас. Я молилась богу, чтобы вы быстрей появились здесь.

– Но почему вы молились богу ночью и наедине с архиепископом, который оказался в ночной рубашке? – недоумевал король.

– Мой повелитель, – отвечала Диди, – истинные католики молятся богу круглосуточно. А в церкви так темно, что я попросту не разглядела, во что одет архиепископ. Я молилась богу, чтобы всевышний послал мне вашу страстную любовь. Любите ли вы меня, мой единственный?

Каждое свое слово Диди сопровождала пламенными поцелуями.

– Люблю! – восклицал сраженный король.

Где грань между игрой и жизнью? Играла ли Диди, когда целовала на сцене Клода? Как бы там ни было, но отвечая на ее ласки, Клод с каждым разом все больше входил в образ и забывал о публике.

– Я, кажется, и впрямь люблю тебя, Диди, – признался он ей однажды после представления.

– Но я такая ветреная, – удивилась она. И добавила: – А если узнает Франсуа? Ты не боишься?

Имелся в виду Франсуа Реподи, лысый хозяин балагана «Под немеркнущей звездой».

– Я дам ему отступного, – сказал Клод.

Солидная сумма перекочевала из кармана Клода в карман Франсуа Реподи, и последний заявил, что никаких претензий к Диди он не имеет, пусть она делает, что пожелает.

Но странно, если раньше ласки Диди на сцене казались Клоду вовсе не игрой, то теперь ему стало мерещиться, что она играет и в жизни. Кроме того, начали поговаривать, будто Диди по-прежнему не забывает лысого Франсуа, вместе с которым пропивает денежки Клода. Да и помимо Франсуа у нее дескать имеется достаточно поклонников.

Однако когда Клод пытался заговорить с Диди на терзавшую его тему, разговор стал походить на те диалоги, что звучали по вечерам в устах короля Артура и королевы Сюзанны.

– Любимый! – бросалась Диди к Клоду на шею. – Ты ревнуешь меня, значит, любишь!

Не поняв друг друга, они расстались. Клод обвинял Диди в измене. Диди обвиняла Клода в том, что он оскорбляет ее недоверием. Первым сдался Клод. Через несколько дней, темной ночью он постучал в каморку Диди. В последнее мгновение у него мелькнула шальная мысль, и он проговорил голосом плешивого Франсуа Реподи:

– Это я, моя дорогая.

– Нет, Франсуа, – ответила из-за двери Диди, – я на тебя в обиде. Ты снова лазал к своей противной Жаклин. Чем она тебя прельстила? Своим косым глазом? Между нами все кончено! Навсегда!

– Прости меня, Диди, – пробормотал Клод голосом Франсуа. – Жаклин уродка и вовсе не нравится мне. Хочешь я вообще выгоню ее из труппы? Я люблю одну тебя.

– Правда, выгонишь? – обрадовалась Диди.

– Клянусь всеми святыми. Впусти!

Будучи наконец впущенным в грязную каморку, Клод дрожащей рукой вздул свечу. Он думал, что, увидев его вместо предполагаемого Франсуа, Диди растеряется. Ничуть не бывало.

– Ловко же я тебя разыграла! – воскликнула она. – Я сразу узнала твой голос, Клод. Решил еще раз проверить меня? Ты мне никогда не верил. Никогда! О, я несчастная! Ради чего я оставила всех, кого любила! Даже своего башмачника Поля!

– Какого башмачника Поля? – растерялся Клод. – Ты мне никогда не говорила ни о каком башмачнике.

Неистовые поцелуи и неудержимый поток слез был Клоду ответом на его вопрос.

С тех пор король Артур, выхватывая на подмостках кинжал, чтобы покончить с изменницей Сюзанной, все больше начал бояться, что нарушит замысел драматурга. Еще какое-то мгновение, и кинжал вот-вот мог оказаться вложенным отнюдь не в ножны. Но всякий раз в роковое мгновение Диди бросалась к Клоду на грудь, и он лишался сил.

Советы с друзьями и богом подсказали Клоду, что нужно уходить из труппы. Он ушел, но через несколько дней Диди разыскала его.

– Ты не имеешь права бросать труппу, – сказала она. – Больше такого короля Артура, как ты, у нас нет. Без тебя мы прогорим. Я люблю тебя, Клод. Неужели ты не догадывался, что я никогда не изменяла тебе, а просто хотела, чтобы каждая сцена в пьесе выглядела возможно естественнее.

– Подлая лгунья! – кричал Клод. – Убирайся! Ты всю жизнь лишь играла в любовь, но никогда никого не любила!

Диди возражала, пыталась броситься к Клоду на шею.

– Милый, я люблю тебя больше всех на свете!

– А остальных? – орал Клод. —Ты змея! Ведьма! Вон с моих глаз! Я ненавижу тебя!

На том они и расстались. После чего Клод стал горячо молить бога, чтобы тот помог ему забыть Диди и встретить настоящую любовь. Что господь бог ему довольно быстро и устроил.

Это случилось в один из летних дней на улице Бартен Пуаре, по которой Клод направлялся в гости к Раймону Ариньи.

В комнате на втором этаже плакал ребенок. Отворилась дверь, и кухарка выплеснула на улицу ведро помоев.

И тут Клод увидел маленькую хрупкую женщину, которая несла корзину с бельем. Послышался нарастающий грохот, и с улицы Тиршак на полном скаку вылетело пять всадников из городской милиции. Их появление оказалось столь неожиданным, что испугало женщину. Она бросилась в сторону, поскользнулась и упала.

– Помогите! – раздался женский крик.

Мгновение – и легкая, будто ребенок, женщина очутилась у Клода на руках.

– Бей гугенота! Бей гугенота! На костер! – кричала ватага мальчишек, мчавшихся вслед за всадниками.

– Как вы смеете?! – вспыхнуло наконец воздушное создание, обеими руками отталкиваясь от Клода. – Немедленно отпустите меня! Да поставьте же меня на землю!

– Вы закричали, – проговорил Клод, осторожно опуская свою хрупкую ношу. – Я испугался за вас.

– Я закричала? – удивилась женщина.

– Вот так закричали, – сказал Клод и воспроизвел ее крик.

Тоненький голосок прозвучал в точности, как у незнакомки. И был он столь жалобным, робким и беспомощным, что женщина рассмеялась.

– Неужели я крикнула таким противным голосом? – смеялась она.

Ее звали Мари Крепьюз. В жилах Мари текла не только французская кровь, но и английская, напоминая о прошумевшей в прошлом веке войне между Англией и Францией. Своей персоной Мари как бы намекала, что воины несут людям не только уничтожение. Англия дала тонкому лицу Мари печать строгой чопорности, Франция осветила его нежнейшей улыбкой. Улыбка Мари излучала тихую радость, постоянство и чистоту. Как раз то, чего так не хватало Клоду.

– Какая у вас восхитительная улыбка! – не удержался он. – За такую улыбку можно отдать полжизни.

С того дня минуло пять лет. За улыбку Мари Клод отдал самого себя. У счастливого Клода и улыбающейся Мари родилось трое детей и вырос небольшой уютный домик с садом. Мари оказалась неплохой хозяйкой и верной женой. Она очень любила Клода, но весьма сдержанно выражала свои чувства. Она унаследовала больше черт от английских предков, чем от французских. А кому не известно, что жители туманного Альбиона холодны, как море, которое их окружает.

Когда женщина слишком сдержанна, но при том тепло улыбается, это раздражает. Последнее время Клода стала прямо-таки выводить из равновесия улыбка Мари. Чему можно постоянно улыбаться на протяжении пяти лет? Клоду порой даже начинало казаться, что Мари издевается над ним.

– Перестань ты наконец улыбаться! – взрывался он.

Но в остальном они жили мирно. Мари вела хозяйство, подсчитывала деньги и растила детей. Клод валялся в саду под яблоней, маялся от скуки и вспоминал Диди.

До поздней ночи звучали в доме Борне смех и песни. Правда, песенки, подобранные на улице, Мари не пела. Ее коробило от песенок про мамашу Биней. Мари лишь вежливо улыбалась, наблюдая, как лихо распевают в ее доме подвыпившие друзья мужа.

IX. ВЕЛИКИЙ КОРОЛЬ КАРЛ IX

Куда сломя голову скачет француз, одержав победу над коварным врагом? Разумеется, прежде всего к женщине. А куда он несется, потерпев поражение? Снова к ней.

Прямо с поля боя, где католики в очередной раз отступили под натиском гугенотов, пропахший порохом герцог Генрих Гиз прискакал в Париж. В Лувре он взбежал к покоям своей возлюбленной.

– Доложите принцессе, – приказал Генрих, – что я должен немедленно видеть ее.

Двери распахнулись. Нежный аромат духов напомнил герцогу, что на свете существуют не только кровь, грохот орудий и вопящие солдатские глотки.

– Любимый! – кинулась Маргарита навстречу желанному гостю.

– Простите меня, дорогая, – остановил ее герцог, – но я в таком виде...

– Снова неудача? – обмерла она.

– Кажется, нам уже больше не подняться, – ответил герцог. – Это конец. Еще немного, и Генрих Наваррский с адмиралом Колиньи въедут на белых скакунах в Париж.

– Но мы с вами скроемся! – воскликнула принцесса.

– Пусть я лучше приму самую мучительную смерть, – гордо ответил герцог, – чем повернусь к ненавистному врагу спиной. Вы забываете, чей я сын и что мне завещал отец.

Отец герцога, могущественный Франсуа де Гиз, погиб при осаде Орлеана, занятого войсками адмирала Колиньи. Казалось, победа тогда была совсем рядом. Но раздался выстрел Польтро де Мере, и старый Франсуа упал. Перед смертью он сказал, что погибает от руки Колиньи, и завещал сыну отомстить адмиралу.

– Любимая, – сказал герцог, – я буду драться до последнего дыхания.

А в это время король Карл IX с двумя факельщиками, главным королевским псарем и своим другом Филиппом Альгое рыскал по закоулкам Лувра. Любимая королевская гончая Альфа разрешилась от бремени, но куда-то столь хитро упрятала принесенное потомство, что полсотни слуг, сбившись с ног, не могли его разыскать. И король сам отправился на поиски.

Поиски увлекли короля в лабиринты потайных ходов. Один из них привел к покоям сестры. За дверью Карл услышал клятвы влюбленных.

– Враг у ворот Парижа, а у моей сестрички на уме только одно, – вспыхнул Карл.

Поворот ключа открыл взору раздраженного монарха идиллическую картину.

– Рад вас видеть, храбрый герцог, в объятиях моей несравненной сестрицы! – обрадовался король. – Жаль, что ваш отец погиб в борьбе с адмиралом Колиньи. Он наверняка вместе со мной отметил бы сейчас мужество своего сына.

– Вы несправедливы ко мне, сир, – проговорил герцог, едва сдерживаясь. – Я только что прискакал оттуда. Там уже ничем не поможешь. Наша армия бежит.

– И вы – во главе ее! – крикнул король. – Как вождь католиков!

Задыхаясь, Карл сжал на груди пурпуэн и облизнул пересохшие губы. – Идемте, – тронул его за локоть Филипп.

Трещали и чадили два факела в руках безмолвных слуг за спиной короля. Колеблющееся пламя отражалось в зеркалах роскошной комнаты.

В дверях король обернулся и четко произнес:

– Не устраивайте паники, герцог. Еще не все потеряно. Я найду выход. Мы победим. Вот увидите. Желаю вам счастливой дороги в расположение наших доблестных войск.

Долго еще в сопровождении свиты блуждал Карл по Лувру в поисках потомства Альфы. И все-таки нашел. В старых портьерах под винтовой лестницей послышался писк. Сбившись в кучку, в тряпье копошились пять слепых щенят.

Вот уже действительно, как пойдет полоса неудач, так отворяй ворота. Альфа вновь принесла потомство от какого-то безродного пса. Потому-то она и запрятала щенят столь тщательно, что помнила, как с ее детьми обошлись в прошлый раз.

– Утопить! – приказал Карл. – Но клянусь, если в следующий раз за Альфой снова не доглядят, я утоплю уже не щенков.

Решив судьбу потомства Альфы, Карл широким шагом направился в Оружейную палату. Обычно стрельба успокаивала его. Сорвав со стены аркебузу, он приказал Филиппу:

– Ставь!

Запас пустых винных бутылок и всевозможных горшков с кувшинами хранился в старинном резном шкафу из темного дуба. А вокруг по стенам висели аркебузы и рыцарские доспехи, копья и боевые топоры, щиты и алебарды, мушкеты и пистолеты. Все это многообразие сияло и переливалось красками, манило к себе инкрустацией, причудливой резьбой и позолотой.

Прищурив глаз, Карл прицелился. Грохот выстрела звоном отозвался в ушах. Но черная бутылка на щербатой, искусанной пулями полке даже не шелохнулась.

– Руки дрожат, – пояснил Карл, морщась от дыма. – Бездельники, не могут усмотреть за собакой. Давай ты.

Выстрел Филиппа Альгое оказался не более удачным. Бутылка, однако, закачалась и чуть не упала. Пуля угодила в полку, оторвав белую щепу.

– Тоже мне, – сказал Карл. – Смотри.

И не попал снова.

– Может, по бокалу вина? —спросил Филипп. – Чтобы успокоить руку.

– Не повредит, – согласился Карл. – Знаешь, я все время чувствую, что решение проблемы где-то рядом. Ведь она есть, какая-то простая и веская гарантия, в которой ни Колиньи, ни Генрих Наваррский не посмеют усомниться. Есть!

– Вы найдете выход, сир, – поддержал его Филипп. – Я убежден. Вы станете великим королем. Вы уже великий. В истории ваше имя запишут как имя короля-миротворца.

Очередную пулю Филипп отправил не в бутылку, а в верхний наличник небольшой темной двери. Не успел рассеяться дым от выстрела, как дверь отворилась и на пороге показалась Мадлон – кормилица Карла и его первая нянька. Она носила наряд крестьянки из окрестностей По – красный, шитый золотом корсаж и кокетливый белый колпак. Из-под длинной юбки выглядывали белые, в красную полоску чулки.

– Ты меня звал, Карл? – тихо спросила Мадлон. – Или мне показалось, что пуля ударила в мою дверь?

– Принеси нам вина, – сказал Филипп.

Еще два выстрела, и Карл доканал бутылку. Она брызнула черными осколками, оставив на полке оторванное дно.

– Следующую, – буркнул Карл, хоботком вытягивая верхнюю губу с тонкими усами.

Король Франции Карл IX улыбаться не умел. Еще в детстве лучшие шуты и скоморохи Европы пытались рассмешить мальчика, научить его столь несложному искусству. Но все их усилия оказались тщетны. Малыш сдвигал к переносице брови и хоботком вытягивал верхнюю губу, что заменяло ему улыбку. Таким он и взошел на трон – неулыбчивый король с постоянно пасмурным лицом, на котором иногда вытягивалась хоботком верхняя губа.

На серебряном подносе Мадлон вынесла два позолоченных кубка. Осушив свой, Карл ткнул его на поднос. Помяв у Мадлон пышный подбородок, сказал:

– Ты порядочная бестия. Мне нужно решение, а оно никак не приходит.

– Щенков нашел? – спросила она.

– Старая история.

– И ты приказал их утопить? А может, как раз в них и было твое сегодняшнее спасение.

– Почему? – дернул головой Карл.

– Не знаю, мой мальчик.

Карл прицелился и вдребезги разнес изящный кувшин с длинным горлом и вытянутым носом.

– Еще!

Снова меткое попадание.

– Если попаду сейчас, – сказал Карл, прицеливаясь в бутылку, – значит, Мадлон права. Где-то здесь. Я чувствую. Рядом со щенками. Но какое отношение, черт меня раздери, имеют щенки к нашим гарантиям гугенотам?

С мысли короля сбила отворившаяся в стене потайная дверь. В какой уже раз он приходил в ярость от упрямства матери, которая не желала уступить сыну.

– Вы? – удивился Карл. – Снова вы? Неужели вы и впрямь не остановитесь ни перед чем? Мадлон, попроси, чтобы сюда срочно позвали Сен Мора, пажа нашей мудрейшей королевы.

Повернув мушкет, Карл, словно невзначай, мимоходом остановил дуло на Екатерине. Королева вскрикнула и сделала шаг назад.

– Не пугайтесь, мадам, – успокоил ее Карл. – Я не убью вас столь пошлым образом. Но вы зря решили, что моя карта бита. Ваши козни за моей спиной обернутся против вас. Кто такой, кстати, Базиль Пьер Ксавье Флоко, которого вы приказали выпустить из тюрьмы?

– Я всего лишь восстановила справедливость, ваше величество, – ответила Екатерина, все еще косясь на мушкет и зевая. – Вашего подданного Базиля Пьера Ксавье Флоко обвинили в преднамеренном убийстве с целью ограбления.

– А он на самом деле не убивал?

– Он защищал свое достоинство и убил соперника в честном поединке.

– В поединке? – переспросил Карл. – Вы разве не знаете, что я запретил поединки? Вы меня умиляете, мадам. Не пытаюсь спрашивать, зачем вам понадобился этот человек с итальянской фамилией. Вы все равно не скажете правды. Однако я лишу вас возможности использовать его в своих гнусных целях. Филипп, прикажи, чтобы прево немедленно занялся субъектом, столь пришедшимся по душе моей любимой матушке. Пусть в подробностях узнают, какое поручение имел он от королевы.

Прицелившись, король выстрелил, и очередная бутылка, подпрыгнув, закончила свое существование.

– А рука-то, Филипп, окрепла, – хоботком вытянул губу Карл. – Давай ты.

К появлению Сен Мора еще два кувшина и одна бутылка, разлетевшись, усеяли осколками наборный паркет.

– Вы меня звали, сир, – склонился перед королем великовозрастный малыш.

– Еще вина, Мадлон, – сказал Карл. – Я сегодня в ударе. Но какое все-таки, черт подери, отношение имеют щенки к гугенотам?

Пустой бокал стукнул о поднос. Карл повернулся к Сен Мору.

– Мой маленький курчавый недоносок, – проговорил он со сладостью в голосе, – зная вашу верность двору, я поручаю вам чрезвычайно ответственное дело. Проследите, чтобы сменили замки на всех дверях потайных ходов, ведущих в мои личные апартаменты, и изготовили к ним по единственному ключу. Ключи принесите мне. Если у кого-нибудь вновь окажутся дубликаты, вы последуете за своими предшественниками. Ступайте.

Пока король говорил, лицо златокудрого «малыша» все больше вытягивалось и бледнело, а расширившиеся глаза наполнялись ужасом. Не удержалась и Екатерина. Едва за ее любимцем закрылась дверь, она произнесла:

– Вы не сделаете этого, ваше величество. Он мне слишком дорог.

– Не сделаю? – переспросил Карл.

– Я ваша мать, – повысила голос Екатерина. – Мой долг в любую минуту прийти к вам на помощь. Тем более что ваше здоровье внушает мне серьезные опасения. Только по одной этой причине я хочу, чтобы запасные ключи от всех ваших комнат на всякий случай хранились у меня. Мало ли что может с вами случиться.

– Неужели только по этой столь гуманной причине? – поинтересовался король. – Ах! Ах! Сегодня я случайно забрел к вашей дочери, мадам, и, знаете, кого застал у нее? Государство на краю гибели, а эта... О! – неожиданно воскликнул Карл. – Я нашел! Вот оно! Я так и знал, что найду. Я предложу нашим врагам гарантию, в которой они не посмеют усомниться. Я отдам в жены вождю гугенотов Генриху Наваррскому самую блистательную невесту Европы, Маргариту Валуа.

– Нет! – схватилась за горло Екатерина. – Никогда! Моя дочь никогда не станет женой гугенота!

– Что такое? – удивился Карл. – Вы осмеливаетесь перечить мне, королю? И не опасаетесь последствий? Будет так, мадам, как решил я, великий король Франции Карл Девятый!

X. КРЕСЛО СЛЕДУЮЩЕГО

Первым на допрос взяли слугу Базиля верзилу и недотепу Антонио Лекуша. Признается свидетель, легче разговаривать с обвиняемым.

В огромной каменной комнате со сводами, за столом во главе с уголовным судьей Таншоном сидели члены суда. Антонио указали на табурет.

– Садись.

Свидетеля привели к присяге и пообещали ему, что он выйдет отсюда живым и невредимым, если во всем чистосердечно признается.

– Приходил ли к твоему хозяину Базилю Пьеру Ксавье Флоко какой– либо посыльный от королевы Екатерины Медичи? – спросили его.

– Смилуйтесь! – грохнувшись с табурета ниц, возопил Антонио. – Я сам виновен. Тот человек положил кошелек, а я взял. Мой господин спас меня, он пошел драться с ним на шпагах и убил его. А так бы мне крышка. Я не могу говорить про моего хозяина плохое. Он хороший.

– Ты хочешь сказать, Антонио, что тот человек, которого убил твой хозяин, приходил по поручению королевы?

– Нет, – заплакал Антонио.

– Так ты считаешь своего хозяина хорошим, – сказали ему. – Но ты не подумал, что дьявол всегда рядится в одежды ангела.

– Не верю! – забился в истерике Антонио.

– А вспомни, какую песенку распевал Флоко?

– Про мамашу Биней, – сказал Антонио.

– Кто же она такая, мамаша Биней?

– Так, никто.

– Но как же она, эта никто, родила целый мешок рогатых чертей?

– Так то такая песенка. Ее все уличные мальчишки поют.

Долго еще возились судьи с упрямым свидетелем. Антонио валялся на полу, ломая в мольбе руки, пытался залезть под стол, чтобы поцеловать ноги уголовного судьи Таншона, но признать, что видел, как к Флоко приходил посыльный от королевы Екатерины Медичи, не желал.

– Пусть войдет палач, – сказал Таншон, – и покажет Антонио Лекушу орудия пыток. Приведите в камеру пыток Базиля Пьера Ксавье Флоко и усадите его в кресло следующего.

Что такое кресло следующего, вероятно, объяснять не надо. На обвиняемых и свидетелей, как известно, благотворно действуют не только пытки, но и созерцание их. Если одного пытать, а другого в это время держать рядом, то языки довольно быстро развязываются у обоих.

Базиля усадили в кресло следующего, и палач Люсьен Ледром в черной маске и кожаном фартуке подвел Антонио Лекуша к верстаку. Принцип работы верстака оказался несложным даже для понимания Антонио. Голым ложишься спиной на массивный стол. По углам стола встроены четыре ворота – деревянные валы, наподобие тех, с помощью которых вытаскивают из колодца воду. К рукам и ногам пристегивают ремни с веревками на концах.

Веревки намотаны на валы. Палач крутит валы и вытягивает из тебя конечности. Просто и убедительно.

Оголив Антонио, его взвалили на стол и привязали. Несколько минут – и его не менее ловко побрили, проверяя, не скрывается ли где дьявольская отметина. К счастью для Антонио, опасных родимых пятен у него на теле не обнаружили.

– Начинайте, – сказал судья Таншон и перекрестился.

Заскрипели в тугих гнездах деревянные валы. Люсьен Ледром равномерно натянул все четыре веревки, попробовал, достаточна ли их упругость, и, ожидая команду, посмотрел на судью.

– Один поворот, – кивнул судья.

Антонио показалось, что это с натугой заскрипели не деревянные валы, а его собственные суставы, покидая свои привычные места. Всего один поворот каждого из четырех валов, а ощущение, будто палач закрутил их до предела, что дальше уже некуда, потому что сейчас расстанутся с туловищем не только руки и ноги, но разорвутся на четыре части живот, грудь, голова и само сердце.

– Ой! – закричал Антонио. – Больно! Очень больно!

– Смирись, раскайся и расскажи нам правду, – повторил судья Таншон. – Еще один поворот.

Тягучий скрип. Вместе с конечностями у Антонио стала вытягиваться шея. Голова напряженно приподнялась. Выпученные глаза уставились в пространство.

– Расскажи нам правду, – повторил судья Таншон. – Из королевского дворца приходил от Екатерины Медичи человек. Что он говорил твоему хозяину. Мы ждем. Еще один поворот.

Теперь уж, казалось, действительно конец. Суставы рук и ног вышли из пазов и держались на одних жилах и коже. А боль грызла сердце и мозг с такой яростью, что красным туманом застилало глаза. И спазмами тошноты дергало горло.

– Я был пьяным, – простонал Антонио. – Я ничего не помню. Пощадите. Я не могу. Пожалейте.

– Что за человек приходил от королевы? – приплыл из красного тумана голос. – Что этот человек говорил? Еще один поворот.

– А-а-а-а! – взвыл Антонио звериным голосом, от которого у Флоко покрылось холодной испариной тело. – Я не помню. Он приходил. Он говорил. Пощадите!

– Стойте! – закричал Флоко. – Послушайте, что я вам скажу, судья Таншон. Я клянусь всеми святыми, что достойно расквитаюсь с вами за показанное мне представление. Не усугубляйте свою участь, Таншон, отпустите несчастного. Я никогда и ни через кого не общался с королевой.

– Все? – поинтересовался уголовный судья. – Еще один поворот.

Но куда же еще? Ведь давно наступил предел. Плоть Антонио вопила и ревела так, что заглушила в нем все остальные голоса.

– Отпустите! – взвыл он. – Я видел! Я знаю! Я расскажу! Все, что хотите! Скорее! Господи!

Уголовный судья Таншон дал знак. Люсьен Ледром ослабил натяжение веревок. Антонио ожидал, что боль уймется, но она оказалась такой свирепой, что все равно была выше всякой меры.

– Убейте меня, – простонал Антонио, плача. – Убейте. Пожалуйста. Я больше не могу.

– Ты видел того человека?

– Да.

– Он договаривался с Флоко кого-то убить?

– Да.

– Вы слышали, Флоко? – сказал судья Таншон. – У вас впереди ночь на раздумья. Пытать вас будут завтра утром.

XI. «БЛАЖЕНСТВО ХРИСТИАН, ИЛИ БИЧ ВЕРЫ»

– Да будут благословенны в веках насилие и преследования, запреты и наказания, – не переставал повторять Жоффруа Валле. – Они и только они дали миру великих людей и великие открытия. Что ни возьми, только отсюда. Хотя бы та же книга как гениальнейшее изобретение человека. Откуда она? Разве не от насилия?

И Жоффруа, коснувшись своей любимой темы, с упоением рассказывал, хитро прищуря глаза, что когда-то книг на свете не существовало.

Все библиотеки Египта состояли из свернутых в трубки папирусных свитков. Но однажды, лет за двести до новой эры, в малоазиатском городе Пергаме, по примеру Египта, тоже решили создать библиотеку. Отцы города Пергама собрали сотню писцов и посадили их переписывать рукописи.

– Пишите, старайтесь, история вас не забудет.

О затее пергамцев услышал египетский фараон и страшно разгневался. Что же это, действительно, получится, если каждый захудалый городишко начнет подражать великому Египту и заводить собственные библиотеки.

– Не продавать дикарям-пергамцам папирус! – в гневе воскликнул фараон. – Под страхом смерти!

Вот те раз! Уже и рукописи переписывать нельзя. А папирус растет лишь в дельте Нила. Что делать?

Пергамцев заело самолюбие. Стали они искать выход из положения. И нашли. Да еще какой!

Пергамцы научились обрабатывать телячью кожу таким способом, что получили желтоватые и легко гнущиеся листы, на которых, в отличие от незаменимого папируса, можно было писать с обеих сторон. И на смену свернутым в трубку длиннейшим свиткам пришла удобная книга. Лист пергамента ложился к листу, а снаружи листы защищали две доски – обложка. На передней доске имя автора и название книги. Спасибо тебе, фараон! И да будет благословенно в веках твое грозное имя!

Наверное, скажи Жоффруа Валле, чтобы он писал себе на здоровье и ни на кого не оглядывался, у него бы и пыл пропал. Но во Франции регулярно горели костры, пожирая привязанных к столбам любителей бумагомарания. Поэтому с некоторых пор Жоффруа прямо-таки перестал представлять себе жизнь без бумаги и чернил.

Бумага стоит дорого. Это ни хлеб, ни рыба и даже ни вино. На одной бумаге можно растранжирить целое состояние. А перья! А чернила! Из всех годных к письму перьев – ястреба, пеликана, лебедя, ворона, утки, гуся и тетерева – Жоффруа отдавал предпочтение последним. Только третье и четвертое перо из левого тетеревиного крыла. Он сам затачивал перья специальными ножичками, сам расщеплял их, не доверяя мастерам-заточникам. Пемзу для подчистки ошибок держал самую тонкую. Циркуль, линейку и свинцовый карандаш для разлиновки бумаги хранил в специальном, с бархатным нутром, футляре. А за чернилами отправлялся на улицу Сент-Андре-дез-Ар к знакомому ремесленнику, который изготовлял лучшие в Париже чернила, смешивая в определенных пропорциях сок чернильных орешков из Леванта с вишневой камедью. Когда собирать с дубовых листьев орешки и заготовлять вишневую камедь, старый мастер хранил в тайне. Чернила у него получались в меру густые, ровные, плотные и, что особенно важно, не засыхающие на кончике тетеревиного пера.

К бумаге и чернилам Жоффруа пристрастился еще в бытность свою королевским нотариусом-секретарем. А может, и еще раньше, в школьные годы. Но одно дело – записывать что-то чужое, а другое – излагать на бумаге собственные мысли.

У тебя появилась оригинальная мысль и не дает тебе покоя. Предположим, мысль о том, что вера бывает двоякого рода. Есть вера, основанная на страхе, и есть вера, основанная на знании. Никто до тебя не додумался до этой мысли, а ты додумался.

Допустим, ты бросаешь в землю виноградную косточку. Бросаешь и веришь, что она взойдет. Ты веришь потому, что твой собственный, многократно повторенный опыт убеждает тебя: во влажной и теплой почве здоровая косточка должна дать росток. Ты веришь потому, что знаешь. Твоя вера крепка потому, что для нее нет более прочного фундамента, чем знания.

Вера в бога основана не на знании. Тебя с детства убеждали в том, что Иисус Христос – наш спаситель, что он взошел на Голгофу, чтобы искупить наши грехи. Ты поверил этому. Однако стоит тебе чуточку усомниться в своей вере, как тебя начинают пугать муками ада и пытками. И ты... перестаешь сомневаться. Потому что боишься. Но вера, основанная на страхе, зыбка и непрочна. Попади подобный верующий христианин в лапы к турку, он, напуганный еще сильнее, живо отречется от Христа и поверит в Магомета. Когда тебе грозят, что посадят на смазанный жиром кол, то поверишь во что угодно.