Текст книги "Дороги и люди"

Автор книги: Константин Серебряков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 18 страниц)

Первая русская революция шла на убыль. Издания, сохранявшие еще горячее дыхание тех великих дней, одно за другим закрывались царской цензурой. Был закрыт и «Ремесленный голос». Но Лобанов, тогдашний председатель ремесленной управы, человек смелый, упрямый и инициативный, стал издавать газету под новым названием – «Трудовая речь». Мариэтта Шагинян принялась сотрудничать в ней. И тут ее постигла первая литературная «трагедия». В «Трудовой речи» был напечатан большой рассказ «Жена рабочего». Она им очень гордилась. Но когда развернула еще теплую, только что из типографии газету и начала читать свое детище, ей сделалось, как тогда выражались романисты о падающих в обморок девицах, «дурно». В глазах померкло. Весь рассказ был разрезан на части, а части перемешаны, кусочек конца оказался в начале, абзац из середины – в конце... Ничего нельзя было уже исправить. Она представила себе читателей, мучающихся над этим «тришкиным кафтаном». Ужас, пережитый тогда, был предшественником многих трагедий, какие случаются с писателями за долгую рабочую жизнь по вине наборщиков, выпускающих, корректоров, редакторов и просто из-за «несчастных случаев»...

Я вернулся к этому далекому времени потому, что и литературоведы, и биографы Мариэтты Шагинян обычно скудно сообщают о первых годах творчества писательницы. И еще потому, что 1906 год, точнее, 20 мая 1906 года, когда вышел № 17 «Ремесленного голоса» с «Песней рабочего», – очень важная веха в биографии Мариэтты Шагинян. С этой даты начинается ее непрерывная литературная деятельность. Правда, в биографии писательницы, о чем сказано выше, значится еще более ранняя дата – 1903 год, когда газета «Черноморское побережье» напечатала ее стихотворный фельетон «Геленджикские мотивы». Но это был эпизод. А начало именно непрерывной творческой биографии, непрерывной публикации ее произведений надо считать с мая 1906 года.

И с тех пор ни одного года, месяца, может быть, недели, дня – без дела, без труда. В автобиографии она написала: «Своеобразное рабочее ощущение профессионализма в противоположность вольной, «свободной профессии» – одно из главнейших свойств моей методики. Рабочий профессионализм заключает в себе представление о труде как о долге не только перед собой, но и перед обществом. Если ты профессионал, посвятивший себя определенному делу, твое время превращается в рабочее время, а рабочее время – в собственность общества».

VI

Итак, свой писательский труд Мариэтта Шагинян начала с рабочей темы, темы рабочего класса. И не оставляла ее никогда...

Октябрьскую революцию она пережила на Дону. Как только в Ростове был создан наробраз, она пошла туда предлагать свой труд. Сначала предложила «консерваторский курс по истории искусства рабочим клубам, пролеткультам...». Не понадобился. Затем, как человек интеллигентского склада, стала подавать всякие в ту пору неосуществимые предложения. Писала проекты и докладные записки. «Проекты подавались тщательно обработанные, с цитатами, с библиографией, с высокою эрудицией, – не проекты, а магистерские сочинения! Докладные записки разрабатывали... даже гносеологию предмета, – и все это в эпоху, когда не нужно было гносеологии...» И вот когда она «уже совсем отчаялась в возможности чем-нибудь послужить революции», ей предложили должность инструктора ткацкого дела при Донпрофобре. Нет, это не было ошибкой или безрассудством тех, кто предложил поэтессе Шагинян стать инструктором ткацкого дела. Как-то, еще до революции, «радуясь новому роду знания», она поступила на прядильно-ткацкие курсы и, кончив их, получила квалификацию пряхи. Об этом прочли в одной из множества анкет, ею подаваемых, и назначили инструктором ткацкого дела. Ей выдали «всесильный» мандат и предоставили полную свободу для проявления инициативы.

В считанные дни она прочитала все, что можно было прочитать об истории ткачества, овцеводства, истории Донобласти, об обработке льна, конопли, о шерстоведении. Потом помчалась за сведениями к городскому агроному... И созрел план: «открыть в Ростове прядильно-ткацкую школу». А «на следующее утро, – как писала она, – проснулась в той напряженной устремленности к цели, какая, должно быть, бывает у стрелы, пущенной с тетивы... С того утра целый год и два месяца я жила только одною мыслью и в реализации ее не знала ни отдыха, ни усталости».

Пряха и в то же время высокоэрудированный интеллигент Шагинян проявляет незаурядные организаторские и волевые качества. С небывалой увлеченностью и вдохновением в те тяжелые времена она прямо-таки на пустом месте создает школу, добывает для нее станки, прядильные машины, прялки, инструменты, сырье. Потом в донских станицах вербует в отделения областной школы молодых казачек для обучения прядению и ткачеству. Это было самое трудное. Косность в тогдашних станицах была страшная. Шагинян агитировала наглядно: собирала скептически настроенных казачек и демонстрировала им, как надо чесать шерсть, делать кудель, прясть... Наконец, она разработала проспект «Первой советской прядильно-ткацкой школы в Ростове-на-Дону», который и сейчас может служить образцом соединения производственного обучения с воспитанием рабочих-специалистов, глубоко сознающих свою роль в строительстве нового общества.

Даже в те первые годы революции, когда была острая нужда в простых рабочих, Ленин настаивал на том, чтобы рабочий получал необходимое общее образование. Это лежало в основе борьбы за политехнизацию школы. И вот, еще не зная ничего о будущей политехнизации, Мариэтта Шагинян составляет проспект прядильно-ткацкой школы, который начинается так: «Задачею школы является выпуск не бессознательно овладевших техникой предмета рабочих, а широко образованных работников, видящих в своей специальности одну из отраслей цельного народного хозяйства. С этой целью школою введен ряд общих подготовительных курсов по обработке сырья, истории материальной культуры, истории технических открытий и проч.». И далее: «Наконец, школою введен курс по социализму, чтобы оканчивающие школу инструкторы и производители сознательно разбирались в социальных вопросах современной эпохи и не находились под гипнозом прошлого».

Обо всем этом она потом напишет в очерке, где будут такие строки: «Я сделала свое дело, соскучилась по перу, вернулась на север. Но все написанные мной книги и те, что, может быть, еще напишу, кажутся мне ничтожными по сравнению с годом и двумя месяцами, когда я была «инструктором текстильного дела на Дону».

А в 1924 году Мариэтте Шагинян, уже как «спецу по текстилю», Центральное управление печати ВСНХ поручило написать для серии «Промышленная беллетристика» о ленинградских текстильно-ткацких фабриках. Прежде чем это сделать, она, как говорится, окунулась в производственную жизнь предприятий и всю зиму проработала там. «Ощупав» материал собственными руками, она написала три очерковых книжки: «Невская нитка», «Фабрика Торнтон» и «Бюджет текстильщика» (рукопись последней была утеряна издательством). «Фабрику Торнтон» писательница посвятила памяти В. И. Ленина (в конце прошлого века Ленин вел за Невской заставой революционную работу). В 1927 году «Фабрика Торнтон» уже вторым изданием вышла с предисловием Н. К. Крупской.

Газетную работу, начатую на заре нашего века, Мариэтта Сергеевна не оставляет и по сей день. Она возвращается к ней не только в перерывах между созданием очередной книги, но нередко, если требуют обстоятельства, прерывает «плановую» капитальную работу, чтобы оперативно выступить в печати.

Советская публицистика всегда была связана с развитием нашей страны, служила этому развитию. Можно без преувеличения сказать, что голос публициста Шагинян был слышен на всех этапах жизни советского народа – и в первые пятилетки, и в годы Великой Отечественной войны, и в период коммунистического строительства, когда особое значение приобрели проблемы воспитания нового человека.

Мариэтта Шагинян никогда не была просто свидетелем исторических деяний, происходящих в нашем советском обществе, а всегда – их активным, деятельным, горячо заинтересованным участником.

Она изъездила наш Союз от края и до края – от Мурманска до Керчи, от Карелии до Средней Азии, от Бреста до Горного Алтая, от песков Гоби до Закавказья – и создала художественно-очерковую летопись жизни и труда советских людей. А результатом многочисленных поездок за границу явилась книга «Зарубежные письма», с каждым изданием увеличивающаяся в объеме в связи с новыми поездками.

VII

В первые дни Великой Отечественной войны...

Недавно Мариэтта Сергеевна дала мне прочитать свои дневники военной поры. Две пухлые тетради.

«...В победу верю. Когда-нибудь люди нового общества, хорошие, стоящие люди, будут удивляться нашей вере, мужеству...» Это запись первого дня войны. А двадцать четвертого июня она подала заявление о вступлении в ряды Коммунистической партии. Второго июля записала: «Сегодня меня приняли в партию. Единогласно. Хорошо! Надо работать... Как мало ценили мы прежнюю жизнь... Мало сделано...» Пятого августа того же года: «Сплю не более 1,5 часа в сутки. Работа лихорадочная... Фадеев ждет статью для Информбюро – «Политика мирового двурушничества». Закончила статью «О самодисциплине в тылу»... Война пересмотрела все центры тяжести. Нужен новый стиль работы – быстрота, исполнительность, политическая чуткость... Но с халтурой надо бороться, никогда ни по какому поводу нельзя давать ничего меньше тебя, ничего такого, что самой тебе перечесть бесполезно и неинтересно...»

Ее творческая энергия, жизнедеятельность, активный общественный темперамент всегда поражали, поражают и до сих пор. Но в годы войны – а тогда ей было недалеко до шестидесяти – эти черты проявились особенно сильно. Страстные, проблемные ее статьи и очерки публикуются в «Правде», передаются по радио, она сотрудничает в Информбюро, пишет для Коминтерна, для Балтфлота... Ее большой очерк «Оборона Москвы» не только яркий рассказ о героизме советских людей, в нем – глубокий анализ социальной природы человека, воспитанного Октябрем, умения нового общественного строя «приводить в единое и слитное движение огромные человеческие массы».

Поздней осенью «Правда» посылает Мариэтту Шагинян своим специальным корреспондентом по Уралу и Сибири. Ее очерки о советском тыле составили затем книгу «Урал в обороне». В ту пору она была и агитатором. Ветераны уральских и сибирских заводов до сих пор помнят ее речи, произнесенные в цехах и рабочих клубах.

Кстати сказать, Мариэтта Шагинян обладает своеобразным, ярким ораторским даром. Она умеет и любит выступать экспромтом, при этом всегда четко и логически развивая мысль, захватывая аудиторию горячим, убедительным словом.

В апреле 1942 года Мариэтта Шагинян приехала в командировку в Москву. В дневнике читаю: «Новая работа – знакомство с Подвойским». Через несколько дней: «Выехала обратно в Свердловск».

Какая же это «новая работа»? Хотел было справиться у Мариэтты Сергеевны, но... Бывают же такие совпадения! В те дни, когда я читал дневники, дочь Николая Ильича Подвойского – крупного революционного деятеля, председателя Военно-революционного комитета в дни Октября, ученика и соратника Ленина – Нина Николаевна Подвойская сказала мне, что в письмах отца периода военных лет Мариэтта Сергеевна Шагинян упоминается неоднократно. Нина Николаевна любезно предложила мне прочесть письма, и недолгая загадка оказалась разгаданной.

В письме от 12 мая 1942 года к своей дочери на фронт, военфельдшеру Лидии Подвойской, Николай Ильич сообщает: «Сегодня с Шеиным проводили в Свердловск Мариэтту Сергеевну Шагинян. Навсегда завоевал ее для военной писательской работы. Она даст художественный рассказ или очерк о танкистах...» А несколькими днями раньше Николай Ильич писал: «...возил ее (Мариэтту Шагинян. – К. С.) в управление бронетанковых войск. Она завоевала симпатии лучших знатоков танкового дела. Будут теперь работать сообща».

В Москве, затем в Свердловске и Челябинске началась эта «новая работа». Мариэтта Шагинян изучает историю танков, тактику танковых боев, материальную часть и типы машин; беседует со специалистами, с фронтовиками – танкистами и пехотинцами, имевшими опыт истребления вражеских танков. Она идет в цехи, где создаются боевые машины, отправляется на танкодром, в танковую бригаду; она облачается в комбинезон, забирается в танк и на себе проверяет работу экипажа: «...Жесткая качка... Сильные удары...» Ее дневниковые тетради заполняются конспектами прочитанных книг, схемами, чертежами, рисунками, подробными записями бесед, портретными зарисовками: «Брюнет, с проседью. Высок. По-солдатски прямолинеен, мыслит четко, рассказывает коротко, деловито». О другом: «Милое, белокурое, русское лицо. Меланхоличен, очень тонко и рафинированно чувствует язык, вживается в тему...» Одним словом, она готовится к очерку...

Боевой заказ Николая Ильича Подвойского был выполнен Мариэттой Шагинян отлично. Очерк «Танкисты» стал достоянием сотен тысяч читателей на фронте и в тылу. Но неизвестными остались дневниковые записи, по объему в несколько раз превышающие очерк, а по содержанию... Какую бы пользу они принесли, особенно молодым литераторам! Как пособие, как превосходный пример лабораторной работы мастера-очеркиста.

В июле 1942 года в Свердловске Мариэтту Шагинян приняли в члены партии. Рекомендации ей дали Павел Бажов, Федор Гладков и Марк Розенталь. А вот что говорили участники партийного собрания: «...Шагинян к каждому делу относится как к большому государственному делу. Она должна быть в партии», «...пишет она так, что, читая ее, хочется работать, творить»; «... Шагинян действительно трудовой человек, она вечно в работе, в труде».

Наградой за труд в годы войны был ей боевой орден – Красной Звезды.

Спустя тридцать пять лет, в день столетия со дня рождения Н. И. Подвойского, Мариэтта Шагинян напишет: «Храню светлую память о большой и прекрасной личности Николая Ильича Подвойского, сыгравшего огромную роль во время Великой Отечественной войны. Он сумел мобилизовать многих писателей, в том числе и меня, на священное дело обороны Родины».

VIII

Необыкновенно интересно и поучительно, приоткрыв дверь в лабораторию публицистической работы Мариэтты Шагинян, познакомиться с тем, как писательница осуществляет свои замыслы.

В очерке «Как я была инструктором ткацкого дела», по сути положившем начало ее публицистике советского времени, уже наметились особенности творческого почерка Шагинян: глубокая, обобщающая мысль, а не просто перечень впечатлений, и постоянное, живое присутствие горячо заинтересованного, увлеченного лирико-авторского «я».

Первоначальный этап подготовки публицистического произведения – сбор материала – охарактеризован ею самою в нескольких словах в очерковой книге «Роман угля и железа». Несколько слов, несколько метафор, но они принципиальны для понимания метода работы публициста. Шагинян назвала сбор материала для очерка «не собиранием грибов в корзинку», то есть внешним накоплением фактов, а работой пчелы, добывающей мед посредством переработки его в себе, своими соками. В предисловии к «Дневникам», вышедшим в начале тридцатых годов, она так разъяснила эту первую, очень важную стадию работы советского писателя-публициста: «Сейчас на вопрос: «как ты пишешь?» – ни одному из нас уже недопустимо ответить, минуя вопрос, как он живет и что делает, потому что нас окружает новый материал, который готовым в руки не дается никому; потому что этот материал еще создается и будет создаваться; потому что получить его, не познав его, – нельзя, а познать его, не участвуя в его делании, – невозможно». Это было сказано ею почти полвека назад, и все с тех пор прошедшие годы Шагинян верна этому собственному завету.

Вот почему так трудно писать о Шагинян: надо знать не только созданные ею книги, но и те «куски» жизни, ее гражданской, человеческой биографии, которые входят, непременно входят в фундамент каждого ее очерка или статьи.

Передо мной – маленькая книжка «Зангезурская медь», появившаяся в середине двадцатых годов. Читатель найдет здесь и описание рудников, и пейзаж, и живые образы людей – от еще неграмотных шахтеров до инженеров. Но он не узнает о том, что писательница спустилась в лишенные вентиляции шахты – там были случаи удушья рабочих, – сама убедилась в тягчайших условиях труда внизу и, едва выбравшись, запротоколировала отсутствие вентиляции и вскоре организовала работы по ее устройству. Не найдет читатель и того факта, что ей удалось раздобыть в Азербайджане два мотора для рудников, которых «начальство» тщетно добивалось целых три года.

Буквально каждый ее очерк, каждая статья имеют вот такой «нижний этаж» личного участия, личной заинтересованности. Этого не знают читатели. Но они чувствуют живую и действенную силу написанного слова, и, может быть, потому Мариэтта Шагинян получает так много писем с просьбой о помощи, совете.

Такое соотношение: с одной стороны – глубокое обобщение и осмысление материала, с другой – личное участие в том, о чем рассказывается, автобиографическое звучание рассказанного – составляет общие черты публицистической работы Шагинян. Большие книги писательницы выросли из зерен такой именно публицистики, начиная с «Гидроцентрали» до Ленинианы.

Чтобы работать таким образом, надо много знать, и притом знать «наперед», не останавливаясь на узнанном. Жизнь непрерывно движется, объем требуемых знаний растет, и во всех областях – технических и гуманитарных – Шагинян непрерывно училась и поныне учится, несмотря на свой почтенный возраст.

Но учение ее тоже особенное. Одному из своих корреспондентов Шагинян как-то написала, что знание греческой философии помогло ей в изучении проблем грузинского марганца. Нет, это не парадокс: широкое образование дает в руки писателя могучее оружие пусть неожиданных, но внутренне оправданных ассоциаций, сравнений и аналогий, с помощью которого он легче разберется в сложных проблемах хозяйства и ярко, художественно, образно расскажет о них читателю. И не говорит ли это о том, что для понимания всей грандиозной широты научно-технической революции недостаточно знания точных наук?

В начале тридцатых годов была устроена выставка, посвященная литературной деятельности Мариэтты Шагинян. В экспозиции были отражены и непрерывная учеба писательницы и ряд практических результатов ее выступлений. В книге отзывов один из посетителей написал: «Это невозможно!» Да, почти невероятно. Но это возможно, если вся жизнь отдана служению новому обществу. И не только возможно – это необходимо для советского публициста.

Казалось бы, из всех жанров литературы скорей всего стареет публицистика, поскольку она связана с «быстротекущим» днем. Но сколь многое в публицистике Мариэтты Шагинян живет и не стареет! В ней всегда находишь неубывающую, живую и одухотворенную мысль. Именно публицистическая сторона такого авантюрно-приключенческого романа, как «Мессменд», сделала его настолько актуальным, что спустя пятьдесят лет после его написания он перешагнул из книги на сцену и с большим успехом шел в Ленинградском ТЮЗе и Норильском заполярном театре. Знаменательно, что данная в сказочной форме тема рабочего как творца, отобравшего у капиталистов власть над вещами, им созданными, и взявшего инициативу в свои руки, созвучна социалистической были.

Читать очерки Мариэтты Шагинян – наслаждение. Читаешь их, как роман. Захватывает все: и сюжет, и знания автора, темперамент мысли, обостряющей суть проблемы. Проблема, какая бы она ни была, вдруг заинтересовывает вас; и вы становитесь соучастником размышлений писателя, а правильнее сказать – кажется, что сама жизнь говорит с вами.

Талант публициста – это умение из многогранного, разноголосого потока жизни выбрать наиважнейшие явления и дать им идейно-нравственную оценку. Мариэтта Шагинян умеет слушать жизнь и чувствовать проблему, которая еще не вышла на поверхность, а находится в глубине повседневности. В ее очерках – удивительное сочетание способности к острому публицистическому анализу с даром художественной изобразительности и философского обобщения. Приведу один из множества примеров. «Гудок» послал ее на строившуюся Южно-Сибирскую магистраль в особом вагоне, который отцеплялся там, где было нужно. Вот какие уроки она извлекает из жизни в этом вагоне.

«...Самое незабвенное, чем одаряет вас жизнь на колесах, – это мудрость самого движения. Как нигде и никогда, начинаешь понимать, что жить – это значит двигаться, потому что стоять, долго стоять – в вагоне, на запасных путях – значит медленно идти на убыль, разлагать и убивать свой быт, терять свою жизнь. Весь внутренний быт вагона охладевает и нарушается. Умирает свет, потому что нельзя уже надеть спасительный ремень под вагон, движением колес заряжающий ваши аккумуляторы; исчезает вода: вагон на запасных путях далек от водокачки, водой не заправляется... Исчезает воздух – начинаешь остро чувствовать кубатуру тесного купе, раздвигавшегося во время хода на все четыре стороны вашего взгляда. Зато растет грязь, неубираемая, неизбежная грязь запасных путей... На пятый день такой стоянки остро понимаешь: стоять – это застой, жить – это двигаться, двигаться...»

Кстати, с поездкой на Южсиб связано знаменитое выступление писательницы в печати «Выбор варианта», направленное против уже утвержденной трассы одного из участков строившейся магистрали как нерентабельного, оставлявшего в стороне белорецкие рудные залежи и огромные лесные богатства. Решение было пересмотрено, предложение Шагинян принято.

Статьи, очерки, исследования, книги. И нескончаемые поездки по стране и за рубеж... Что бы сказал тот парень, посетивший ее выставку и выразивший свое удивление словами: «Это невозможно!» – если бы узнал, что вся эта непрерывная огромная деятельность принадлежит человеку, умеющему слушать людей, но уже давно лишенному великого блага слышать? Большая часть работы Мариэтты Сергеевны протекала в то время, когда еще не существовали слуховые аппараты, и каждую информацию она должна была получать с невероятным усилием. А ведь она никогда не жаловалась на это.

IX

Весною 1968 года предстоял юбилей писательницы.

Три года назад перед этим я посетил Мариэтту Сергеевну в Ялте, в разгар ее работы над очередной книгой. За это время она закончила большой роман-хронику «Первая Всероссийская», написала серию очерков о Франции, Голландии, Англии, Италии – очерков, возникших в результате утомительных и длительных зарубежных поездок, в которых глаза, чувства и мысли были «загружены» до отказа. Немало часов, дней и месяцев провела она в архивных и библиотечных занятиях в Лондоне, Париже, Риме, Венеции, Парме и приступила к последней главе новой книги «Четыре урока у Ленина».

Восьмидесятилетие – очень серьезная дата, и было бы неуважением к пройденному писателем большому пути говорить о нем в обычных юбилейных тонах. Поэтому, снова подъезжая к Ялте, я попытался наметить для себя – хотя бы в самых общих чертах – те главные вехи, из которых складывается не «юбилейный», а жизненный, человеческий портрет. Не «юбилейный» еще и потому, что о Шагинян нельзя говорить в рамках какого-либо возраста. Диву даешься, как могут одновременно уживаться в ней столь разные человеческие состояния – от наивной непосредственности детства и мгновенной юношеской увлеченности чем-нибудь и кем-нибудь до мудрой зрелости пожилого человека и трогательной старческой воркотни! Мариэтта Сергеевна – прабабушка и, будучи прабабушкой, остается «разъездным корреспондентом» – редкий случай в газетной практике, если уж не единственный.

Печатью неповторимой оригинальности и яркого, ясного мышления отмечено все, что написано ею за десятки лет. И в последние годы – так же свежо, как полвека назад.

...И вот я опять в Ялте. Она все та же – яркая и сумрачная, тихая и оживленная. И все та же сердитая Мариэтта Сергеевна, встречающая словами: «Приехали мешать работать!»... Все та же Шагинян с притягательной добротой в глазах.

Я всегда поражался не только творческой активности Мариэтты Шагинян, но и ее магической силе привлекать людей к себе, интересоваться ими и заинтересовывать их собой. Уметь слушать – искусство. И более трудное, чем говорить... Мариэтта Сергеевна протягивает поближе к вам малюсенький микрофон слухового аппарата и с такой пристальной внимательностью и заинтересованностью смотрит на вас, что вам обязательно хочется заговорить. В живых ее глазах вы как бы слышите себя – она необыкновенно восприимчива к тому, чем живет ее собеседник. Она не перебьет вас, а даст закончить мысль. И сама, разговаривая, умеет прочесть в глазах собеседника, все ли ему ясно.

Круг интересов ее необычайно обширен. Но в каждый данный момент всегда рационально организован – ей надо знать то, что сейчас необходимо. Разбрасываться нельзя. Надо уметь отсекать побочные интересы и «побочную работу, какой бы увлекательной она ни казалась, чтобы суметь целиком отдаться главной».

Она все делает основательно и с любовью. Крупный писатель, казалось всецело поглощенный творчеством, она с превеликим увлечением, которому могут позавидовать молодые хозяйки, возится на кухне, стряпает, накрывает стол, угощает гостей.

Притягательную силу личного обаяния Мариэтты Сергеевны чувствуют почти все, кому пришлось так или иначе встретиться с ней в жизни. Многие ощутили ее прямую помощь в трудные минуты жизни, ее влияние на свою работу.

А ее отношения с многочисленными зарубежными друзьями? Они, эти дружеские отношения, устанавливаются без посредства переводчиков – они возникают из личных, часто неожиданных встреч с людьми, с которыми ее сводят беспокойная судьба и собственная непоседливость.

Мариэтта Шагинян – человек щедрой самоотдачи; она, не задумываясь, отдает свое время и сердце людям, которые в этом нуждаются, и не замечает того, что тратит, как будто безрассудно, драгоценную жизненную силу, которую могла бы сохранить... И чем больше отдает, тем, кажется, бездонней становятся запасы ее душевно-духовных сил.

В свои годы Мариэтта Сергеевна сохранила удивительную молодость души. А ведь восемьдесят – это более чем часто время, когда график напряженной духовной жизни резко падает вниз, к закату.

Я понимал, что спросить у Мариэтты Сергеевны, в чем секрет молодости ее души, довольно нескромно и может вызвать у нее гневную отповедь. Но, видимо, я попал к ней в благоприятную минуту. Она призадумалась и ответила:

– У меня особая договоренность с временем, Временем с большой буквы. Я никогда его не оскорбляла – у меня не было за всю мою жизнь минуты, когда бы я почувствовала, что время тянется и мне скучно или что времени не хватает и мне некогда. И я никогда не позволяла себе что-либо делать лишь для того, чтобы «провести время». Может, поэтому оно и щадит меня. И не дает сразу почувствовать ту убыль, которая называется дряхлостью, будто бы обязательной для моих лет. Надеюсь, что и смерть придет ко мне отдыхом...

Мне вспомнилась «Ода Времени», написанная Мариэттой Шагинян в молодости:

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Как подойти к последней сени?

Как сердцу примириться, чтоб

Не быть, не слышать шум весенний

Земли, спадающий на гроб?

Но тяжкой ношей наши плечи

Обременяет ход времен, —

И вот уже не страшно встречи,

Упокоительной, как сон.

И вот насыщенный, изжитый,

Вкусивший от добра и зла,

Дух сам собой возводит плиты

Над жизнью – хладной, как зола.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Давние стихи, но тема в них вечная... Я спросил, как сегодня она высказалась бы об этом.

– Если бы я вам ответила, что никогда не боялась смерти, я бы сказала неправду. В жизни человека бывает момент – обычно он случается между тридцатью и сорока годами, – когда вдруг с ослепительной ясностью вы начинаете понимать, что умрете. Этот момент переживается как ужас. Пережила его и я. Помню, я не могла долго высиживать в кинематографе. Движение и смена кадров казались мне гонкой к концу жизни. Не вытерпев как-то этого состояния, я рассказала о нем своей матери. И мать мне ответила: «Это переживает каждый, и это пройдет. Не бойся. Ты будешь жить опять так, как если бы смерти не было». И, вернувшись к своему прежнему ощущению бессмертной жизни, я с тех пор отвечаю другим, убоявшимся своего конца, так, как мне ответила моя мать.

Она помолчала...

– Мне кажется, что самый странный и непостижимый феномен, с каким мы сталкиваемся в природе человека, – это феномен памяти. Не то странно, что мы запоминаем происходящее с нами и потом узнаваемое нами. Странно, что мы держим в памяти истекшее время, все тысячелетия пережитого и созданного человечеством. Вы скажете, мы это читали в книгах. Но откуда эта странная пластика образов? Откуда эта запоминаемость культур Египта, Ассирии, Греции, Рима? Там, где начинает действовать воображение, там, мне кажется, вмешивается таинственная сила памяти (как бывает во сне, когда мы чувствуем, что это когда-то уже видели), сила воспоминаний (как если бы мы сами были участниками становления этих древних культур). Не значит ли это, что мы жили всегда (помимо нашей короткой индивидуальности) и будем жить всегда? И еще: я думаю, что тайна бессмертия личности – в настоящей любви. Любовь всегда обращена на кого-то другого и на что-то другое. Не на себя. И любишь ведь именно индивидуальное. Может быть, тайна личного бессмертия человека в той большой любви, которую кто-то к нему чувствует.

– Мариэтта Сергеевна, вы заговорили о личном бессмертии. Верите вы в него?

– Вы пользуетесь моим возрастом, чтобы задавать мне каверзные вопросы, зная, что старость не боится говорить откровенно. Мне хочется ответить вам по-детски: я ничего не имею против того, чтобы лично я, сделав свое дело на земле, совершенно исчезла. Но мне горько было расставаться с дорогими моему сердцу людьми, когда они умирали. И всегда мне казалось, что они ушли, чего-то не доделав, и я сама не успела им показать той силы любви, какую к ним чувствовала... Очень хочется мне, чтобы мои дети, внуки и правнуки жили до тех лет, пока они сделают на земле свое дело...

Я быстро переменил тему:

– Вы прожили на земле более чем три четверти столетия и, можно сказать, своими глазами видели неостановимую смену форм в искусстве, их изменяющиеся взаимосвязи. Хотим мы или не хотим, но в сознании многих современников, может быть, подспудно живет вопрос: сохранится ли вообще книга в эпоху все большего развития кино, радио, телевидения и т. д. ?

– Мне кажется, что безудержное ускорение темпов сделается в конце концов очень утомительным для наших органов восприятия. Конечно, человек меняется вместе со своей средой. Он приспосабливается к быстроте и силе внешних воздействий. Но не до бесконечности. Одновременно с приспособлением вырабатывается и спасительное торможение, останавливающее наше восприятие у какой-то предельной черты. Я почти убеждена, в частности, что книга не только не исчезнет, но придет время многочитаемости и перечитываемости книги, время для медленно развивающегося, старого, психологического романа, для Книги с большой буквы, в которую автор вложил мудрость и жизненный опыт – то, чего многие писатели не делают или не умеют делать сейчас.