Текст книги "Еретик Жоффруа Валле"
Автор книги: Константин Курбатов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 17 страниц)
– Деньги?! – взревел отец Жан-Жака Люсьен Ледром. – Какие к дьяволу деньги? Да лучше бы вы убили этого мерзавца! Нет у меня денег! А коль вы на месте не прикончили стервеца, то теперь я сделаю это сам. У меня давно чешутся на него руки.
Нужно же было случиться, что когда Люсьен Ледром с кухонным ножом гнался за своим сыном по улице, навстречу ему попался тот самый чудак в невероятном барете.
– Сколько просит за побитые горшки горшечник? – спросил он у Люсьена Ледрома. И, узнав сумму, тоже возмутился: – Вы правы, он определенно жульничает. Там было разбито значительно меньше. Разрешите, я сам рассчитаюсь с горшечником. У вас, вероятно, сейчас трудно с деньгами, мэтр... простите, не имею чести знать вашего имени.
– Люсьен Ледром, – представился отец Жан-Жака, пряча кухонный нож за спину.
– Очень приятно, – улыбнулся незнакомец, дотрагиваясь до края гигантского барета. – Жоффруа Валле. Такая сумма для меня, месье Ледром, сущий пустяк. Мне доставит удовольствие выручить вас в трудную минуту.
Так Жоффруа Валле подружился с маленьким Жан-Жаком. И Жан-Жак беззаветно влюбился в своего старшего друга. Ведь с ним, с Жан-Жаком, раньше за все его десять прожитых на свете лет никто из взрослых ни о чем не разговаривал. Жан-Жаку приказывали и запрещали, его ругали и били. Все, что угодно, но только не разговаривали с ним, тем более – как с равным.
– Небось интересно громить палкой чужие горшки, – сказал Жан– Жаку Жоффруа.
– Смеетесь, сударь, – возразил Жан-Жак. – Это даже очень дурно.
– Зачем же ты их бил?
– Так ведь он, тот горшечник, гугенот.
– Допустим, что он в самом деле гугенот, – сказал Жоффруа. – Объясни мне, почему надо лезть к гугеноту в лавку и колошматить его горшки.
– Да их всех надо... – стиснул кулаки Жан-Жак. – Зачем они не ходят к мессе? Враги они нам, самые зловредные. А сколько они наших поугробили!
– Наших, ваших, – вздохнул Жоффруа. – Мне кажется, ты ошибаешься, мой друг. Гугеноты тоже наши. Только более думающие, что ли. Мы застыли на том, до чего люди додумались до нас. А они, гугеноты, стремятся к дальнейшему познанию мира. Понимаешь?
– Не-а, – откровенно признался Жан-Жак. И добавил: – Первый раз слышу, что гугеноты тоже наши. Да про такие слова, сударь, если кто узнает...
– Испугался? – спросил Жоффруа. – Мысль, если она идет вразрез с устоявшимся мнением, частенько кажется большинству людей кощунственной и страшной. Я не гугенот, но мне думается, гугеноты умнее, правильнее католиков, от которых они отделились. Люди должны научиться жить без насилия и крови. Я думаю одно, ты – другое, но это вовсе не значит, что мы враги и, отстаивая свою точку зрения, должны убивать друг друга.
То, о чем рассказывал Жоффруа Валле, было слишком сложно для Жан– Жака. Сложно и так огромно, что не укладывалось в сознании. Оказалось, Земля, Луна и Солнце вращаются в мировом эфире. Звезды – тоже. Они кажутся нам такими маленькими потому, что находятся слишком далеко от нас. Обо всем этом люди знали уже давно, а Жан-Жак услышал впервые. Оказалось, почти полторы тысячи лет назад в Древней Греции жил великий ученый Клавдий Птолемей, который доказал, что все звезды и планеты находятся во вращательном движении. В центре вращается Земля, а Солнце, Луна и другие планеты вращаются вокруг нее.
– Это правда? – в восторге выдохнул Жан-Жак.
– Почти полторы тысячи лет считалось чистой правдой, – сказал Жоффруа. – Но недавно в Польше умер другой ученый, Николай Коперник. Он пришел к выводу, что Птолемей ошибся. В центре, по мнению Коперника, находится Солнце, а Земля вращается вокруг него.
– И что? – в совершеннейшем потрясении спросил Жан-Жак.
– Когда-то насмехались над теми, кто присоединился к учению Птолемея, – сказал Жоффруа. – Теперь начнут преследовать тех, кто пойдет за учением Коперника. Люди никак не могут понять, что неприятие новой мысли, нежелание прислушаться к ней – самое дикое качество нашей природы. Все войны всегда и всюду велись из-за различия во взглядах. Господь бог наделил нас разумом, умением думать. Но умение думать – это способность каждого оценивать окружающий мир по-своему. Тот, кто усваивает окружающий мир не по-своему, а так, как ему велят, не думает, а лишь запоминает и повторяет многократно сказанное. Нельзя убивать друг друга за мысль. В конце концов само собой победит то мнение, которое более верно. Пусть одни думают о причастии, как католики, а другие, как гугеноты. Зачем силой навязывать друг другу какую-то мысль?
– А если они сами? – сказал Жан-Жак. – И ничего не понимают. Я думаю, если кто-то что-то не понимает, его всегда следует проучить.
– Как, к примеру, тебя проучил горшечник, – подсказал Жоффруа.
– А что! И правильно! – согласился Жан-Жак.
– Но ведь насилие первым применил ты, – напомнил Жоффруа. – Ты первым проявил свою нетерпимость. А знаешь, почему? Потому, что еще не научился думать, не научился осмысливать мир самостоятельно. Тебе сказали, что гугеноты враги, и ты поверил, что они и впрямь враги. Кстати, а знаешь ли ты, чем ты думаешь?
– Ясно знаю. Сердцем, – сказал Жан-Жак. – Как все.
– Нет, мой юный друг, – возразил Жоффруа. – Ты заблуждаешься. В той же Древней Греции лет за пятьсот до Птолемея жил великий ученый Аристотель. До него люди вообще не знали, чем мыслит человек. Аристотель сказал: сердцем. А голова, сказал он, охлаждает кровь. И люди поверили Аристотелю. На протяжении двадцати веков не нашлось ни одного человека, который проявил бы в этом вопросе самостоятельность мышления, взглянул бы на сказанное великим ученым критически. Две тысячи лет люди повторяли то, что сказал один и к чему они привыкли. Но вот уже в наше время, почти одновременно с Коперником, врач Андреас Везалий издал в Базеле труд «О строении человеческого тела». Везалий доказал, что человек мыслит головой, а сердце предназначено для того, чтобы перекачивать кровь.
– Бросьте вы! – изумился Жан-Жак.
– Для того, чтобы уметь думать, – сказал Жоффруа, – очень нехудо прежде всего знать, чем ты думаешь. А там уже пойдет легче.
– Неужели я и правда думаю головой? – не мог успокоиться Жан– Жак. – Расскажу мальчишкам, никто не поверит. Насмех поднимут.
– Головой, головой, – подтвердил Жоффруа. – Аристотель был гениальным философом. Но даже гении и те ошибаются. Мы затем и приходим в мир, чтобы подправлять гениев.
– И я? – удивился Жан-Жак.
– И ты, – заверил его Жоффруа.
Как было Жан-Жаку не тянуться к человеку, который разговаривал с ним подобным образом? Раньше Жан-Жак неплохо знал лишь одну свою улицу да несколько соседних. Теперь перед ним распахнулся весь мир. И распахнул ему то окно в мир человек по имени Жоффруа Валле, в поисках которого Жан-Жак шнырял сейчас по рыбному рынку.
VI. СЛАБОУМНЫЙ В БАРЕТЕ
В детстве Жоффруа подавал большие надежды, умиляя родителей своими незаурядными способностями и поразительным здравомыслием. О его рассуждениях жители Орлеана рассказывали такое, во что было трудно поверить.
– Мама, – мог заявить трехлетний малыш, – я испачкал свою курточку.
– Вижу, сынок, – отвечала его мать Жерарда Ле Беррюйе, – ничего страшного. Ты правильно сделал, что честно признался в этом. Сейчас ее почистят.
– Но я испачкал ее вовсе не случайно, – продолжал он. – Мы играли с ребятами, а тут пришла очень красивая девочка вот с таким зеленым бантом. Я взял и нарочно испачкал свою курточку, чтобы девочка с зеленым бантом заметила меня и посмеялась. Я знал, что курточку пачкать нельзя, а сам взял и испачкал.
– И что же девочка? – несколько растерянно спрашивала Жерарда Ле Беррюйе.
– Она меня все равно не заметила, – сокрушенно отвечал трехлетний Жоффруа.
Отец, которого тоже звали Жоффруа, гордился своим сыном и всячески поощрял его в отстаивании истины.
– Ты правильно поступаешь, мой мальчик, – говорил он. – Будь таким всю жизнь.
Однако быть всю жизнь таким, каким ты был в пеленках, наверное, столь же нелепо, как бородатому сосать соску. То, что умиляет во младенчестве, чуть в более старшем возрасте воспринимается как невоспитанность, дурной тон, неумение вести себя в приличном обществе и, наконец, попросту как дерзость.
Родительские восторги по поводу удивительного ребенка довольно быстро остыли, а затем сменились раздражением.
Однажды, когда Жоффруа шел восьмой год, в доме у Валле собрались на пасху гости.
Разговор за столом коснулся злободневной темы. Заговорили о том, что Франциск I поступает мудро, преследуя еретиков, что их вольнодумство подрывает устои церкви и государства.
– А я не понимаю нашего короля, – раздался вдруг звонкий голос Жоффруа-младшего. – Зачем король приказывает сжигать и вешать людей только за то, что они хотят молиться богу по-своему?
– Извинись! – жестко и не без испуга сказал в наступившей тишине отец. – Сейчас же признайся, что ты сказал глупость. Перед сном ты на коленях три часа будешь раскаиваться в своем поступке. Разговоры взрослых не касаются детей. А теперь убирайся отсюда вон!
Сверстники подтрунивали над Жоффруа, называли его чокнутым и задавалой.
– Зачем ты всюду лезешь со своей откровенностью? – говорили они. – Хочешь показать, что ты один правильный, а все остальные отъявленные лжецы?
– Просто я считаю, – отвечал он, – что нужно быть честным.
– Да будь ты хоть сто раз честным, – шумели они, – только молчи! Тебя ведь никто не тянет за язык всюду лезть со своими откровениями.
– Какая же это честность, если я с чем-то не согласен, а сам молчу? – удивлялся Жоффруа. – Это как раз и есть бесчестность. Те, которые молчат потому, что согласны или ничего не понимают, люди честные. Бесчестны знающие, но молчащие.
Когда Жоффруа Валле перевалило за двадцать лет, отец спрашивал у сына:
– Ты что, разделяешь убеждения гугенотов? С кем ты: с ними или с нами?
– С истиной, – отвечал сын.
– Ты неисправим! – ужасался отец. – Ты сам не понимаешь того, что говоришь. Неужели ты веришь, что твои бунтарские слова чему-то помогут, что прекратятся сражения, пытки и казни?
– Отец, – спрашивал сын, – вы помните, в чем обвиняли Христа? Фарисеи, собравшись во дворце первосвященника Каифы, говорили: «Мы имеем дело с опасным бунтовщиком. Сколотив кучку своих сторонников, он представляет сегодня угрозу общественному порядку».
– То был Христос! – выбивался из сил отец. – А в наше время безумно пытаться воевать со всесильными князьями двора и церкви!
– А вы думаете, при Христе это было не безумие! – говорил сын. – Или вы надеетесь, что когда-нибудь настанет пора признания подобной борьбы умной?
– Но ты все равно безумец!
– В Евангелии, отец, записано: «Кто скажет «безумный», подлежит геенне огненной».
Так младший Жоффруа сам привел к тому, что все родные и родственники вместе с его женой ополчились против него. Надо было спасать честь семьи и самого Жоффруа. И единственное спасение виделось в признании Жоффруа слабоумным.
– Почем у вас столь симпатичные киты? – протискиваясь сквозь толпу на рыбном рынке, спрашивал слабоумный Жоффруа у очередной толстухи, которая в ширину удалась значительно лучше, чем в высоту.
Признание карасей за симпатичных китов вызвало у дородной торговки блаженную улыбку. Торговка живо прониклась симпатией к веселому покупателю в небывалом барете.
– Берите, сударь, вам я отдам совсем задешево. Берите, добрый человек, не пожалеете. Хозяйка останется довольна.
Упоминание о хозяйке отозвалось ноющим холодом в груди Жоффруа. Хозяйкой, помимо его воли, ему представлялась вовсе не собственная жена Анна, от которой он ушел, а чудесная незнакомка Анжелика Готье.
Жоффруа Валле увидел ее три месяца и восемь дней назад в соборе Нотр Дам. С тех пор каждую минуту волшебный образ всюду сопровождал Жоффруа.
Вокруг двигался, гудел и дышал рынок.
Торговки на все голоса расхваливали рыбу.
Банщицы зазывали людей в баню.
Старьевщики предлагали поношенную одежду.
Продавцы талисманов продавали безделушки, обладающие волшебной силой.
– Покупайте! – кричали все.
Горьковато пахло рыбой и свежими огурцами, пряной селедкой и гниющими рыбными потрохами. Здесь же можно было приобрести сарацинские и фландрские ковры, сирийские стекла, арабские сладости, испанские ножи, восточные маслины, аравийские благовония. А какие тут продавались рубашки! К хорошей чистой рубашке Жоффруа Валле испытывал прямо– таки болезненную слабость. Он несколько даже гордился тем, что рубашек у него столько, сколько дней в году. Стирать рубашки Жоффруа посылал во Фландрию, где имелся особый источник, вода которого превосходно отбеливала полотно.
– Покупайте! – неслось со всех сторон.
В этих громких криках и веселой давке человек становился маленьким, топя свое личное в огромном людском море. Жоффруа, наверное, потому и любил толкаться здесь, среди людей, бывать на площадях и рынках, на богослужениях и различных шествиях. И единственное место, куда он недавно строжайше запретил себе появляться, был собор Нотр Дам, храм, где он увидел ее, несравненную Анжелику.
В те незабываемые минуты отступило мрачное великолепие грандиозного собора. Стихла музыка. Пропали запахи благовоний. Осталась одна она, тихо молящаяся, божественная незнакомка.
После службы, дрожа от ощущения продолжающегося чуда, Жоффруа дождался ее на площади перед собором. Он не знал, зачем. Не задавался вопросом, о чем станет говорить с ней. Она шла прямо на Жоффруа и не видела его. Она все еще находилась там, куда возносила себя в молитвах.
– Простите мою дерзость, – проговорил Жоффруа и увидел медленно поднимающиеся на него черные глаза.
– Ой! – тихо воскликнула она, и ее глаза сделались еще больше, налившись радостным сиянием. – Это вы?
– Меня зовут Жоффруа Валле, – представился он. – Я увидел вас в соборе и непреодолимая сила заставила меня подойти к вам.
– Спасибо той непреодолимой силе, – отозвалась незнакомка. – Я только что беседовала с вами. И вдруг – вы. Здесь. Меня зовут Анжелика Готье. Всегда, когда я молюсь, то словно вижу сон. И во сне вижу того, к кому обращаюсь. Я просила вас спасти меня. А вы ответили: жди, я приду. И пришли. Так быстро!
– От чего я обещал спасти вас? – спросил Жоффруа.
– Простите меня, – потупилась она. – Я знаю, что мои мысли грешны. Но они сильнее меня. Я не могу совладать с ними. Мне кажется, самое ужасное на свете – одиночество.
– В этой жизни столько ужасных вещей, – сказал Жоффруа, – что не разберешь, какая страшней. Боюсь, я не сумею помочь вам. Страдающий зубной болью не может излечить от нее другого.
– Вы тоже одиноки?! Я это поняла сразу. Нет, правда, страшней одиночества нет ничего!
– Но разве, – сказал Жоффруа, – запрещение думать не страшней одиночества?
– Думать? Но кто вам запрещает думать?
– Однажды мой слуга Проспер, – сказал Жоффруа, – подумал о смысле индульгенций. Если ты имеешь деньги, подумал он, то можешь купить себе индульгенцию, бумажку на отпущение любого греха. Получается: убей, ограбь, часть денег истрать на индульгенцию, которая отпустит тебе грех, а на остальные денежки живи в свое удовольствие. Наверное, Проспер и по сей день продолжает думать так же, но теперь никто не знает, о чем он думает.
– Почему?
– Потому, что ему вырвали язык.
– Боже! – ужаснулась Анжелика.
– А писать Проспера с детства не научили.
– Ужасное время!
– Мне тоже вырвали язык.
– Вам?
– Пустив слух о моем слабоумии.
Они переходили мост. По темной Сене несло остатки разбитого плота. На трех сцепленных вместе бревнах сидел безродный коричневый пес и тоскливо смотрел вверх по течению, туда, откуда он уплывал.
– Я помогу вам, – шепнула Анжелика. – Только не оставляйте меня.
– Вы уже помогли мне, – сказал Жоффруа. – Проспер не умеет писать. Но я-то умею! Как я до сих пор не додумался до такой простой мысли! Нынче вокруг так много пишут.
– Писать? – спросила она. – Что?
– Не знаю. То, о чем я думаю.
– Чем я могу помочь вам?
– Вы слишком чисты, чтобы... идти со мной. Спасибо всевышнему, который послал мне вас, чтобы открыть глаза и надоумить. Мне достаточно и этого.
– Но вы не можете так просто исчезнуть!
– Прощайте, Анжелика, – сказал он. – Это выше моих сил, но поступить иначе я не могу. Во имя вас.
– Дай вам бог удачи, Жоффруа, – тихо молвила она, крестя его вслед легким движением руки.
С тех пор прошло три месяца и восемь дней. Три месяца и восемь дней те глаза и голос преследовали Жоффруа, подталкивая к безумной мысли разыскать Анжелику. Через месяц, поняв, что боль в груди не отпускает, он ушел от жены. И все время пробовал писать. Получались какие-то бессвязные наброски. Думать с помощью пера и чернил оказалось значительно сложней, чем просто размышлять. Мысли громоздились сложными наслоениями, сквозь которые даже ему самому было подчас трудно докопаться до сути.
И один раз он написал письмо Анжелике. Нет, она того письма не получила и никогда не получит. Он писал ей, но... не для нее. Кузен влюбился в какую-то фрейлину и просил написать ей письмо. И Жоффруа написал. Мысленно обращаясь к Анжелике. Написал и немного облегчил себе душу.
– Месье! Месье! – услышал Жоффруа, когда корзина в руках немого Проспера наполнилась рыбой и зеленью. – К вам пришел брат, гвардейский капитан. Говорит, вы ему очень нужны.
Выгоревшие вихры на голове Жан-Жака торчали в разные стороны, словно пук соломы. А глаза сияли восторгом.
Зачем кузену вновь понадобился Жоффруа? Еще одно письмо? Жоффруа втайне даже обрадовался такой возможности.
– Напиши ей, – гудел капитан, – чтобы у нее от страха затряслись поджилки. Если она не опомнится, то потом пускай молится всем святым. Я ей устрою такое...
– Нет, – перебил кузена Жоффруа, – я на подобные письма не мастак.
– Чего вдруг?
– Любовь, как и вера, – сказал Жоффруа, – чувства добровольные. Какое может быть насилие в любви? Здесь принуждением не поможешь.
– Еще как поможешь! – рявкнул капитан. – Чего я тебе говорю, то и пиши. Припугнуть, как миленькая прибежит!
– Не получится у меня такого письма.
– Ладно, пиши, какое получится, – согласился капитан. – Разве с тобой договоришься.
VII. АНГЕЛ ВЫСШЕГО РАНГА
Очередной доклад на ухо вдовствующей королеве Екатерине Медичи о событиях вчерашнего вечера и минувшей ночи подходил к концу. Обычно утром Сандреза давала лишь краткий обзор происшествий, а к середине дня, как сейчас, сообщала подробности.
За окнами сочился мелкий дождь. Кусты в саду роняли с глянцевых листьев тяжелые капли. Освобождаясь от груза, листья покачивались, и капли бесшумно падали в мокрую траву. В загустевшем воздухе пахло свежескошенной травой и прелью.
– После того, мадам, – шептала Сандреза, – когда его величество позволил себе кричать на вас и вы удалились из Оружейной палаты через тот же потайной ход, через который изволили прийти, король в ярости приказал немедленно заключить слесаря в Бастилию и вновь заменить на дверях потайных ходов все замки.
– Какой он все еще ребенок, – зевнула Екатерина. – За ним нужен глаз да глаз. Бастилия, конечно, велика, но мое терпение безгранично. Кому король на этот раз поручил сменить замки и сделать ключи?
– Король пожелал оставить это в тайне, мадам.
– Даю тебе три дня сроку, – сказала Екатерина. – Я обязана знать, кому он дал поручение.
В комнате по причине пасмурного дня горели канделябры. От жара многочисленных свечей тяжело дышалось, хотя окна стояли распахнутыми настежь.
У трех музыкантов от усердия струился по лицам пот. Двое из них играли на лютнях, третий – на флейте.
– Как он прекрасен, – проговорила Екатерина, указывая движением подбородка на своего любимого пажа, златокудрого херувима Сен Мора, который, натирая голыми коленками вощеный паркет, строил из разноцветных кубиков крепость.
– Необычайно прекрасен, – согласно закивали головами стоящие вокруг придворные. – Он божествен.
Божественный херувим вел в атаку на крепость деревянных солдатиков и громко сообщал, как идет штурм.
– Ура! Гугеноты бегут! Никакой пощады изменникам!
– Мой миленький, – томно произнесла королева, – ты снова басишь, словно мужик в конюшне. Ты меня совсем не любишь.
– Ура! – тоненьким голоском закричал херувим. – Мы стерли их в порошок! Я вас люблю, моя королева.
В лифе Сандрезы лежало новое письмо капитана Жерара де Жийю. Десяток раз перечитанное, оно вновь и вновь волновало ее. Но, странно, в то же время мысли Сандрезы были обращены к другому человеку, к тому стройному юноше, который дрался на Пре-о-Клер и по ложному обвинению оказался в Шатле. Она поставила себе целью спасти его. С помощью королевы. Старая
королева любит восстанавливать справедливость и спасать бедных молодых людей. Особенно если их фамилии походят на итальянские.
Нужно лишь выбрать удачный момент. Самая пустяковая просьба может натолкнуться на отказ, если сунуться с ней не ко времени. А вторично с одной и той же просьбой к владыкам, как известно, не обращаются.
Сандрезу опередили. Королеву вдруг заинтересовало, где витают мысли главного оракула, мага и чародея графа Бридуа.
– Ваше величество, – отозвался граф, – вы снова, как всегда, сражаете меня своей прозорливостью. Если вы позволите, у меня есть нижайшая просьба.
Когда возникает несколько просьб, последующие удовлетворяются менее охотно. Теперь все зависело от того, как Екатерина отнесется к просьбе графа. Откажет – шансы Сандрезы возрастут, удовлетворит – сегодня лучше промолчать.
– Слушаю вас, мой друг, – подбодрила графа королева.
– Ваше величество, – склонил граф лысую голову, – ваша щедрость не имеет границ. Я прошу не для себя, а для нашего общего и святого дела. Мои ученики, которые уже не раз имели возможность доказать вам свою искреннюю преданность, присоединяются к моей нижайшей просьбе.
Из-за спины графа беззвучно появились два его ученика-близнеца и, крест-накрест сложив на груди руки, низко поклонились. Безмолвные ученики, ассистенты, помощники и телохранители графа, они казались его копией. Хотя возраст ни самого графа, ни его постоянных спутников не поддавался определению. Ему – от сорока до семидесяти, им – от двадцати до пятидесяти. Появившись однажды в Лувре как странствующие фокусники, они так расположили к себе влюбленную в астрологию королеву, что без них она уже не представляла себе дальнейшего существования. Вернее, не без них, без него, без несравненного Бридуа, который вскорости получил титул графа.
Граф Бридуа умел на глазах у всех отрубить голову петуху и тут же оживить несчастную птицу. Он кромсал свою руку кинжалом, брызгая во все стороны кровью, и тут же, смазав раны снадобьем собственного изготовления, показывал абсолютно здоровую руку. Он умел дергать зубы и изготавливать лекарства, лечить болезни и разгадывать сны, предсказывать по приметам предстоящие события и погоду. И еще он умел делать яды, которые постоянно носил с собой в перстнях на длинных пальцах. Помимо двух ассистентов-двойников, граф завел множество помощников из числа дворцовых слуг. Они могли по его заданию незаметно спрыснуть жидкостью, не имеющей ни запаха, ни цвета, простыни фрейлины, и утром ту находили в постели мертвой. Они могли надушить особыми духами носовой платок или подсыпать в карман порошок, могли смочить жидкостью страницы книги или стельки туфель. Не говоря уже о еде и питье. Убить человека для графа и его ассистентов не представляло никакого труда.
– Ваше величество, – продолжал граф, – на Марне, недалеко от города Шалона, стоит уединенный, хорошо укрепленный замок. Он принадлежал человеку, которого недавно обезглавили как государственного преступника. Упадок и запустение царят сейчас в замке и на его землях. Отсутствие твердой хозяйской руки приводит к разорению местных крестьян и ремесленников. А мне и моим ученикам пора наконец обрести постоянную крышу над головой, где я в уединении смогу заняться любимой астрологией и передавать свои знания молодым. Нижайше прошу – подарите мне этот маленький замок.
Полное лицо Екатерины выразило легкое недовольство. Она благоволила к графу, а он, кажется, пользуясь ее слабостью, утратил чувство меры. Три обширных загородных имения и два замка, не считая домов в Париже, уже отошли во владение мага. А над его головой, оказывается, все еще нет постоянной крыши.
– Хорошо, – зевнула Екатерина, – мы закончим с Сандрезой и вернемся к вашему вопросу. Что у вас еще, моя дорогая?
И Сандреза вновь защебетала на ухо королеве о том, к кому ночью лазал в окно ее любимый сын герцог Анжуйский, из-за чего герцогиня Лотарингская повздорила с мужем и что сказала герцогиня Невэрская относительно новой победы адмирала Колиньи над войсками маршала де Коссе.
– Где провел нынешнюю ночь Генрих Гиз? – поинтересовалась королева, и ее вопрос за звуками музыки и шелестом дождя не услышал никто, кроме той, к кому он был адресован.
– Боюсь разгневать ваше величество, – так же тихо ответила Сандреза. – Герцог сделал все возможное, чтобы создать видимость, будто он ночует в собственной постели. Если бы вы случайно заглянули к нему ночью в спальню, то смогли бы сами убедиться, что герцог у себя и сладко спит. Хотя на самом деле он спал совсем в ином месте.
– Как это понять?
– Вместо него в постели спал один из солдат, похожий на герцога.
– Он снова был у нее?
– Да, мадам.
Последовала пауза, в продолжение которой Сандреза решила: если королева вспыхнет и учинит своей дочери Маргарите очередной разнос за любовные шалости, то с просьбой о Базиле Пьере Ксавье Флоко сегодня лучше не обращаться.
Любовь герцога Генриха Гиза и принцессы Маргариты Валуа, которую молва признавала самой красивой, умной и образованной невестой среди царствующих семей Европы, уже давно перестала быть при дворе тайной. Но королева-мать неоднократно предупреждала дочь, чтобы та не давала поводов для излишних сплетен. Сестра короля обязана соблюдать приличия.
– Но они так любят друг друга, – неожиданно сказала королева, сладко зевнув.
– Любят, – живо подхватила Сандреза. – И мне кажется, очень.
– Молодость обычно столь неразумна, – вздохнула Екатерина и подняла глаза к графу Бридуа. – Вы говорите замок, граф?
– Да, – моя повелительница, – склонился он.
– Мой маленький, – обратилась Екатерина к златокудрому пажу, штурмующему игрушечную крепость, – как ты думаешь, подарим мы графу тот небольшой домик на берегу Марны?
В числе советников, которые постоянно окружали Екатерину Медичи, златокудрый херувим Сен Мор занимал далеко не последнее место. Это он в роковом 1559 году, когда незабвенный супруг Екатерины, Генрих II, собрался участвовать в придворном рыцарском турнире в честь свадьбы своей старшей дочери принцессы Клод, предрек, что поединок закончится неудачно. И словно смотрел в воду. Осколок копья графа Монгомери попал в лоб короля, и спасти Генриха не удалось. С тех пор Екатерина свято верила каждому слову малыша. Правда, с трагической гибели Генриха II минуло одиннадцать лет и девятилетний малыш превратился в зрелого парня. Но для Екатерины он оставался милой крошкой, устами которого глаголет истина.
У божьих посланников, ангелов, тоже существует своя иерархия. Есть ангелы низшего ранга, есть высшего. Сен Мор принадлежал к последним, которых называют херувимами. А чтобы он выглядел моложе, его тщательно брили и смазывали кремами, подкрашивали ему волосы и завивали их, рядили его в детские штанишки и чулочки, украшали одежду бантиками и столь любимым Екатериной жемчугом. Маленький мальчик обязан выглядеть маленьким мальчиком.
– Как ты считаешь, мой ангел, подарим? – повторила Екатерина.
Короткий взгляд в сторону Сандрезы, и у Сен Мора созрел ответ. Нет, Сандреза ни единым движением не подсказала ему, что ответить. Он прочел, что следует сказать, в ее глазах.
– Какой граф хитренький, – надув губы, тонким голосом пропищал Сен Мор, – у него вон уже сколько, а он хочет еще. Не давайте ему ничего, моя королева.
– Вы слышали, граф? – томно закатила глаза Екатерина. – Я бы всем сердцем, но...
– Не получит! Не получит! – в восторге запрыгал златокудрый херувим, размахивая не очень детскими ручками и смеясь. По-лягушачьи подскочив к креслу Екатерины, он заканючил: – Хочу поцеловать у королевы ножку! Хочу-у-у...
В спальне Екатерины, на полу, с правой стороны ее постели к ночи раскладывался тюфячок, на котором спал Сен Мор. Каждую ночь перед сном херувим целовал у своей повелительницы ногу. Сегодня вдруг он захотел проделать это в середине дня.
– Не балуйся, – сказала ему Екатерина.
– Хочу-у-у поцеловать у королевы ножку-у-у! – выл он. – Хочу-у-у... Кувырнувшись на спину, ангел высшего ранга задрыгал в воздухе ногами, изображая истерику.
– Я тебя сейчас выгоню, – строго сказала Екатерина. – Прямо не знаю, что мне с тобой делать. Иди сюда.
Полные пальцы в кольцах с жемчугами утонули в золотых завитках волос. Сен Мор проворно нырнул лицом вниз, поцеловал край платья повелительницы и под ним – высокий подъем стопы с вздувшимися под шелковым чулком венами.
– Негодник! – засмеялась Екатерина. – Все-таки добился своего. Как он тебе нравится, Сандреза?
– Он неподражаем, ваше величество, – сказала Сандреза. – Простите мне мою смелость, мадам, но если можно, окажите, пожалуйста, помощь бедному молодому человеку по имени Базиль Пьер Ксавье Флоко. Состряпав ложное обвинение, его заключили в Шатле. Несчастного обвиняют в убийстве с целью ограбления, хотя на самом деле он никого не грабил и лишь благородно защищал свою честь.
– Как приятно, что ты просишь за бедного и простого человека, – умилилась Екатерина. – Справедливость – высшее из благ, которое мы, властители, должны постоянно восстанавливать. Очень знакомая фамилия. Где-то у нас во Флоренции я слышала ее. Он итальянец, твой Флоко?
– Да, мадам, – ответила Сандреза, не имея ни малейшего представления о национальности Базиля.
– Как ты считаешь, мой ангел, – спросила Екатерина у пажа, – нужно освободить оклеветанного рыцаря?
– Еще как нужно! – восторженно пропищал мальчик. – И скорее!
Он не бросал слов на ветер, златокудрый Сен Мор. Да и что не сделаешь ради поцелуя такой красавицы, как Сандреза! Мальчика давно тянуло к фрейлине. И Сандреза попросила его поддержать ее в просьбе к королеве. Плата за услугу – поцелуй.
– Ты действительно сущий ангел, – вскоре шепнула Сандреза, расплачиваясь в укромном уголке с добрым херувимом.
VIII. «ПОД НЕМЕРКНУЩЕЙ ЗВЕЗДОЙ»
Пирушку по случаю счастливого освобождения Базиля из тюрьмы друзья решили устроить у Клода, у единственного из них степенного человека, который успел обзавестись семьей. Правда, жена Клода, наполовину англичанка, которую звали Мари, относилась к друзьям своего мужа несколько прохладно. Но случай был и в самом деле из ряда вон выходящий. Во-первых, полная свобода со снятием какого-либо обвинения. Во– вторых, по велению лично самой вдовствующей королевы Екатерины Медичи! Последнее обстоятельство смягчило даже черствое сердце Мари.
